Текст книги "Воронья дорога"

– Ну да, – явно смягчился Дин.

– Короче, некоторые считают, что в Фортингалле родился Понтий Пилат, и…

– Чего? – спросил, вытирая бороду, Энди. – Ну ты заливаешь!

– Так говорят, – упорствовал я. – Его папаша был в… черт!.. в седьмом легионе? Или в девятом? Черт!.. – Я снова почесал в затылке, посмотрел вниз, на свои кроссовки, и с некоторым облегчением подумал, что хоть сегодня избавлен от долгой борьбы с застежками и шнурками «мартенсов». – Или все-таки в седьмом? – рассуждал я, глядя на свои «найки».

– Ни хрена не удивлюсь, даже если это окажется Иностранный легион, – раздраженно сказал Дроид. – Уж не намекаешь ли ты, что твой сраный Понтий Пилат родился в Шотландии?

– Очень даже может быть! – Я раскинул руки и чуть не опрокинул виски Эш. – Его отец служил в стоявшем здесь легионе! Очень может быть! У римлян тут был военный лагерь, и в нем запросто мог находиться батька Понтия Пилата, а значит, тут мог родиться малютка Понтий. А почему нет?

– Все ты выдумал! – рассмеялась Эш. – Сочинитель под стать своему папаше. Помнишь, как он нам по воскресеньям байки травил?

– Я не как мой папаша! – взревел я.

– А ну, цыц! – приказала Лиззи.

– Я не как папаша! Я правду говорю!

– Ну да, ну да, – покивала Эш. – Все может быть. Люди где только не родятся. Дэвид Бирн родился в Дамбартоне.

– И все равно, Понтий Пи…

– Кто-кто? – скорчил мину Дин. – Тот парень, что написал «Тутти-фрутти»?

– Да вы послушайте: Понтий…

– Не! Это был Джон Бирн, – сказала Лиззи. – А Дэвид Бирн – он из Talking Heads, тупица!

– Ладно, черт с ним, с Пила…

– И вообще, это был Литтл Ричард.

– Вы заткнетесь наконец? Я уже не про Пила…

– Чего?! Из Talking Heads?

– Молчать! Я вам говорю: Понтий…

– Не, это который «Тутти-фрутти» написал.

– Сдаюсь. – Я откинулся на спинку стула, вздохнул и хлебнул «экспортного».

– Да, песню, но не кино.

– Так это ж не кино, это сериал.

– Я знаю: ты знаешь, что я имею в виду.

– Терпеть не могу пьяный бред! – воскликнул я.

– Ну, я и похуже слышала, – пожала плечами Эш.

– Короче, это не кино. Это видео.

– Ни хрена-а! – возмущенно протянул Дин. – Прекрасно же видно было: это кино.

Я закинул ногу на ногу, закинул руку на руку и повернулся на стуле к Эш. Потер не очень чистое лицо и сфокусировал на ней зрение.

– Привет. Часто здесь бываешь?

Эшли пожевала губами и поглядела в потолок.

– Первый раз, – хмуро ответила она. – В клозет понадобилось, вот и зашла. – Она сгребла в кулак ворот моей рубашки, подтянула меня к себе и процедила в лицо: – Кто бы говорил?

– Хрр… фрр… – выдохнул я.

У Эш сморщилось лицо. Не утратив, между прочим, симпатичности.

– Эй, вы, – пробасили вдруг над нами, – ваша очередь.

– Куда? – спросил я очень большого парня с очень длинными волосами.

– К бильярду. Пэ-Эм и Э-У – вы?

– О черт! Верно.

И мы с Эш пошли играть на бильярде. Я собирался ее спросить насчет берлинского джакузи, но, похоже, упустил подходящий момент.

