Текст книги "Вольные стрелки"

Глава VII. СТАРЫЙ ДРУГ

Транкиль был слишком старый и опытный охотник, чтобы его можно было захватить врасплох. Глаза его так и впились в то место, откуда послышался звук, стараясь проникнуть во тьму и различить хоть какое-нибудь движение в чаще, которое позволило бы сделать более или менее определенное заключение о том, кто бы это мог так неожиданно приблизиться к их биваку.

Долгое время звук не возобновлялся, лес вновь погрузился в прежнее безмолвие.

Но канадец не успокоился. Он знал все уловки краснокожих, знал их безграничное самообладание и потому продолжал сидеть, напряженно и чутко прислушиваясь. Подозревая, что из тьмы чащи на него устремлены взоры нежданных гостей и внимательно следят за каждым его движением, он притворно зевнул раза два или три, как бы желая показать, что его одолевает сон, отнял руку от карабина, почесал в затылке и склонил голову на грудь.

В лесу не произошло ничего нового. Так прошел час, предрассветная тишина не прерывалась ничем.

Тем не менее Транкиль продолжал оставаться убежденным, что он не ошибся.

Небо мало-помалу светлело, последние звезды погасли, горизонт зарделся красноватой зарей. Канадец, утомленный длительным ожиданием и не зная, как объяснить такое долгое бездействие краснокожих, решил так или иначе разгадать загадку.

Он быстро встал и схватил карабин. В тот самый момент, когда он готовился отправиться на розыски, слух его был поражен довольно близкими шагами и шелестом листьев.

– Ага! – проговорил канадец. – Кажется, они решили что-то предпринять. Посмотрим, кто такие эти беспокойные соседи.

В это время вдруг раздался женский голос, свежий, молодой, звучный и красивый. Транкиль остановился пораженный. Голос пел индейскую мелодию, которая начиналась так:

Я отдаю тебе мое сердце во имя Всемогущего,

Я несчастна, никто не жалеет меня!

Но Бог велик для меня!

– Что это такое? – весь задрожав от нервного возбуждения, проговорил охотник. – Я знаю эту песню, это – песня невесты у пауни-змей! Каким образом могло случиться, что звуки эти раздаются так далеко от их земель охоты? Не бродит ли в окрестностях шайка пауни? Но это невозможно! Посмотрим, что это за певица, проснувшаяся так рано, вместе с восходом солнца!

Без дальнейших колебаний охотник быстро направился к чаще, из глубины которой неслись звуки индейской песни.

Но в тот самый момент, когда он готовился войти в кусты, последние раздвинулись и двое краснокожих вышли на поляну и предстали изумленному взору канадца.

В десяти шагах от охотника краснокожие остановились, протянули руки вперед, открыли ладони и растопырили пальцы – знак мира. Затем, скрестя руки на груди, они стали ждать.

При этом изъявлении мирных намерений пришельцев Транкиль опустил ружье и окинул их быстрым взглядом.

Один из индейцев был высок ростом, с умными, открытыми чертами лица. Насколько возможно определить возраст индейца, казалось, он был средних лет. Он был одет в полный боевой наряд, орлиное перо за правым ухом показывало, что он был облечен саном сахема в своем племени.

Другой краснокожий оказался не мужчиной, а женщиной не более двадцати лет от роду. Она была стройна, гибка, ловка, костюм ее был украшен со всем изяществом, как таковое понимается у индейцев. Тем не менее черты лица ее носили следы крайнего изнурения, в них едва светились следы былой, преждевременно поблекшей красоты. Видно было, что, подобно всем индейским женщинам, она была безжалостно подавлена тяжелыми хозяйственными работами, на которые мужчины с презрением смотрят как на недостойные для себя и всецело взваливают на женщин.

При виде этих двух людей охотник невольно почувствовал, что им овладело какое-то смутное волнение. Чем дольше смотрел он на остановившегося перед ним воина, тем больше казалось ему, что ему знакомы черты этого мужественного лица, напоминающие о чем-то далеком, давно забытом, о человеке, которого он некогда весьма близко знавал, но никак не мог припомнить, где и в какое время существовали эти приятельские отношения. Как бы то ни было, сообразив, что его долгое молчание должно показаться странным для незнакомцев, уже давно ждавших, чтобы он обратился к ним с дружеским приветствием, как того требовал индейский этикет, он очнулся от охватившего его смущения и начал так:

– Пусть сахем безбоязненно приблизится и сядет у костра своего друга.

