Текст книги "Азов"

– Три ворога у нас, – твердо сказал Пожарский, – поляки, турки да татары. Давно пора отпор дать шляхте надменной польской. Смоленск, Чернигов, отбитые у нас поляками, – занозы в сердце нашем. Но прежде – так думаю – окраины южные на крепком замке от ворогов держать надобно. А то что ж выйдет? Ляхи на Русь полезут, а татары с ногаями поспешат нам в спину саблями пырнуть. Нам следует крепить донские городки, казакам помогать как можно больше.

Лыков вскочил и, не утерпев, заспорил:

– Казаки у нас все воры и разбойники. Их надобно ссылать на Белоозеро. Они войну придвинули с султаном. Почто им помогать? Учить царя, бояр дерзают. Они ведь и тебя не раз убить хотели.

– Не дело говоришь, боярин. Убить меня хотели и не казаки. Вспомни по-честному. Когда нижегородцы поднялись на защиту родной земли, то не боярин ли Михайло Салтыков пристал к патриарху Гермогену с ножом, чтоб тот писал им грамоты – остановиться? Аль не было того?

– То было!

– Прокопия Ляпунова освободил я в Пронске от осады. А народ о чем кричал: «Стать заодно, очистить землю русскую от всех врагов!» Кто погубил Прокопия Ляпунова? Кто научал атаманов и казаков убить князя Пожарского да Ляпунова?

– То больше ведомо тебе, – хитря, сказал боярин.

– Тебе, поди, неведомо? – грозно сказал Пожарский. – Без хитрости не можешь? Скажу: Прокопий убит был по наущению Заруцкого и князя Трубецкого. А Шереметев с князем Шаховским меня на то ж наметили. Прокопий был убит по ложному доносу Ивана Шереметева, а тот все делал, как дядюшка велел, Федор Иванович, боярин Шереметев.

– Да так ли, господи? – прикинулся несведущим боярин.

– Аль ты вчера на свет родился, – резко сказал Пожарский, – или ослаб умом? Зачинщики хотели все государство разорить, самим же сесть на Москве на место царское. И не единожды племянник Шереметева с князем Григорием Шаховским, с Иваном Плещеевым да с Иваном Засецким подсылали в ополчение лихих людей с ножами, дабы убить меня. Бог миловал, остался жив. Благодаренье воздаю донскому казаку Воскормышу Роману, который вел меня об руку, – раны мои от пуль не заживали. Подосланный Степашка хотел пырнуть ножом в меня, да промахнулся. Роман заплатил за меня своей жизнью… Насмерть. Упал! Окровавленный нож тут же упал. Князь Трубецкой-злодей заслал убийцу, а после от царской милости получил награды первые да царскую признательность. Земский собор отметил князя Трубецкого повыше царского холопа Митьки!

– Потише, князь!.. Злое творишь… Потише! – шептал боярин Лыков, хитро посматривая на князя.

– Злодеи! Шептуны! – с сердцем оказал Пожарский бледными пересохшими губами. – Скоро наступит конец… Скоро! Мстиславские полезли в гору, – прерывая дыхание, говорил князь, – полезли Шереметевы, Черкасские! И разве то неведомо, что Федор Шереметев пожалован в бояре Лжедимитрием…

– Потише, князь… Услышит кто – опала будет. Уймись… – шептал опасливо боярин Лыков.

– Голицыны поперли ныне вверх. А Федька Шереметев был бит не раз поляками, татарами. Походы провалил: разбит у Суздаля Лисовским, разбит под Астраханью еще при Шуйском. Москва шумит, чернь негодует, а царь ему награды сыплет. Федька Владиславу присягал, и договор на царствование в Москве поляков он утверждал! Почет боярину Федору Ивановичу Шереметеву, почет да милость царская, – закончил князь Пожарский.

– О господи! – в тревоге покосился боярин. – О господи!

– Знаю тебя, Борис Михайлович. Все знаю. Дела мои забудутся боярами, но народ правдив, – их не забудет. А ты все сказанное мною ветром понесешь и в палаты царские, и быть мне от царя в большой опале и немилости.

– Помилуй бог!