* * *

Дядя Фергюс построил обсерваторию в семьдесят четвертом (когда божественной Верити было четыре года). При этом он хотел одним камнем убить двух зайцев. Во-первых, если верить моему отцу, Фергюсу понадобился новый телескоп, побольше и получше прежнего. У отца был трехдюймовый рефрактор под навесом в саду лохгайрского дома. Фергюс заказал шестидюймовый рефлектор. Мало того, это был демонстрационный образец: линзы и зеркало изготовлены в новом спецотделе «Галланахского стекла» – фабрики, которая принадлежала Эрвиллам и давала городу немало рабочих мест. Стало быть, дядя Фергюс получил не только роскошный и уникальный экспонат для своего отреставрированного замка, но и рекламу для фабрики – рекламу, не облагаемую налогами.

Тот факт, что телескоп располагался близковато к городу, в зоне светового загрязнения, на поверку оказался несущественным: дядя, с его-то связями, добился, чтобы на уличные фонари были надеты колпаки за муниципальный счет. И дядя Фергюс был готов в экстренной ситуации (и разумеется, в строго избирательном порядке) гасить свет в родном городе.

Его невестка пошла еще дальше: когда на сцене появилась крошечная вопящая грязненькая Верити Уокер, фонари и впрямь погасли.

Впервые с неподражаемой Верити я встретился через шестнадцать лет после ее рождения, в 1986 году, в обсерватории, угольно-черной ночью, за несколько дней до того, как поехал учиться в университет. Тогда я с великим предвкушением ожидал отъезда и свободы, и верилось, что передо мной вот-вот раскроется громадный мир, словно некий гигантский, необозримый цветок – цветок возможностей и успеха. Близняшки в то время часто устраивали посиделки – на звезды погляделки в холодной тесной полусфере на крыше малогабаритного замка.

Я припозднился; днем мы с младшим братом Джеймсом гуляли в предгорьях, а потом выдержали пытку запоздалым чаепитием – какие-то отцовские друзья заявились в гости не предупредив, и за ними пришлось ухаживать.

– Ага, вот и наш Прентис, – басом констатировала миссис Макспадден факт моего прибытия. – Как поживаешь, дружочек?

Миссис Макспадден была домоправительницей у Эрвиллов – полная зычная шумная дама вечных средних лет; ее широкое мясистое лицо всегда казалось распаренным, выскобленным с мылом и мочалкой. У миссис Макс был очень громкий голос – отец часто говорил знакомым, что на ее вопеж откликаются в Файфе, и звон в ушах после близкого общения с этой дамой подтверждал, что папины слова – не шутка.

– Остальные уже наверху. Ты, мил друг, подносик не захватишь ли, а? В кофейниках кофе, а вот тут, на тарелочке, – она приподняла уголок плотной салфетки, придавившей широченное блюдо, – булочки с сосиской.

– Понял, спасибо, отнесу. – Я взял поднос. В замок я проник через кухню – парадный вход уже заперли на ночь. Вот была бы сцена, вздумай я ломиться в ворота.

Я направился к ступенькам.

– Погоди-ка, Прентис. Отдай этот шарф мисс Хелен, – сказала миссис Макспадден и встряхнула упомянутым предметом одежды. – Малютка доиграется когда-нибудь, что простудится и помрет от чахотки.

Я наклонил голову, чтобы миссис Макс набросила шарф мне на шею.

– И напомни ребятам, что хлеба полно, в холодильнике есть цыплята и сыр, и супа тоже вдоволь. Проголодаетесь – не тушуйтесь.

– Понял, спасибо, – повторил я и осторожно двинулся вверх по ступенькам.

* * *

– Э, бумага папиросная есть у кого-нибудь?

Я сощурился в ярко освещенном обсерваторском куполе. Алюминиевая полусфера в диаметре не превышала трех метров, и большую часть объема занимал телескоп. Было холодно, несмотря на электрообогреватель. Средних размеров кассетник играл что-то из Cocteau Twins. Дайана и Хелен в толстенных вязаных монгольских кофтах ежились за столиком в компании Даррена Уотта – шла игра в карты. Мой старший брат Льюис прилип к телескопу. Мы перездоровались.

