Текст книги "Честь"

6

И что с ним творится?

Уже давно затихли шаги Антона на лестнице, а Нина Павловна все стояла, горестно глядя перед собою. И перед нею, как вехи жизни, возникали обрывки воспоминаний, мысли, вопросы… Но вехи эти покуда не вели – мелькали, путались и возвращали ее к одному и тому же пронзившему сердце вопросу: что с ним?

И прежде всего – когда?.. Когда это началось? И что началось?..

Нина Павловна и на эти вопросы не могла дать себе ответа. Она не представляла во всей последовательности и сложности развития сына – с самого начала и вот до этой горестной минуты. В памяти возникали обрывки неясных воспоминаний о каких-то случаях, каких-то происшествиях и неприятностях. Но как, из чего вырастали эти неприятности, Нина Павловна не могла себе объяснить. Раньше она ни о чем не задумывалась: сын рос как растение. Но в этом она боялась сейчас признаться и загоняла подобные мысли свои, и сомнения, и угрызения в самые глухие закоулки души. Нет, она, конечно, делала все что могла, но что она могла сделать? И разве одна воспитывала сына? А бабушка? А школа? А…

И, как нарочно, в этот самый момент раздался звонок. Нина Павловна сняла фартук, привычным движением руки взбила волосы и пошла открывать дверь.

– Можно войти?

Перед нею стояла полная, средних лет женщина в несколько старомодной, строгой шляпке, надвинутой на самый лоб. Лоб был большой, выпуклый, перерезанный скорбной морщинкой, но глаза под ним смотрели живо и пытливо. В них даже вспыхнули лукавые огоньки, когда женщина заметила мелькнувшую на лице Нины Павловны тень досады.

– Можно войти? – повторила она вопрос.

– Почему же нельзя? – не очень дружелюбно ответила Нина Павловна.

– Вы чем-то расстроены?

– Ну мало ли? Всякое бывает!.. Раздевайтесь.

Это была Прасковья Петровна Пчелинцева, учительница географии и новый классный руководитель Антона.

– А расстроена я вот чем! – решительно начала Нина Павловна, когда гостья разделась и прошла в комнату. – Что же это в конце концов выходит? Кончается вторая четверть, а у Антона по всем математикам опять двойки намечаются!..

– Я вас не совсем понимаю, Нина Павловна, – сдержанно, по опыту предчувствуя горячий разговор, заметила Прасковья Петровна.

– Да что же тут понимать? По всем предметам он успевает, а по математике – двойка за двойкой…

– А кто же здесь виноват? Учитель? – все больше настораживаясь, спросила Прасковья Петровна.

– А кто же виноват, если ученик не понимает того, чему учит учитель?

– А если он не хочет понимать? Вы это допускаете?

– Значит, учитель не заинтересовал! Учитель должен давать знания так, чтобы они привлекали детей, а не отталкивали. А мы привыкли обвинять во всем ребенка. А разве нет неправильностей и несправедливости со стороны учителей? У детей от этого возникает апатия к учебе, а то они и вовсе бросают заниматься и попадают в тяжелое положение!.. Главное – школа!

– Что может сделать школа, если родители ей не будут помогать?

Намечался затяжной, тысячу раз повторявшийся и пожалуй, бесплодный спор между родителем и учителем.

Но Прасковья Петровна решила выслушать все и постараться понять, а Нина Павловна, наоборот, не могла удержаться, чтобы не высказаться, не вылить накопившееся в душе недовольство.

– Тоник четыре школы прошел. Мы всяких учителей видели! – раздраженно говорила она. – Один пришел – не улыбнулся и ушел – не улыбнулся. Другая – истеричка, чуть что – в крик!..

– А третья? – спросила Прасковья Петровна, продолжая внимательно следить за своей собеседницей.

– Ну, конечно, бывают и третьи, – согласилась Нина Павловна. – Всякие бывают, а такой, как Вера Дмитриевна, я и не помню: как невзлюбила Антона, так и садит двойку за двойкой…

– Ну зачем?.. – поморщилась Прасковья Петровна. – «Невзлюбила», «садит»… Ведь вы умная женщина!

