Текст книги "Девичий паровозик. О странностях любви"

– И все-таки нет, мой дорогой Миша. Понимаю! А душа противится.

– Потому что ничего не было! – выпалил я решительно, уверенный в своей правоте. – Я не сомневаюсь, вас выдали замуж без любви!! Или скажете, не так?!

– Без любви, без любви. … Вы же ничего не знаете мой дорогой. … Если бы только можно было все изменить!! Нет, что уж там! Лучше не начинать этот разговор вовсе.

Она замолчала, в волнении подошла к проему купе, приоткрыла дверь и тут же плотно захлопнула, очевидно, убедившись, что никто не подслушивает.

– Ничего вы не знаете! – подтвердила моя попутчица уверенно.

– Мне и знать нечего.

– Как же нечего, если это моя жизнь?! – взволновалась она еще больше и посмотрела на меня как на маленького.

– Вас можно прочесть не открывая обложки, вы как открытая книга, все у вас на лице, во взгляде, вот в этих ладошках.

Я встал, подошел к ней, и смело взял ее за руки. Она торопливо взглянула на меня снизу вверх, убрала руки, но, я вновь нашел их и вновь горячо обхватил. Она посмотрела на меня затравленно и с легким испугом, но более не противилась.

– У меня это на лице написано?! Что я страдаю, и что у меня не было настоящей любви?!

– Смотрю в ваши грустные глаза. А в них тоска беспросветная – робость и послушание Мария Александровна!

– Это от Бога. Он всемогущ и всевидящ! – обреченно промолвила она и глаза ее стали печальные.

– Нет. Это от отчаяния! Не верите вы ни во что. Просто плывете по течению. Все за вас решают. Везде флажки красные. Сюда нельзя, туда не ходи. Это предосудительно, за это накажут, а за такое и вообще настигнет проклятье или кара божья!

– Нет! Жизнь моя в целом хорошая. Праведная. Я не чувствую себя хуже или лучше других.

– Да. Потому что так живут большинство: дом, уборка, пеленки, муж отчитывающий за каждую потраченную копейку, походы по воскресеньям в церковь, пустые молитвы и вот вы уже не молоды, а спустя время старуха и несут вас на погост, а вы по большому счету и не жили. Жизнь прошла мимо вас. Разве вы такой жизни желаете? О ней мечтали? Почему у вас все не восстает?

– Вот вы говорите Миша, почему душа не сопротивляется? Умом понимаю, что вы правы. Так и есть. Что я по-большому счету видела? Да ничего! Вяжу, вышиваю, прислуживаю за мужем и сильно хочу ему понравиться, даже когда мне противно. В то время – когда мы с ним брачное ложе делим – мне больше противно, чем хорошо.

– И выхода нет?

– La sortie je ne vois pas. (Выхода не вижу. фр.)

Я крепче сжал ее руки. Моя спутница не противилась, даже напротив, лицо ее оказалось близко. Есть зона безопасности между мужчиной и женщиной. Если ваши лица оказываются слишком близко, тем более по инициативе слабого пола это неспроста. Я не выдержал и прижался к ее горячей щеке.

– Говорите, Маша. Говорите. Я слушаю.

Она отстранилась, но только слегка, не по настоящему.

– О чем?

– Так просто. Мне все равно – лишь бы слышать ваш голос!

Мои губы были совсем рядом с ее лицом. Я ощущал ее горячее дыхание. Оно обжигало меня, как и ее пламенеющие испепеляющие глаза. Мы чувствовали, что сейчас может произойти, соединение наших сердец, душ. И она, противясь этому, низко опустила лицо. Но я осмелился, взял ее голову и поднял вверх, и в сторону, и прижался к ее рту, обхватив его губами.

– Нет! Нет! Нет Миша! Это что такое! – пыталась возразить, она, но больше бессвязно, неотчетливо, а когда я ее отпустил, она очень горячо с прерывистым дыханием продолжила:

– Миша! Что это было? Что сейчас было?

