Текст книги "Четыре времени любви"

Игорь Исаев
Четыре времени любви

 
«…Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет…»
 

От автора

Русская классическая поэзия – воистину лавка сокровищ!

На её полках найдётся всё, что угодно, и на все возможные случаи жизни!

Вот, пожалуйста, отыскалась изящная пушкинская полустрофа – идеальное предисловие к подборке стихов разных лет. Ни убавить, ни прибавить!

Тем не менее, положение автора, представляющего читателю свою книгу, не позволяет мне прятаться в тени цитаты, пусть и великолепной.

Итак, что в этой книге, где её начала?

…Декабрьская ночь 1969 года. Пассажиры поезда «Москва-Ленинград» давно угомонились, в вагоне царит полумрак, четырнадцатилетний мальчик лежит на верхней полке, прижавшись лбом к холодному стеклу. Ему не спится. За окном проносится однообразный снежный пейзаж, а в чёрном безлунном небе, раскачиваясь в такт с вагоном, не по-городскому ярко сияют звёзды…

И под утро сложилось:

 
Горит полночная звезда
и догорает…
Без остатка.
В пути грохочут поезда,
Как сны, минуют полустанки
и исчезают…
Без следа.
 

Без следа, впрочем, исчезли из памяти и все остальные строки этого текста, что не так уж и важно.

Для меня это был первый, робкий, но вполне осознанный поэтический опыт. С тех пор не раз и не два я предпринимал попытки что-то сочинять. Особенно усердствовал в юные годы, но, хотя с годами мой сочинительский пыл заметно поостыл, я и теперь не чужд этим забавам.

Некоторые из моих попыток разных лет собраны под обложкой этой книги. Что из этого получилось, судить вам.

И.И.

Карусель

«Четвёртый час, уснёт метель…»

Четвёртый час, уснёт метель,

натанцевавшись до упада;

январь простынкой снегопада

застелет свежую постель;

в поля сбежавшие ветра

взорвут зарядов снежных порох,

а городу оставят шорох

и скрип морозный до утра.

В подглазьях сонных фонарей

ещё искрится и снежится;

как белый пёс, сугроб ложится

клубком у уличных дверей.

Угадывается желтизна

в прорехах вздымленного неба,

горбушкой высохшего хлеба

плывёт над городом луна.

На льдистом взгорке, что есть сил

скрипя рассерженно резиной,

от тёмного подъезда в зиму

ныряет позднее такси.

И затихают до поры

дворы; не тронуто убранство.

Смыкают время и пространство

в снегах лежащие миры…

Песня о хорошей погоде

 
В дальнем городе ветры
разметают прохожих.
В дальнем городе, верно,
на меня нет похожих.
Но гуляет по крышам,
и смеётся – до боли —
эта песня, ты слышишь,
о хорошей погоде…
В ней поётся, что норды
побелели от свиста,
что рассыпаны ноты
февраля-тромбониста.
Снег колючий завьюжил,
сделав клумбу седою,
и промёрзшие лужи
заплывают слюдою…
Море призрачным зверем
жмётся к тучам тяжёлым
и не верит, не верит
облакам-дирижёрам.
Скулы стынут от стужи,
не спасают одежды…
Снег над городом вьюжит,
леденеют надежды…
Понимаешь, ведь если
шторм накатит на город,
это, в сущности, песня
о хорошей погоде.
Ты слезы не уронишь…
Все снега, все пороши —
это песни всего лишь
о погоде хорошей…
 

Мартовская пастораль

 
Под ногами то лёд,
то промёрзшая снежная крошка,
растерявший пожитки,
к окраинам жмётся февраль.
А над городом солнце —
ленивая рыжая кошка.
Это март. Возвращение.
Круг, а точнее – спираль.
Чуть светлей на душе,
потому что светлей за окошком.
Исключите сквозняк —
городская вокруг пастораль,
здесь по крышам гуляет
ленивая рыжая кошка,
и, позёмкой пыля,
за поля
убегает февраль…
 

Апрельский регтайм

 
…календарь на стене
намекает на трели,
оплывающий снег,
оживающий лес…
Но, пока мы внутри,
в нашем юном апреле,
солнце медью горит
в синей рамке небес…
 
 
А под вечер луна
и созвездия – скопом —
смотрят пристально вниз
в ожидании тайн…
И ликует весна,
и капельной синкопой
исполняет на бис
свой журчащий регтайм!
 

