Текст книги "Превратности любви"

Возможно, если бы Ник разделял ее веру, если бы они обвенчались, а не жили «во грехе», как считала она, их брак, благословленный свыше, сложился бы иначе. Жизнь – это некое удивительное духовное раскрытие, которое присуще каждому и глубоко индивидуально. Недостаток любви в сердце существует только от чувства разделенности с Богом, который есть любовь. Именно это и делает нас несчастными, думала Анна. Но Ник не способен это понять.

Анна настолько ушла в себя, что раздавшийся телефонный звонок заставил ее вздрогнуть и броситься к аппарату с такой же поспешностью, с какой она бросалась к ночному столику, чтобы приглушить настойчивый звон будильника. С неловкостью только что разбуженного человека она сняла трубку и, не узнав голоса отца, спросила, кто говорит. Он пошутил по поводу ее «девичьей памяти» и сам засмеялся своей шутке.

– Да я тут готовлю, – соврала она. – У меня столько работы! – Анна сделала ударение на слове «столько».

– Если ты занята, увидимся завтра в театре. Я просто хотел сообщить, что вернулся. – Он уезжал в Вену, ставил там какой-то спектакль. – Поговорим при встрече.

Хорошо, – согласилась Анна и, с видимым усилием придав голосу душевность, добавила, что, хоть у нее сейчас совсем нет времени, она все равно рада его слышать.

После паузы, продолжавшейся несколько минут, не придавая значения пощечине, как будто ничего и не было, Ник возобновил разговор.

– Понимаешь, я не могу объяснить это яснее, – дав Анне отдышаться, сказал он серьезным голосом. – Эта глубокая, головокружительная любовь, как некая тайная сила, которая исходит свыше, питая меня энергией, делая счастливым и – живым. Если ты не способна понять, что я чувствую, то, по крайней мере, сумей простить. – Интонация его голоса приобрела ласковый, нежный, мягкий оттенок. – Знаю, мой эгоизм покажется непростительным. Но я ничего не могу с этим поделать. Да и тебе самой, если подумать, будет лучше. Может, еще встретишь кого-то – ведь ты молода и красива. Я знаю, что ты по-своему любишь меня, но тебе со мной плохо. И для Дженнифер, когда между родителями ладу нет, – не лучшие условия в семье. Как это ни парадоксально, но, разъехавшись, мы оба будем уделять ей больше внимания. Ты ведь не просто так проводишь столько времени на работе, где можешь самореализовываться, где есть надежда на перемены. Про себя я уже не говорю. Что это за семья, когда мы оба стараемся пореже бывать дома?

– Тебе пора ехать за Дженнифер, – проглотив свои возражения и упреки, напомнила Анна. – И у меня будет время осознать все это.

– Я не тороплю тебя, – ответил Ник. – Это серьезное решение, его нельзя принимать сгоряча.

Он не осмелился обнять ее, взял ключи от машины и ушел.

После первого шока от всего произошедшего Анна погрузилась в размышления, насколько позволял ее характер: молилась, плакала тайком и в душе смирилась.

Благополучие Дженни было для нее превыше всего. Она до сих пор помнила щемящее, но невообразимо сладостное томление под сердцем, сначала смутное, а потом более ощутимое, которое росло, становилось все теплее, поглощая и обостряя остальные чувства, пока не достигло своего пика. С того момента, как она впервые почувствовала в своем животе биение сердечка Дженнифер, а потом мягкие повороты ее тельца, пуповина любви связала мать и дочь навсегда.

Для Дженни действительно будет лучше, если они с Ником расстанутся, в этом он прав.

Утонченная, последовательная христианка она приняла трудное решение без какого-либо мученического вздоха, хотя проявленная ею храбрость была того же порядка, что у мученика. Муж не должен знать, чего ей это стоит. Во всем, кроме плотской страсти, его бескорыстие столь же огромно, как и у нее.

