Текст книги "Шторм времени"

– Откуда вы знаете? – возразил я. – А может, как раз весь этот район переместился вперед, скажем, на год или даже на месяц. Срок недостаточный, чтобы стали заметны какие-то изменения в зданиях или улицах, но, возможно, вполне достаточный для того, чтобы люди по той или иной причине решили уйти отсюда.

– По какой?

– Ну, например, из-за этих, как вы их называете, жужжа-лок, – ответил я. – Например, будь я жителем этого городка и появись тут нечто подобное, это было бы для меня вполне достаточной причиной, чтобы уехать.

Он покачал головой.

– Только не все сразу, – сказал он. – И они обязательно оставили бы какое-нибудь сообщение.

Я сдался. Коли его не устраивают логичные объяснения, то нет смысла пытаться его убедить.

– Скажите, – после того как мы некоторое время просидели молча, снова заговорил он, – а как, по-вашему, Бог имеет к этому какое-то отношение?

А, так вот на чем он зациклился! Вот почему он торчит здесь день за днем, обороняя городок, в котором не осталось ни души. Вот почему он аккуратно приспособил колодец в подвале к новым условиям и установил плиту так, чтобы в любой момент иметь возможность накормить нормальным обедом целую семью, если они в один прекрасный день вдруг неожиданно вернутся, возникнут из ниоткуда на пороге, усталые и голодные. Меня так и подмывало сказать ему, что мне всегда было крайне мало дела как до Бога, так и до людей, но теперь, когда я знал, как важен для него этот вопрос, я просто не мог ему этого сказать. Я вдруг почувствовал грызущую его боль – и внезапно понял, насколько зол оттого, что кто-то, кого я практически впервые в жизни вижу, смог так сильно передать мне свое горе. Да, верно, в отличие от него я практически ничего и никого не потерял. И все же...

– Кто его знает! – сказал я, вставая. – Ну, думаю, нам пора. Он тоже встал, причем очень быстро. Но, не успел он еще выпрямиться, Санди уже оказался на ногах, а вслед за ним медленно поднялась с пола и девочка.

– Вы могли бы остаться на ночь, – предложил он. Я отрицательно покачал головой.

– Неужели нравится ездить в темноте? – настаивал хозяин.

– Нет. Предпочитаю до наступления ночи проехать еще хоть немного. Мне очень хочется поскорее добраться до жены.

Мы с леопардом и девочкой направился к фургону, который я подогнал к дому и оставил на подъездной дорожке. Я открыл дверь с водительской стороны, и мои спутники залезли сначала в кабину, а потом перебрались в кузов. Я подождал, пока они не устроятся как следует, забрался в кабину сам и уже собирался было дать задний ход, когда Сэмуэлсон, который вместо того, чтобы проводить меня до грузовика, зачем-то отправился в дом, снова появился на крыльце с двумя большими продуктовыми пакетами в руках, которые застенчиво просунул в окно с моей стороны.

– Возьмите, – сказал он. – Это еда. Думаю, она вам не помешает. И еще я вложил туда бутылку вина.

– Спасибо. – Я взял у него пакеты и положил на пустое сиденье справа от себя. Он заглянул в глубину кузова, где на полу уже свернулись клубочком девочка и леопард, явно готовые отойти ко сну.

– У меня ведь здесь все есть, сами знаете, – сказал он. – Все, что вам могло бы понадобиться. Может, ей что-нибудь пригодилось бы – одежда там или еще что-нибудь?

– Единственное, что ей нужно, это Санди, – сказал я. – И пока он у нее есть, на все остальное ей наплевать.

– Что ж, тогда счастливого пути, – сказал он.

– Пока.

Я задом выехал на дорогу и повел машину прочь. В боковое зеркало я видел, что он вышел на проезжую часть, чтобы посмотреть нам вслед и на прощание помахать. Через два квартала я свернул, и его фигура скрылась за углом.