– Ничего не было! – виновато улыбнулся я. – Короткий невинный поцелуй.

– Ах! Невинный?! А мне показалось совсем другое.

– Не сдержался! Ошибся я. То есть я не могу обещать, но постараюсь, держать себя в руках!

– Почему я такая слабая и беззащитная?! – с легкой грустью промолвила Маша и взяла меня за пуговицу на груди. – Не делайте так больше!

– Конечно! – сказал я и коснулся ее волос своей щекой и мы так замерли надолго.

– Лучше так! – тихо промолвила она.

– Конечно, – повторил я.

Мы долго слушали свое разгоряченное взволнованное дыхание. Чувствовали друг друга, что мы рядом, что нам бесконечно хорошо. Хорошо от того, что мерно стучат колеса на стыках, что поезд слегка покачивается, скрипит, а тусклая лампа мигает желтым светом. И эти французские ароматы, и запахи молодого тела, чистых волос намытых с ромашкой и хмелем, кружили мне голову. «Моя попутчица окончательно сведет меня с ума!» – подумал я. Но я совершенно не хотел этому противится. Совершенно! Маленькое сумасшествие, что возобладало над нашими душами было желанно, казалось манной небесной, каким-то подарком бога, от которого грех было отказываться.

Наконец, моя милая спутница покинула меня, встала, подошла к двери и прислушалась, не открывая ее. Но ни единый звук не потревожил наш слух и она вернулась, не став ее открывать. Лицо ее приняло виноватый вид и заговорила она быстро:

– Все что мы делаем, так скоропалительно и нехорошо, – урезонивала она меня. – Я себя не узнаю. Да что там не узнаю? Поражена! Что вы можете обо мне подумать?! Я веду себя как гулящая! Как кабацкая девка. Уму непостижимо.

– Маша! – я взял ее за руки. – Не говорите так!

– А как это еще назвать?! – промолвила она, безвольно позволяя держать ее за руки.

– Я тоже на грани! Но у нас есть оправдание. Вы до невозможности красивы и очаровательны!… – голос мой был взволнован. – До невозможности!

– Да-ааа! Вы находите?! А отчего вы не освободите мои руки? – рассеяно промолвила Маша.

– Вы этого хотите?

– Я сама не знаю – что хочу, – смутилась она.

Маша отвернулась от меня, при этом, не делая попыток убрать свои ладони из моих рук. Я чувствовал, как они слегка подрагивают.

– Мария Александровна! Маша! Милая Маша! – дрожащим голосом сказал я.

– Да! – обернулась она ко мне и глаза ее стали большие, бездонные и черные.

Я взял ее за подбородок и приподнял чуть выше. Она слегка приоткрыла рот и «послушно-обреченно» закрыла глаза. Я коснулся ее воспалено сухих губ. Она вздрогнула, но не отстранилась. Я целовал ее долго, упрямо, пока ее губы немножко не распухли, а дыхание не стало прерывистым. Наконец, она усилием воли легонько оттолкнула меня, и сев в угол – заплакала.

– О чем вы плачете? Зачем вы так огорчаетесь?

– Я ничего не могу!! Все во мне восстает! Сопротивляется. Я хочу обратиться к царю нашему небесному – за спасением. Это насилие надо мной! Это все пошло! Пошло!! Да!!! И другого слова я не нахожу. Если вы хоть чуть-чуть уважаете меня, то сейчас должны уйти! Слышите!! Я не могу вас выгнать! Вы сами это должны сделать! Прошу вас! Заклинаю всеми святыми!!!

Я подошел. Опустился на колени. Поцеловал ей руки и каждый пальчик в отдельности. Потом встал, поклонился и вышел в коридор.

Проводник уже зажег тусклые фонари, в конце и начале вагона. Желтые пятна света, не столько освещали его – сколько давали направление для движения.