– Вот потому все и вижу, что умная! – не сдавалась Нина Павловна. – С самого начала: не так сказал, не так прошел, не так поднялся, не так сел. Ребята, видите ли, смеются, когда он встает. А чем он виноват? Я у него спрашиваю, он говорит: я сам не знаю, чего они смеются… А эта – все в строку, да все с ехидцей, да с подковырочкой. Он вздохнул, ребята засмеялись, – она говорят, он нарочно вздыхает. Да ведь у вас-то он не такой, на ваших уроках?

– Нет, не такой.

– Ну вот! А вы знаете, как он о ваших уроках отзывается? И вообще, он географию любит, и книжки читает, и какую-то географию Марса выдумывает… О путешествиях разных фантазирует. Он с детства такой фантазер!..

– Ну, что хорошо в детстве, не всегда хорошо в юности, – заметила Прасковья Петровна. – И мне, конечно, приятно, – для каждого учителя это великая радость, если он пробуждает в ученике интерес к своему предмету. Но нельзя заниматься только тем, что нравится. Есть еще слово: нужно! На этом и формируется личность, воля, характер, понимание свободы и необходимости: делать то, что нужно. Это основа и общественного чувства – обязанность, долг. А для вашего Антона – вы меня простите, Нина Павловна, – для вашего Антона ничего этого не существует. Да-да!.. Нет, вы помолчите! Теперь вы послушайте меня!..

Прасковья Петровна была уже совсем не та – не было ни лукавых блесток, ни пристального, изучающего спокойствия во взгляде, даже скорбная морщинка на лбу приняла другое, энергичное выражение. И такие же энергичные ноты появились у нее в голосе, в жесте, в секущем воздух взмахе руки, когда она говорила о великом значении – «нужно».

– Вы говорите о каких-то придирках, о чрезмерной требовательности: не так прошел, не так сказал, не поклонился. А как же? А если во время урока он ложится на парту и делает вид, что спит, а может быть, действительно спит? Нельзя! Нельзя так! Нельзя!.. Нужен твердый внутренний распорядок жизни. Перегибы? Может быть, есть и перегибы. Но в основном – нужен порядок и нужно, чтобы ученик чувствовал ответственность за этот порядок.

Новый секущий взмах руки подкреплял категоричность этого утверждения и неослабевающую силу ответной атаки.

– Перегибы есть и у Веры Дмитриевны. К тому же – она больной человек. Не будем скрывать – со странностями человек.

– Ну, так можно все оправдать! – возразила Нина Павловна, – То странности, то болезни! А при чем здесь дети? Простите, пожалуйста! Но кончается четверть, она мне обещала спросить Антона и не спросила.

– Как не спросила?

– Он пришел сегодня расстроенный… Я поинтересовалась – спрашивали его по геометрии, он сказал – нет.

– А про то, что он рисовал карикатуру на учительницу, он вам сказал?

– Нет.

– А про то, что самовольно ушел из класса, сказал?

– Нет…

– Вот видите! Вот где нужно искать корень: у вас нет контакта с сыном. Кстати, где он сейчас?

– Вероятно, у бабушки…

– То есть как «вероятно»?

Нина Павловна поняла, что она проговорилась.

– Вы даже не знаете, где ваш сын! – решительно перешла в наступление Прасковья Петровна. – Вот здесь, повторяю, и нужно искать корни. И не валите все на Веру Дмитриевну. Поверьте мне, это прекрасный преподаватель!

– Да ведь есть преподаватели, а есть учителя, – пыталась еще сопротивляться Нина Павловна.

– Это верно, – согласилась Прасковья Петровна. – Но преподавание тоже воспитывает, особенно математика. И когда Вера Дмитриевна требовала сегодня от Антона логического обоснования, а не простой зубрежки, я не могу ее за это обвинять. И она не считает положение Антона безнадежным, – я говорила с ней. Но у него чего-то не хватает в основах. Он бродил по разным школам, по разным учителям, и где-то что-то было упущено. Может быть, им самим, может быть, учителями, – теперь сказать трудно. Но факт остается фактом.

Горячась и наступая, Прасковья Петровна не переставала наблюдать и видела, как постепенно спадал с ее собеседницы воинственный пыл, как менялись се глаза, как осмысленнее и вдумчивей становился взгляд и тени сомнения наплывали на ее лицо.

– Ну так что же делать? – растерянно спросила наконец Нина Павловна.

И Прасковья Петровна, глядя на нее, смягчилась, успокоилась, и в глазах ее появился мягкий и добрый свет.

– Давайте, Нина Павловна, искать главное. Какой, по-вашему, самый основной недостаток у вашего Антона? Я понимаю, что матери об этом, может быть, трудно говорить и больно.