– Крестись! – поднявшись, выкрикнул Пожарский.

– Вот крест святой. Помилуй бог! Прости все прегрешенья.

Боярин долго стоял перед иконой, крестился, шептал молитвы, а повернувшись – прикинулся лисой:

– Донским казакам бояре учинили выговор с великим шумом.

– Бессмыслица! Уйдут казаки с Дона-реки – государству опасность. Казаки – то люди русские. Приблизить к государству их следует. Московская да Киевская Русь, ежели сойдутся воедино, – сила! Дону помочь – другая сила. Счастливое начало. Пагуба русскому государству от разброда. Не след нам забывать, боярин, тень прошлого: Иван Болотников был в Туле!

Боярин от страха поежился.

– А не придет ли к нам, боярин Лыков, явь новая – бушующая чернь? – продолжал князь.

Боярин вздрогнул.

– Трон, зашатается – придет. Кривдой жить станем – опять придет. Кто он – Иван Болотников? Полоняник русский, запроданный в Азове турками в Царьград. Вернулся на Русь, и возгорелось пламя!

У боярина дух сперло.

– Спасибо Шуйскому, – сказал боярин, – обманом Тулу взял, короной Василия клялся, крест целовал: не трону, говорил, и отпущу Ивана, куда он захочет…

– Не отпустил, – сказал Пожарский, – крест позабылся, корона позабылась, сослал царь Шуйский Ивана Болотникова за Белоозеро, в Каргополь да в озере Лача и утопил, а с ним его единомышленников – четыре тысячи. Еще Петрушку, сказавшегося царем Федоровичем, повесил Шуйский на болоте под Москвой. А мысли-то Ивана да Петрушки живы – не потонули. Вот то, боярин, помни!

Лыков совсем притих.

– Шуметь бояре могут. Всех больше шумят да выговаривают складно Стрешневы, Салтыковы, дьяк Грамотин, Иван Романов, сын Трубецкого да ты, Борис Михайлович. Ты не сердись. Кричать, скажу по правде, ты здорово умеешь.

Вскипел боярин, плечи приподнял, но сдержался.

– Посол Фома Кантакузин не приезжал из Турции? – спросил Пожарский, снимая со лба высохшее полотенце.

– Был только что, – грустно ответил Лыков.

– Уехал, стало быть?

– Да, дня четыре.

– О дружбе все печется да о любви. Но дружба их и любовь кривые.

Лыков сказал:

– Бывал еще посол из Персии, от шаха, предался пьянству, жену убил в Москве да шесть человек из свиты. Всех остальных хотел побить, но царь отправил его с посольством спешно в Персию.

Пожарский заметил:

– Посол тот – словно шах Аббас. Давно слухом земля полнилась: «Плачьте, грузины, – родился шах Аббас». Вести пришли, что Аббас заключил в темницу в Ширазе карталинского царя Луарсаба да тетивою и задушил недавно. Аббас залил реками крови землю грузинскую. А нам с грузинскими царями крепкую дружбу вести надо… Слыхал еще, что турецкого султана Османа задушили и на престол султанский возвели Мустафу слабоумного. А Мустафа не мог управлять государством, управляла мать его да евнух, ставший великим визирем, потом посадили они на престол пятнадцатилетнего наследника – Амурата Четвертого, а тот уже успел своих братьев порезать. Да и в Крыму ханов порезал тож немало.

– Бывал еще посол от крымского хана с жалобой на казаков, – сказал боярин. – Стеснили-де азовского пашу донские казаки так, что он сидит в Азове, что мышь в норе.

– Стеснили? Но не они ли, азовцы, людей скольких у нас побили? Сколько продали их в чужие земли? На русский полон дворцы из золота поставили в Бахчисарае да в Царьграде! В Крыму послов терзают да побивают – за то, мол, что поминок из Москвы им мало возят. И Джан-бек Гирей, крымский хан, с нами живет на хитростях. Кривые люди!