Чувства, которые она, несмотря ни на что, испытывала к нему, были глубокими и настоящими. Она любила страдать за них обоих. С самого начала в их союзе было нечто более высокое, нежели просто две личности, занятые поиском компромисса. То, что когда-то соединило их, по-прежнему казалось ей чем-то особенным, и это воплотилось в Дженнифер. Ради дочери она готова была усмирить свое уязвленное самолюбие, готова была забыть свои обиды, лишь бы для Дженни развод родителей прошел безболезненно.

То, что прежде утаивалось, нынче оглашалось без какой-либо маскировки. И, содрогаясь от энергии мужа, она в то же время восхищалась зрелостью его страсти. Ее ревность давно уступила место страху, переместившись на второй план. Теперь единственное ее желание состояло в том, чтобы защитить. Жена полностью превратилась в мать.

Спустя несколько дней Ник написал письмо Элизабет:

«Любовь моя!

Мы близки к окончанию битвы. Если повезет, скоро подпишем договор о финансовом согласовании и опекунстве. Чего бы мне это ни стоило, я подпишу его с радостью – хуже нет для душевного равновесия, чем подвешенная ситуация. К тому же, с самого начала этих переговоров, я решил, что приму любые условия, откажусь от всего ради сохранения нормальных отношений с Анной после развода, чтобы иметь возможность видеться с Дженнифер и участвовать в ее воспитании.

Анну мне по-человечески жаль. Думаю, она больше не выйдет замуж. Никогда никого не любив, она вообразила, что любит меня. Это ей почти необходимо, стало для нее потребностью, раз она связала со мной свою жизнь. Но нет худа без добра, поскольку благодаря этому я не потеряю Дженни.

Жду не дождусь, когда мы будем вместе. Все мои мысли только о тебе.

Навсегда твой,

Ник».

Каково же было его удивление, когда он прочитал ответное письмо от Элизабет:

«Любовь моя!

Да, любовь моя! – и это не слова, это то, что я ощущаю постоянно, в каждое мгновение своего существования.

Я тоже жду не дождусь, когда мы будем вместе.

Не знаю, поймешь ли ты, простишь ли мне мою глупость, но надеюсь, поймешь и простишь… Дело в том, что я в Нью-Йорке.

Я ушла от Джорджа, но не хотела подталкивать тебя к тому, о чем бы ты потом мог пожалеть. Поэтому я ничего не рассказала тебе и согласилась на небольшую роль в американской «мыльной опере», чтобы уехать подальше, чтобы не оказывать на тебя давления, не помешать тебе принять то решение, о котором ты не будешь жалеть.

Знаю, я дура, что не дождалась твоего письма, но в тот момент мне казалось, что я поступаю правильно.

Поверь, в наших отношениях это ничего не меняет. Я постараюсь разорвать контракт как можно быстрее и сразу вернусь в Лондон.

Еще раз прости,

Лиза».

«Сообщи, где найти тебя в Нью-Йорке, – тут же написал Ник. – Как только закончу бумажную волокиту с разводом, сразу приеду и помогу тебе уладить все с контрактом – я ведь все-таки юрист и, без ложной скромности, неплохой».

Однако ответа от Элизабет он так и не дождался и только на следующий день из выпуска новостей узнал, что случилось.

Глава 10
Туманное будущее

 
Положи меня, как печать, на сердце твое,
как перстень, на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь…
 

Песнь Песней[15]15
  Песнь Песней, 8:6.


[Закрыть]

Съемки по большей части были сущим кошмаром – именно о таких рассказывают документальные фильмы «Как снимали…».

В первый же день Элизабет ощутила весь этот кошмар в полной мере.

Большинство сцен снимали в помещении, но ее героиня, выезжавшая с бригадой «скорой помощи», должна была по сюжету спасти мальчика, упавшего в канализационный колодец.

Дождь лил как из ведра. Дома таяли в струях воды. Мир буквально исходил влагой. Что очень устраивало режиссера. Вокруг канализационного люка земля была раскопана и под дождем превратилась в непролазную грязь. Когда Лиза ползла на четвереньках по этой скользкой вонючей жиже к люку, чего требовал режиссер, который хотел, чтобы она, для усиления эффекта, как можно больше испачкалась в грязи, у нее в голове крутилась только одна мысль: «И почему все ругают лондонскую погоду?»