Ветреный вальс

 
Но приходит пора:
в проводах,
на серебряных струнах,
между строк и столбов
зазвучит перебором весна,
на минутку ветра
мимоходом в наш город зарулят,
принесут нам любовь
и лишат нас покоя и сна.
Город светом луны
зачаруется,
в буйстве сирени
он забудется,
но
не погасит огни площадей,
а ладошка волны
эхо хриплой буксирной сирены
покачает у ног
и затопит в чернильной воде…
…Предрассветный трамвай
загремит по железному кругу,
распугав эту тишь,
и не стоит о том горевать.
Юный бриз, на правах
моего наилучшего друга,
меж грохочущих крыш
станет ветреный вальс
танцевать
на подмостках двора,
распадаясь на вихри-спирали…
Закипает листва,
и бельё парусами летит,
в такт захлопав —
пора!
До утра
вы заснёте едва ли,
подпевая слова,
подбирая нехитрый мотив!
 

Полуденное

 
Теряет рифма воздух
у строчки на краю
и оплывает воском.
Июнь. Июнь. Июнь.
Никто дождя не сватал,
час марева пробил:
горячего асфальта
подтаявший пломбир,
в зелёную сиесту
погружены ветра…
Что лето? Время?! Место?!
Жара. Жара. Жара.
Блестящий, как коленка,
круг солнца весь в муке,
и облачная пенка
в топлёном молоке…
Один глоток прохлады
сочтёшь за благодать.
Сбежать в тенистость сада.
И там лежать, лежать…
Услышать, как поодаль
жужжит ленивый шмель,
залезть по горло в воду —
в густую карамель —
и ощутить беспечно,
что загорел, что юн,
что лето бесконечно…
Июнь. Июнь. Июнь.
 

«Лето, лето…»

 
Лето, лето,
треск арбуза,
скрип причала,
плеск воды.
Запах леса.
Резвость чаек.
На песке твои следы…
 
 
Лето, лето!
Пир горою!
Смуглость вишен!
Щедрость нив!
Небо,
радуга-дорога,
утра вышитый рушник.
 
 
Буйство красок.
Колос сжатый.
Отгремевшая гроза.
Лето красное,
Куда ты?!
По стеклу скользит слеза…
 

Танго

 
Липы в конвое.
Полог аллеи
туго натянут.
 
 
Шествуют двое.
Две параллели.
Август – сентябрь.
 
 
Неба в закате,
неба в багрянце
алые стяги.
 
 
Осень накатит,
кружатся в танце
август, сентябрь.
 
 
Слов не хватает
грустных, весёлых.
С нами хотя бы
 
 
Кружится, тает
танго Пьяццоллы.
Август. Сентябрь.
 
 
Спутаны пальцы
веером веток,
листьев сетями.
 
 
Кружатся в танце
осень и лето.
Август – сентябрь.
 

«Приметы осени считаю:…»

 
Приметы осени считаю:
роса на выстывшем песке,
и птиц всполошенные стаи,
и паутина на щеке.
И небо цвета тусклой стали
в прохладной прячется реке…
 
 
Надежда, что вернётся лето —
как ни крути, самообман.
Светило прячется с рассветом
в дырявый облачный карман
и, словно жёлтая монета,
прищурясь, смотрит сквозь туман…
 
 
Слегка потешит нас, хотя бы
макушки грея тополям…
И ветви яблонь полны тягот,
и слива гнётся пополам…
Их августейшество Сентябрь
без свиты бродит по полям…
 

«В серебряной оправе…»

 
В серебряной оправе
луж-зеркал
дымится небо,
тает и седеет.
Болезненно цветёт
полузакат
изнеженной
тепличной орхидеей.
 