– Крымский посол Мамет-ага только вчера привез грамоту в Москву от Джан-бек Гирея, – сказал боярин. – А в грамоте той много про князя Иштерека написано. «А Иштерек таков: ни вам друг, ни нам поручник; сам дурен и думает дурно; по степи бродит, что заблудшая скотина, и своим лукавством живет, переметчиком. Иногда к нам перекинется, и к кизилбашскому шаху, и к литовскому королю, что ветер ходит…»

– Таких-то князей Иштерековых и у нас в Москве немалое число, – задумчиво промолвил князь Пожарский.

– О ком ты, князь, так мыслишь? – обеспокоенно спросил боярин.

– К примеру – о тебе, боярин Борис Михайлович!

Боярин взбеленился, затрясся весь, хотел было выбежать из горницы. Но тут вошла приветливая княгиня Прасковья Варфоломеевна и предложила певучим голосом:

– Боярин! Не пожелаешь ли испить медку с квасом? Ну и медок, ну и квасок, Борис Михайлович, век не забудешь!

– Не пожелаю, – с сердцем ответил Лыков.

– Испей, Борис Михайлович, испей медку, испей кваску, боярин!

– Не буду пить!

– Борис Михайлович!.. Испей.

Испил, крякнул, платком утерся.

– Крепок медок, княгинюшка, сильно крепок. Пойду, – пригладив бороду, сказал боярин, – наговорились вдоволь.

– Ты не сердись, Борис Михайлович, – сказал Пожарский, – ты помни главное: нам след беречь любимое отечество словно зеницу ока. Пойми, боярин, пойми! Потерей Смоленска открыли мы врагу к сердцу отчизны дорогу легкую. А закрыть дорогу – следует крепить сторожевые городки всюду, а главное – при устье Дона, за Валуйками. Не следует нам, боярин, кривить душой и с донскими казаками. Они люди русские. Боярам следует поприласкать и гетмана Дорошенко, ныне избранного запорожцами, иначе гетман перекинется к полякам, а нет – к татарам, а нам то все совсем невыгодно. Главных врагов Руси всегда познавать следует и глаз держать о том следует остро.

Боярин косо взглянул на князя, поклонился и молча вышел.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Порывистый осенний ветер не переставая так бушевал над крышами московских домов, что сторожа в ту ночь не перекликались.

Через ставницы в домах лишь кое-где просвечивали лампады и свечи, мигали каганцы и острые языки лучин.

Москва спала.

Атаман Старой не спал. Он сидел, облокотившись на широкий поставец, глядел неподвижно в слюдяное окно терема с тремя переплетами и ждал своего часа. Волосы на голове были ровно зачесаны, прибраны. Кафтан распахнут, кушак не сброшен…

Казаки давно улеглись. Спали они на земляном полу вповалку, спокойно и безмятежно. А он, задумчивый и строгий, пытал свою судьбу-злодейку, проносился мыслями над говорливой и вечно живой водой тихого Дона, плыл в легком струге мимо Азова-крепости, останавливал купцов турецких посреди Черного моря, выходил с Богданом на пологий берег в Царьграде и с песнями плыл назад мимо Керчи-города.

Бледный серебряный свет луны пробивался сквозь тонкую слюду и падал на его голубой кафтан.

Давно уже улеглись и бояре. Царь спал давно. Марфа Ивановна спала. На башне отбили полночь. А атаман Старой все сидел, одинокий, в тяжелой думе.

За окном раздался глухой выстрел, за ним последовал другой. Атаман не двинулся с места, не пошевелил бровями. Совсем недалеко послышался окрик:

– Хватай его, Кондрашка, – уйдет!

Грохнул еще выстрел. Потом начали стрелять где-то дальше.

– Завороти, Кондрашка!.. Перебеги улицу!

Шум нарастал.

– Хватай его, беса, он бабу везет!

– Стой, сатаны! Куда прете?

Колеса колымаги простучали за окном и затихли.

– Почто по ночам шляетесь? – донесся голос. – Почто воровством канаву объехали? Краденое везете?

Ответа не слышно было в тереме.

– А баба у тебя чья на возу сидит?

– То баба царская! – ответил чей-то хриплый голос.

– Почто ж баб по ночам возишь? Аль не знаешь, что мимо энтого терема не велено ездить! – кричал кто-то, должно быть сторожевой стрелец.