С режиссером проблем не было. Единственное, о чем он просил, – играть вполсилы. Не работать на камеру, не декламировать. «Меньше, меньше, меньше играть», – говорил он. Элизабет это нравилось.

Но иногда он становился чересчур жестким. И никого не щадил. Если что-то шло не так, он непременно сообщал об этом и не всегда в корректной форме. А если ему что-то нравилось, то кричал, аплодировал и рассыпался в полуприличных похвалах: «… твою мать, как же здорово!» Или отпускал грубоватые шуточки, в основном подтверждавшие его теорию, что «женщина, которую трахают, – счастливая женщина».

Элизабет раньше не приходилось работать с американскими режиссерами, и такая манера поведения на съемочной площадке ее немного шокировала.

Но, выжимая все соки из актеров, он и себе не делал никаких послаблений – вкалывал чуть ли не круглосуточно, что не могло не вызывать уважения.

Около семи утра он появлялся на съемочной площадке, проверял списки актеров и технического персонала, который требовался для данного съемочного дня, а в последующие два часа давал отдельным актерам указания, что им надо делать. После восьми– или девятичасовых съемок он встречался с производственной группой – работал над раскадровками для следующего дня и за полночь засиживался в проекторной.

Роль у Лизы была небольшая, и при таком графике съемок сцены с ее участием могли отснять довольно быстро – недели за две-три, поскольку по сценарию ее героиня, соблазненная и брошенная одним из главных героев, должна была вскоре уехать обратно в Англию «зализывать свои раны», как написал в ремарке сценарист.

Но еще до всех мучений на съемочной площадке Элизабет горько пожалела о том, что так скоропалительно согласилась на эту роль, в результате чего ее теперь разделяли с Ником тысячи миль.

Его письмо, в котором он сообщал о своем разводе, заставило ее почувствовать себя полной дурой. Они могли бы уже быть вместе, а она зачем-то сбежала на край земли, боясь поверить в собственное счастье.

Перелет прошел без приключений и гораздо легче, чем можно было ожидать, поскольку Элизабет предусмотрительно выпила перед полетом таблетку снотворного, чтобы не думать о своих страхах и заодно выспаться, ибо в предотъездной суете она почти не спала.

Ее поселили в отеле класса делюкс «Хелмсли-парклейн», оформленном в европейском стиле. Из окон номера открывался прекрасный вид на Центральный парк и потрясающий пейзаж Нью-Йорка – города, в котором ей давно хотелось побывать.

Но насладиться Нью-Йорком не удалось – ее сразу закружило в водовороте съемочной жизни.

Буквально через час после приезда она подписала контракт, пообщалась с режиссером, получила сценарий, который должна была изучить, а с утра уже начинались съемки тех сцен, где впервые появляется ее героиня.

Такой ритм жизни бодрил, вынуждал собраться и не оставлял времени на самоанализ и мучительные размышления.

А потом пришло письмо от Ника.

В конце съемочного дня Элизабет села за руль арендованного «форда» и, ведомая указаниями навигатора, помчалась в сторону отеля.

Весь этот день пронесся, как сон, в котором, не переставая, лил дождь.

Конечно, не стоило так гнать по мокрой дороге, еще не привыкнув к левостороннему движению, но ей не терпелось узнать, что ответил Ник на ее покаянное письмо, которое она отправила перед тем, как уехала на съемки.

Вцепившись в руль, она, как под гипнозом, следовала всем поворотам дороги с невнятным чувством безудержного падения во времена первобытной дикости, подобные моменту появления на свет. Прошлого не было. Только ощущение безмерного счастья, которое ждало ее в будущем.

Когда подъехала машина дорожной полиции, из радиоприемника разбитого «форда» с нелепым хрипом вылетали заключительные аккорды заглавного трека к мультфильму «Красавица и Чудовище» в исполнении Селин Дион в дуэте с Пибо Брайсоном.

Полицейский поспешил к автомобилю, лежащему на боку у бетонного столба на обочине шоссе. Пыль и дым от страшного удара еще клубились над местом катастрофы. Бригада «скорой помощи» уже колдовала над пострадавшей женщиной.