 
На крылья туч
наброшен плащ дождей,
и в натюрморт домов,
асфальта, сосен,
озябших скверов,
мокрых площадей
врывается
простуженная осень…
 

«На ивах…»

 
На ивах
иней. Внизу слюда.
Всё резче
веток нагих оскал.
Наивно
ждать теплоты, когда
перечат
осень, озноб, тоска.
 
 
Из стали
медленная река.
На якорь
стали её баржи.
Усталость
прячет пустой рукав,
ноябрь
перелицует жизнь.
 
 
Остудит
холод горячку лбов
простуда.
Просто иду. Туда.
Отсюда
в серую нелюбовь,
оттуда
в долгое никуда.
 
 
Свой тайный
суд надо мной верша,
но явных
не засчитав измен,
фатально
следуя за – шаг в шаг —
ноябрь
приговорит к зиме.
 

Декабрьское

 
А мороз бородат и рус,
даже рыж он.
Под ногой аппетитный хруст
кочерыжек.
 
 
Неба белый стеклянный свод
просквозило
так, что солнце, взойдя на лёд,
заскользило…
 
 
Тротуар что каток с утра —
бич прохожих,
и автобус взять «на ура»
очень сложно.
 
 
Губы сводит, румянец щёк
стужа лижет…
А морозец всё щёлк да щёлк!
Вправду – рыжий…
 

Карусель

 
По весне веснятся
птицы и трава.
Сны цветные снятся —
запишу слова.
 
 
Небо в эполетах
белых облаков,
прилетает лето,
распахну балкон.
 
 
Выцветают ситцы
сада. Погодя,
осень осенится
крестиком дождя.
 
 
А затем – серьёзней:
заснежит пурга,
зазимуют
оземь
павшие снега,
 
 
и, к началам жизни
воротясь отсель,
снова закружится
эта карусель…
 

В четверть голоса

Музыка

 
Синий мох на старом пне,
деревенская сирень…
Это – музыка во мне.
Деревянная свирель…
 
 
Небо. Сонная река.
Стог душистый. Жёлтый плёс.
Две берёзки у мостка…
Это музыка. Всерьёз.
 
 
Это музыка, мой друг,
наяву или во сне.
Это музыка – вокруг.
Эта музыка – во мне.
 
 
То укутает в озноб,
то с размаха бросит в жар,
но, не будь её, давно б
сам за нею побежал…
 
 
…за высокою стеной,
в чужедальней стороне,
эта музыка со мной,
эта музыка – во мне…
 

«Стихи?!..»

 
Стихи?!
Они приходят сами
И не тогда, когда зовут!!
Задуют южными ветрами
и сон тревожный оборвут.
Приходят
просто, странно, трудно.
Чужие и почти родня.
Приходят
все слова под утро,
в который раз
переменя…
 
 
Лучатся,
дразнятся,
смеются,
над «покорителем стихий»…
и всё ж не тают,
остаются
cо мной рассветные стихи…
 

После шторма

 
За дорогами дальними
затерялась Вселенная.
Лишь под утро растаяла,
расплескалась беда.
Был закат ожиданием,
стал рассвет исцелением.
Смолкли злые литавры
и запела вода…
Пела голосом грозным,
громовым и раскатистым.
Море пело. От радости.
Море пело о том,
как упругие волны
разбивались о скалы
и осколками радуги
становились потом.
И взлетало,
и падало
солнце в море зелёное.
Угасающий шторм
рокотал вдалеке.
А по берегу —
парами —
пробегали влюблённые,
заплетая цепочки
следов на песке…
Было море бессонное.
Было небо бездонное.
Песня в брызгах рождалась
и взлетала в зенит.
Эта песня
за сотни
километров от дома,
в снежных северных далях
в моих окнах звенит.
 

«Найди слова попроще…»

 
Найди слова попроще,
мелодию поймай.
В берёзовую рощу
впусти зелёный май.
 
 
Созвучий звонких ворох
бери, в венок сплетай
и сладкий стон, и шорох,
и гомон птичьих стай.
 