– Голос белого охотника возрадовал сердце вождя, – ответил индейский воин, – вождю приятно его приглашение, вождь желает выкурить с белым охотником трубку мира.

Канадец приветливо поклонился, сахем сделал знак своей спутнице следовать за ним и сам опустился у костра на корточки неподалеку от Чистого Сердца и Ланси, все еще вкушавших мирный сон.

Транкиль и воин стали молча курить, а молодая женщина деятельно принялась готовить утренний завтрак.

Мужчины предоставили ей в этом полную свободу, по-видимому даже не замечая ее стараний.

Долгое время царило молчание: охотник погрузился в воспоминания, индеец, по-видимому, был всецело занят курением. Наконец он вытряс пепел из трубки, засунул ее за пояс и обратился к канадцу с такой речью:

– Райская птица и жаворонок поют всегда одну и ту же песню. Слышавший ее при весенних лунах узнает ее и при зимних. Человек не таков: человек скоро забывает, сердце человека не затрепещет при воспоминании о друге, и если Друг найдет друга после нескольких лун, то очи друга не увидят друга.

– Что хочет сказать вождь? – спросил канадец, уловив в словах незнакомца тон упрека.

– Ваконда всемогущ, – снова продолжал индеец. – Ваконда говорит слова, исходящие из груди вождя: могучий дуб забывает, что был хрупким кустарником.

– Скажите яснее, вождь, – перебил его с волнением охотник, – звук вашего голоса приводит меня в крайнее смущение, лицо твое мне знакомо. Скажи, кто ты?

– Гу-Опечи 1111
  Поющая Птичка (индейск.).


[Закрыть], – обратился индеец к молодой женщине, – жена сахема, пусть она спросит, почему великий белый охотник забыл друга, почему забыл брата счастливого прошлого времени.

– Гу-Опечи повинуется, – ответила молодая женщина своим красивым, мелодичным голосом, – но вождь ошибается, великий белый охотник не забыл вождя пауни.

– Боже мой! – воскликнул канадец, и глаза его заблистали радостью. – Так это – Черный Олень, мой брат? Я чувствовал, что вождь близко, и хотя черты его лица стерлись из памяти моей, но я ждал, что найду вождя, друга моего.

– О-о-а! Правду ли говорит белый охотник, – проговорил индеец с чувством, которого он не мог скрыть. – Сохранил ли белый охотник воспоминание о брате, о Черном Олене?

– Ах, вождь, – печально проговорил канадец, – сомневаться в этом долее значит обижать меня. Как мог я предположить встретить вас здесь, так далеко от селений вашего племени?

– Это правда, – отвечал задумчиво индеец, – да простит сахема брат.

– Но неужели, – воскликнул опять Транкиль, – Поющая Птичка, этот нежный ребенок, который так весело прыгал у меня на коленях когда-то, стал этой прелестной женщиной, которую я вижу с тобой?

– Гу-Опечи – жена вождя, – отвечал индеец, польщенный комплиментом, сказанным его подруге. – Когда будут падать листья, исполнится сорок пять лун, как Черный Олень купил Поющую Птичку у ее отца за двух мустангов и колчан из шкуры пантеры.

Гу-Опечи улыбнулась, посмотрела на охотника и вновь принялась за свою работу.

– Позволит ли вождь обратиться к нему с одним вопросом? – вновь начал Транкиль.

– Пусть говорит брат вождя, уши вождя открыты.

– Как узнал сахем, что я здесь?

– Черный Олень не знал, Черный Олень искал не белого охотника. Ваконде угодно было, чтобы Черный Олень нашел друга, Черный Олень благодарит Ваконду.

Транкиль с изумлением посмотрел на него. Вождь улыбнулся.

– Черный Олень не имеет тайны от друга, – мягко произнес он, – пусть подождет белый охотник, скоро белый охотник узнает все.

– Брат мой волен рассказать или умолчать – я буду ждать.

Разговор на этом прервался. Сахем завернулся в плащ из шкуры бизона и, по-видимому, не желал, по крайней мере в данное время, пускаться в объяснения.

Подчиняясь обычаям гостеприимства, принятым в необитаемых североамериканских лесах и пустынях и запрещающих хозяину приставать с расспросами к тому, кто подошел и сел к его костру, Транкиль последовал примеру индейца и умолк. Но едва протекло в совершенном молчании несколько минут, как охотник почувствовал легкое прикосновение к своему плечу, и затем над самым его ухом ласковый, полный любви голос произнес:

– Здравствуйте, отец.