Перед отъездом он снабдил меня картой бензоколонок, где карандашом обозначил маршрут, выведший меня на южную окраину городка и, наконец, на неширокую асфальтовую дорогу, нырявшую вверх-вниз по холмам. И слева и справа они были засеяны, так что я ехал в окружении бесконечных акров кукурузы, пшеницы и гороха, которые никто никогда уже не уберет и не использует. По мере того как мы отъезжали все дальше, высокая, уходящая в небо стена тумана, являвшаяся линией изменения времени и возвышавшаяся на окраине оставшегося чуть левее и позади нас городка Сэмуэлсона, становилась все меньше.

В машине, насколько я успел убедиться, мы были в относительной безопасности. Эти линии времени были подобны катящимся по местности длинным трубам, но, как я уже говорил, мне еще ни разу не довелось повстречать ни одной, которая перемещалась бы со скоростью более тридцати миль в час. Так что, пока вы оставались на дороге, удрать от них было совсем нетрудно.

Я все время оглядывался по сторонам, надеясь найти что-то вроде «лендровера», который резво бегал бы по дороге, но к тому же при необходимости мог бы передвигаться и по пересеченной местности. Но пока ничего подходящего не попадалось.

Тут я понял, что двигатель грузовика работает с надрывом. Я гнал машину по шоссе со скоростью около семидесяти миль в час. Нужды в этом не было абсолютно никакой. В плане расхода топлива было гораздо безопасней и экономней держать миль сорок-сорок пять. Временами с бензином возникали проблемы, причем по закону подлости именно тогда, когда его оставалось мало. Я возил с собой четыре полных пятигаллонных канистры, которые были привязаны на крыше фургона. Но этот запас я придерживал на совсем уж крайний случай.

Кроме того, никому из нас троих в принципе спешить было некуда – равно как и бежать от чего-то. Я сбросил скорость до сорока пяти миль в час, про себя удивляясь, как это я ухитрился так разогнаться.

Но потом я, разумеется, понял, почему это произошло. Просто я позволил себе сопереживать Сэмуэлсону. А почему, собственно, я должен страдать вместе с ним? Потеряв семью, он стал таким же безумным, как девочка.., или Санди. Но он действительно хотел, чтобы мы остались на ночь в огромном домище, откуда исчезла его семья, и, оставшись, мы поступили бы по отношению к нему милосердно.

Только я не мог рисковать. Среди ночи он запросто мог превратиться из человека, отчаянно нуждающегося в компании, в человека, решившего вдруг, будто я или все мы каким-то образом причастны к исчезновении его близких.

Я не мог слепо положиться на его кратковременное просветление. Он, как бы там ни было, оставался человеком из опустевшего городка, человеком, расстреливающим гранатами игрушечные машинки, которые появлялись через равные промежутки времени. На его месте любой бы свихнулся. Да и вообще, безумие ныне стало нормой. Примером тому мог служить, например, Санди. Он бы продолжал лизать мне руки даже в тот момент, когда я перерезал ему глотку. Рассудок девочки едва ли находился в лучшем состоянии. Сэмуэлсон тоже стал жертвой невиданного космического розыгрыша, который лишил нас привычного мира, следовательно, по определению являлся сумасшедшим. И иного нам не было дано.

Естественно – я решил довести мысль до логического конца, – что сидящий за рулем фургона, рассекавшего надвигающиеся сумерки, был безумен не меньше, чем все остальные люди и существа, его окружающие. Мысль показалась смехотворной, ведь я был уверен, что нахожусь в здравом уме. Но с точки зрения Сэмуэлсона, наблюдающего со стороны, человек, который едет неизвестно куда по дороге в компании леопарда и бессловесной девчонки, не может быть нормальным. Мне следовало опасаться того, что безумие, которое таится во мне, в один прекрасный день внезапно овладеет мной полностью.

Впрочем, это самая настоящая чепуха, и я постарался как можно быстрее выкинуть из головы все эти смехотворные мысли.