– Как это случилось? – спросил полицейский у водителей микроавтобуса и «тойоты», ставших свидетелями аварии.

– Машина внезапно выскочила на большой скорости из-за поворота прямо перед нами, – сказал водитель микроавтобуса, грузный мужчина с лысым черепом и густыми усами. – Она вильнула в сторону, вылетела на обочину и врезалась в столб. Наверное, дамочка не следила за дорогой, а когда увидела нас, растерялась.

– Но, как бы там ни было, – добавил водитель «тойоты», внешне чем-то похожий на Хью Гранта, – я ей благодарен, у меня на заднем сиденье трое детей, если бы она не вильнула…

Полицейский подошел к медикам.

– Как пострадавшая? – буднично поинтересовался этот немолодой уже блюститель порядка, глядя на красивую блондинку с кровавыми прядями в роскошных волосах.

Пока жива, – ответил один из медиков, – но выживет ли, не знаю. Очень серьезная черепно-мозговая травма… ну и еще – так, по мелочи.

Ник заехал к отцу поделиться последними перипетиями своего бракоразводного процесса. Несмотря на резко отрицательное отношение отца к разводам, Ник не сомневался в его поддержке, поскольку он уважительно относился ко всем решениям сына, даже если сам придерживался других взглядов.

– И что ты чувствуешь, бросив жену с ребенком? – спросил отец.

– Мне, конечно, немного стыдно, что я так поступил с Анной, – ответил Ник. – Когда я сказал ей о разводе, ощущал себя подлецом. Слава богу, это уже в прошлом, и все же стыдно. Впрочем, стыд – целебное чувство, оно излечивает от тщеславия. Да, я подлец и обманщик! Хотя о том, что такое ложь, можно говорить много и самое разное. Ложь бывает гибкой, действенной и неброской… В мире все делится на полуложь и полуправду. И потом, поверь мне, гораздо легче лгать другим, чем самому себе. Я бы дорого дал за то, чтобы на моем месте оказался кто-то другой и чтобы совесть его при этом оставалась безмятежной.

– А Анна?

– Думаю, она была готова к такому повороту событий, хотя сама, возможно, и не осознавала этого.

– Конечно, – согласился отец. – Нет ни одной женщины в целом мире, которая бы не заметила, что к ней стали иначе относиться. Даже самая ограниченная, самая тупая, самая толстокожая и та всегда почувствует малейшую перемену. А если некоторые и закрывают на что-то глаза, то только из малодушия, из страха, из каких-то соображений или из-за бесхарактерности. Может быть тысяча разных причин.

– Анна закрывала глаза, потому что любила меня или убедила себя, что любит. В любом случае наша семейная жизнь и для нее была мучением.

– Ты будешь бороться за опекунство?

– Нет, опекунство получит Анна, как и все совместно нажитое имущество, и, естественно, максимальные алименты. Зато я получу возможность участвовать в воспитании Дженнифер, смогу стать частью ее жизни. А это – главное.

Пока отец заваривал чай, Ник включил телевизор, решив послушать новости Би-би-си, чтобы узнать, что творится в мире, а то в последнее время, занятый сначала любовью, а потом своими проблемами, совсем одичал.

Гэвин Хьюитт[16]16
  Гэвин Хьюитт (р. 1951) – британский журналист, обозреватель Би-би-си по вопросам Европы.


[Закрыть] рассказывал о событиях в Греции.

«Оппозиция абсолютно уверена в том, что меры экономии не сработали раньше, не помогут и на сей раз, – говорил он. – Все это приведет лишь к росту греческих долгов. Даже в правительстве уверены, что дефолт неизбежен».

– Да, над Грецией нависла реальная угроза остаться совсем без средств, – заметил отец. Он уже вернулся и наливал чай в чашки.

Когда сообщили о произошедшей в Нью-Йорке автокатастрофе, в которой пострадала «популярная актриса британского телевидения, снимавшаяся в…», Ник даже не сразу понял, что речь идет о Лизе, пока не увидел на экране ее фотографию. В его глазах застыло ошеломленное отчаяние.