Крепкий поцелуй запечатлел утреннее приветствие.

– Здравствуй, дочурка, – отвечал канадец, и улыбка осветила лицо его, – хорошо ли ты спала?

– Отлично, отец.

– Отдохнула ли ты?

– Я не чувствую никакой усталости.

– Ну и отлично, я люблю тебя видеть такой, дорогая моя.

– Отец, – с любопытством обратилась к нему молодая девушка, оглянувшись вокруг себя, – у тебя гости?

– А ты увидала?

– Чужие?

– Нет, мои старые друзья, думаю, что скоро будут и твоими.

– Краснокожие? – не без ужаса переспросила девушка.

– Не все из них злы, – ответил дочери с улыбкой канадец, – эти – добрые.

И затем, обратившись к молодой индианке, которая с наивным изумлением уставила свои черные бархатные глаза на Кармелу, крикнул ей: «Гу-Опечи!»

Молодая женщина легкими прыжками, словно козочка, подбежала к ним,

– Чего хочет отец Гу-Опечи? – сказала она, робко склонившись.

– Гу-Опечи, эта девушка – моя дочь Кармела, – обратился к ней охотник, и, взяв в свои широкие ладони их маленькие ручки, он соединил их и прибавил: – Любите друг дружку, как две сестры.

– Поющая Птичка чувствовала бы себя счастливой, если бы Белая Лилия полюбила Поющую Птичку, – отвечала молодая индианка.

Кармела, очарованная поэтическим именем, которое дала ей молодая женщина, любовно склонилась к ней, поцеловала и сказала:

– Я уже люблю тебя, сестра моя.

И взявшись за руки, обе они удалились, весело болтая. Транкиль проводил их нежным взглядом. Черный Олень, присутствовавший при этой сцене, хранил все время то безучастное выражение, которое свойственно индейцам во всех случаях жизни, когда дело не касается их непосредственно. Но, оставшись с охотником наедине, он обратился к нему и сказал взволнованным голосом:

– О-о-а! Брат Черного Оленя не изменился, зимние луны убелили снегом волосы брата, но сердце оставили добрым, каким оно было во дни молодости.

В этот момент зашевелились спавшие.

– Ага! – весело заговорил Чистое Сердце, взглянув на высоко поднявшееся солнце. – Я-таки заспался.

– Да, – подтвердил и Ланси, – я тоже не рано встаю сегодня, но я наверстаю это. Я пойду напою лошадей: бедные животные, вероятно, страшно хотят пить.

– Ладно, – сказал Транкиль, – тем временем будет готов завтрак.

Ланси поднялся, вскочил на свою лошадь, взял остальных на аркане и поскакал по направлению к речке, не спросив ни слова по поводу вновь прибывших.

В жизни лесов и прерий принято смотреть на гостя, как на ниспосланного небом, потому малейшее любопытство по отношению к нему считается неприличным.

Чистое Сердце также встал, взгляд его упал на индейского вождя. Последний уже давно устремил на него холодный взор. Молодой человек вдруг побледнел как смерть и стремительно подошел к вождю.

– Моя мать?.. – воскликнул он прерывающимся от волнения голосом. – Мать моя?..

Более он ничего не мог сказать. Пауни любезно приветствовал его:

– Мать моего брата возлюбил Ваконда, – твердым, но ласковым голосом отвечал он, – сердце матери страдает только от отсутствия сына.

– Благодарю, вождь, – со вздохом облегчения проговорил молодой человек, – простите меня, я не мог овладеть охватившим меня порывом ужаса, так как, увидев вас так неожиданно, я подумал – не случилось ли несчастье.

– Сын должен любить мать. Порыв брата вождь понимает, порыв идет от Ваконды. Когда вождь покидал земли охоты команчей, старик Седая Голова, товарищ матери моего брата, хотел идти с вождем.

– Бедный Эусебио, – проговорил юноша, – он так любит меня!

– Вожди не согласились, Седая Голова необходим матери брата вождя.

– Они правы, вождь. Благодарю их, что они удержали его. Вы пришли по моему следу от самого селения?

– Вождь шел по следу брата.

– Зачем вы не разбудили меня, как только пришли?

– Чистое Сердце спал, Черный Олень не хотел тревожить сон брата и ждал.