Глава 5

Когда красная полоска заката на горизонте справа от нас стала становиться все уже и темнее, а в безоблачном небе на востоке начали проглядывать звезды, я свернул с дороги на уютную полянку под несколькими тополями, растущими в небольшой лощинке между двумя холмами. Было так тепло, что я не стал закрывать вход в палатку. Я лежал, глядя на звезды, и, казалось, все больше и больше погружался в ночное небо, которое становилось все более огромным и значительным; и еще я чувствовал, что Земля становится все более похожей на крупинку материи, затерянной во вселенной.

Мне не спалось. Последнее время подобное случалось все чаще и чаще. Я хотел было встать и выйти посидеть снаружи, прислонившись спиной к стволу тополя. Но, вылези я из палатки, Санди сразу же отправился бы следом за мной, тогда и девушка проснулась бы и последовала за Санди. Что-то вроде цепной реакции. На ум мне пришло окончание одной фразы, вынесенной мной из предыдущих двух лет непрерывного чтения в период отшельнической жизни на Эли. Privatum commodum publico cedit... – «преимущества одиночества на людях исчезают». Поэтому я решил остаться в палатке и перетерпеть.

А перетерпеть мне предстояло гору воспоминаний обо всем, что произошло со мной когда-то. До этой ночи я почти не вспоминал свое последнее лето в старших классах, когда неожиданно начал учить латынь, узнав, насколько серьезно она «подпирает» наш английский. Подпирает и превосходит. «Как долго же еще, о Катилина, мое терпение испытывать ты будешь?» Сравните с громом слов в оригинале старика Цицерона: «Quo usque, Catilina, abutere patienta nostra?»

После первого сдвига времени, который я принял за второй инфаркт, пришедший, чтобы окончательно свести со мной счеты – после того как я понял, что не только жив, но и вполне здоров, – я нашел белку. Маленькое серенькое тельце, почувствовав тепло моих ладоней, расслабилось; крошечные коготки вцепились мне в пальцы. После этого зверек неотступно следовал за мной на протяжении трех дней после того, как я направился на юг, чтобы добраться до города Эли, которого так и не нашел. Тогда я еще не понимал, что с белкой произошло то же, что и с Санди, – я оказался в тот момент, когда она вышла из шока, что сделало ее полностью зависимой от меня...

Через неделю или около того я наткнулся на хижину и человека в гетрах – викинг, оказавшийся на незнакомой ему территории, которого я первоначально принял за обычного человека, раздевшегося до пояса, чтобы наколоть дров. Но потом он заметил меня, вскинул топор на плечо так, будто опускал его в кобуру, и двинулся мне навстречу...

Мне тут же захотелось встать и выйти из палатки, где я лежал, тесно прижавшись к двум другим телам, их соседство вдруг стало просто невыносимо. Я поднялся, чтобы выйти, стараясь не шуметь. Санди поднял было голову, но я так яростно шикнул на него, что он опустил ее на лапы. Девушка лишь пошевелилась во сне и, издав непонятный горловой звук, вытянула руку, чтобы прикоснуться к шерсти на спине Санди.

В конце концов мне удалось выбраться на свежий воздух. Я пристроился спиной к бугристой мягкой коре одного из больших тополей. Небо над моей головой было абсолютно чистым, и его заполонили мириады звезд. Воздух оставался неподвижным, теплым, прозрачным и чистым. Я откинул голову, прислонился затылком к стволу и вновь запустил вертеться свои мыслительные шестеренки.

Кажется, они начали вертеться в день моего рождения. Нет, лет до семи-восьми дело обстояло иначе, но к тому времени я уже начал понимать, что я сам по себе, и никто другой не нужен.

Мой отец был одной большой загадкой. Скорее всего, он так никогда и не понял, что у него двое детей. Временами я замечал, что он в упор не видит нас даже тогда, когда мы вертелись прямо у него перед носом. Он был директором частной библиотеки Уолтера Г. Маннгейма в Сент-Поле: безобидным человеком и настоящим книжным червем. Но совершенно бесполезен, как отец, и мне, и моей сестре.