– Да ты, собачья голова, не рычи, яко пес лютый, пропущай, коль я говорю!..

Дальше атаман не разобрал слов.

Дверь терема вдруг с шумом раскрылась. Атаман повернул голову.

– Аль спят тут? – спросил вошедший. Никто ничего не ответил. Два высоких стрельца, предводимые стрелецким головой, внесли в терем узел.

– Вот, ешьте! – сказали вошедшие стрельцы сердито. – Баба тут одна подарок вам прислала…

Видя, что никто не откликается на его обращение, стрелецкий голова сказал атаману:

– Почто ж молчишь?.. Берите пироги!

Атаман ничего и на это не ответил. Стрельцы пошли к дверям. Вскоре колеса колымаги громко застучали по мостовой, людской шум постепенно удалялся.

«Баба одна? – недоуменно подумал атаман. И широко улыбнулся: – То ж Ульяна привезла пироги!..»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Царь приказал дьяку Ивану Грамотину писать:

«Чтоб неповадно было другим атаманам и казакам ходить на море, приступать к Азову, ссорить царя с турским султаном, сноситься с запорожскими черкасами, самоуправствовать и ставить ни во что царское повеленье и бесчестие и утеснение послам делать, – не миловать, казнить смертью тех, кто куда пойдет без ведома войскового атамана. А лучших казаков и атамана Алексея Старова с товарищи: Левку Карпова, Тимошку Яковлева, Ивашку Михайлова, Афоньку Бороду, пять человек, сослать в острог на Белоозеро… Приставу Савве Языкову с десятником Сенькой Арцыбашевым да десяти московским стрельцам быти в посылке до Белоозера…»

Наказ Савве Языкову был дан такой:

«…Ехать на Белоозеро для провожанья и для всякого береженья того атамана и казаков. Ехать в дороге бережно. Атамана беречь накрепко. Да чтоб в дороге и в острогах к ним никто не подходил и ни о чем с ними не разговаривал. Да чтоб никто тайной какой не сведался с ними, и чтоб никто из них дорогой не ушел, держать их накрепко. Ежели ж его, Саввой, небреженьем з дороги или со стану хто из тех казаков уйдет и всех сполна до Белоозера пристав не довезет, – и быть ему от государя в великой опале и в казни на Красной площади. А как только пристав довезет их до Белоозера и здорово приедет, – отдать атамана Алешку Старова и казаков с нашей грамотой воеводе, а самому не мешкая ехать к Москве. А приехав к Москве, тотчас же явитца в Посольский приказ к дьяку думному Ивану Грамотину да Савве Романчуку… Буде казаки учнут в дороге чинить самовольство или его, Саввы, слушать не учнут, а похотят где-либо отстать, – и ему, Савве Языкову, велю сковать их в железо и непрестанно опять же беречь, чтоб они з дороги не утекли и дурна над собою никоторого не учинили. Воеводе же на Белоозере Ивашке Борнякову велеть взять атамана Алексея Старова и казаков, посадить в острог, где двор добрый, и приставить к ним для бережения сына боярского да белоозерских стрельцов, переменяя их на день. И велеть им, стрельцам, беречи накрепко. Из двора никуда не спускать, чтоб к ним никто не подходил и ни о чем с ними не разговаривал, и никто б письма к ним не привез и у них не взял, и чтоб из них никто з Белоозера не ушел. И велеть стрельцам: десяти человекам быти у них безотступно до тех мест, пока они на Белоозере побудут. И корму им давать – хлеб да воду. А буде учнут бигп челом, чтоб их в баню пускать, – вели отпускать их не часто и вели над ними смотреть. Утеснения им не чини, береженье держи великое. А ежели небреженьем хотя из них один человек з Бело озера уйдет, – и тебе от нас быть в великой опале и в смертной казни… А которого числа пристав Савва Языков донского атамана и казаков привезет к тебе на Белоозеро, – отпиши тотчас к нам, к Москве».

