Текст книги "Токсичный роман"

Глава 2

Звонок зовет на обед, и я направляюсь к театральному классу. Я в печали, и единственное, что меня немного излечит, – это следующие сорок минут. Комната драматического кружка Рузвельт Хай – мое личное святилище. Мне нравятся черные бархатные занавески, как они там висят, словно обещания, и громоздкие деревянные блоки, которые мы используем в сценах вместо столов, скамеек или стульев. Так и не поймешь, что мы в центральной Калифорнии, сельскохозяйственной Мекке Америки: мы строим здесь королевства, любовные интриги большого города и древние дома богов и монстров.

Это моя любимая часть дня, когда я открываю тяжелую металлическую дверь, очень высокую, чтобы можно было заносить декорации, и сразу же погружаюсь в шум голосов, смеха и пения.

Мы создаем музыку и мечтаем.

Мы, люди театра, смеемся громко и часто, перебиваем друг друга, здесь избыток восторга. «Посмотрите на нас, – говорим мы всем рядом. – Позвольте развлечь вас, позвольте заставить вас улыбнуться». Наши уши готовы, мы ждем аплодисментов[4]4
  Слова из песни «Let Me Entertain You» из фильма-мюзикла Gypsy – прим. пер.


[Закрыть].

Каждый раз в этой комнате я знаю, что однажды, даже если сейчас это кажется невероятно далеким, я отправлюсь в Нью-Йорк – девушка из маленького городка с звездами в глазах, как и та, как ее там в «Роке на века». Я не строю новую дорогу в попытке сбежать из дома от матери, которая выжимает из меня жизнь, и отчима, который всегда в двух секундах от пощечины, – я иду так быстро, как могу, по хорошо известному пути. Я девушка, отчаянно желающая выбраться из своего маленького городка, потому что если она этого не сделает, то умрет. Она знает, что ее душа начнет гнить, словно испортившийся фрукт.

«Еще один год, – говорю я себе. – Еще один год до выпуска». Я дотяну.

Я так думаю.

Я прохожу в дверь и выдыхаю, хотя и не осознавала, что задерживала дыхание. Вся банда в сборе. Все разговоры связаны со всеобщим помешательством по поводу прослушиваний в весенний мюзикл «Чикаго». Я буду помощником режиссера, меня уже назначили. Согласно мисс Би, это важный шаг на пути к режиссуре. Впервые за долгое время я вроде как захотела тоже пройти прослушивание – не думаю, что у меня получится ходить в черных сетчатых чулках и трико, будучи помощником режиссера. Втайне я хочу, чтобы ты увидел меня такой. Я даже засомневалась на мгновение и сказала маме, что раздумываю над прослушиваниями.

– Ты не умеешь петь, – сказала она.

Моя мама ходила в одну из строгих католических школ. У нее хорошо получается быть реалистом. Она не пытается быть злой, она пытается мне помочь. Просто иногда ее слова бьют, как линейка монахини по костяшкам пальцев.

«Грейс и ее праздные мечты», – говорит Великан, стоит мне упомянуть постановки на Бродвее. У него хорошо получается быть придурком. У Великана есть девиз по жизни, и это «Деньги – главное». Правило, по которому он живет. Очевидно, мы не сходимся во мнениях по поводу голодной жизни артиста.

Так что вместо того, чтобы быть в труппе, я буду помогать проводить репетиции и отвечать за выступления, давая распоряжения. «Свет на 47, поехали. Звук на 21. Поехали. Затемнение». Я всегда чувствую себя крутой, словно я авиадиспетчер или типа того.