– Это кузина Верити, помнишь ее? – спросила Хелен, наматывая принесенный мною шарф на голову Даррена. Когда выпущенный Хелен изо рта в мою сторону клуб пара рассеялся, я увидел ту, о ком шла речь.

В неподвижном основании купола было нечто вроде собачьей конуры, углубленной в чердак замка. На самом деле это была всего лишь узкая продолговатая ниша, но в такой тесноте она оказывалась очень кстати. Там в спальном мешке лежала Верити Уокер, и только верхняя часть ее тела вдавалась в пространство купола. Верити смолила косяк и одновременно скручивала следующий на обложке иллюстрированного звездного атласа.

– Добрый вечер, – сказала она мне. – Как насчет бумажки?

– Приветик, есть. – Я поставил поднос, обшарил карманы, вынул кое-какое барахло. Последний раз, когда я видел Верити Уокер, месяцев пять или шесть назад, это была тощенькая малявка с серьезным пристрастием к Шейкин Стивенсу и полным ртом ортодонтического железа. Зато теперь, как удалось мне разглядеть в дыму, у нее были короткие светлые волосы (натуральная блондинка!) и изящное, почти эльфийское личико, которое сужалось внизу и заканчивалось премиленьким подбородком – так бы и взял тремя пальчиками и подтянул бы легонько к своим губам… Глаза ее полнились синью древнего морского льда, а когда я пригляделся к коже, то в голову пришла лишь одна мысль: ух ты, город Ллойда Коула! Идеальная шкурка!

– Сойдет. – Она что-то забрала из моей руки.

– Эй! Это же читательский билет! – отнял я. – Держи. – Я вручил ей половинку подарочного купона – в книжном магазине такие на книги обменивают. Его мне мама дала.

– Спасибо.

Верити принялась резать бумагу маникюрными ножницами.

– Купон на книгу не меняем, его мы травкой набиваем, – опустился я возле нее на корточки.

Она прыснула, отчего сердце мое совершило маневры, которые приросшая к нему кровеносная система в обстоятельствах менее романтичных делает топологически неосуществимыми.

– Ну че, братишка, готов к свободному плаванию? – ухмыльнулся Льюис с сиденьица под окуляром телескопа. Наклонился к столу, куда я водрузил поднос, и стал разливать кофе по чашкам.

Мой старший брат всегда казался гораздо взрослее меня, чем на два года, и чуть выше (хотя у меня метр восемьдесят пять), и крепче сбит. Да еще в ту пору его делала крупнее и солиднее борода – в стиле «лопнувший диван». Тогда была его очередь терпеть отцовскую опалу – Льюис только что вылетел из университета.

– Да, собрался, – ответил я. – Уже и жилье нашел. – Я кивнул на телескоп: – Нынче интересненькое что-нибудь показывают?

– Как раз навел на Плеяды. Глянь-ка.

Мы по очереди пялились на звезды, играли в карты, терлись о калорифер и сворачивали косяки. Я с собой прихватил полбутылки виски, а у близняшек было бренди; то и другое пошло на крепление кофе. Этак через часок после того, как была съедена последняя булочка с сосиской, нас снова пробило на хавчик, и близняшки отправились в недра замка на поиски мифического Супового Дракона; мы разговаривали на чикчирике, пока они не вернулись с дымящейся супницей и полудюжиной глубоких тарелок.

– Ну и где ты, Прентис, кости бросишь? – спросил Даррен Уотт.

– В Хиндленде, – ответил я, хлебнув супчику. – Лодердейл-Гарденс.

– Так это ж впритык к нам. Придешь тринадцатого? Вечеринка намечается.

– Как карта ляжет. – На самом деле я собирался на те выходные ехать домой, но мог и запросто поменять план.

– Давай закатывайся, будет прикольно.

– Спасибо за приглашение.