А диктор меж тем рассказывал, что «состояние актрисы критическое, врачи сражаются за ее жизнь», и все это на фоне видеорепортажа, снятого в больнице.

Взирая стеклянным взглядом на эти кадры, Ник стал белым как мел. Его лицо вытянулось, глаза налились кровью, дыхание до странности истончилось и сделалось поверхностным. Казалось, за какой-то миг он резко постарел и осунулся, не желая верить тому, что видел и слышал. Его душила гнетущая беспомощная ярость человека, борющегося с чем-то, что было ему не под силу. Обычно такой мужественный и уравновешенный, он, поддавшись своему горю, не мог говорить, сидел в кресле, сгорбившись, а по щекам у него текли слезы. Все его существо под неистовым натиском сжалось в одну пульсирующую точку, мир на секунду замер – вселенная погрузилась во тьму.

Отец догадался, что эта актриса и есть любовь всей жизни его сына. Он подошел, присел на подлокотник кресла и так крепко обнял Ника за плечи, словно хотел передать ему часть своих сил, чтобы сын сумел справиться с навалившейся на него бедой.

Уже через несколько часов Ник сидел в кресле самолета, направлявшегося в Нью-Йорк.

Он попросил приятеля адвоката из своей фирмы завершить без него все оставшиеся формальности, связанные с разводом, а сам помчался в аэропорт. Багажа у него не было, за исключением «дипломата» с ноутбуком.

С того момента, как он узнал о случившемся, его не оставляла постоянная тупая боль в душе, схожая с той, когда после ампутации конечности продолжает дергать и пульсировать пустота.

А Джордж в это время уже был в Нью-Йорке.

В мобильном телефоне Элизабет нашли номер, значившийся под именем «муж», и ему позвонили почти сразу после аварии.

Джордж не стал объяснять, что он больше не муж, записал адрес больницы, попросил подготовить его самолет к вылету и испортил выходной своему пилоту и остальной команде, срочно вызвав их в аэропорт.

Звонок из Нью-Йорка поверг его в шок. В мыслях царил хаос и все полыхало внутри.

После того, как Элизабет ушла, Джордж думал о своей теперь уже бывшей жене беспрестанно. С волнением вспоминал каждую черточку ее лица. Его руки тосковали по ней. Он хотел только одного – снова увидеть ее. Но не так!

Однако Джордж летел в Нью-Йорк со смешанными чувствами: болезненные переживания за жизнь Лизы тесно переплелись с какой-то еще не до конца осознанной надеждой на то, что он сможет вернуть ее.

Жизнь – как зеркало, в которое смотришь, полагая, что оно отражает реальность мира. А потом понимаешь: в нем одна только видимость – реальность где-то за ним. И тогда вспоминаешь, что за зеркалом ничего нет. Именно такой была жизнь Джорджа в последние дни. Словно его засосало в черную дыру, из которой уже не выбраться.

Врачи сказали, что состояние Элизабет критическое.

Но какой-то внутренний голос нашептывал ему: все будет хорошо, не все еще потеряно и, возможно, это как раз та самая ситуация, про которую говорят «не было бы счастья, да несчастье помогло». Впрочем, во взгляде Джорджа сквозила легкая неуверенность, намек на душевную напряженность, как будто внутри некий рычаг ждал, чтобы на него надавили.

Разумеется, уход Элизабет стал для Джорджа страшным ударом. Ему дали отставку, его возражения зарубили на корню, прежде чем он успел их изложить. Но теперь судьба предоставила ему второй шанс.

Лиза так и не сказала, есть ли у нее кто-то. Он предполагал, что нет, что она ушла именно от него, а не к кому-то. Он должен воспользоваться этим шансом, чтобы снова завоевать ее.

– Ставка была очень высока, так высока, что стоило попытаться даже при небольших шансах на выигрыш.

Операция прошла успешно, – сказал ему врач, – но ваша жена находится в коматозном состоянии, вызванном угнетением функций коры, подкорковых образований и ствола мозга. Сознание, реакция на боль, корнеальные рефлексы отсутствуют; глоточные рефлексы угнетены. Но она может самостоятельно дышать, что уже хорошо. Мы будем медикаментозно восстанавливать ее мозговую активность и надеяться на лучшее.