– И страшно! – чуть слышно добавила Нина Павловна.

– Ну, не будем вдаваться в панику, давайте лучше разбираться в том, что есть, – сказала Прасковья Петровна. – По-моему, главное в Антоне – это расхлябанность. Расхлябанность чувств, расхлябанность воли, расхлябанность личности. Но ведь на хляби ничего не построишь. И попробуем быть потверже. Только вместе! Зажмите в кулак свое сердце, и будем вводить Антона в берега. Муж вам поможет в этом?

– Я думаю, – тихо и не совсем решительно ответила Нина Павловна.

Прасковья Петровна уловила эту мимолетную тень нерешительности, но спрашивать ни о чем не стала и ободряюще улыбнулась:

– Будем пробовать! – А потом, подумав, добавила: – Прежде всего нужно, чтобы он сам взялся за себя. Ведь без него-то без самого мы ничего не сделаем. Мы только помогаем развитию человека. Нельзя вдолбить. Внушение – не воспитание. Прочно только то, что человек понял, до чего дошел сам, своим умом и своим опытом, и что стало его, собственным… Ну и я, со своей стороны, приму меры. Ребят настрою. У нас есть чудесные ребята.

– Так где же они?.. – загорячилась опять Нина Павловна. – Вы меня простите, но где же они, эти ваши чудесные ребята? Почему же мой мальчишка один среди них, как столб в поле?

– А вы ему этот вопрос задавали?

– Задавала!.. Говорит, товарищей хороших нет…

– Да ведь дружба дело обоюдное, А он сам никого знать не хочет!

– Вот уж действительно: малое дитя спать не даст, с большим и сама не уснешь! – вздохнула Нина Павловна.

– Ничего, все будет хорошо! – успокоительно сказала Прасковья Петровна. – Откровенно говоря, конечно, жалко, что его перевели из того класса. Смотрите, в какой оборот взяли девочки Антона. Взяли и отвели! Это – ядро. А вокруг него можно любой коллектив создать. А у меня такого ядра нет. У меня и коллектива еще настоящего нет. Все новые! Все разные! И вот только-только что-то стало складываться и намечаться, и вдруг – он! Опять новый и неимоверно колючий, самостийный какой-то, анархический.

– И обиженный! – заметила Нина Павловна.

– Чем-то, кажется, и обиженный! – согласилась Прасковья Петровна. – И вот вы понимаете: с одной стороны не крепкий еще, только что складывающийся коллектив, а с другой стороны он, не признающий никаких коллективов. Все это очень сложно! – вздохнула Прасковья Петровна. – Но ничего! Будем работать!

Прасковья Петровна поднялась и энергичным жестом протянула руку. Нина Павловна пожала ее и слабо улыбнулась.

– Ну вот!.. Встретила вас – хотела ссориться, а получился нужный разговор…

– А зачем нам ссориться? Главное – вместе!

7

Нина Павловна сама не знала, почему она запнулась когда Прасковья Петровна спросила ее о муже. Нет, она не сомневалась: Яков Борисович, конечно, не откажет ей в помощи!.. И если дрогнул ее голос, то только потому, что она усомнилась в другом: как примет Антон эту помощь не любимого им человека?

И как все это вышло и получилось? Это сейчас было для Нины Павловны самым больным местом.

Жизнь с первым мужем, отцом Антона, у нее не удалась. Как и почему – об этом теперь поздно думать. Виноватым она считала, конечно, его, но теперь ее сердце терзалось другим: как наладить новую жизнь и почему она не получается? И началось это, пожалуй, с вопроса Антона: «Мам! А как мне его звать?»

Да! С этого и началось…

Это было накануне переезда на новую квартиру, к Якову Борисовичу, когда завязаны были уже чемоданы в Нина Павловна с внутренним трепетом ждала завтрашнего дня, того дня, когда она станет хозяйкой отдельной квартиры и женой солидного, положительного человека.