Сегодня я смеюсь и улыбаюсь вместе с другими, но не особо прислушиваюсь, потому что вдобавок к тому факту, что ни один парень в меня не влюблен (особенно ты), я еще думаю о том, как бы незаметно сбежать в столовую без компании и поесть. Сделать это незаметно сложно, когда ты в ярко-розовой юбке с черным пуделем. Видите ли, мои друзья платят деньгами, но моя валюта – маленькие зеленые талоны, которые получают бедные дети, нуждающиеся в бесплатном школьном обеде. Я бы использовала свои собственные деньги на обед, но мне они нужны на такие вещи, как одежда, книги и дезодорант, потому что Великан точно не купит мне ничего из этого. Мне нужно было сначала пойти в столовую, но вдруг ты бы зашел сказать «привет», прежде чем уйти из школы, а я бы пропустила тебя?

Компания, как всегда, веселится. Питер пародирует голоса любимых героев видеоигр. Кайл, похожий на молодого Бруно Марса, периодически начинает петь. Вся наша группа состоит из одиннадцатиклассников, кроме трех двенадцатиклассников: тебя (солист Evergreen! Любовь всей моей жизни!), Райана (твой лучший друг и бас-гитарист Evergreen) и твоей девушки Саммер (бу-у-у, ш-ш-ш).

Натали и Алисса обсуждают плюсы и минусы ношения легинсов в качестве штанов, а не замены колготкам. Обычно я становлюсь такой «я-читаю-Vogue-каждый-месяц», когда поднимается тема моды, но сегодня просто слушаю: я слишком погружена в свои раздумья, чтобы вступать в отвлеченные беседы.

– Они всех полнят, – говорит Лис. Она кивает в сторону группы девятиклассниц, проходящих мимо драматического кружка. – Вон пример.

Нат хлопает Лис по руке:

– Не будь такой злой. Это не круто.

Лис пожимает плечами:

– Как и легинсы.

Мои две лучшие подруги – совершенные противоположности. Нат носит платья в школу почти каждый день, у нее идеальный макияж и волосы с подкрученными концами, словно на дворе 1950-е. Она носит крошечное ожерелье с крестом и то, что называется кольцом-обещанием, которое показывает, что она займется сексом, только когда выйдет замуж (она говорит, что снимает его, когда обнимается со своими парнями, ха-ха). Я могу легко представить ее в качестве первой леди, с жемчугом и солнечными очками в стиле Джеки О. У Лис неаккуратная стрижка, высветленная почти добела, и она носит сексуальную одежду, как в манге, словно она Сейлор Мун. Она все время попадает в неприятности из-за нарушения дресс-кода: у нее тяга к клетчатым юбочкам, как у учениц католической школы. Иногда она носит тюль, словно она только что выступала в психоделическом балете – все неоновое и с безумными узорами. Думаю, я где-то посередине, потому что ношу винтажные вещи из секонд-хенда, шарфы в волосах и блеск для губ, который на вкус как газировка «Доктор Пеппер».

Питер переключается с пародирования видеоигр на дефиле по импровизированной сцене, показывая свои лучшие движения в стиле Бритни Спирс. Сейчас он помешан на Бритни. В прошлом месяце это была Кэти Перри. Он не гей, просто так помешан на поп-звездах, что это доходит до абсурда.

– Hit me baby one more time!

– Не то чтобы ты когда-то был популярен в школе, – говорит Лис, – но прямо сейчас ты уничтожил любую надежду, что это когда-то изменится.

Сегодня на ней черная тюлевая юбка поверх неоново-зеленых колготок, безумные туфли на платформе и футболка с ножом, пронзающим сердце.

– Внимание, хейтер! – выкрикивает Кайл. Он громко делает «бу-у-у» на Лис, и она закатывает свои глаза Клеопатры.

Я смотрю на учеников, проходящих мимо двери, открытой настежь и дающей прекрасный обзор. Я надеюсь заметить одну определенную черную шляпу.

– Где Гэвин? – спрашиваю как бы невзначай. По крайней мере, я надеюсь, что звучу нормально, а не как преследователь.

– Наверное, трахает Саммер, – говорит Райан. Он твой лучший друг, так что, думаю, ему виднее. Он откусывает от сочного буррито, которые продают на территории школы, и не видит ужаса на моем лице.