Из слов врача Джордж понял только одно: все совсем плохо.

– И как долго она может пробыть в коме? – спросил он.

– Неизвестно, – ответил врач. – Несколько дней, несколько недель… некоторые находятся в вегетативном состоянии годами и вообще не приходят в себя. И потом… у нее очень тяжелая черепно-мозговая травма, мы не знаем, насколько полностью восстановится мозг.

Дальше он обрисовал Джорджу возможные перспективы, столь ужасные, что ничего подобного не могло ему привидеться даже в страшном сне.

– Я не пугаю вас, – добавил он, – но вы должны быть готовы и к такому развитию событий.

Возможно, доктор и не пугал, однако Джордж тем не менее испугался.

Дело было даже не в словах, а в тоне, каким он их сказал, словно бы подытожил всю его суть – вывернул наизнанку его страхи, сомнения, малодушие, эгоизм, все худшее, что в нем было, и ушел, оставив его копаться в этой навозной куче.

Джордж наивно полагал, что судьба предоставила ему второй шанс, а, оказывается, она сыграла с ним злую шутку.

«Жизнь – прогрессирующая патология, ведущая к неизбежному концу», – как-то заметил он в компании друзей. Его раздражали разговоры о смерти и о смертельно больных людях. Смерть, как все конечные процессы, в которых невозможно продолжать движение вперед, пугала его. А состояние Элизабет было сродни смерти. Нет, хуже – потому что смерть происходит раз и навсегда, тогда как Лиза могла умирать не один месяц и даже не один год.

Он не готов был пожертвовать собой и своими интересами ради того, чтобы так долго нянчиться с Элизабет и смотреть, как она умирает.

Самое ужасное, что может случиться с человеком, подумал он, это стать посмешищем в собственных глазах в том, что для тебя важнее всего на свете, обнаружив, что суть твоих чувств – просто ненужный хлам.

– Джордж оплатил содержание Элизабет в больнице за три месяца вперед, объяснил, что они в разводе и у него есть своя жизнь, которая требует его возвращения в Лондон, после чего откланялся.

Какая же он сволочь! – сказала одна из медсестер, когда Джордж покинул отделение интенсивной терапии.

Ну почему сволочь? – возразила вторая. – Они в разводе. Может, вообще она его бросила – так чего удивляться? Даже у любящих супругов от такого зачастую крышу сносит. А этот все-таки приехал с другого континента и лечение оплатил.

В холле у лифтов Джордж столкнулся с высоким интересным мужчиной, который был явно не в своей тарелке.

– Где отделение интенсивной терапии? – спросил мужчина, схватив Джорджа за локоть. – Моя девушка… моя жена… Элизабет… попала в аварию, она в коме… – не владея собой, добавил он.

«Так вот ради кого она ушла от меня…» – подумал Джордж.

Впервые он увидел своего соперника – не образ, который иногда возникал у него в мыслях, а самого настоящего, во плоти, почему-то живо знакомого (наверное, потому, что он отражал чаяния Лизы) и тем не менее ускользающего от понимания. Не многим дано увидеть другого с такой потрясающей ясностью: стоит мозаике сложиться – и она тут же распадается, миг откровения длится секунду, но опыт познания остается навсегда.

Джордж прочел в глазах мужчины такую гамму чувств и столь сильных, что это потрясло его. Сам он никогда не испытывал ничего подобного. Видимо, был неспособен.

– По коридору и направо, – ответил он, не представившись и ничего не сказав о своих отношениях с Лизой.

Короткий разговор с человеком, которого уже и след простыл, очень взбудоражил его, взволновал и в то же время оставил неудовлетворенным.

«Поразительно, сколь многого я ожидал, примчавшись сюда к Элизабет, и все равно она по-прежнему мучительно недосягаема, – подумал он. – Однако Лиза бросила меня вовсе не потому, что я настолько плох и она предпочла мне одиночество, а потому, что нашла кого-то лучше».