 
На гребнях рифм качая,
по кромкам строк ведя,
клади строфу печали
на музыку дождя.
 
 
На храмовую площадь
за слогом не ходи!
Найди слова попроще,
пожалуйста, найди!
 
 
Найди, чтоб звонче пелось,
чтоб долго не спалось,
черёмухой кипелось,
рассветом разлилось…
 
 
Сухи, бесстрастны, голы
слова, но… не спеши,
переложи глаголы
на музыку души.
 
 
В предсердии заноет,
запляшет чёрт в крови,
переводи земное
на музыку любви…
 
 
…а утро пораженья
расплатой за грехи
приговорит к сожженью
рождённые стихи…
 

«Был вальс несмелый в школьном зальчике…»

 
Был вальс несмелый в школьном зальчике.
Луна. Рассвет. Прибой. Глициния.
Мы были девочки и мальчики,
а нынче – скептики да циники…
 
 
Мы были девочки и мальчики,
горели щёки от смущения,
весна сплетала наши пальчики.
За что теперь просить прощения?
 
 
Всё было, дружба и предательство —
мы вовсе не ходили в избранных!
Стихи не слали по издательствам,
писали в стол, а пели – Визбора.
 
 
Мы были умники и умницы!
Вокруг цвело, искрилось, множилось…
Жила любовь на нашей улице,
но обтрепалась да скукожилась…
 
 
Какое странное явление:
мы подбираем крохи истово,
своё теряем Удивление
и тратим век на поиск Истины…
 
 
Найдём, покажется… Надень очки,
и зеркалу не стоит хмуриться!
Там те же – мальчики и девочки,
там те же – умники и умницы…
 
 
Немного только постаревшие…
 

«Живу…»

Живу.

Живу, пока дышу.

Пока покалывает сердце.

Пока прощаю и прошу.

Пока в сплетеньях квинт и терций

найти мелодию спешу.

Живу.

Живу пока.

Дышу.

Пишу тихонечко.

Грущу.

Что пустота?

Всё то же –

Вечность!

На волю память отпущу:

в аллеи,

на луга,

в беспечность…

…по пояс – в мокрую траву…

Пока дышу.

Пока живу…

Апрельская песенка

 
Я на кухне, на причале пророчеств,
завернувшись в одеяло бессонниц,
пью остывший крепкий чай одиночеств,
и зима меня достала, и совесть…
 
 
Прикорнуть бы мне, но сны разбежались…
До рассвета, до восьми обречён я,
задержавшейся весны каторжанин,
нескончаемой зимы заключённый.
 
 
Брошусь в омут очертя —
нагорело!
На кулички!
На два дня!!
К далай-ламе!!!
Ринусь к лешему, к чертям, на галеры!
Но к утру вернусь, звеня кандалами…
 
 
Здесь, на подступах, сквозь снег и ненастье,
среди луж горчит сугробное тело
в серых простынях лежалого наста.
А на постерах – «Грачи прилетели»…
 
 
Здесь на совести саднит неспокойно:
за можай,
в дупло,
бежать без оглядки,
обрывая нити, сети и корни…
Но придёт тепло – всё будет в порядке.
 
 
Солнце выкатится влёт и, фасонясь,
разъярится, пусть с задержкой по датам.
И растопит лёд и бед, и бессонниц,
и бессовестно поманит куда-то…
 

В ночь на первое декабря

 
…нет звуков никаких,
прозрений и пророчеств.
Я снов черновики
смахну в корзину ночи.
Лежит моя душа
у полночи в тенётах,
ленивая, как шаль,
забытая на нотах,
храня и хороня
от глаз, ушей и лести
мелодию меня,
несочинённость песни,
размытую иных
пределов отдалённость,
и очертанья их,
и предопределённость
прохладной горсти слов
в ночь с осени на зиму,
и… утренний озноб,
и сон,
и амнезию…
 

«Вылизывает ночь…»

 
Вылизывает ночь
квадратики окон
своим шершавым
тёплым языком.
И форте – гром
симфоний и сонат,
звучащих днём,
вдруг умолкает в снах.
И зазвучит над городом
ноктюрн,
погаснет
светомузыка витрин,
невесть откуда взявшийся
ветрил
по проводам потренькает
ногтём…
А люди бродят,
ищут авантюр,
своих Джульетт,
Изольд
и Форнарин…
 

Проводы лета

 
Ожог асфальта ветер свежий лечит.
Врачует дождь пожухлую листву.
Уходит лето. Обниму за плечи.
И не пущу. И не переживу.
 