Я чувствую, как колет в сердце. Словно сердечный приступ, но хуже, потому что это сердечный приступ нелюбимых девушек. Это медицинский факт: когда девушка слышит, что другая девушка имеет половые отношения с мальчиком, который нравится упомянутой девушке, ее сердце превращается в игольницу. Чистая наука.

– Трахает? Фу-у! – Натали морщится. – Саммер не трахается.

Надеюсь, это правда. Я надеюсь, ваше самое худшее проявление чувств на публике в школе – поцелуи у шкафчиков, твои руки сжимают ее талию, пальцы под ее рубашкой. Потому что это уже достаточно плохо, серьезно. Но ты просто похож на того, кто часто занимается сексом. Я и не надеюсь, что ты хранишь себя для меня.

– О, прости, – говорит Райан. – Ты предпочитаешь выражение «заниматься любовью»?

– Или «совокупляться»? – говорит Кайл.

– Или «чпокаться»? – добавляет Питер.

В молчаливом согласии заставить мальчишек замолчать Алисса, Натали и я смыкаем ряды.

– Это, – говорит Лис, – еще одна причина, по которой я благодарна богу, что родилась лесбиянкой.

Лис публично призналась в своей ориентации только в прошлом году и еще не нашла себе девушку. Интересно, по этой ли причине она продолжает говорить, что День святого Валентина – социальное творение мужчин.

– Oh, baby, baby, how was I supposed to know…[5]5
  ^«О детка, детка, откуда мне было знать?» – строчка из песни Бритни Спирс – прим. пер.


[Закрыть] – начинают Кайл и Питер петь нам.

– Напомните мне еще раз, почему мы проводим время с этими придурками? – спрашивает Натали.

– Не помню, – говорю я.

Лис вытаскивают свою домашнюю работу по тригонометрии.

– Мне есть чем заняться в любом случае. – Она бросает на мальчиков сердитый взгляд. – Просто чтобы вы знали, вы похожи на компанию идиотов. Надеюсь, вы не собираетесь терять девственность в ближайшее время.

– О, иди нафиг, – говорит Райан.

Желудок урчит, и я начинаю ерзать в сторону столовой.

– Я вернусь через секунду.

Разворачиваюсь и спешу из комнаты в гущу учеников снаружи прежде, чем кто-то успевает отреагировать. Несмотря на желание быть невидимой, часть меня расстраивается, что, кажется, никто из мальчиков в нашей компании не заметил моего ухода. Никто из мальчиков не замечает меня, точка. Это неприятно, но я театральная девушка и знаю свою роль. Я не инженю, не красавица, которая пышет жизнью. То Натали. Саммер. А я где-то на грани: таланта, популярности, ума. Я отличница, но учусь в два раза усерднее, чем другие, чтобы не отставать. Единственная причина, по которой я участвую в каждой постановке в школе РХ, – потому что я беру роль, которую другие не хотят: постановщик, помощник режиссера, козел отпущения. Я была секретарем в 10 классе, но то была просто удача: я изобразила наркомана в своей речи, и это выиграло мне голоса. Я знаю многих популярных детей (чирлидеров, спортсменов), но никогда не буду частью их тусовки. Они едва на меня смотрят в коридорах на переменах. То, что я знаю тебя, Гэвин Дэвис, – странная удача, доказывающая, что Дионис меня любит, да продлится долго правление бога театра.

Я как раз успеваю съесть пиццу, которую оплатило государство, и вернуться в класс, как звенит звонок. Я вхожу и замираю. Каким-то образом всего за несколько минут черная туча загородила наше солнце.

Там Саммер без тебя, ее обычно гладкие каштановые волосы растрепаны. Под глазами темные круги, а лицо красное и опухшее от слез.

Маленькая часть меня – злая часть меня – взмывает ввысь. Ты расстался с ней?