– Хорошо! Брат мой – вождь, он поступал, как ему казалось лучше.

– Черный Олень приносит Чистому Сердцу весть от вождей и хочет курить с Чистым Сердцем трубку совета.

– Разве так важны причины, которые привели моего брата?

– Да.

– Так пусть говорит сахем, я слушаю.

Транкиль поднялся, закинул ружье за плечо и хотел уйти.

– Куда идет белый охотник? – спросил индеец.

– Пока вы будете объяснять Чистому Сердцу, зачем прибыли сюда, я хотел поохотиться в лесу.

– Пусть белый охотник останется, сердце Черного Оленя открыто для белого охотника. Мудрость брата вождя велика. Белый охотник воспитан краснокожими и всегда будет иметь место у костра совета.

– Но, быть может, у вас свои дела с Чистым Сердцем.

– Вождю нечего говорить, чего бы не мог слышать брат Если брат уйдет, вождь обидится.

– Если так, то я останусь, – сказал канадец и сел снова – Говорите, вождь, я слушаю.

Индеец, следуя обычаю, вытащил свою трубку и, чтобы показать важность миссии, которой он был облечен, вместо обыкновенного табака набил ее священным табаком – морхиче, – который хранился у него в небольшом замшевом мешочке, лежащем в охотничьей сумке вместе с мешочком с лекарствами и несколькими необходимыми в дальней дороге мелочами. Когда трубка была набита, он закурил ее при помощи головешки, взятой им из костра священной палочкой, украшенной перьями и бубенцами.

Эти необычайные подготовления заставили охотником предположить, что Черный Олень принес им действительно чрезвычайно важные вести, и потому они приготовились выслушать его со всем подобающим вниманием.

Сахем затянулся раза два – три, затем передал трубку Транкилю, который, сделав то же, передал ее Чистому Сердцу. Трубка шла по кругу до тех пор, пока весь табак не был выкурен.

Во время этой церемонии, неизбежной при всяком индейском совете, все трое хранили глубокое молчание.

Когда трубка была выкурена, вождь вытряхнул пепел в костер и, пробормотав несколько непонятных слов, заключавших, вероятно, обращение к Великому Духу, засунул трубку за пояс, помолчал несколько минут, как бы собираясь с мыслями, затем поднялся и начал:

– Чистое Сердце покинул земли команчей и пошел по пути охоты при восходе третьего солнца месяца падающих листьев 1212
  Так индейцы называли сентябрь.


[Закрыть]. Тридцать солнц последовало за этим, люди теперь живут едва лишь при начале луны перелетной дичи 1313
  То есть октября.


[Закрыть]. За этот короткий промежуток времени случилось многое, что требует присутствия Чистого Сердца среди племени, для которого он приемный сын. Топор войны был глубоко зарыт в продолжении десяти лун между команчами прерий и апачами-бизонами, теперь он внезапно был вырыт на великом совете, и апачи готовы вступить на путь войны под предводительством самых мудрых и самых опытных вождей племени. Говорить ли мне о тех новых надругательствах, которые апачи осмелились совершить над команчами – родным племенем Чистого Сердца? Но к чему? Сердце брата моего крепко, и он будет повиноваться велениям отцов и будет сражаться за них.

Чистое Сердце наклонил голову в знак согласия.

– Никто не сомневался в Чистом Сердце, – продолжал вождь, – однако вожди не требуют помощи Чистого Сердца в войне против апачей. Апачи – это старые сплетницы, и дети команчей без нашей помощи могут прогнать их ударами хлыстов, но положение становится все серьезнее, и вот теперь не столько в силе Чистого Сердца, хотя он известен как наводящий страх воин, нуждаются отцы его, сколько в присутствии на великом совете племени. Длинные Ножи и гачупины также вырыли топор войны. И те и другие предлагают команчам заключить союз. Союз с бледнолицыми не особенно приятен краснокожим, тем не менее смущение велико, они не знают, с кем заключить союз, кому оказать помощь.

Черный Олень умолк.

– Да, положение серьезно, – отвечал Чистое Сердце, – можно сказать, оно требует безотлагательного решения.

– Вожди разделились во мнениях и не могут решить, что лучше, – вновь начал индеец, – и вот они со всей поспешностью снарядили Черного Оленя и отправили его на поиски брата, мудрость которого известна, и решили последовать совету брата.