И это, на удивление, утешило Джорджа. Восстановило его самоуважение.

Ник представился мужем Элизабет, чтобы его пропустили к ней.

– Был тут уже один муж, – сказала пожилая медсестра, окинув его оценивающим взглядом. – Приехал, помахал кредиткой и сделал женушке ручкой, узнав, что она может и не прийти в себя.

– Это, наверное, Джордж, бывший муж, – пояснил Ник, удивившись, что тот опередил его. – Я бы хотел увидеть жену и пообщаться с врачом, – твердо добавил он.

Что ж, может, ты и не такой, как этот Джордж, – рассудила медсестра. – Ладно, сейчас позову врача, а ты стой тут, сам никуда не ходи, – велела она.

После беседы с врачом Ник позвонил отцу.

– Ты уже видел ее, как она? – спросил отец.

– Пока не видел, обещают, что пустят меня к ней завтра, – ответил Ник.

– А что сказал врач?

– Говорит, неизвестно, выйдет она из комы или нет, и если выйдет, то когда, и будет ли дееспособна… Но надежда есть, – повторил Ник слова доктора. – Врач всегда должен надеяться – такая уж у него профессия. Да только он надеется отстраненно, а я здесь, чтобы сделать надежду явью, потому что для меня лишь это имеет значение.

– Ты там держись, Ники, и помни, что я с тобой и сердцем, и душой, – заверил его отец.

– Я знаю. Спасибо, пап. Завтра позвоню, – пообещал Ник.

Медсестра, подслушавшая его телефонный разговор, сразу прониклась к нему симпатией.

– Ты мне номер-то свой оставь, вдруг она очнется, так я тебе позвоню, я до утра дежурить буду, – с сочувствием в голосе сказала эта немолодая женщина, повидавшая на своем веку уже немало жизненных трагедий.

Ник поблагодарил ее и записал на листочке, который она дала, номер своего телефона.

– Вы муж Элизабет? – спросила его странного вида девушка, оказавшаяся, как потом выяснилось, помощницей режиссера той самой «мыльной оперы», что привела Лизу в Нью-Йорк.

Она была в мини-юбочке, плотно обтягивающей невероятно худые бедра, и в топике из хлопка, едва прикрывавшем ее плечи и ту часть тела, которая, вот уж действительно, сразу бросалась в глаза. Голые руки, усыпанные родинками и веснушками, как две дирижерские палочки, то и дело мелькали в воздухе, пока она говорила. Однако больше всего становилось не по себе при взгляде на ее лицо. Она наложила грим таким образом, что он заострил черты лица, придав им враждебное выражение. Когда ее чересчур красный рот открывался, он напоминал отверстую рану.

Девушка поинтересовалась, где Ник остановился, и, узнав, что он приехал в больницу прямо из аэропорта, предложила ему воспользоваться номером в отеле, который студия предоставила Элизабет, поскольку «все в съемочной группе потрясены случившимся и хотят хоть чем-нибудь помочь». А про себя подумала: «Все равно номер оплачен до конца месяца».

Ник с благодарностью согласился, попрощался с пожилой медсестрой, и помощница режиссера отвезла его в отель.

У него было такое чувство, будто до Лизиной аварии он жил во сне и только теперь проснулся. Но, проснувшись, очутился в кошмаре.

Человек надеется, что в подобные моменты вера послужит ему утешением. Однако, когда такое случается, обнаруживаешь, что это не так. Утешения нет.

Уже несколько дней Ник не покидал больничную палату, которая будто застыла в странном оцепенении. Лишь в стекло окна, чуть слышно жужжа, билась муха.

Опустошенный, он был не в силах что-либо сделать, просто сидел рядом с Элизабет и не сводил с нее глаз.

Медсестры подкармливали его больничной едой, «чтоб совсем не отощал», и уговаривали поехать в отель – хоть немного отдохнуть. Но он не соглашался. Даже ночью дремал на соседней кровати, опасаясь оставить Лизу хоть на минуту. Особенно он страшился последнего часа между ночью и утром, когда, как ему казалось, ее жизнь почти угасала.