– Что случилось? – шепчу я, подходя.

Энергия команды упала с десяти до нуля всего за несколько минут. Кайл держит Саммер в медвежьих объятиях. Он кажется… пораженным. Я никогда не видела его таким серьезным.

Натали пододвигается ко мне.

– Это из-за Гэвина, – шепчет она. Мой желудок сводит. Мне не нравится, что она произносит его имя с ужасом на лице.

– Что с ним?

– Он… – Она качает головой, ее большие карие глаза наполняются слезами. – Он пытался покончить с собой.

Слова пролетают сквозь мою голову, снова и снова, как собака, гоняющаяся за своим хвостом. Покончить с собой. Покончить с собой. Звенит звонок, а мы все стоим потерянные.

Это не может быть правдой. Люди вроде тебя не кончают с жизнью, пока не станут знаменитыми. Потом – и только потом – тебе полагается употребить слишком много героина, или проехать на дорогой машине слишком быстро по Малхолланд-драйв, или сделать другие вещи, присущие богам рока.

Позже я услышу, что Саммер порвала с тобой, что ты пошел к ней домой и плакал на пороге и сказал, что ты сделаешь это, что убьешь себя. А она все равно не открыла тебе дверь. Мне понадобится много времени – больше года, – чтобы понять, что ее расставание с тобой было храбрым поступком.

Ты покинул ее дом и уехал на ревущем «Мустанге». Позже тем же вечером родители нашли тебя в ванне полностью одетым. Единственное, что тебя спасло, – это что ты нанес порез неправильно и потерял сознание до того, как закончил начатое.

Я узнаю все это за пять минут по пути на урок истории, когда мы с Натали, Кайлом и Питером обсуждаем тебя. Парни не могут поверить, что Саммер была настолько глупа, чтобы порвать с тобой – для них ты тоже ходишь по воде. Они соревнуются, кто больше всего знает о твоих отношениях с Саммер. Это знание внезапно становится символом статуса: кто знает больше, тот твой лучший друг. Втайне я думаю, что Саммер с ума сошла, что отказалась от тебя, но молчу, потому что не знаю тебя так хорошо, как парни, но хотела бы, и вот мой шанс.

Я вытаскиваю лист бумаги, охваченная внезапным порывом написать тебе письмо. До сих пор не понимаю, почему это сделала. Думаю, мысль о мире без Гэвина Дэвиса слишком пугала меня.

 
Я знаю, что мы не очень хорошо знакомы…
Если тебе понадобится с кем-то поговорить…
Я буду рядом…
 

Тогда я еще не понимала, но это был тот самый момент. Момент, с которого остаток моей жизни в старшей школе – остаток всей моей жизни – изменится. Момент, когда я начну терять часть себя, и мне придется отчаянно сражаться, чтобы вернуть ее за пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут.

Все из-за завуалированного любовного письма.

Когда я вижу Райана в коридоре после урока, то передаю ему письмо для тебя. Вы двое как братья, я знаю, что он увидится с тобой сегодня или завтра. К концу дня мы узнаем, что тебя направили в психиатрическую больницу. В «Реабилитационный центр Бирч Гров» отправляются, когда пытаются совершить что-то вроде самоубийства в ванне. От такого девушки не сходят с ума: что драматичного и красивого в парне с разбитым сердцем? Мое воображение хватается за это, приукрашивает твои страдания. Ты получаешь мифический статус в моих глазах, этакий Байрон в агонии любви. Ван Гог, отрезающий себе ухо.

Конечно же, я волнуюсь за тебя, и мне грустно, но также присутствует чувство возбуждения: я знаю, что это неправильно, но не могу не испытывать его. Ты не просто рокер/актер, любимый всеми, который, как мы все думаем, прославится, когда переедет в Лос-Анджелес. Внезапно ты становишься Ромео, отвергнутым Розалин. Или Гамлетом, страдающим от стрел и тетивы судьбы: «Быть или не быть, вот в чем вопрос».