Мать была совершенно другой. Прежде всего – очень красивой. Так склонны думать о своих матерях все дети, но я слышал эти признания от доброй сотни мужчин, которые не только так думали, но и сами ей это говорили, чему я был невольным свидетелем.

До рождения сестры мать и составляла всю мою семью. Мы играли во всякие игры, она пела и рассказывала мне бесконечные истории. Но после рождения сестры все стало меняться. Не сразу, конечно. Мать изменилась только когда Бет научилась бегать. Видимо, с рождением Бет она связывала какие-то надежды на изменение в семейной жизни, чего так и не произошло.

С того момента стала все чаще забывать о нас. И я не винил ее за это. Про отца она забыла давным-давно – впрочем, там и забывать-то было нечего. Но теперь она стала забывать и нас. Сначала – временами, и очень скоро мы научились определять, когда это вновь произойдет. Действительно, в один прекрасный день она появлялась с каким-нибудь новым высоким мужчиной, которого мы раньше никогда не видели и от которого пахло сигарами и спиртным.

Когда она изменилась, для меня наступили тяжелые времена. Тогда я был еще слишком юн, чтобы смириться, и готов был сражаться со всем, что отдаляло ее от меня. Но у меня не было реального противника: неожиданно появлялось «оконное стекло», и, как бы я ни кричал и ни молотил кулаками по прозрачной поверхности, она меня не слышала. Я несколько лет не оставлял попыток изменить ситуацию, но она исчезала из дому на все более и более долгие промежутки времени – отец с ее действиями молчаливо соглашался или, по крайней мере, не возражал.

Борьба в конце концов прекратилась, но не потому, что я сдался, а потому, что в один прекрасный день мать исчезла навсегда. Она, как обычно, ушла и больше не вернулась. В результате я совершил первое в жизни великое открытие – на самом деле никто никого не любит. Просто в детстве ты инстинктивно убеждаешь себя, что тебе нужна мать, а мать инстинктивно оказывает тебе внимание. Но с возрастом ты обнаруживаешь, что твои родители самые обычные эгоисты. Родители, в свою очередь, приходят к осознанию того, что ты не единственный и неповторимый, а просто-напросто маленький дикарь и большая обуза. Когда я понял это, то начал осознавать и преимущество над всеми остальными, которое дало мне сие открытие. Поскольку я уже тогда пришел к выводу, что на самом деле жизнь отнюдь не любовь, как говорят вам в детстве матери, а постоянное соревнование – постоянная борьба. Поэтому я спокойно смог сосредоточиться на вещах, которые действительно что-то значили. С того момента я и превратился в непобедимого бойца, в бойца, которого ничто не могло остановить.

Само собой, я изменился не так уж быстро и окончательно. У меня до сих бывали, думаю, что и впредь будут возникать моменты рассеянности, когда я, несмотря на всю свою недюжинную закалку, реагирую на других людей так, будто мне не все равно – живы они или мертвы. Что говорить, после того как мать пропала, наступил длившийся несколько лет период, когда Бет очень привязалась ко мне – что было вполне естественно, поскольку, кроме меня, у нее никого не осталось, – а я отвечал ей лишь фальшивой рефлекторной привязанностью. Но со временем она научилась обходиться без меня, и тогда я окончательно освободился.

Свобода моя была такой, что другим людям ее себе просто не представить. Еще в подростковом возрасте взрослые отмечали, сколь я умен. Они считали, что я, возможно, оставлю в этом мире яркий след, но я обычно про себя лишь смеялся им в ответ. Я не только был твердо намерен оставить след в этом мире, нет, я собирался поставить на нем свое клеймо и превратить его в свою частную собственность. Причем у меня не было ни тени сомнения, что я преуспею в своем начинании. Меня, избавившегося от всеобщего заблуждения насчет первозначимости любви, меня, ослеплявшего всех остальных, вряд ли что-то могло остановить. К тому же я убедился, что никогда не оставляю попыток завладеть тем, что хочу, пока есть чем завладевать.

