Текст книги "Последний самурай"

Интерлюдия

Отец моей матери был ювелиром. Красивый человек, умное лицо; умелый музыкант-любитель. Прекрасно говорил по-английски, но сам слышал свой акцент и понимал, что есть в нем нечто комичное.

Бадди сказал, что не хочет быть бухгалтером, а его отец сказал, что Бадди не представляет, сколько надо работать, чтобы стать профессиональным музыкантом. Пять лет ты учился на скрипке, сказал его отец, и хоть пять минут ты занимался? Пять лет на фортепиано.

Что-то глянуло из дедовых глаз и нежно, властно сказало Вернер и du и mein Kind[42]42
  Ты… дитя мое (нем.).


[Закрыть]. Бадди более или менее понял, что ему сказали, но не мог возразить, пытался вспомнить что-нибудь из песни Шуберта или из Вагнера, но все выходило слишком мелодраматично. Что– то глянуло из дедовых глаз. И сказало Бухгалтерия – это не конец света.

Что-то глянуло на моего дядю Дэнни. Что-то глянуло на моих теток и сказало Секретарша – это разве так страшно?

Линда видела, как четверо до нее пошли заниматься чем-то нестрашным, и что-то в них было такое, вся жизнь впереди, а лучшее уже отрезано, словно будущего, возможно, Хейфеца заперли в бухгалтере и бросили умирать.

Р-рок. Р-рок. Р-рок.

Мой отец тотчас перешел к делу. Он страстно доказывал, что Линда всю жизнь будет угрызаться, если не даст себе этот шанс.

Наши жизни коту под хвост, сказал отец, ты хочешь и себе того же самого? Он ораторствовал страстно, произносил слова «черт» и «клятый», в те времена – довольно сильные слова, и была в этом некая мужественность, некая весомость.

А ты что скажешь? спросила Линда и поглядела на Бадди.

Бадди сказал: По-моему, тебе надо ехать.

…потому что, само собой, если уж она куда и поедет, то в Джуллиард.

Мой отец сказал: Ну еще бы ей не надо. К полудню уже в Нью-Йорке. Линда сказала, что можно сделать вид, будто она едет в центр за свитером, она как раз поминала, что ей нужен новый свитер.

Мой отец сказал, что отвезет ее на вокзал.

Бадди сказал, что тоже поедет – мало ли, вдруг его кто спросит.

Линда сказала: Если кто спросит, скажешь, что я поехала за свитером.

Бадди сказал: Ага, если кто спросит, я так и скажу: мол, грозилась покончить с собой и вдруг вспомнила, что ей бы новый свитерок. Я лучше с вами поеду.

Линда сказала, что ему, наверное, стоит проводить ее в Нью-Йорк, виолончель понесет.

Бадди сказал: А виолончель-то тебе зачем?

Линда сказала: Для прослушивания.

Бадди сказал: Если тебя не возьмут на фортепиано, про виолончель и думать нечего.

Линда сказала: Не командуй.

+ они жарко заспорили, а мой отец стоял себе рядом. Моя мать полагала, что Джуллиард будет ее презирать, если выяснится, что она умеет играть только на фортепиано, а если она привезет несколько инструментов, они сразу поймут, что она настоящий музыкант.

Все Кёнигсберги презирали фортепиано – удобно-то как, все нотки расписаны по клавиатуре, ушел, вернулся – а они так и сидят по местам, скука смертная, да на нем даже четырехлетка сыграет (они все играли). И они терпеть не могли играть с листа + у фортепиано есть такое тягомотное свойство (поскольку одновременно можно играть 10 нот, а то и больше), приходится читать в 10 раз больше, чем на других инструментах. Ни один Кёнигсберг не желал играть на фортепиано, если можно было передать его кому-нибудь помладше, + поскольку моя мать была младшей, ей не представилось шанса кому-нибудь его передать. Странно как-то, что младшей досталась партия, где надо больше всего читать, но, отмечали два брата две сестры отец и мать, если что не заладится, она всегда сыграет на слух. И вообще, она не то чтобы не умела играть на скрипке, альте и виолончели (не говоря уж о флейте, гитаре, мандолине и укулеле), – ей просто случая не выпадало.