Меня захватила мрачная романтика того, что кто-то в нашем мире «Макдоналдсов», коровьих лепешек и евангелических церквей сделал нечто, что мы видим только на сцене. Что-то внутри меня отвечает эхом на этот отказ участвовать в ужасах жизни, ведь быть человеком искусства – мое страстное желание.

Я знаю, каково это – чувствовать беспомощность, с которой ты сражаешься. Я чувствую ее каждый день дома, где мама обращается со мной как с личным рабом, или когда Великан заносит руку просто ради того, чтобы посмотреть, как я вздрогну. Когда папа звонит пьяный, мрачноватый, давая обещания, которые он никогда не исполнит, произнося ложь, в которую верит. Иногда мне хочется просто отсидеться в стороне от моей жизни. Типа «Эй, все круто, но с меня хватит. Мир всем».

 
Я понимаю…
Я знаю, прямо сейчас кажется…
Ты имеешь значение, даже если думаешь, что это не так…
Ты самый талантливый человек, которого я когда-либо…
 

Позже ты расскажешь мне, как читал и перечитывал это письмо – единственную полученную тобой валентинку. Как мои слова послужили спасительным плотом. Как ты, каким бы невозможным это ни казалось, влюбился в меня, когда сидел заключенным в голой белой комнате «Реабилитационного центра Бирч Гров» с перебинтованными запястьями.

Думаю, безумие заразно.

Глава 3

Ты не появляешься в школе в течение недели, и твое отсутствие кажется ненормальным. Я к такому не привыкла. Словно кто-то внезапно убрал все цвета. Но все же мы, все остальные, продолжаем жить своей жизнью, а это означает, что после школы у меня смена в «Медовом горшочке».

Торговый центр полон людей, так что у нас очередь. Так как мы работаем только вдвоем в этой смене, а Мэтт, мой коллега/экс-парень, в служебной комнате месит песочное тесто, я стою у прилавка и бегаю от печи к подносам с печеньем, выставленным за стеклом. Я пользуюсь длинной лопаточкой, чтобы переложить печенье в пакетики покупателей, стараясь быть терпеливой, пока они выбирают, что именно хотят. Дюжина за двадцать баксов или один семьдесят пять за каждое. Дорого, но оно стоит каждой монетки. Мое любимое печенье – сахарное, с посыпкой или без. Ты не знаешь, что такое сахарное печенье, пока не попробуешь масляное, сладкое, мягкое удовольствие, которое называется «Сахарный папочка» в «Медовом горшочке». Иногда, когда я чувствую прилив храбрости, я еще поливаю его сверху глазурью.

Я ем печенье весь день и пью неограниченное количество газировки. Сгребаю тесто и запихиваю себе в рот, пока никто не смотрит. Я скидываю партии печенек на листы восковой бумаги, используя крошечную ложку для мороженого, от которой у меня мозоли. Перед печью стеклянная витрина, и не секрет, что мальчики наблюдают исподтишка, как мы, девочки, наклоняемся, чтобы поставить подносы в печь, а потом их вытащить. Все еще не могу решить, нравится мне это или нет.

Когда очередь становится слишком длинной, я бегу в заднюю комнату.

– Санчес! Помоги, я там утопаю, – говорю я.

Мэтт отрывает взгляд от муки, и мне приходится сдерживаться, чтобы не стереть белое пятно с его носа. Мы уже больше совсем не вместе, и это хорошо, но иногда мне хочется поцеловаться с ним. Нат говорит, что это совершенно нормально.

Он салютует мне:

– Да, капитан.