Я понял это, когда пытался бороться с отстраненностью матери. Я не мог прекратить попытки справиться с этим до тех пор, пока до меня наконец не дошло, что она ушла навсегда. До этого времени я просто не в состоянии был смириться с тем фактом, что она может нас бросить. Мой ум попросту отказывался сдаваться. Мысленно я снова и снова перебирал известные мне факты или события, с идиотическим, бесконечным терпением ища хоть какую-нибудь трещинку в проблеме, как крыса, грызущая металлический уголок, которым обита дверь амбара. Крыса стачивала себе об него зубы, затем ждала, когда они вырастут, и вновь принималась за старое; и так до тех пор, пока в один прекрасный день все же не прогрызала себе дорогу к зерну. Так же было и со мной.

***

В настоящий момент я «грыз» проблему окружающего мира: стремился понять, а что же все-таки случилось с миром. Мой мозг снова и снова прокручивал все известные факты с момента потери сознания в хижине возле Дулута и до настоящего момента, пытаясь выстроить целостную и объяснимую картину, в которой все кусочки мозаики соберутся воедино.

И вот сейчас, сидя под молодой луной в тени дерева и глядя в сверкающее звездами летнее небо, я начал живо вспоминать дни своей учебы в колледже: написанную тогда статью о методах анализа ценных бумаг, за которой последовали первые реальные вложения, которые должны были подтвердить мою правоту, затем и крупные вложения, потом – пентхауз в Белькорт-Тауэрс, круглосуточное обслуживание по высшему классу и репутация юного финансового гения. Затем выход из игры и покупка «Snowman Inc.», за три года в кресле президента компании я сделал так, что снегоходы и грузовики стали пользоваться невиданным спросом; и, наконец, женитьба на Свонни.

Я никогда не винил Свонни в том, что произошло. Ее все это раздражало точно так же, как раздражало бы меня, прилипни кто-нибудь ко мне так, как прилип к ней я. То, что я вообще решил жениться, в первую очередь было следствием того, что мне попросту надоело жить в пентхаузе. Мне хотелось обзавестись настоящим домом. И стоило мне этого возжелать, как я осознал, что в качестве приложения к дому мне непременно нужна жена. Я немного осмотрелся и женился на Свонни. Она была не так красива, как моя мать, но и ненамного хуже. Высокая, с превосходным телом и копной тончайших волос какого-то удивительного кремово-золотистого цвета. Волосы были длинными и при ходьбе развевались у нее за плечами как облачко.

Она была юристом, но к работе особой любви не испытывала. Училась неплохо, однако адвокатского экзамена так никогда и не сдала; одним словом, была скорее чем-то вроде красивой безделушки на должности юрисконсульта в одной из адвокатских контор в Сент-Поле. Думаю, она была рада перестать делать вид, что работает, и просто стать моей женой. С моей точки зрения, она была идеальным выбором. В отношении нее никаких иллюзий у меня не было, и я не просил ее быть чем-то большим, чем она являлась на самом деле – красивой, хорошей в постели, способной справляться с необременительной работой по ведению хозяйства супругой. Мне кажется, что наш брак был идеальным. До тех пор, пока я сам не разрушил его.

Время от времени я становился рассеянным и начинал вести себя так, будто окружающие что-то для меня значат. Очевидно, ту же оплошность я допустил и по отношению к Свонни, поскольку она мало-помалу стала отдаляться от меня и, почти как моя мать, начала все чаще отлучаться, а однажды заявила, что хочет получить развод.

Я был разочарован, не более того. И решил, что пытаться иметь обычную жену-домохозяйку – ошибка. Я смог целиком посвящать себя работе, чем весь следующий год и занимался.

До первого инфаркта. В двадцать четыре года!

Черт возьми, в моем мире ни у кого не должно быть инфаркта в двадцать четыре года! Но тут снова проснулся мой крысиный рефлекс, и я принялся грызть очередную проблему до тех пор, пока не прогрыз выход. Я вышел из игры, оставил ценные бумаги в доверительное управление, с тем чтобы они всю жизнь обеспечивали мне безбедное существование, и удалился в лесную хижину, чтобы жить там и поправлять здоровье.