Бадди заявил, что, по его мнению, Линдина техника на струнных не дотягивает до требований Джуллиарда + Линда сказала а тебе-то откуда знать ты когда меня в последний раз слушал.

Сначала она хотела прихватить все, показать, на что способна, но в конце концов согласилась взять только скрипку, потому что на ней умела играть несколько сложных пьес, альт, потому что на нем у нее почему-то лучше выходило звучание, мандолину, потому что это необычно – уметь играть на мандолине, и флейту, потому что никогда не вредно показать, что умеешь играть на флейте.

Бадди: И ты скажешь, что хочешь прослушиваться на фортепиано.

Линда: Не командуй.

Мой отец: Ты что хочешь сказать – ты не собираешься играть на фортепиано? У тебя фантастический талант – и ты не будешь играть? А то, что ты сейчас играла, – ты им это сыграешь?

Линда: Ты в музыке разбираешься?

Отец: Да не очень.

Линда: Тогда не суй свой нос куда не просят.

Отец сказал: Нам, наверное, пора, а то на поезд опоздаем.

Бадди опять сказал, что поедет с ними + Линда сказала, пускай Бадди скажет, что она уехала за свитером, почему он вечно из всего устраивает такой спектакль, + Бадди сказал, ну да, она уехала за свитером + на всякий случай взяла с собой скрипку альт флейту + мандолину и он пожалуй поедет с ними.

Мой отец сказал, что вообще-то хотел с Бадди поговорить, и они втроем поехали на вокзал.

Линда села в поезд. В одной руке футляры со скрипкой и альтом, в другой руке чехол с мандолиной и сумочка, под мышкой флейта.

Поезд тронулся + мой отец сказал Бадди: Ребята, вы фантастические. Я думал, музыканту надо на прослушивание какие-нибудь ноты, что ли, взять.

Бадди сказал: Ох. Ты ж. Блин.

Но уже ничего не попишешь, а она, если что, найдет ноты в Нью-Йорке, и они направились в ближайший бар, и мой отец сказал: Давай купим этот мотель.

Бадди сказал: А если мужик ошибся?

Мой отец сказал: Если он ошибся, у нас будет никчемная недвижимость. Зато старая миссис Рэндольф воссоединится со своей овдовевшей дочерью, преклонные годы проведет под солнечными небесами Флориды, и хоть кто-то будет счастлив.

За солнечные небеса Флориды, сказал Бадди.

За солнечные небеса Флориды, сказал мой отец.

Мой отец и Бадди решили поехать и заключить сделку немедленно. Отбыли в отцовской машине, Бадди сел за руль, отец уснул на заднем сиденье.

Мать моя между тем добралась до Джуллиарда. Отыскала ректорат и потребовала ее прослушать. Задача была непростая, ей много раз повторили, что для этого надо подать заявку, заполнить анкеты, назначить время; однако она не сдавалась. Она сказала, что приехала аж из Филадельфии. Она очень волновалась, но в душе свято верила, что наконец будет спасена, едва кому-нибудь сыграет.

Наконец из ректората вышел невзрачный человек в бабочке, представился и пообещал найти помещение. В Джуллиарде водились и анкеты, и заявки, и процедуры, но тамошние люди ничем не отличались от всех прочих людей: им понравилась история, им нравилось воображать блестящую молодую музыкантшу, которая села на поезд в Филадельфии, приехала в Нью-Йорк и пришла с улицы. Моя мать (со скрипкой альтом мандолиной сумочкой + флейтой) пошла за ним в аудиторию, где стоял рояль, и невзрачный человек сел на стул у стены, положил ногу на ногу и стал ждать.

Лишь тогда моя мать сообразила: чего-то не хватает.