Мы с Мэттом встречались ровно два месяца в девятом классе. Ходили вместе на занятие по английскому, и то, что началось как ежедневный флирт, стало бурными восемью неделями торжественных заявлений, ругани и неловкости. Ему нравятся виртуальный футбол и фильмы о смешных тупицах. Я ненавижу спорт и люблю Шекспира. Этому просто не суждено было быть. Но мы все равно остались друзьями, и это я помогла ему получить работу в «Горшочке». С ним было весело – не эпичная любовь или полнейший крах сердца. Но я готова к настоящим отношениям. Серьезным Отношениям. Любви.

К ужину очередь рассасывается, и мы можем передохнуть.

– Детка, это было безумие, – говорит Мэтт.

– Вообще.

Звучит гудок, и он идет к печи, чтобы достать новую партию печенек. Воздух наполняется их теплым, сладким ароматом: орехов макадамия и белого шоколада. Я собираюсь стащить одно, когда вдруг замечаю тебя краем глаза. Ты меня не видишь. Ты идешь следом за своими родителями с опущенной головой в «Эпплби». На тебе длинный тонкий кардиган, расстегнутый поверх концертной футболки Muse. Ты, скорее всего, единственный парень, кроме Курта Кобейна, который круто выглядит в кардигане. Мой взгляд следует за тобой. Твой отец похлопывает тебя по спине, мама тянется и берет тебя за руку. В горле образуется ком.

– Грейс? Чика, эй…

Я поворачиваюсь и вижу, что Мэтт держит желтую картонную коробку.

– Тот спецзаказ – сколько печенек с макадамией они хотели?

– Полдюжины, – говорю я.

Мой взгляд возвращается к ресторану, но тебя уже нет. Я пишу Нат и Лис, что видела тебя. Обе отвечают смайликами. Я не могу понять, что означают смущенное лицо, праздничный колпак и пальма.

Я продолжаю бросать взгляды на вход в «Эпплби» на протяжении своей смены, но ты не появляешься. Я нервничаю. А вдруг ты подумал, я ненормальная, что передала тебе то письмо? Что если ты его так и не прочитал?

Я краснею, вспоминая, что сказала, что ты самый талантливый человек, которого я когда-либо знала. Что может сделать мою влюбленность в тебя еще более очевидной?

– Простите, – резко говорит кто-то перед прилавком.

Я поворачиваюсь, готовая притворяться милой, но это просто Нат и Лис.

– Вы стервы! Я думала, вернулась та ужасная женщина с прошлой недели!

Длинная история вкратце: покупательница назвала меня нахалкой. Вот и все.

Лис скрещивает руки и кладет подбородок на стеклянный прилавок, а в ее глазах с блестящими голубыми и розовыми тенями – сочувствие.

– Отвратительно быть рабом зарплаты.

Хотя по ней и не скажешь, Лис из очень богатой семьи. Возможно, ей не придется работать ни дня в этой жизни, только если она сама не захочет.

– Мне нравится говорить себе, что это укрепляет характер, – говорю я. И показываю на печеньки лопаткой.

– Какие вам, дамы?

– Шоколадные. У меня сейчас цикл, – говорит Нат.

Лис рассматривает подносы:

– А мне как обычно.

Я кладу шоколадное печенье брауни в один пакет и сникердудл в другой.

– Если бы я работала здесь, я бы так растолстела, – говорит Нат. Она худая как спичка, и у нее идеальная осанка после детства, проведенного в балетной школе.

– Да, мама мне недавно сказала, что у меня на ногах целлюлит, – говорю я. – Так что я делаю перерыв в поедании сладкого.

Лис уставилась на меня:

– Твоя мама действительно это сказала?

Нат закатывает глаза.

– Ты удивлена? Это же типичная Джин.

Мэтт выходит через вращающуюся дверь в баскетбольных шортах и футболке. Он кратко машет нам.

– Адьос, чикас, – говорит он. – Я все.

– Тебе не странно с ним работать? – спрашивает Лис после того, как Мэтт направляется на парковку.

Я качаю головой.

– Между нами все круто.

Нат бросает взгляд через плечо в сторону «Эпплби».