Познакомилась она с ним на одном заседании, на котором стенографировала. Заседание было важное, с участием видных людей, крупных ученых и даже одного члена правительства, и Нина Павловна не без гордости отнеслась к тому, что пригласили именно ее. Хотя иначе как будто и не должно было быть: она почти кончила институт иностранных языков, работала и переводчиком, и секретарем в крупных хозяйственных организациях, была за границей. Сталкиваясь с самыми различными вопросами, она всегда старалась разбираться в них и, если нужно, даже кое-что подчитать, а потому ход прений она воспринимала не механически и, следовательно, меньше путала и ошибалась. За это ее и ценили, хотя, конечно, не исключено, что какую-то роль в этом играла ее фигура – в меру стройная, в меру пышная, и цвет волос и кожи, и умение держаться, и умение одеваться. Одним словом, она была, что называется, культурной стенографисткой.

Среди других участников прений, может быть, и более видных, может быть, и более ученых, она не могла не выделить Якова Борисовича. Он не читал, как дьячок, по записке, не мямлил и не шепелявил, не экал и не акал, не глотал окончания слов, а так строил речь, что ее потом было очень легко переводить на машинку. Не могла не отметить она и его красивый баритон, и свободную манеру держаться, и умение ответить на реплику, и в конце концов его пышную шевелюру и волевые складки у губ. Все это как-то увязывалось для нее с тем, о чем с большим жаром говорил этот интересный мужчина. Он руководил крупной московской стройкой, был недоволен руководством главка и ставил перед ним ряд важных вопросов.

Но ораторы поднимаются на трибуну и уходят с нее, исчезая в общей массе многоликого зала. Так, вероятно, исчез бы и Яков Борисович, если бы он не сделал в своем выступлении несколько ссылок на иностранные журналы. Эти ссылки потребовали сверки, а при сверке Нина Павловна незаметно подчеркнула и свое знание языков, и свободную ориентировку в том, о чем шла речь в выступлении Якова Борисовича. Остальное доделали улыбка и ямочки на щеках. После одной сверки потребовалась другая, затем нужно было выправить всю стенограмму и просмотреть ее в окончательном виде, а результатом этого был обмен телефонами и многозначительное прощание.

К сожалению, Яков Борисович оказался человеком женатым, имел тоже сына. Правда, это не мешало ему сначала изредка, потом все чаще и чаще позванивать Нине Павловне на работу, но она старалась говорить официальное и суше, соблюдая дистанцию, которую подсказывало ей женское чутье – не позволить ничего лишнего и не оттолкнуть совсем. Да! И не оттолкнуть совсем. Потому что от себя она не могла скрывать, что ей приятны были эти звонки. Ну почему не позволить себе маленькую роскошь – сознание того, что тобою интересуются? Только это одно, немножко тщеславное, немного горделивое сознание! Но это «одно» повлекло за собой другое, третье, и вот между ними установилось уже то невидимое «что-то», от чего невозможно отделаться. Вот уже скучно, если долго нет звонка, и даже обидно, если он не может прийти, как условились…

Иногда появлялось сознание греховности того, что совершается, но оно меркло перед сладостью переживаний, перед радостью встречи, перед вниманием, которым окружил ее Яков Борисович. Он был совсем другим, чем те многие, которые попадались на жизненном пути Нины Павловны после крушения ее первого брака. Сначала слишком сильна была боль от этого крушения, и хотя ее очень утешала мама, утешала соседка Бронислава Станиславовна («Что вы, милая! У вас еще морщин нет, вы еще такого мужчину себе найдете!»), но боль не прекращалась и порождала возмущение, апатию, гордость, презрение – презрение ко всем мужчинам вообще и к тем, кто обращал на нее внимание, в частности.

Потом постепенно пошло наоборот: внимание стало радовать, льстить, но жизненный опыт не позволял уже бросаться очертя голову: возникали то одни требования к человеку, то другие, иной раз, может быть, даже придирки, капризы, и оказалось, что с возрастом все обстоит куда более сложно и трудно. В отношениях с Яковом Борисовичем все эти трудности куда-то исчезли – все было как в молодости. Вместо них возникали другие вопросы и препятствия – как быть с его женой, с сыном? Но и эти препятствия разлетелись, словно карточные домики: когда было нужно, Яков Борисович умел все ломать на своем пути.

Это было и страшно и сладостно, и у Нины Павловны захватило дух от налетевшего на нее вихря.

Она выдержала разговор с матерью, даже с прямым и резким братом Романом, решительно восставшим против намечавшегося брака, она выдержала объяснение с женой Якова Борисовича, она выдержала ехидные намеки соседок насчет отдельной квартиры, машины и дачи, которую начинал строить Янов Борисович. Эти намеки она отметала с горделивым презрением: ей не нужны были ни машина, ни дача, ей просто надоело быть одной, ей надоело жить как по веревочке, на свою зарплату, и, в конце концов, она просто полюбила. Имеет же она право любить?