Я зашел в свое купе и стал смотреть в окно. Скоро должен был показаться Лахтинский разлив. И, правда, поезд замедлил скорость и неспешно вполз на 200-метровый свайный мост, который располагался параллельно Лахтинской дамбе. Сколько я ни смотрел в ночь – дамбы не было видно, только угадывалось что-то большое и темное, что надвигалось и надвигалось на тебя, но никак не могло поглотить.

«Скоро Сестрорецк, – мелькнула мысль в голове. – И все кончится!! Нежные касания двух сердец и пара поцелуев! Особенно последний, бесконечно долгий и переворачивающий душу! Такая умопомрачительная красавица, а как нежна и стеснительна! Такого не может быть!! Почему? Потому что такого не может быть никогда! Это же учительница, а не девка. А французский?! А ее дрожь, трепет в моих руках?! И почему она меня прогнала? Я чувствовал ее всю! Несколько мгновений – но всю. Это было единение! Как молния, что-то вспыхнуло между нами, и тут же оборвалась, как лопнувшая струна, и беспомощно повисла, сломав весь инструмент. И будь ты самим великим музыкантом, ты уже не в силах сыграть на нем. Слишком все скоротечно! Слишком. И она это понимает, и я это чувствую – осознаю! Так бы ехать, и ехать всю жизнь! Только чувствовать, что она рядом – совсем близко: и вспоминать ее теплые губы; закрытые трепещущие ресницы; горячее дыхание; голос, волосы – всю ее такую домашнюю, нерастраченную, желанную!» «Не обольщайся! Просто Сурож! Легкое замешательство! – остудил мой пыл внутренний голос. – Сейчас она уже наверно пришла в себя. Жалеет! Конечно, жалеет, а может и не очень? Что с того?» «Отстань! – хотелось сказать этому маразматику. – Чтобы ты понимал в чувствах, тебе это неведомо!»

Я собрал свои немногочисленные пожитки, сложил их в желтый саквояж и присел на краешек полки. Стало одиноко. Обидно. Других мыслей – кроме жалости и несправедливости устройства этого мира, не приходило в голову. Было все безразлично и пусто. Казалось, я находился в доме, из которого вынесли все вещи и даже вынули окна и двери. И сквозняк гулял в пустых комнатах, и шевелил листами газет и журналов, и откидывал засаленную старую занавеску из дешевого ситца, и только где-то по привычке слышалась песнь сверчка. Он один не понял, что дом покинут.

Паровоз, было набравший привычную скорость, сбросил тягловое усилие и колеса по рельсам застучали медленней, все реже и реже. Издалека раздался приветственный гудок и паровоз тут же отозвался, задохнулся сиплым басом.

Поплыли станционные огни, мутным желтым светом заливая столик, полки; и кругом появились бегущие по купе тени. Перемежаясь, они накрывали меня, исчезали, становясь, все более медлительными. Наконец, машинист притормозил сильней, и вагоны дробной чередой застучали буферами, останавливаясь окончательно.

«Ну, вот и все!» – подумал я, поднимаясь, оглядывая второпях купе и пытаясь при этом не скользить глазами по тонкой переборке, которая отделяла меня от моей милой спутницы. Там было необычно тихо. Я нарочито громко щелкнул замком и хлопнул дверью, выходя в коридор. В ответ тишина. Я медленно, шаркая как старик, поплелся на выход и уже почти вышел, как позади себя услышал робкий щелчок и скрип открываемой двери. Я остановился, боясь обернуться и ошибиться в своих предположениях. «Только не оборачиваться!» – загадал я. Наконец, рядом у уха почувствовал горячее дыхание и громкий взволнованный шепот:

– Вы не зашли?!

– Зачем?

– Попрощаться!

– Зачем? – тупо и неприязненно повторил я опять, не понимая сам, что говорю, и что со мной происходит.

– Пра-а-авда за-а-чем, – сказала она, в задумчивости растягивая слова.

И растерялась.

– Так глупо, – сказал я, – один миг счастья!

– Ведь, правда. Так будет лучше вам и мне, – неуверенно промолвила она.