Понукаемая моим отцом, она пулей вылетела за дверь. Разволновавшись от одной этой мысли – вылететь за дверь, – она вылетела за дверь, не задержавшись порепетировать и даже не взяв ноты, а теперь ей нечего было играть и она ничего не подготовила.

Кое-кого подобная неприятность сбила бы с толку. Кёнигсберги сталкивались с музыкальными катастрофами каждый божий день + девиз их гласил: Не падай духом.

Что вы мне сыграете? спросил невзрачный человек.

Линда вынула из футляра скрипку. Объяснила, что оставила ноты в поезде, но сыграет партиту Баха.

Она сыграла партиту Баха, а невзрачный человек, ни слова не говоря, созерцал свое колено; потом она одолела сонату Бетховена, соврав всего пару раз, а невзрачный человек невозмутимо созерцал свое колено и так ничего ей и не сказал.

А теперь что вы мне сыграете? спросил невзрачный человек.

Линда спросила: Хотите, я сыграю на альте?

Человек: Если хотите мне сыграть, я с наслаждением вас послушаю.

Линда положила скрипку в футляр и достала альт. Сыграла малоизвестную сонату для одного альта, которую выучила за пару лет до того. Даже тогда соната была совершенно бесцветная – из тех пьес, которые композиторы почему-то нередко сваливают на альты. На миг моя мать забеспокоилась, вспомнит ли сонату, но едва начала, все вспомнила. Забыла, что́ идет после первой репризы, и сыграла ее дважды, чтобы потянуть время, + пришлось сочинять новое анданте, поскольку старое временно вылетело из головы (по счастью, соната была настолько малоизвестная, что невзрачный человек, наверное, не заметил), но в остальном вроде бы отбарабанила неплохо.

Невзрачный человек все созерцал свое колено.

Она сказала: Это просто чтобы вы получили общее представление. Хотите, я еще сыграю?

Он сказал: Пожалуй, общее представление я уже получил.

Она сказала: Сыграть вам на мандолине?

Он сказал: Если хотите на ней сыграть.

Она сыграла пару-тройку коротких пьесок, Бетховена и Гуммеля, чтобы невзрачный человек получил общее представление, а потом сыграла несколько пьес на флейте – так он поймет, что играть на флейте она умеет.

Он молча выслушал, глянул на часы и сказал: Вы хотите мне сыграть еще что-то?

Она сказала: Еще я умею на виолончели, на гитаре и на укулеле, но их я оставила дома.

Он сказал: И один из этих инструментов дается вам лучше всего?

Она сказала: Я бы так не сказала. Преподаватель по виолончели говорил, что у меня есть перспективы, и, понятно, любой идиот сыграет на гитаре, а если умеешь на гитаре, то не надо быть гением, чтобы играть на укулеле, но я бы не сказала, что они мне даются прямо лучше всего.

Музыкант научается шестым чувством улавливать настроение аудитории. Моя мать уловила, что прослушивание как-то не задалось.

Человек в бабочке снова глянул на часы, встал, походил туда-сюда и сказал: Боюсь, у меня назначена встреча, поэтому…

Я умею на фортепиано, помявшись, сказала она + бодро прибавила: Семь бед – один ответ!

Время несколько поджимает, сказал человек, но снова сел + положил ногу на ногу + воззрился на свое колено.

Моя мать села за рояль. Она не репетировала, но за последнюю неделю сыграла шопеновскую прелюдию № 24 ре-минор 217 раз. Она 218-й раз за прошедшую неделю заиграла шопеновскую прелюдию № 24 ре-минор, и невзрачный человек впервые отвел глаза от своего колена.

Он сказал: Я хочу послушать еще.

Он сказал: Найти вам ноты? Можно взять в библиотеке, если вам нужно.

Она потрясла головой. Надо что-нибудь сыграть. Она заиграла «Лунную сонату». Как-то странно – странно не играть шопеновскую прелюдию № 24 ре-минор 219-й раз.