Два года такой жизни – а потом потеря сознания, белка, путь на юг, человек с топором.., и Санди.

Наткнувшись на Санди, я едва не пристрелил его, но сообразил, что он в том же трансовом состоянии, как и белка. Мы встретились с ним милях в двадцати или около того от Городов-Двойняшек, в районе, где начали создавать по-настоящему хороший современный зоопарк, такой, где животные могут разгуливать практически везде, где им вздумается, а посетители, чтобы посмотреть на зверей в их диком состоянии, вынуждены передвигаться по сетчатым туннелям и клеткам.

Но когда я там оказался, никакого зоопарка и в помине не осталось – только полузаросшая лесом местность. Там прошла линия временного сдвига, забрав с собой около трех миль шоссе. Поверхность земли была неровной, но почва оказалась сухой, и я двинулся вперед на небольшой скорости, стараясь по возможности выбирать ровную дорогу. Все было в порядке до тех пор, пока заднее колесо вдруг не ухнуло в какую-то яму, и мне, чтобы продолжать путь, пришлось воспользоваться домкратом.

Мне нужно было что-нибудь твердое, чтобы упереть домкрат. Я отправился на небольшую полянку в лесу по соседству, надеясь найти что-нибудь вроде сломанного сука подходящей толщины, и буквально споткнулся о леопарда.

Он скорчился на земле, голова его была склонена набок, а глаза смотрели куда-то вверх, как будто он ожидал, что вот-вот на него нападет огромный враг. Как и белка, он лежал совершенно неподвижно – шторм времени, унесший кусок шоссе и зацепивший его, должно быть, прошел всего несколько минут назад. Когда же я потыкал его носком ботинка в мягкий бок, он вышел из транса и взглянул на меня. Я отскочил и вскинул ружье, которое у меня хватило ума прихватить с собой.

Но он поднялся, шагнул вперед и потерся головой о мое бедро. Он был настолько похож на домашнего кота-переростка, что у меня просто не хватило духа пристрелить его, хотя выстрел в подобной ситуации и был бы самым разумным поступком. Леопард оказался крупным молодым котом весом в сто сорок фунтов, что выяснилось, когда мне удалось загнать его на напольные весы в заброшенном хозяйственном магазине. Он потерся об меня, повернулся и зашел потереться с другой стороны, а походя еще и лизнул мои руки, сжимающие карабин. С тех пор, нравится мне или нет, у меня появился Санди.

С тех пор я много размышлял и о нем, и о белке. Но самое правдоподобное заключение, к которому я пришел по поводу столь странного их поведения, было следующим. Похоже, все живые существа, попавшие под временной сдвиг, возвращались в детское состояние. После того как я пришел в себя в хижине.., мне не слишком-то приятно вспоминать об этом. Ну да ладно, первое, что мне пришлось сделать, – подмыться. И я хорошо запомнил то самое первое и ужасное чувство беспомощности и одиночества, как будто я вдруг стал маленьким мальчиком, заблудившимся в лесу, из которого никогда не выбраться. Если бы в тот момент кто-нибудь появился и взял меня за руку, я, возможно, повел бы себя, как белка или леопард.

Затем произошла наша встреча – моя и Санди – с девушкой. Она прошла по иному сценарию. Девушка, очевидно, уже успела пройти первую стадию и хоть немного, но оправилась от шока, вызванного сдвигом, но очевидно и то, что это переживание – или что-то случившееся незадолго до того – подействовало на нее гораздо более серьезно, чем то, что временной сдвиг сделал со мной.

Но к тому времени звезды начали медленно кружиться у меня перед глазами, и я уснул...

Я проснулся от бьющего мне в глаза солнечного света. Я весь взмок, и влажное тело зудело под одеждой. Стоял ясный солнечный день, которому едва ли исполнилось два часа. Очевидно, все предыдущее время меня укрывала тень деревьев.

Санди лежал, свернувшись калачиком, у открытого входа в палатку. Девочки не было.