 
Границ размыты серые перроны.
Сомненья упакованы в багаж.
А с ними наши тайны и уроны,
в песках разлук растаявший мираж.
 
 
…Замешкаешься в тамбуре немножко.
Но, лёгкий шаг в распахнутую мглу —
твоя улыбка и твоя ладошка,
прижатая к вагонному стеклу…
Я приложу ладонь к твоей. Снаружи.
Нет больше слов! Стою. Молчу. Смотрю…
Уходит лето, ускользает, кружит,
и я уже ревную к сентябрю…
 

«Я давно понять хочу…»

 
Я давно понять хочу
тех, кто это учинил:
на столе зажёг свечу,
в феврале налил чернил…
 
 
Тех, кому столетья – брод,
книги – храмы на крови;
для кого небесный свод
каменеет без любви;
 
 
тех, чей вдох в отточьи фраз:
Шаганэ ты, Шаганэ…
Бог простит, что тот Шираз
в апшеронской тишине…
 
 
Колыбельный звон цикад,
степь расправлена в постель…
В тихом омуте цитат
всё метёт, метёт метель…
 
 
А по клавишам тоски
пробегает чья-то дрожь,
чья-то кровь стучит в виски
и отчаянье: не трожь!
 
 
Я всю жизнь примерить тщусь
строки, паузы, штрихи,
списки таинств и кощунств,
превращённые в стихи…
 
 
Я давно понять хочу
тех, кто это сочинил…
 

«Звук отзвенел, растаял, высох…»

 
Звук отзвенел, растаял, высох —
на эхо не хватило сил.
Рояль стреноженный в кулисах
расправил спину и застыл….
Опущен крышки чёрный парус.
Теперь иные времена,
где тоже музыка из пауз
одних, и это – тишина…
 
 
Ты помнишь, музыка была?!
То в полдыханья, то резвее,
у Пианиста и Стейнвея
три на двоих росли крыла…
 
 
Ты помнишь, музыка была?!
Металась чайкой у причала…
Ты помнишь, как она звучала?
То скрипки, то колокола…
 
 
«Она совсем не поучала,
а лишь тихонечко звала…»
Молила. Грезила. Прощала.
И защитить не обещала —
хотела, только не могла…
 
 
Погашен свет, закрыты двери,
в фойе пустых зеркал обман…
Мы наши тихие потери
несём на улицу, в туман…
Привычный ход вещей нарушив,
звучит, густеет, как смола,
мелодия. И греет душу.
«Какая музыка была!»
 

Предновогоднее

 
За стеною гаммы: до-ре-ми.
За стеною драмы, драки, мир.
За окном декабрь: визг, смех, гол!
Но пока за кадром Новый Год.
Поутру молочной дымкой скрыт
город, под подошвой лёгкий скрип.
Там, где ночью шаркала метель,
в белом полушалке дремлет ель.
 
 
Ей не очень спится средь двора.
Крик. Галдёж. Синицы. Детвора.
Бытовая проза: рыжий кот
загнан на берёзу и орёт…
Вон, нетрезв немножко, входит в роль
дворник. На дорожку сыплет соль,
на мостке покатом колет лёд…
Но пока за кадром Новый год.
 
 
Под гору неловко мне идти,
хоть до остановки доползти…
Повезёт, толкаясь, влезть в нутро —
довезёт икарус до метро.
День короче вздоха: фа-ми-ре.
Зимняя эпоха на дворе.
Сумерки летучи, солнцу лень.
Всё ныряет в тучи. Как тюлень!
 