– Так вот, я просто скажу. Если отмести в сторону попытку самоубийства, Гэвин Дэвис снова на рынке.

Лис улыбается мне.

– Ну так как, когда ты этим воспользуешься?

Нат ахает, а я смеюсь.

– Мило, Лис. Держишь марку.

– Подруга. Ты влюблена в него уже года три, – говорит она. – Вот твой шанс.

Нат поднимает руку.

– Можно я скажу? – Мы киваем. – Как самая ответственная из нас троих, я бы сказала: попробуй, но будь осторожна.

– Почему это ты самая ответственная? – спрашивает Лис.

Нат осматривает ее с ног до головы, включая радужные колготки, кеды на платформе и розовый бант в волосах.

– Хорошо, можешь быть самой ответственной, – говорит Лис.

Я отламываю кусочек свежеиспеченного печенья с арахисовой пастой.

– Что ты имеешь в виду под «будь осторожна»?

– Он будет подавлен, – говорит Нат. – И может быть немного… – Она изображает знак сумасшествия, крутя указательным пальцем у виска.

Лис кивает.

– Правда. Парень же пытался покончить с собой.

– Ребята, я оценила вашу веру в меня, но Гэвин никогда даже на меня не посмотрит как на девушку, так что мне не очень нужен этот совет.

Глаза Нат вспыхивают.

– Ты так думаешь только из-за той чепухи, которую говорит тебе мама.

Я скрещиваю руки на груди.

– Например?

Она отсчитывает на пальцах одной руки:

– Согласно ей, у тебя целлюлит, ты не фотогенична, не умеешь петь…

– Ладно, ладно. Поняла. – Мой взгляд возвращается к «Эпплби». Может, ты с родителями вышел через другую дверь.

– Но мы же о Гэвине Дэвисе говорим. Он получит «Грэмми» до того, как мы закончим колледж. И более того, если сравнить Саммер и меня…

Лис поднимает руку.

– Пожалуйста, позволь мне показать тебе это с точки зрения лесбиянки. Саммер милая, крутая и все такое, но вообще она не такая сексуальная, как ты думаешь. Я, например, никогда не фантазировала о ней во время мастурбации.

– О БОЖЕ МОЙ, – говорит Нат, ее глаза широко распахнуты от шока. Два розовых пятна темнеют на ее щеках.

Лис вскидывает брови.

– А разве вам можно упоминать имя Господа всуе?

Нат изящно бьет Лис по руке, та принимает позу каратиста и начинает цитировать «Принцессу-невесту»:

– Здравствуй. Меня зовут Иниго Монтойя. Вы убили моего отца. Приготовьтесь умереть.

Именно в тот момент подходит покупательница, и я пытаюсь не рассмеяться, пока укладываю дюжину печенек для нее, но продолжаю фыркать от смеха. Она хмурится на нас троих, словно мы какие-то хулиганки, и ее брови ползут на лоб, когда она видит наряд Лис. Это безумие, когда социалистка-лесбиянка и евангелистка-христианка – твои лучшие друзья, но именно так у нас и получилось. Мы подружились в девятом классе, когда нас всех вместе отправили выполнять задание по музыкальному театру в драматическом кружке. Мы решили спеть прекрасную шаловливую песенку «Две леди» из «Кабаре» (Лис играла конферансье), и мы подружились из-за любви к Алану Каммингу. Мне кажется, что наша дружба словно одежда, которую можно увидеть в Vogue, когда ничего не сочетается, но выглядит абсолютно потрясающе. Мы – клеточка, горошек и полоски.

Как только моя клиентка уходит, я смотрю на Нат и Лис.

– Я написала ему письмо, – говорю я, начиная укладывать печеньки, чтобы продать завтра как вчерашние. Торговый центр закрывается через пятнадцать минут.

– Гэвину? – спрашивает Нат.

Я киваю.