И сын… Антон подрастает, и одной управляться с ним становится трудно – нужен мужчина в доме.

А соседки – на то они и соседки – пусть судачат!

Так были разрешены все затруднения, и Нина Павловна, закрыв на все глаза, отдалась захватившему ее потоку, и вопрос сына застал ее врасплох;

– А как мне его звать?

Она не сразу нашлась тогда, что ответить сыну, замялась, и эта минутная заминка была, очевидно, воспринята им как признание неправомерности того, что совершается. И хотя в следующую минуту она обняла его за плечи и стала объяснять, как ей трудно одной, стала убеждать, что он уже большой мальчик и все поймет, Антон сказал:

– Я буду звать его Яков Борисович. Ладно?

И у нее не хватило духу не согласиться с этим.

Вот с этого и началось. В новой квартире Антону выделили отдельную комнату, и он в ней замкнулся, как рак-отшельник в своей раковине. Сначала это находило объяснение: мальчик вырос и жил в шумной и многолюдной квартире, и теперь его, конечно, забавляло обладание собственным углом и сознание своей независимости, Да и сами «молодые» супруги не возражали на первых порах против такой его уединенности. В своем упоении собственным счастьем они не сразу заметили, как уединенность мальчика стала переходить в отъединенность: Антон выходил из своей комнаты лишь к обеду и ужину и, ссылаясь на уроки, сидел у себя взаперти, как квартирант. А когда Нина Павловна попыталась с ним поговорить об этом, она уловила в его ответе совсем неожиданные ноты: «я» и «вы».

Особенно эта отъединенность сказалась в отношении Антона к своему новому отцу, которого, впрочем, он так и не стал называть отцом. Яков Борисович сначала взял по отношению к нему несколько вольный, даже панибратский тон («ну, голуба моя») и разрешил ему курить. Антон этим правом охотно воспользовался. Но когда тот попытался вмешаться в его школьные дела, то получил отпор.

– А какая вам забота? – заявил ему Антон, всем своим видом подчеркивая то самое «я» и «вы», которое отметила Нина Павловна.

Яков Борисович попробовал сначала не придавать этому значения, но то же самое повторилось и в другой раз, по другому поводу, и в третий, в более резкой форме («На это у меня мама есть»), Яков Борисович обиделся и сделал крутой поворот в обратную сторону.

Вообще сквозь розовую дымку первоначального очарования в нем постепенно стали проступать для Нины Павловны новые, неожиданные и не всегда приятные черты – и чрезмерное внимание к себе, и излишняя самоуверенность, и настойчивость, и бесцеремонность. Свое первое разочарование Нина Павловна пыталась подавить ссылками на разного рода причины и обстоятельства, которыми можно было объяснить постепенно проявившиеся черты характера ее нового супруга. Потом объяснения стали переходить в примирение: не все люди идеальны, да идеальных людей и вообще нет – у каждого свои недостатки…

Но Нине Павловне об этом не хотелось думать. Главное сейчас другое: как поступить с Антоном? Помимо всего прочего, это для нее действительно был один из аргументов при решении вопроса о новом устройстве своей судьбы: сын растет, сын заметно грубеет, из послушного, мягкого мальчика превращается в нервного и колючего подростка, управляться с ним становится все труднее. В доме поэтому нужен авторитетный мужской голос. Но получилось другое, Яков Борисович перегнул палку – стал к нему суровым до непримиримости.

Особенно болезненно был пережит всей семьей один случай.

Дело было летом, на даче. Соседки оказались не во всем неправыми: Яков Борисович действительно начинал строить дачу. Вернее, через дачно-строительный кооператив своей организации он получил участок, а дачу договорился строить вместе со своей сестрой, работавшей зубным врачом в одной из московских поликлиник. Ей старики родители завещали свой дом. Дом был старый, провинциальный, находился в глуши и стоял заколоченным. Яков Борисович предложил перевезти его на полученный им участок и, приложив руки и деньги, соорудить из него настоящую дачу на две семьи: одну половину для сестры, другую – для себя с Ниной Павловной.