 
Вечер – синий щёголь – без помех
бродит, пряча щёки в темный мех.
Больше по привычке, чем всерьёз,
тонкой рукавичкой греет нос.
 
 
С белой крыши свесясь (виден? нет?),
юный тонкий месяц выйдет в свет…
Подмигнёт двурогий: глянь, народ,
вот он, на пороге – Новый год!
……………………………………………
За стеной привычный Майкапар…
Из трубы фабричной белый пар…
Достаю из скарба дат и вех
давний тот декабрь, прошлый век…
 

Четыре времени любви

«Четыре времени любви…»

 
Четыре времени любви.
Причал, приплывший из тумана,
черты вчерашнего обмана,
дурманный дух полынь-травы.
 
 
Кипящий снежностью лавин
восторг, сминающий отчаянье,
четыре четверти молчанья
венчают сыгранный клавир…
 
 
Душа, шагнувшая в острог
разлуки… Жёлтая усталость
часов песочных. Запоздалость
под вечер найденных дорог…
 
 
И память – храмы на крови,
быльём поросшие погосты…
И жизнь – в горсти, и сами – гости…
Четыре времени любви.
 

«Было это, не было?!..»

 
Было это, не было?!
Мучайся вопросами…
Дальний южный город
нордами пропах.
Золотилось небо
цветом осени,
и волна горчила
на губах.
 
 
Были встречи затемно.
Были, были…
Распадались занавесы-дымы…
Как же обязательно,
чтобы нас любили!
Как не обязательно,
Чтобы – мы…
 
 
Затянулись патиной,
про́литы в песок ли
времена, что кажутся
самыми…
Только реки памяти
пересохли;
как деревья, высохли
сами мы…
 
 
Волны в берег били.
Помню – были
эти встречи, затемно
всякий раз…
Небыли да были…
Просто мы любили!
И не обязательно,
чтобы – нас…
 

Из прошедшего времени

 
Что нам было отмерено,
в той осталось весне.
Из прошедшего времени
ты приходишь. Во сне.
Возникая без ведома,
без письма, без звонка,
ты приносишь мне ветры
в своих нежных руках.
Прибегаешь из детства,
и в разгаре игры
ты – стихийное бедствие,
ты – лавина с горы.
То по-доброму, ласково,
то – безжалостно, зло
превращаешься в сказку,
в невидимку, в стекло,
становясь отражением,
светлой тенью, звездой
в бесконечном скольжении
над зелёной водой…
 
 
Всё, что было отмерено,
той досталось весне.
Из прошедшего времени
улыбаешься мне.
 

«Ты можешь быть и грустной, и весёлой…»

 
Ты можешь быть и грустной, и весёлой,
рассеянной, немножечко хмельной…
И улетают в небо – невесомы —
слова, так и не сказанные мной.
 
 
Ты можешь быть обидчивой, капризной,
смешною, строгой, ветреной – любой…
За мною тенью по пятам, как призрак,
неслышно ходит девочка-любовь.
 
 
А до тебя – моря, равнины, горы,
шаг в темноту иль в пустоту прыжок…
Но всех острей и горше это горе —
ты не моя, ты можешь быть чужой,
 
 
ты можешь быть счастливым новосёлом
за тридесятой каменной стеной…
И улетают в небо – невесомы —
слова, так и не сказанные мной…
 

«…А юные входят в раж…»

 
…А юные входят в раж.
В артериях дрожь погонь.
Им разум уже не страж —
летят мотыльки в огонь.
 
 
Рискуют сгореть дотла.
Сорваться с вершины вниз.
Но в сердце – колокола!
Но счастье – из-под ресниц!
 
 
Их ночи не помнят снов,
их губы забыли речь.
Их уши не слышат слов,
способных предостеречь,
 
 
что страсть – ерунда, напасть,
богатство – пожар – сума;
что можно, напившись всласть,
от жажды сойти с ума.
 