– И я… Я думаю, что он, наверное, его не прочитал. Или если читал, то думает, что я самый жалкий человек в мире. – Становится трудно дышать при одной только мысли об этом. – Я вообще сгораю от стыда. Не знаю, что на меня нашло.

Звенит телефон Нат, и она бросает на меня взгляд.

– Ну, завтра ты узнаешь. Кайл говорит, что Гэв возвращается.

– Завтра? – говорю я.

– Ага.

– О боже, – стону я. – Зачем я написала это глупое письмо?

– Потому что ты чертовски крутая и чертовски сексуальная, и он, скорее всего, знает это, черт побери, и ему просто нужна чертова причина начать встречаться с тобой, – говорит Лис.

Нат кивает.

– Согласна со всем, что она говорит, за исключением ругани.

Лис накрывает мою руку своей.

– Ты сходила с ума по нему вечность. Теперь позволь вселенной решать.

– Или богу, – говорит Нат.

– Или Будде, или Мухаммеду, или, там, Далай-ламе, все равно, – говорит Лис. – Десять баксов ставлю на то, что Гэвин влюбится в тебя до своего выпуска.

– Десять баксов на то, что этого не случится, – говорю я, протягивая руку.

Нат скатывает в шарик пакет и выбрасывает в мусорку.

– И пусть победит лучшая.

Сегодня ты вернулся в школу.

Я вижу тебя в коридорах, ты шутишь с другими парнями из театрального кружка, со своей группой. Вы словно свора хулиганистых щенков; никто из вас не может усидеть на месте. Каким-то образом у тебя получается жить в обоих мирах: музыкальной группе крутых парней и с ребятами-ботаниками из театрального кружка.

Прошло девять дней с того самого дня, и мне кажется, Гэв, что ты снова стал самим собой. Ты в футболке Nirvana, и твоя шляпа заломлена особенно лихо. Она сбивает меня с толку. Я ожидала… чего? Черную водолазку и берет вместо твоего обычного наряда? Греческий хор, следующий за тобой в класс? На тебе снова свитер-кардиган, и я думаю, не для того ли ты его надел, чтобы спрятать запястья. Знаю, не одна я гадаю, есть ли там бинты и шрамы.

Мое сердце ускоряется, и внезапно я чувствую себя глупо. Какая муха меня укусила, что я написала то письмо? Что если ты думаешь, что я перешла границы, что я ненормальная? Что если…

Ты разворачиваешься.

Между нами десятки учеников. Все бегут, потому что звонок скоро прозвенит. Ты держишь обе лямки рюкзака в руке и останавливаешься, как только замечаешь меня. Замираешь. Твои глаза становятся шире (голубые, голубые, словно тропическое море), а потом уголки твоего рта поднимаются, совсем немного.

Как мальчики это делают? Как получается, что все мое тело воспламеняется просто от того, что ты на меня посмотрел?

Я прижимаю книги к груди, как Сэнди в «Бриолине», спрашивающая Дэнни Зуко глазами: «Что теперь?»

Я этого еще не знаю, но эти мгновение между нами – постановка фильма твоей жизни. То, что ты делаешь – твой внешний вид, эта остановка, восторженный взгляд, – ты украл это все прямо из экранизации «Гордости и предубеждения» ВВС. Ты спокойно крадешь приемы Колина Ферта, а я этого даже не замечаю. Ты в двух шагах от того, чтобы выйти из озера в мокрой белой рубашке. Только позже я замечу, как ты скармливаешь мне отрепетированные фразы и идеально рассчитанные по времени улыбки, вздохи и слезы, наполняющие глаза четко в нужный момент. Через год я буду кричать «Пошел к черту, ПОШЕЛ К ЧЕРТУ» в подушку, потому что мне не будет хватать храбрости сказать это тебе в лицо.

Но прямо сейчас парень смотрит на меня с другого конца коридора, и, не проронив ни слова, он присвоил меня.

Я новая территория, и ты поставил свой флаг.