Рассветное солнце выхватывало из тьмы немногие еще сохранившиеся осколки его сил и возвращало в настоящее. Он с трудом обводил взглядом палату, когда пелена сна рассеивалась перед глазами, и, увидев Лизу, испытывал облегчение – она здесь.

Склонившись к ней, он прислушивался к ее дыханию, словно заучивал его. Как рука нежно обхватывает выпавшего из гнезда птенчика, так он прятал в ладонях памяти эту добычу – звуки, ставшие его достоянием, отпущенные судьбой для коллекции их интимностей.

А потом начинал ей что-то рассказывать, вспоминал Венецию, как им там было хорошо, людей, которых они выбирали объектами своих игр, говорил о том, сколько всего им еще предстоит вместе…

И однажды она пришла в себя. Ненадолго, всего на несколько часов, но это был несомненный прогресс.

Элизабет не понимала, где она и как сюда попала. Ник не мог выдержать ее взгляда, который шел откуда-то издалека, пронизывал его и неизвестно куда был направлен. Но доктор сказал, что при поддержке любимого человека и правильной терапии мозг восстановится полностью и она сможет снова жить полноценной жизнью.

А вечером следующего дня Элизабет уже узнала его.

Она не была готова к той теплой волне, которая подхватила ее и понесла, стоило ей увидеть Ника. Он словно материализовался из ее мыслей!

Она лежала, опираясь на гору подушек, бледная, но счастливая оттого, что он рядом. Одно его присутствие заставляло ее почувствовать себя лучше.

– Привет, любовь моя! – сказал Ник, и сердце Элизабет пропустило удар.

Воспоминания мгновенно ожили, унося ее в Венецию – к их первому поцелую. И память сразу, не постепенно, как предполагал врач, вернулась к ней. Лиза так была переполнена чувствами, что у нее по щекам потекли слезы.

– Все будет хорошо, – проговорил Ник, бережно обнимая ее.

Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться, потом положила голову ему на плечо. Желание волной прокатилось по его телу.

Он улыбнулся в ответ и, пока она не заснула, молча сидел рядом, держа ее за руку. Им обоим этого было достаточно.

Перед тем как она погрузилась в сон, Ник натянул ей на плечи одеяло, и этот жест почему-то напомнил Лизе нечто далекое, скрытое в глубине веков, трогательное до слез. Как если бы она была женщиной пещерных времен, которая засыпает с уверенностью, что мужчина будет бодрствовать, прикрыв подругу звериной шкурой, чтобы защитить ее от диких животных и злых духов.

Потом он лег на соседнюю кровать и боролся с обуревавшими его желаниями, которые не давали ему уснуть. А еще, в том месте, где она прикоснулась, горело плечо.

С каждым днем Элизабет становилось все лучше. Она уже могла говорить и самостоятельно есть. Но Нику нравилось кормить ее с ложечки, как маленькую, и она не противилась.

Однажды он прилег рядом с ней поверх одеяла, она уткнулась лицом ему в плечо, его мягкие, волнистые волосы касались ее щеки. Руки Элизабет, блуждая по ткани рубашки, нашли друг друга и соединились, заключив его в крепкое объятие. Сплетя пальцы у него на спине, она глубоко вздохнула, устремив взгляд на потолок, расплывчатый и объемный под золотистыми косыми лучами вечернего солнца; свет лился ей в глаза, широкие и бездонные, как озера, до краев заполненные покоем. Ибо мучительная боль ушла, пропала бесследно, и Лиза обмякла телом и душой от блаженства.

– Элизабет, – с неожиданной страстью сказал Ник, – мне очень жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах, что только благодаря трагедии мы снова увиделись. Но, клянусь Богом, я счастлив! И клянусь всем, что для меня свято, – мы больше никогда не расстанемся.

Он увидел, как дрогнули ее губы – розовые и влажные, словно бутоны роз, и на мгновение утонул в ее серебристых глазах, которые вбирали энергию, исходящую от его сильного тела. Зрачки Лизы расширились, дыхание прервалось, и он понял, что прежний голод не исчез – потому что и сам ощущал то же самое.