– Насчет вас не знаю, а мне, … а мне… – растерялся я, не зная как продолжить.

– Так мы с вами и не сыграли в вашу игру на откровенность, – с грустной улыбкой в голосе, сказала моя милая спутница.

– Вы правы. Что-то не получилось. Наверно я зря ушел.

Я смотрел на нее отчужденно и голос мой звучал как бы издалека.

Она ничего не ответила. Я подождал и вышел на перрон. Маша последовала за мной. Она взяла рукав моей рубашки и, отцепила серебряную винтажную запонку с зеленым дымчатым нефритом. Тугая квадратная запонка, поддалась с трудом, но ее ловкие маленькие пальчики пересилили плотную ткань.

– Вот так! – сказала она и спрятала ее у себя в кулачке.

– На память? – грустно улыбнувшись, поинтересовался я.

– На память! – согласилась моя милая спутница и голос ее дрогнул.

– Будете меня вспоминать?! Это хорошо.

– Ничего хорошего. Я почти месяц буду на Сестрорецком курорте в Ахъ-Ярви, под Райволой. Если вы… если вам вдруг понадобится ваша запонка, вы всегда можете ее забрать.

Я притянул ее к себе. Она быстро и трепетно прижалась, но в губы целовать не позволила.

– Нет! Нет! Это совсем ни к чему. Увидят.

Прозвучал натужный свисток паровоза. Я подвел ее к подножке, помог взобраться и когда поезд тронулся – она, робко оглянувшись, сама, быстро поцеловала меня в губы и сунула что-то в руку.

Пока поезд не скрылся в темноте, я видел ее бледное лицо, белую фигурку и тонкую руку похожую на шею лебедя. Она махала ей и виновато улыбалась на прощание.

Когда твои целуют письма

Зайдя в пристанционное здание, я развернул плотную бумагу. Это была свернутая вчетверо финская почтовая открытка с видом Выборга.

«Михаил. Дорогой и добрый мой Миша. Если у меня хватит сил отдать эту открытку, то Вы точно прочтете ее и сами решите, стоит ли мне писать. Когда Вы ушли, я еще долго плакала, но беззвучно, чтобы Вы, не дай бог, не услышали. Я не знаю что со мной.

Дальше следовала фраза, густо вымаранная чернилами и потом приписка: Мой адрес Мадам Марии Александровне Голубевой. Приморская железная дорога. Сестрорецкий Курорт. Пансионат М. И. Пильц. Дорогой мой Миша, открытки идут из Петербурга за один, два дня. Не думаю, что из Сестрорецка потребуется больше времени. Лучше послание отправляйте письмом или секретками. (Это не классическое закрытое письмо, а т.н. секретка – сложенный листок бумаги с рукописным адресом и наклеенными марками. Прим. Автора.) Если будете писать открытку, пишите холодно – насколько возможно – я пойму. Не хотелось бы доверять свои чувства другим, даже почте. Знайте! Вы мне дороги! Очень буду ждать весточки от Вас».

Я аккуратно сложил и спрятал послание в карман. Выйдя из пристанционного здания, увидел, легкий рессорный экипаж. На открытой пролетке, с откидным верхом, поджидал меня Захарыч. Мой милый и добрый Захарыч! Он уже который раз встречал меня. Я любил его за кроткость и понимание. Отставной солдат, испивший до конца ярмо бездумной царской муштры – он так и не приспособился к гражданской жизни. Говорил Захарыч отрывисто, четко по военному, но глаза смотрели по-доброму и ласково. После короткого приветствия, он важно зажег каретный фонарь на свечах, и мы неторопливо тронулись в путь. Спустя не более трех четвертей часа, он доставил меня в гостиницу.