Войску Донскому вскоре послана была грозная царская грамота. В ней говорилось:

«…Чтоб того они, донские казаки и атаманы, себе не чаяли, что мы, великий государь, не можем с ними управитца. И только заступлением отца нашего, святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея Руси, и милостью нашей матери Марфы Ивановны мы не учинили указа над вами за ваше непослушанье. Чтоб вы жили отныне с азовцами смирно и задоров никаких не чинили. А буде вы, атаманы и казаки, и сего нашего указа не послушаете, учнете вперед на море ходить и турского Амурат-султана людей и суда громить и городы и села воевать, – мы вам впредь терпеть того не учнем и милости нашей к вам впредь не будет; велим за то ваше непослушанье казнити смертью. Грамоту сию привезут другие казаки легкой станицы Алексея Старова. Его же, Старова, с товарищи пять человек велели мы оставить на Москве до нашего указу, пока вы к нам не отпишете: для чего вы нашего повеленья не слушаете, по чьему веленью вы так делаете?..»

Царская утайка в этой грамоте о ссылке Старого и его товарищей на Белоозеро была сделана с явной целью, чтоб не взбудоражить и не возмутить донских казаков.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

На Москву пришла гроза силы невиданной. По небу метались огненные молнии. Одна из них поднялась высоко-высоко над Москвой, распалась надвое и полетела острыми стрелами к золотым куполам церквей, медным колоколам и звонницам. Одна молния упала в Белом городе. Московские люди в страхе крестились и суеверно приговаривали: «Быть на Руси беде! Не чума ли бредет к нам из Индии?.. Ой, люди добрые, что будет?»

Хлынул дождь. Отродясь такого не видывали москвичи. По улицам бежали реки. Черным-черно стало на улицах. Небо с землей соединились во мраке.

– Конец всему, – говорили осужденные казаки. – Видно, не быть нам в Белоозере, помрем в Москве!

А царь у себя в хоромах, крестясь, тоже суеверно думал: «Не в наказанье ли мне все то бог послал?»

Дождь, не переставая, лил и лил.

Рассказывали в ту пору, будто боярин Борис Салтыков сел на коня и поехал со двора; едва не утонув, явился к царю и сказал:

– Великий государь, вели, не мешкая, согнать с Москвы донских казаков на Белоозеро. Вся пагуба от них идет! Они прогневили царя и бога…

Государь задумался.

– Куда ж пошлю? – сказал он. – Аль на погибель? В своем ли ты уме, боярин?!

Боярин просил царя:

– Царь-государь, повели их согнать! И коль ты будешь прав – бог смилосердствуется над нами. А не будешь прав – гнев господа не переменится на милость.

За окном шумела буря. Царь думал, уставясь в непроглядную тьму. Салтыков упал к ногам царя:

– Вели согнать!.. Погибель пришла! Вели! – молил он царя. – Своим непослушаньем они прогневили тебя. Нас прогневили. Слушай меня, бог тебя простит!..

Гроза еще сильнее ударила над Кремлем.

– Быть по сему! – сказал царь. – Велю!..

Тяжелые бревна и балки, срываясь с недостроенных домов, с шумом валились в жидкую грязь, падали на соседние крыши теремов. Деревянные заборы, стены сараев, сундуки, скот поплыли по площадям. Забравшись на крыши сараев и поджав хвосты, выли собаки… На Москве ударили в колокола. В Крестовой палате, стоя на коленях и припав лбом к иконе, усердно молилась царская матушка.

Пристав Савва Языков и с ним десять верховых стрельцов спешили к Белому городу. Языков бранился. Стрельцы перекликались друг с другом.

Коней завязили стрельцы, себя переморили, а дождь все хлещет. Едва добрались к Белому городу. Языков закричал, не слезая с коня:

– Эй, вы, которые там атаман Старой, Левка Карпов, Афонька Борода, Тимошка Яковлев и Ивашка Михайлов, выдьте на крыльцо! – и постучал кнутовищем плети в окошко.

За стрельцами подъехали две колымаги, запряженные добрыми конями. Угрюмые возницы в шапках с острыми верхами, в лаптях промокших, держа вожжи, стояли на колымагах.

– Выдьте, говорю! – досадуя на все, кричал Савва. – Государем велено!