– Я очень молод, – отвечал Чистое Сердце, – чтобы взять на себя смелость высказать в таком деле решающее мнение и склонить чашу весов в ту или иную сторону. Племя команчей царствует в прериях, вожди его – опытные воины, они лучше меня могут принять решение, которое сохранит и честь, и интересы племени.

– Брат мой молод, но мудрость говорит его устами. Ваконда вложил в его грудь речи, которые произносит язык. Все вожди питают великое уважение к Чистому Сердцу.

Юноша покачал головой, как бы протестуя против такого лестного мнения о себе.

– Если уж вожди так настаивают на этом, то я скажу, что не подам своего мнения раньше этого охотника, который лучше меня знает прерии.

– О-о-а! – отвечал Черный Олень. – Бледнолицый охотник мудр, мнение его хорошо, вождь слушает его.

Транкиль увидел, что, таким образом, он вынужден принять участие в беседе. Он и не думал, однако, взять на себя хоть часть тяжелого бремени ответственности, от которой Чистое Сердце хотел освободиться, однако он знал, что не в обычаях прерии отказываться от участия в совете, особенно по такому важному делу, а потому, подумав несколько минут, решился, наконец, сказать свое слово.

– Команчи, – начал он, – самые страшные воины прерий, никто не должен осмеливаться совершать набеги на их земли охоты. Объявить апачам войну – их долг и право. Апачи – воры, бродяги, трусы, но к чему ввязываться им в раздоры бледнолицых? Длинные ли Ножи, гачупины ли – все белые во все времена и во всех обстоятельствах всегда ожесточенные враги краснокожих, которых они избивают повсюду, где встречают, под самым пустым предлогом и главным образом потому, что они индейцы. Когда гиены рвут в прериях друг друга, разве индейцы пытаются развести их? Конечно нет, пусть они бьются. Чем больше падет их, тем меньше останется воров и разбойников в прерии. Для краснокожих бледнолицые – гиены, изменившие свое обличье. Пусть их себе уничтожают друг друга. Какая сторона ни победит, убитые в любом случае уменьшат собою число врагов индейцев. Эта война между бледнолицыми длится уже десять лет, война ожесточенная, неумолимая. До сего времени команчи не становились ни на ту, ни на другую сторону, зачем вмешиваться им в настоящую минуту? Каких бы обещаний бледнолицые ни надавали им, они, даже в случае полного исполнения их, все-таки будут менее выгодны для них, чем их настоящее вмешательство – оно делает краснокожих особенно страшными в глазах белых. Я кончил.

– Да, – заговорил тогда Чистое Сердце, – ты говоришь верно, Транкиль. Команчи должны следовать твоим словам. Вмешательство с их стороны было бы делом неразумным, ведущим к печальным последствиям, и, совершив его, вожди тотчас же пожалели бы об этом.

Черный Олень внимательно выслушал речи канадца. По-видимому, они произвели на него впечатление. Он выслушал также и Чистое Сердце. Когда Чистое Сердце кончил, вождь немного помедлил и затем отвечал так:

– Сахем счастлив услышать слова братьев. Они доказывают, что Черный Олень решил правильно и подал в совете вождей то же мнение, какое высказали только что его братья. Белые охотники рассудили как мудрые люди, и вождь благодарит их.

– Я и на совете вождей готов поддержать то мнение, которое выразил сейчас белый охотник, так как только оно и должно быть принято, – заметил Чистое Сердце.

– Вождь думает так же. Пойдет ли Чистое Сердце за Черным Оленем к вигвамам нашего племени? – спросил индеец.

– Я как раз думал пуститься завтра в путь, чтобы вернуться к моей матушке. Если мой брат подождет меня, то мы отправимся вместе.

– Я подожду.

– Хорошо, завтра, как только покажется солнце, мы вместе отправимся к селениям команчей.

Совещание окончилось. Транкиль, однако, тщетно старался объяснить себе, каким образом могло случиться, что Черный Олень, которого он оставил среди пауни, оказался вдруг влиятельным вождем племени команчей. Не меньше занимали его и отношения между ним и Чистым Сердцем. Все эти вопросы вертелись в его голове, и он дал себе слово при первом же удобном случае расспросить Черного Оленя о событиях его жизни со времени их разлуки.

Ланси вернулся с лошадьми, и охотники вместе с Кармелой принялись за завтрак, приготовленный Поющей Птичкой, которая прислуживала всем и подавала кушанья с невыразимым изяществом.