Белое каменное здание подсвечивалось светом от уличных фонарей, освещая широкое крыльцо с колоннами. Все было как всегда. Тяжелые красные дорожки, медные канделябры с газовыми светильниками и провинциально-доброе отношение к столичному гостю. Мне отвели угловой номер на втором этаже. Я еще успел попить чая из самовара, с тульскими пряниками у дежурной по этажу, рассказал ей пару свежих столичных слухов и быстро отправился спать. «Этот долгий и чудесный день закончился, – с сожалением подумал я. – А жаль!» Легкая улыбка застыла на моих губах. В прекрасном расположении духа я уснул и мне должны были сниться добрые и счастливые сны, про мою попутчицу, но мне ничего не снилось. Я спал как убитый.

На следующий день у меня было много ответственной работы, но что бы я, ни делал, в голове моей незримо присутствовала она, звучал ее голос. Ее неясный силуэт незримо преследовал меня, торопил. Наконец дождавшись обеда, я зашел в почтовое отделение и, купив конверты, задумался у окна. Все мысли разом пропали. Я сделал над собой усилие, обмакивая перо в чернильницу. Перо скрипело, буквы плохо передавали мое состояние.

«Милая Маша! Пишу Вам только сейчас, но думал неотступно, полдня, и никакое дело не шло, так как Вы все время были рядом. Пишу глупости. Но что писать не знаю. Пишу правду, то, что первое приходит на ум. Вы меня поймете. Вы, конечно, все поймете. У меня дел невпроворот, а я хожу как чумной и сам себя не узнаю. Никодимыч, инженер, у которого я куратор – смеется, когда видит какой я рассеянный. Я, правда, делаю, забываю и вновь начинаю сначала. Тем не менее наши важные государственные дела продвигаются. Не думаю, что эта работа займет больше недели. Ваш Михаил».

Вечером я долго ходил по комнате. Когда мерить комнату стало невмоготу, снова взял в руки перо.

«Здравствуйте моя дорогая Маша! Днем написал Вам письмо. А пришел со службы, почувствовал себя совсем одиноко. Решил вдогонку отправить Вам маленькую записку. Рассеянность моя, о которой я давеча писал, не прошла, а напротив, усилилась. Надо воспользоваться старым маминым рецептом: обильно попить пустырника и корня пиона – но не знаю, найду ли я в местной аптеке данные препараты. Может, мне проще напиться – как мы, будучи студентами, снимали после экзаменов все волнения. Пишите. Жду. Очень жду. Ваш Михаил».

Письмо от Маши пришло только на третий день, видимо до столицы путь был больше известен почтовому ведомству.

«Мой дорогой Михаил. Я бесконечно рада Вашим письмам. Их принесли вместе. Вы просто не представляете, сколько восторга они мне доставили. Я уж их целовала, и целовала, и думается, когда лягу спать – положу их под подушку. Все не идет с головы наша встреча. Все-таки я совершенно нерешительная и зависимая от обстоятельств и чужого мнения. Вы меня ни за что не корите. Просто мне нужно время к Вам привыкнуть. Втайне думаю о нашей встрече. Вы об этом не написали ни слова. Жду весточки от Вас.

Ваша Маша. Р.S. Не пейте. Страдайте, как я страдаю. Но или если только самую малость. Ваша М.»

Я трижды прочитал письмо. Положил его на центр круглого стола в комнате, и ходил почти полчаса, обдумывая ответ. Наконец, решительно обмакнул перо в чернильницу:

«Милая Маша! На той неделе надеюсь, все мои производственные дела подойдут к концу. Основное место моего пребывания: полигон офицерской стрелковой школы в Ораниенбауме. Даже если обстоятельства вынудят меня уехать (что очень маловероятно) – это ничего не значит. Я буду писать Вам и оттуда, хотя я, втайне желаю нашей скорой встречи. Но это решение всецело зависит от Вас. Если Вы согласны напишите, как бы Вы это хотели устроить? Ваш Михаил».

Следующее письмо от нее пришло в пятницу.