Четыре названных казака вышли из терема. Пятый был атаман Старой. За атаманом вышли остальные пять казаков.

– А вам не надобно, – обратился к тем пристав. – Вы, которые по указу, идите к подводам. Ехать будем.

– Да мы не желаем сидеть здесь, – отозвались нессылаемые казаки. – Ссылайте и нас всех до единого! Нам без атамана ехать на Дон не можно. А нет – и атамана нашего на Дон пускайте!

– На Дон отправки ждите особо, – сказал Савва.

– Ты всех ссылай, пес царский! Не станем ждать…

– А я велю вам назад идти в терем. Почто буркалы вытаращили? Не подходите!

Атаман Старой стоял в кругу казаков, глаза его были чистые и ясные.

– Прощайте, други мои верные, – сказал он, сняв шапку, и стал целовать всех казаков подряд. – Судьбина наша такая. Не поминайте, казаки добрые, лиха по мне.

– Не подходите! – закричал Савва Языков и выхватил у стрельца бердыш из рук. – Велю вам отстать…

– Передайте, други мои, поклон мой низкий родному Дону, – не слушая Саввы, наказывал атаман. – Кланяйтесь синему морю и всему войску Донскому…

А Савва орал:

– Не рушьте вы воли государевой! Толкайте нессыльных в терем! – гарцуя на коне, указывал он стрельцам. А казаки, словно глухие, стояли возле крыльца и горячо прощались с ссылаемыми.

– Поклонитесь еще на могилах в Черкасске костям казачьим. Да знайте одно: Дон никогда не потечет вспять! Он будет течь по-прежнему – мимо Азова-города и во сине море!.. И кланяйтесь еще, казаки добрые, моей Фатимушке. Не забижайте ее, сиротину.

Отошел атаман в сторону, стал ближе к подводе, шапку, не торопясь, надел, но прежде вынул из верха шапки заготовленное им письмо.

– Доставьте письмо на Дон! – сказал он, передавая его ближайшему казаку, и легко прыгнул в колымагу.

Тут пристав Языков сошел с коня.

– Казнят меня! Что делаете, воры! – И пытался отнять у казака письмо атамана. Не тут-то было: письма Савве казак не дал, пригрозив кулаком:

– Ты, пристав, скажи царю, что видать ничего не видал и слыхать ничего не слыхал. Иначе прибью доразу.

Перепуганный Савва отступил:

– Лезайте в колымаги!

Казаки взобрались на подводы.

– Трогай! – приказал атаман вознице. – Езжай из московской трясины!

– С богом! – напутствовали оставшиеся опечаленные казаки.

Языков вскочил в седло. Возница и стрельцы и ссыльные казаки на двух подводах, окинув тревожными глазами серое небо, тронулись в путь…

В это же время третий возница, вислоухий парень в залатанных сермяжных штанах и холщовой рубахе, посланный за казачьими пожитками, выносил из дома Ульяны казачьи седла, другую казачью рухлядишку – повстинки, старые зипуны, ружья – и укладывал их на свою крепко потрепанную колымагу.

– Куда повезешь казачьи седла? – спросила, выбежав, Ульяна. – Я тебя знаю, тебя Семкой зовут.

– Не велено говорить, – ответил возница. – Кнутами забьют меня до смерти. Рад бы…

– Да ты пиво пьешь?

Возница засмеялся:

– Пиво? Ежели оно хмелем в голову бьет – не пью.

Они вместе вернулись в сени.

– А мед янтарный ты пивал с царских столов? – спросила Ульяна.

– Мед? Нет, не пивал.

– А хочешь? – хитро подмигнув, спросила она.

– Ну, ежли не врешь, налей!.. Едино помирать. Погибель, сказывают, пришла от тех казаков.

Ульяна налила белолобому кудрявому вознице две кружки злого, хмельного пива и кружку янтарного меду.

– Пей, мой кудрявенький, – просила Ульяна и положила в миску, стоявшую на столе, кусок гуся.

Детина пил и быстро хмелел:

– Ой, Улька, бьет крепко в голову! Мне ныне и не добраться до Посольского, приказу…

– А к спеху ли в приказ? – смеялась Ульяна.