А теперь что вы мне сыграете? спросил невзрачный человек.

Она заиграла интермеццо Брамса. На сей раз не стала ждать, пока он спросит, перешла к следующей пьесе, потом еще одной, и еще, все чаще додумывая, и руки ее сновали туда-сюда по клавишам.

Посреди пьесы человек вскочил и сказал Достаточно.

По скрипучим половицам подбежал к ней; говорил он при этом Нет-нет-нет-нет-нет. Она сначала решила, это он сетует, что она импровизировала, потому что забыла.

Нет-нет-нет-нет, сказал он, остановившись подле.

Нельзя так играть на фортепиано.

Он сказал: У вас же руки совсем невесомые.

Линда сняла руки с клавиш. Она не поняла. А он сказал: Вы что, не ЧУВСТВУЕТЕ, как у вас напряжены запястья? Играть нужно всей рукой, от плеча. Не надо от запястья. Расслабьтесь, иначе вы с ним не совладаете.

Он велел ей сыграть гамму до-мажор, и не успела она одолеть 3 ноты, сказал Нет. Велел играть, налегая на каждую ноту всей рукой. Если будет ошибаться, это ничего.

Кто-то постучался, заглянул, + невзрачный человек сказал Не сейчас.

Он простоял рядом час, а ловкая рука моей матери неуклюже ковыляла по белым клавишам.

Наконец он сказал, что достаточно. Показал ей простое упражнение + сказал: Играйте два месяца по четыре часа в день, как я показал. Потом возвращайтесь к чему-нибудь своему, но расслабляйте запястье. Не можете расслабить запястье – не играйте. И что бы вы ни играли, сначала упражняйтесь по два часа.

Он сказал: Начните с начала, и, может, через год вам будет что мне показать. Я не обещаю, что мы вас возьмем, но обещаю, что послушаем.

Он сказал: Может быть, вы считаете, что это обещание не стоит года жизни.

И он сказал: Возможно, вы правы, но больше я ничего обещать не могу.

Моя мать пожала ему руку и вежливо сказала спасибо.

Она сказала: А скрипка? Мне нужно работать со скрипкой?

Невзрачный человек рассмеялся + сказал: Это вряд ли. И прибавил, что касательно флейты, альта и мандолины тоже ничего не посоветует.

Он сказал: Но Рубинштейн на флейте не играет и, вроде, доволен жизнью.

Он сказал: Не знаю, кто вас учит, но… Откуда вы? Филадельфия? Позвоните этому человеку, сошлитесь на меня. Не звоните, если не хотите работать, он мне руки не подаст, но если вы серьезно… А лучше не звоните пару месяцев, попробуйте, поймите, готовы ли тратить время, и если вы серьезно, позвоните ему.

Он записал имя + телефон на бумажке, дал ей, и она убрала бумажку в сумку. Спросила, можно ли играть упражнение в си-мажоре, и он засмеялся и сказал, что 50% можно играть в си-мажоре, только пусть расслабляет запястье. И она снова его поблагодарила, взяла скрипку альт мандолину сумочку и флейту и ушла.

Через минуту она очутилась на улице, оглядела окрестные дома. Середина дня.

Если б ее взяли в Джуллиард, она бы забралась на Эмпайр-стейт-билдинг и оттуда обозрела покоренный город; Нью-Йорк простерся бы у ее ног.

Лезть на Эмпайр-стейт-билдинг она не захотела и пошла к отелю «Плаза», где Фицджеральд и Зельда танцевали нагишом. Потом рассказывала, что стояла у фонтана, дрожа и плача + понимая, что сегодня – счастливейший день ее жизни, потому что когда ты младшая из пятерых, никто никогда не относится к тебе серьезно, + теперь кто-то отнесся к ней как музыканту настолько серьезно, что велел по четыре часа в день играть одно упражнение. Если в Джуллиарде сказали так, даже отец обязан отнестись к ней серьезно + каким-то чудом она одна из всей семьи станет настоящим музыкантом.