«Здравствуйте дорогой Миша. У нас сегодня отмечали праздник Иван-Купала. Катались на лодках за счет заведения. Жгли смоляные бочки. Были даже салюты. На фуршет давали ломтики семги и шампанское. Но мне не было весело. Неотступно думаю о Вас и считаю дни до нашей встречи, но вот как это устроить – ума не приложу. Не все просто. Встретила своих знакомых по Петербургу – Алентовых. Парочка очень зловредная. Если до них дойдут слухи о наших отношениях, они непременно сообщат мужу. Так что встреча здесь – очень нежелательна. Можно конечно поехать к Вам. Думаю, Вы могли бы все устроить, но это такой низкий поступок с моей стороны, что и Вы, и я сама, перестану себя уважать. Встречаться в захолустной гостинице – выше моих сил. Короче я сама не знаю, как быть, и вполне возможно, что Господь противится нашей встрече. Тогда стоит ли усердствовать? Может все оставить, как есть, и вспоминать друг друга самыми добрыми словами. Ваша М.»

Поздно вечером в пятницу, перед закрытием, я отнес на почту письмо, которое написал. Торопился: в надежде, что к понедельнику получу от нее ответ.

«Как я соскучился Маша! Пишу быстро. Думаю, успею сегодня отправить. Замечательно бы приехать к Вам в понедельник, или раньше. Узнавал. Можно на извозчике. У меня есть хороший знакомый – Захарыч, которого я знаю давно. Предварительно, я уже все обговорил. Я подъеду, и не буду выходить из пролетки. Зайдет он. Вы должны быть собраны и последовать за ним. Мы можем направиться на берег Финского залива, подальше от глаз и просто посидеть, покупаться, выпить шампанское. Или приехать в гостиницу, против которой вы возражали, или сделать первое, а потом и второе. Короче это мои предложения – Вам решать. С ответом, пожалуйста, не задерживайте. Ваш Михаил».

В этот раз письмо от Маши пришло раньше обычного, вечером в субботу, и это было как нельзя кстати, так как я весь истомился. Оно было совсем коротким как выстрел.

«Я согласна на все. Полностью доверяю Вам. Жду. Надеюсь. Ваша М.»

В путь мы отправились утром, в воскресенье, когда еще только-только первые лучи солнца коснулись зеленых макушек Церкви Петра и Павла, а трава серебрилась от росы. Захарыч был молчалив и сосредоточен. Повозка пахла войлоком и лошадьми. Выехав из города, мы проехали старое лютеранское кладбище, потом православное кладбище и далее свернули на мост через новый отводной канал. Повозка шла ходко. Сильно трясло, но я почти не замечал этого. Мелкая нетерпеливая дрожь, время от времени пробегала по моему телу и одновременно хотелось спать. Всю ночь, я почти не сомкнул глаз. Возбуждение не покидало меня, не давало расслабиться. По подсчетам Захарыча, к десяти часам, если все будет благополучно, мы должны были бы добраться до места. Солнце стало пригревать. Чувствовалось: день опять будет жарким и душным.

Дорога привела нас в рощу, которую посадил Петр Великий. Здесь было прохладно и немного сумрачно. Мы сделали небольшой привал, испили ледяной воды из источника и набрали ее с собой в жестяной бидон. Источник был белокаменный с двумя ангелами, которые руками поддерживали струю. Кругом было много мусора. Захарыч плотно закусил вареными яйцами и домашними пирожками с творогом. Я от предложенного угощения отказался, так как перед этим, обстоятельно почистил рот зубным порошком.

Отдохнув, мы продолжили свой путь, но по едва накатанной дороге. Местность изменилась. Кругом высились дюны покрытые лесом. Местами, перешейки были связаны чистым песком. Повозка пошла трудней. Чувствовалась близость Финского залива. Колеса тонули. Лошади было нелегко. В отдельных местах, нам с Захарычем приходилось выходить и идти рядом, пока не кончался такой рыхлый участок. Наконец, вдали показалась Канонерская слобода и мы свернули на тракт. Наша каурка сразу побежала веселей, отгоняя хвостом надоедливый гнус. Повозка глушила неровности дороги. Каждая верста приближала нас к цели.