– Коли бы не к спеху, то пил бы еще. Уж больно сладко. Ну и девка ты, глазами тебя не обхватишь, – кровь горит… Вот казаков-разбойников отправим на Белоозеро, и я к тебе приду… Налей-ка вот чарочку одну, боярочку!.. Ты что ж стоишь закручинившись? Аль жалко их тебе?

– На Белоозеро? – прошептала она не вдруг и села без сил возле Семки…

Колокола в Москве гудели тревожно. И дождь за окнами не переставая лил и лил.

– На Белоозеро сослали казаков? – переспросила Ульяна.

– На Белоозеро! – ответил Семка. – Стрельцы да пристав доставят их. А там – в тюрьму.

– А пристав кто?

– Да кто же у нас всех боле приставляется к злодеям важным? Известно, Савва Языков!

– Давно ль сослали казаков?

– Да только что свезли из Белагорода. Атаман у них что князь какой: сидит, молчит, разбойник! Да четыре казака сосланы с ним. На двух подводах вывезли… Но токмо им не уехать ныне на Белоозеро: дороги все водой залило.

– Семушка, спаситель мой! – сказала Ульяна и взяла парня за руку. – Вези меня, родной, за ними следом. – Ульяна вскочила и мигом накинула на себя беличью шубку. – Вези, я все отдам тебе! Вези на Белоозеро!

– На Белоозеро?! – испуганно спросил возница. – Да мне, девка, своя головушка дороже. Их всех везут на Белоозеро, да строго-настрого!

– Семушка! – взмолилась Улька. – Вези. Возьми что хочешь!

– Аль ты ошалела, баба? Не повезу. Стрельцы прибьют.

– Да я век тебя не забуду! Кудрявенький ты мой! Будь ласков.

– Куда ж в такую пору ехать? Кто станет ныне ехать? Налей-ка лучше еще меду!

Ульяна налила вознице меду и повалилась ему в ноги. Слезно молила. А он знай свое:

– Да пожалей ты, баба, холопа боярского. Стрельцы прибьют! В грязи я утоплю коней. Да что мой боярин Салтыков на это скажет? Кони-то его, боярские! Головушку мою загубить задумала, баба! О господи! Что ж делать будем?

А дождь все лил и лил…

Семушка, после двух новых чарок крепкого пива, все-таки сдался:

– Эх, мать моя, молись за меня во Нижнем Новгороде! – Хлопнув ладонью по онуче, сказал: – Прощай ты, голова моя!.. Садись, свезу! Ой, очумелая!..

Они вышли.

Ульяна села на возу, поверх казачьих седел, платок поправила, ноги полой шубки прикрыла. Семка, вскочив в подводу и оглянувшись воровато, что есть силы стегнул кнутом коней и по глубоким лужам направился к Фроловским воротам.

Грязь стала непролазная. Дождь хлестал по скуластому лицу возницы, а он мотал головой да свирепо бил кнутом по коням. Ульяна вытирала лицо платком и перебирала пальцами мокрые волосы…

Дождь стал понемногу стихать. Теплый ветер, изменив направление, погнал серые тучи в Замоскворечье. Колеса колымаги крутились в воде, их почти не было видно.

Фроловские ворота Семка проехал молча. Ни единой души не было видно. Дождь перестал лить, и колокола затихли. Стало светлее.

– Эй, идолы! – закричал стрелец с башни. – Куда прете? Повременить бы!

Семка взял в сторону, и его добрые кони вынесли колымагу на Белоозерскую дорогу. Там, на дороге, он догнал ссыльных казаков и сопровождавших их стрельцов. Их колымаги застряли в грязи.

Савва Языков сидел на коне с подоткнутыми полами красного кафтана, забрызганный грязью. Атаман сидел в голубом расстегнутом кафтане, не поворачивая головы, рядом с Левкой Карповым. Он слушал, как булькает вниз быстро спадающая дождевая вода, как пристав Языков бранится, но не слышал он и не видел того, что делалось сзади. А там стрельцы и возницы, ругаясь, чинили сбрую.

– Верни назад! – закричал Савва, завидев Семкину подводу. – Верни, собачий сын! Стрелять почнем!