И вот на только что отстроенной даче Антону поручили поставить самовар. Самовар был новый, купленный для полного дачного великолепия, о котором откровенно стала теперь мечтать Нина Павловна. Антон очень неохотно взялся за дело – у него были какие-то свои планы. И, задумавшись об этих планах, оп допустил небрежность: самовар разжег, а воды не налил. В результате самовар распаялся. Нина Павловна охнула, а Яков Борисович с ожесточением сказал:

– Разве можно такому растяпе поручать какое-либо дело.

Антон обиделся и убежал в лес. Он просидел там до вечера, слышал голос матери, которая искала его, но откликаться не хотел и, только когда уже совсем стемнело, явился домой…

Словом, вместо облегчения и помощи вышло обратное, и Нине Павловне теперь часто приходилось думать о том, как примирить сына с его новым отцом и отца с его новым сыном…

Думала она об этом и сейчас: как сказать обо всем случившемся Якову Борисовичу и как он к этому отнесется?

Она взглянула на часы и заторопилась – Яков Борисович вот-вот должен прийти, а она была еще не одета. Она считала, что нужно поддерживать то очарование, из которого выросла любовь и без которого она неминуемо угаснет. Поэтому она, конечно втайне от мужа, очень заботилась о цвете лица, вглядывалась в каждую морщинку. Поэтому и своему домашнему туалету она придавала большое значение и старалась не встречать мужа «распустёхой».

Яков Борисович пришел, как всегда, бодрый, оживленный, переоделся в свою любимую, скромную на вид, но дорогую пижаму из гладкой серой ткани (полосатых пижам он не любил – на матрас похожи!) и стал рассказывать, как этот сук-кин сын Иван Петрович, в ответ на его критику, сорвал ему график поставки цемента и чуть ли не лишил премии, а он сделал то-то и то-то и на премию все-таки вытянул.

Нина Павловна слушала его рассеянно, ожидая, когда спадет с него первоначальный пыл: и он в конце концов заметит ее беспокойство. Но, рассказав об одном, Яков Борисович перешел на другое: и вот в его баритоне вместо возмущения уже играет незлобивый, добродушный смех по поводу того, что этот вахлюй Семен Петрович не рассчитал, принял завышенный план и вот теперь прошляпил премию.

Нина Павловна слушала мужа теперь уже с обидой: перед ним сидит близкий человек, у человека этого душа разрывается на части, а он ничего, он совсем ничего не замечает!..

– Слушай! Янов Борисович! – прервала она наконец его рассказы. – Оставь это!

Такое необычное, по имени-отчеству, обращение произвело свое действие: Яков Борисович остановился я тут только заметил расстроенное лицо жены.

– А что?.. Что случилось?

Нина Павловна рассказала ему о событиях дня – о столкновении с сыном и разговоре с учительницей.

– Ну вот! Я тебе говорил!

– Что? Что ты мне говорил? – с прорвавшимся вдруг раздражением спросила Нина Павловна, но Яков Борисович в ответ только вскинул свои густые, красивые брови.

– Напомнить?

Это был намек на один крупный разговор между ними, когда в своем стремлении сломить сопротивление Антона Яков Борисович очень резко и обидно отозвался о нем. И тогда, в запальчивости, у нее вырвался упрек:

– Чужое своим никогда, видно, не будет!

– Ах, так? – обиженно сказал Яков Борисович, – Ну, пожалуйста! Тогда и управляйся со своим архаровцем как хочешь!..

Он делал вид, что ему все равно, и подчеркнуто старался не вмешиваться в дела Антона. Но теперь в пересказанных Ниной Павловной словах учительницы он увидел поддержку себе и явно торжествовал.

– Боюсь только, что поздно. Ежовые рукавицы тоже в свое время нужны. А теперь его, может быть, нужно на работу устраивать. Вот поработал бы и узнал, почем сотня гребешков!

– А школа? – встрепенулась Нина Павловна. – Ну, знаешь, это легче всего: отделаться от парня, а там – как хочешь!

– Ну, смотри сама! – Яков Борисович развел руками.

В доме установилась напряженная тишина, и среди этой тишины вдруг раздался телефонный звонок. Трубку взяла Нина Павловна и услышала мужской голос:

– Это квартира Шелестовых?

– Да. А в чем дело?

– Говорят из отделения милиции. У вас есть сын Антон?

– Да, – упавшим голосом ответила Нина Павловна.

– Он нами задержан.

– Как «задержан»? За что?

– Приезжайте, узнаете. Запишите адрес.