Спустя полчаса, показались корпуса нужного нам пансионата. Деревянные двухэтажные дома выглядели добротно. Все строения покрытые листовым железом, были выкрашены в зеленый цвет. Фигурные крыши затейливо устремлялись в небо. В боковых флигелях угадывались: столовая, библиотека, бильярдные и карточные комнаты.

– Ну, наконец-то! – вздохнул я, выходя и разминая ноги.

Мои глаза с надеждой устремились на извозчика, но он был неспешен. Захарыч нашел место в тени для лошади, привязал ее так, чтобы она могла пощипать местный бурьян и присев на обочину раскурил самокрутку. Я терпел, но меня слегка потряхивало от возбуждения. «Неужели он не чувствует?!» Но старый солдат очевидно и правда ничего не чувствовал. «Эх! Молодость!» – возможно думал он, а может и вообще его мысли были далеко. В конце концов, самокрутка догорела обжигая его прокуренные пальцы и он неторопливо поднялся. Я в который раз объяснил порядок его действий. Легкая улыбка тронула его лицо.

– Все будет в порядке, не «сумлевайтесь»! А вы бы присели туда. – он указал на повозку.

Я благодарно взглянул ему в лицо и поспешил последовать его совету. Это было разумное замечание.

Захарыч отправился разыскивать Машу, а я приспустив полог, в небольшую щель, стал осматривать площадь. В ее центре высился величественный памятник Петру I. Вытянутая рука императора, основательно обгаженная голубями, показывала в сторону Финляндии или Швеции. Взгляд был строгий и даже воинственно-страшный. По краям площади стояли скамейки, на которых сидели отдыхающие. Дамы, все сплошь, были с зонтами, и очень задумчивы. Мужчины в шляпах на английский манер; а дети в панамках или больших мексиканских уборах до полуметра в диаметре, с подвязками под подбородком. Некоторых ребятишек родители катали на пони, осторожно ведя их под уздцы.

Наконец, я увидел возвращающегося Захарыча. Старый солдат не потерял выправку – шагал бодро, размашисто. Чуть поодаль, сильно отстав, шла Маша, изображая скучающий вид, как и все вокруг. На ней было свободное светлое платье с завышенной талией и длиной почти до щиколотки. Поверх – легкая, кофейного цвета, кофточка из джерси. На голове у нее была изящная темная шляпка с искусственными розами, а лицо ее было закрыто коричневой вуалью. Я чувствовал по походке как она напряжена. Руки ее отчаянно сжимали собранный зонтик. Она ни взглядом, ни поворотом головы не обозначила, что ей интересна пролетка в которой я сидел. Кого-то увидев, она раскланялась и пошла совсем в другую сторону. Я проводил ее недоуменным взглядом. Наконец, Захарыч, тяжело кряхтя забрался на облучок и все выяснилось.

– Поступила команда отъехать, – проговорил Захарыч, не оборачиваясь и подбирая вожжи. – Тут слишком людно. Мария Александровна изъявила желание, чтобы вы ее забрали у детской веранды. Там за деревьями, – возница показал рукой. – Она сама подойдет.

Я изнывал от нетерпения, но пришлось подчиниться. Мы встали за большим раскидистым деревом. Веранда была увита плющом и почти пуста. В ней, сам с собой, тихо играл, оловянными солдатиками маленький мальчик, одетый в матросскую форму. Я засмотрелся. У меня тоже в детстве были такие. Золотые кудряшки мальчика, милый курносый нос! Как это было давно и было ли?!

Неожиданно пролетка скрипнула, подалась вниз и в нее легко, как ветер, забралась Маша. Не успел я открыть рот в восторженном приветствии, как она, молча и строго, поставила мне пальчик в белой перчатке к губам.

– Тс-сс! Все потом! – шепнула она. – Потом мой милый Миша! Но глаза ее горели нестерпимым пламенем. Как они испепеляли меня. Это был волшебный, восхитительный блеск прекрасных женских глаз спрятавшихся в тени, под длинными ресницами. Я замер, закаменел на взлете. Моя душа рвалась, готова была взорваться, но обстоятельства были сильней наших чувств.