На самом деле она хотела петь, это правда, но какое– никакое, а начало.

Заморосило, и она пошла в «Сэкс – Пятая авеню» поглядеть на свитера, а потом вернулась на вокзал и села на поезд до Филадельфии.

Приехала домой, все объяснила, и никто, похоже, не понял, что к ней отнеслись серьезно.

Да что он знает? сказал мой дед. Кто о нем вообще слыхал? Что ж мы о нем впервые слышим, если он такой гений?

Мне надо заниматься, сказала моя мать и ушла к пианино. Еще свежо было воспоминание о том, как ее тяжелая рука с тяжелой кистью ковыляет по клавишам. Она положила руки на клавиатуру, и следующий час из гостиной доносился кошмарный рваный шум. Все дети с трех лет симпатично играли на фортепиано; на памяти живых ни один Кёнигсберг не сыграл ни единой гаммы; дед и бабка в жизни своей не слыхали ничего ужаснее.

Раньше они думали, что шопеновскую прелюдию № 24 ре-минор по 30 раз в день ничто не переплюнет. Теперь они жалели, что прежде не ценили своего счастья. Бабушка даже сказала Линда, может, сыграешь эту чудесную пьеску – помнишь, ты на днях играла?

Моя мать ответила, что ничего, кроме упражнения, ей два месяца играть нельзя.

Между тем все недоумевали, что приключилось с Бадди – взял и уехал с другом, слова никому не сказав.

Моя мать предположила, что он, наверное, поехал в центр приглядеть себе свитер.

Моя мать каждый день занималась часами, и каждый час был мучителен для слушателя и исполнителя равно. Поначалу все думали, что она сдастся. Но день шел за днем, а она все ковыляла час за часом, и это был кошмар.

Она не знала, что еще делать.

Она вспоминала прослушивание минуту за минутой и ежилась от ужаса и стыда, которые тогда ее не мучили, – особенно настойчиво преследовала ее соната для альта с тремя репризами и новым анданте. Одно хорошо – она хоть не запела. Миновало каких-то три недели занятий, но моя мать уже поняла, что никогда теперь не сможет простодушно зайти в аудиторию и показать, на что способна.

Дядя Бадди и моя мать хотели стать певцами, потому что любили оперу, однако не представляли себе, чего им это будет стоить.

Раньше она думала так: само собой, в музыкальные школы не принимают кого попало, там смотрят, какие у человека инструменты, а едва тебя приняли, можно сразу петь. После прослушивания она заподозрила, что дело обстоит несколько иначе. Если нельзя сесть за фортепиано, не одолев эту пустыню работы над техникой, быть может, пустынями окружены и другие инструменты, а также голос.

Моя мать все играла упражнение. Она не пела в школьном хоре, потому что хор чуть ли не круглый год репетировал рождественский концерт. Кто его знает, чего стоит стать певицей?

Моя мать играла упражнение, поскольку Джуллиард сказал, что ей надо играть на фортепиано.

Однажды в гостиную зашла бабушка. Она сказала Ты же знаешь, отец желает тебе только добра. Она сказала Ты сводишь его с ума, каково, по-твоему, такому человеку слушать вот это день за днем? Она сказала Послушай. Решать тебе не к спеху. Ты уже два часа отыграла, на сегодня хватит, поехали в центр, помоги мне выбрать блузку твоей сестре.

Они поехали по магазинам, и бабушка купила ей платье за $ 200, и другое платье за $250, и шляпку, и другую шляпку, которая моей матери шла больше, и к одной из этих шляпок пару туфель. Они вернулись домой, и дед предложил моей матери скататься во Флориду, а та отказалась. Они поехали по магазинам, и бабушка купила ей шесть пастельных кашемировых свитеров.