Но Семка не свернул, а ехал прямо к приставу.

Вдруг они увидели: откуда ни возьмись, окруженная доброй сотней стрельцов, тащилась царская позолоченная карета. Стрельцы стояли на запятках.

– Ну баба! – вскрикнул Семка, оглянувшись. – Ты как знаешь, а я, помоги бог ноги унести, сверну с дороги. Ой, лихо! Сам царь едет. Втравила баба!

Ульяна слезла с колымаги и остановилась на дороге. Семка же что есть силы погнал коней в сторону.

Царская карета поравнялась с Ульяной.

– Куда бредешь? – спросил у бабы стрелецкий голова, сидевший на вороном коне.

– На Белоозеро! – ответила Ульяна. Голова испытующе поглядел на нее, махнул плетью и проехал мимо. Ульяна в глубокой грязи побрела вслед за ним.

Царская карета, поравнявшись с двумя подводами, где еще злее полосовал плетью стрельцов и коней пристав Савва Языков, остановилась. Дверца отворилась. Опальные казаки увидели в глубине морщинистое лицо царской матушки. Марфа Ивановна велела Старому сойти с подводы и подойти к ней.

Атаман слез и подошел спокойно; увидя Ульяну, он отшатнулся от неожиданности, но добрым взглядом обласкал ее. Он заглянул в карету. Марфа Ивановна, осенив Старого дрожащей рукой, привстала и поцеловала в крутой и хмурый лоб. Ее губы дрожали и не произнесли ни единого слова. Она молча достала складень в золотой оправе – образ Николая-чудотворца – и передала его атаману.

– Царица-матушка! – обратился к ней атаман Старой. – Ты бы не печаловалась за нас. – Приложился к образу, а потом спрятал его в карман кафтана. – Служили мы, матушка, царю Михайле всей верой и правдой. Да только он не дело делает… На Белоозере сидели многие – и мы там посидим… Но знай, матушка, Азова нам нельзя не брать!

С дрожащих синих Марфиных губ не сошло ни одного слова…

Ульяна молча наблюдала, потом, смахнув платком выступившие слезы, обратилась к Марфе:

– Великая государыня, матушка! Повели твоим стрельцам возвернуть атамана на Дон. Повели не посылать его в острог на Белоозеро.

Марфа Ивановна молчала…

– Богом молю тебя, матушка, Марфа Ивановна!.. А если уж нельзя того, повели тогда мне идти за ним на Белоозеро.

Марфа молчала.

Левка Карпов спрыгнул с подводы и подошел к карете царской.

– Матушка, – сказал он, – а скажи-ка мне, казаку донскому, какую невесту первую взял за себя Иван Васильевич? Я позабыл уже. Помру в ссылке и не узнаю!

– Ах, песенник ты мой донской, – прервала молчание Марфа, будто не поняв лукавства Левки, – царь Грозный взял за себя Анастасию Романовну Захарьину, дочь Юрьеву, из рода боярина Симеона Гордого – Андрея Кобылы.

– Ну, знать, матушка, и тесть его был казачьего рода-племени, – сказал Левка и горько усмехнулся.

– Великая матушка, повели ж ты мне с ними пойти на Белоозеро! – снова взмолилась Ульяна. – Ну повели!

Дверцы кареты захлопнулись, и карета в сопровождении стрельцов покатила, завязая в грязи, к Москве.

Пристав Савва Языков, исправив вскоре сбрую, приказал Старому сесть в подводу. Тот молча сел. Стрельцам же Савва велел отогнать прочь с дороги понапрасну прибившуюся бабу. Те начали было полосовать ее кнутами, но атаман, встав на подводе, крикнул:

– Не трогайте бабу! Убью!

– Убьем! – подхватили казаки.

Тогда пристав Языков приказал заковать ноги и руки атамана в железо. И казаков всех заковали.

Подводы тронулись. Ульяна не отставала; в белой, забрызганной грязью шубке, в распахнутом белом платке поплелась она за подводами. Так шла Ульяна до тех пор, пока не упала посреди дороги, никому не нужная, чужая.

Темная ночь прикрыла ее.