Закрывшись зонтиком, как мышка, Маша спряталась в глубине пролетки. Я вынужден был подчиниться. Все эти предосторожности были не лишними. Только когда мы отъехали на порядочное расстояние и остались на дороге одни, она собрала зонтик и мягко прильнула ко мне. Я поцеловал ее так продолжительно, что кажется, умер. Я бы может, еще целовал, но она уже начала нетерпеливо колотить меня кулачками по спине.

– Que vous faites! (Что вы делаете. фр.) С ума сойти! – проговорила она воодушевленно и восторженно, переводя дыхание. Лицо ее зарделось, а глаза сияли чистым умытым блеском в тени кожаного верха.

– За все дни отсутствия! – прошептал я с улыбкой и, взяв ее узкую ладошку, начал снимать белую перчатку. Потом прикладывал каждый пальчик к своим губам и, целуя, говорил:

– За папу, за маму, за братика, за сестричку!

Маша светилась от радостного возбуждения, счастливая улыбка не покидала ее лица.

– Давайте уж тогда манную кашу? – лукаво предложила она.

– А нету!

– А ищите. Ничего не знаю. Хочу!

– Сто лет не пробовал ее, но все в наших силах – желание сударыни закон!

– Шучу! Шучу! – она осторожно выглянула из пролетки. – И куда мы собрались?

– Просто едем – пока не знаю.

– А у меня для вас сюрприз, – воскликнула она весело.

– И какой?

– Я вчера ходила… ходила, думала…

– И что в итоге?

– Представляете, сняла дачу на неделю! Собственно не всю дачу – флигель, пристройку к дому с отдельным входом. Хозяйке объяснила, что приезжает муж. Впрочем, она на меня так смотрела – думаю, все поняла.

– Вот это сюрприз! – расплылся я в улыбке. – Но у меня только четыре, ну может быть, от силы, пять дней?!

– Я понимаю, но меньше недели снимать было не с руки – итак для меня это было испытание.

– Я деньги отдам.

– Чепуха. Я уже и продуктов вчера завезла. На неделю хватит или не хватит, не знаю, но с голоду не умрем. Даже Кокур ваш любимый удалось достать.

– Не может быть! – изумился я, качая головой.

– Правда! Правда! – заверила она меня с торжествующим выражением лица.

– У меня нет слов! Как мало дней! Чудовищно мало! Задержаться?! Командировку мне бы отметили и задним числом, это не проблема. Сестрорецкий завод для меня как родной, меня все знают, но меня требует по неотложному делу генерал Хлебников – будь он неладен. У них проблемы с баллистикой. Не пошли испытания. И сроки, сроки! Я и так отпросился до четверга. Ворчит старик. Ну, буду еще связываться, просить, раз такое дело. Хотя шансов мало. Но что мы о грустном. Показывайте дорогу Захарычу к вашим хоромам.

– Во-он! Вон там, видите, вдоль Финского залива – устье реки Сестры, на север поворачивает. Оно там соединяется со старым отводным каналом. Там полно дач. Нам – туда.

– Слушайте, я эти дачи знаю. Даже бывал. У наших знакомых, профессора Кайгородова, там дом. Один особняк на Институтской в Петербурге, другой здесь, поменьше. Я одно время был дружен с его сыном – Константином. Правда потом он стал лоботрясом, бросил учебу и мы перестали поддерживать отношения. Как тесен мир! Вы паспорт хозяйке показывали?

– Нет. Сказала, что муж приедет – у него документы.

– Превосходно. Это вы правильно сделали.

– Вот сюда сворачивайте. Третий дом от угла.

– Черт побери! Это почти рядом с дачей профессора, вон его дом с белыми колоннами.

– Это может вам как-то навредить Миша?

– Нет! Конечно, нет. Все нормально. Поверьте.