Всякий раз, когда моя мать садилась заниматься, в гостиную заходила бабушка, и моя мать все больше злилась. А дело было вот в чем:

Дед уехал из Вены в 1922-м, осел в Филадельфии, неплохо поднялся. Конечно, музыку с венской не сравнить, но в остальном ничего. Он женился, пристойно пережил Депрессию, а с точки зрения бизнеса, война – это хорошо, продажи обручальных колец взлетели до небес. Но с другой точки зрения война переменила его взгляд на вещи.

Родня его по большей части осталась в Австрии. Если ты ювелир, все думают, у тебя денег куры не клюют, рано или поздно приходит письмо, скажем, от человека, который тебе никогда не нравился, и нужно наскрести несколько тысяч долларов на поручительство, а потом не миновать затяжной переписки. Скажем, есть человек, у него степень по машиностроению, год преподавания в университете, скажем, в конце года он вынужден оставить преподавание, поскольку наставления носителя нечистой крови оскорбляют студентов арийского розлива, скажем, некоторое время он работает на производстве, хотя от человека такой квалификации ожидаешь должности повыше, скажем, его зовут преподавать в американский колледж, и ты пишешь в Госдепартамент, а Госдепартамент тебе разъясняет, что, к сожалению, для одобрения заявки требуется минимум двухлетний опыт преподавания. Тебе не миновать затяжной переписки, и однажды ты шлешь заявителю письмо, сообщаешь, что происходит, а ответа нет.

Мистер Кёнигсберг об этом особо не распространялся, и кончиками пальцев не касался этого предмета, когда дети говорили, что хотят стать музыкантами, он только твердил, что будущего не предугадаешь. Что бухгалтерия – не конец света. Что секретарша – это нестрашно.

Казалось, фигуры умолчания до того ужасны, что их и озвучить нельзя, и ведь правда совсем нестрашно быть секретаршей или там бухгалтером. Однако Линда видела, как нестрашным пошли заниматься четверо до нее. А теперь выяснилось, что тут ни при чем маккартизм, который по сути своей антисемитизм, переодетый антикоммунизмом, и ни при чем шанс устроиться в Канаде или Бразилии, если нужда погонит. Все дело было в том, что отец не мог слушать, как люди занимаются по стандартной программе лучшей консерватории в стране. Ну, хочешь разрушить людям жизнь – дело твое. Хочешь превратить свой дом в какие-то клятые «Звуки музыки» – дело твое. Но тогда на Гитлера не пеняй.

Тут вернулись Бадди с атеистом, и атеист сказал, что можно купить в мотель пианино, пускай Линда занимается там. Линда спросила, что скажут гости, а атеист объяснил, что гости приезжают вечерами, после целого дня в дороге, а спозаранку уезжают дальше, в чем и красота мотеля. И, улыбаясь, прибавил, что более того, он может отвести Линду к «Хелене» и научить играть в пул – если что, у нее всегда будет запасной выход.

Порой моя мать и вправду занималась, но то одно, то другое, и порой она не занималась. Совет невзрачного человека оказался каким-то проклятием. Она не занималась, если не могла сыграть правильно, и постепенно играла все меньше и меньше, а потом и вовсе бросила.

Я раньше думала, что все могло быть иначе. Гизекинг[43]43
  Вальтер Гизекинг (1895–1956) – немецкий пианист, занимавшийся также лепидоптерологией; обладая очень развитой слуховой и зрительной памятью, выучивал партитуры наизусть.


[Закрыть] в жизни не сыграл гаммы, Гленн Гульд едва ли занимался; они просто смотрели в партитуру и думали, думали, думали. Если бы невзрачный человек сказал иди и подумай, он тоже рисковал бы революцией в мозгах у Кёнигсбергов. Может, он даже и сам думал, что надо думать. Но нельзя за час научить думать; можно только дать упражнение и с тем отправить восвояси. Безмолвные мысли не нервировали бы деда; он бы по-доброму не посоветовал моей матери играть для удовольствия + тем самым не изгнал бы ее из дома; и все могло бы сложиться иначе.