 
Что тот, с кем отыщешь клад,
таит под полой обрез…
Что кажется – ты крылат,
но всё тяжелее крест…
 
 
…Не помня друзей, врагов,
бессмертья не обретя,
летят мотыльки в огонь.
Летят мотыльки, летят…
 

Алхимия

 
Весна. Титаники махинами
плывут ко льдам…
Всю ночь промучаюсь с алхимией
и аз воздам.
Смешаю фейерверк гормоновый
внутри реторт,
протуберанец феромоновый
и кровоток!
И!
Жизнь почти что опрокинута.
Беги! Лови!
И вот она – моя алхимия,
гудит в крови.
В ушах – то шёпот, то мелодия,
то скрип весла,
то раззвонившиеся вроде бы
колокола.
То восхитительное снится мне —
но до поры:
потом приходит инквизиция
и жжёт костры…
И сердце в бездну обрывается,
а после – вскачь!
И согрешить бы, и покаяться —
то смех, то плач…
То вдруг захочется ожечься мне
и боль вернуть,
в глазах бездонных этой женщины
вновь утонуть…
И, выплыв
в гавань губ подкрашенных
из забытья,
в душе, стыдясь себя вчерашнего,
искать изъян…
Расплав страстей! Но сроки годности —
на волоске.
И отступаю.
То ли в гордости,
то ли в тоске…
Весна-язычница,
грехи мои
сведи к нулю!
Такая дивная алхимия.
Бегу. Ловлю.
 

«Два слога как две капли крови…»

 
Два слога как две капли крови
на белый мрамор немоты
падут, и чуть взметнутся брови
в мольбе несказанной: а ты?
 
 
Два слога, сцепленные в кольца…
Замри и с места не сходи!
Два дивных звонких колокольца
щемят и колются в груди.
Два кратких слога, но летят же,
перенося в иной придел
единовременную тяжесть
и невесомость наших тел,
и жар,
и головокруженье,
и ворох сброшенных одежд!
И все черновики – к сожженью!!
И – только беловик надежд…
 
 
Он тонок. В нём два слога, малость!
Других богатств не накоплю.
Но будет греть мою усталость
Глагол коротенький: «люблю».
 

«Рыжей кошкой тишина…»

 
Рыжей кошкой тишина
вдоль окна крадётся…
Губы выпиты. До дна.
Дальше? Как придётся.
До конца свеча сгорит,
темноту обрушив.
Если хочешь – говори,
а не хочешь – слушай!
Сумрак пролитых чернил.
Белая подушка.
Прошепчу, что сочинил
в розовое ушко.
Легкий шёлк твоих ресниц
щёку мне щекочет.
Хочешь, ангел мой, усни,
иль придвинься, хочешь?…
Тёплых рук и тихих слов
сладкое сплетенье.
Кошка бродит между снов
молчаливой тенью.
Аромат твоих волос,
лёгкий уксус кожи.
Мне опять не удалось
надышаться, боже!
Вздрогнешь, что-то лепеча,
с полудетским стоном.
Онемевшего плеча
колкая истома.
Дрёма память украдёт.
Всё.
Глаза сомкнутся.
Кошка рыжая придёт,
чтоб в ногах свернуться…
 

«Пока я спал…»

 
Пока я спал,
тиха, легка —
ушла…
Не скрипнув, не промолвив…
В глазах с утра осколки молний
таю,
как лед весной река.
Ушла. Полцарства унесла,
оставив тапочки в прихожей,
свой старый зонтик,
крем для кожи,
тоску,
пустые зеркала…
Я закипаю. Я ворчу.
Ушла и – скатертью дорога!
Не разбудила – ради бога!
Возьму… и тоже улечу!
Мои тревоги велики.
Куда ушла?! С утра.
Бесследно.
И небо пусто и бесцветно,
в нём серых туч
черновики…
Вдруг неожиданный звонок:
ключи оставлены на стуле!
И враз ключами отомкнули
Во мне защёлкнутый замок.
Я у дверей,
и счастье здесь!
Моё, до головокруженья.
И поцелуй – лишь продолженье
твоих бесчисленных чудес!