Даррен Уотт учился на последнем курсе художественной академии и был, по крайней мере для меня, воплощением шика. Два года назад, когда отзвенели новогодние колокола, мама отвезла нас с Льюисом в Галланах, и мы отправились на вечеринку к Дроиду и его чувакам. Там был и Даррен – белокурый, долговязый, тощий и угловатый и донельзя стильный. Меня восхищало, как он носил шелковый шарф поверх красного бархатного пиджака. Шарф этот на ком другом смотрелся бы по-дурацки, но Даррен выглядел сущим денди. Он всучил эту штуковину мне, и, когда я пытался возражать, Даррен объяснил, что шарф ему надоел и лучше отдать его тому, кто оценит, и никто тебе не мешает тоже от шарфа отделаться, когда надоест. Поэтому я взял подарок. Обыкновенный шелковый шарф, единожды перекрученный, с аккуратно сшитыми концами, – и это, разумеется, превращало его в ленту Мёбиуса, в топологическое чудо, которое меня тогда завораживало. Мне и Даррен казался чудом, и я даже одно время гадал, а ну как я и сам гей, но потом решил: нет, не похоже.

Если быть до конца честным, главным соблазном, заманившим меня к Даррену на вечеринку, был тот факт, что он делил квартиру с тремя слюноотделительно-умопомрачительными и маниакально-гетеросексуальными студенточками-художницами. Годом раньше Даррен привозил этих цыпочек в Галланах, тогда-то я с ними и познакомился.

– Так ты еще строишь модели волноэнергетических хреновин? – спросил я, доедая суп.

Даррен подчищал свою тарелку кусочком хлеба, и я поймал себя на том, что подражаю ему.

– Ага, – с задумчивым видом ответил он. – И даже вроде спонсора для натуральной величины нашел.

– Что, правда?

– Да. – Даррен ухмыльнулся. – Заинтересовалась крупная фирма по производству цемента. Большой грант обещают.

– Ух ты! Мои поздравления.

Вот уже полтора года Даррен мастерил из дерева и пластика скульптуры в одну десятую величины, мечтая когда-нибудь сделать их полномасштабными, из бетона и стали. Фишка заключалась в том, чтобы украшать такими штуковинами берега. А для этого требовались разрешение властей, много денег и волны. Скульптура у него была специфическая: мобили и фонтаны, работающие на энергии и воде моря. Когда набегает волна, вращается огромное колесо или по трубам идет воздух, и получаются сверхъестественно оглушительно-сокрушительные басовые ноты, а еще дичайшие стенания и завывания; а можно саму воду по желобам и воронкам куда-нибудь отвести, и как вдарит китовыми фонтанами из верха и боков скульптуры! Все это казалось классным и вполне осуществимым, и мне бы очень хотелось воочию увидеть подобное диво – так что, выходит, Даррен сообщил хорошую новость.

Я спустился отлить, а вернулся уже в разгар добродушного, но бестолкового спора.

– Что значит – нет? – спросила Верити из своей конурки, из спального мешка. – Что ты имеешь в виду?

– Я хочу спросить: что есть звук? – сказал Льюис. – По определению, это то, что мы слышим. Значит, если рядом никого нет, то и слышать некому…

– По-моему, это слишком антропо… софично?.. центрично? – сказала из-за карточного столика Хелен Эрвилл.

– Но как они могут падать беззвучно? – возразила Верити. – Это же полная чушь.

Я наклонился к Даррену, сидевшему с ухмылочкой на лице.

– О чем речь? О том, как в лесу деревья падают? – спросил я.

Он кивнул.

– Но ты же не слушаешь… – сказал Верити Льюис.

– А может, это ты ни звука не издал?

– Прентис, умолкни, – не удостоив меня взглядом, велел Льюис. – Я говорю: что есть звук? Если определить это явление как…

– Да как ни определи, – перебила Верити. – Если дерево ударяется оземь, это вызывает сотрясение воздуха. Я стою возле дерева, когда оно падает, и чувствую, как вздрагивает земля. Разве она не вздрагивает, когда рядом нет никого? Воздух должен двигаться… должно быть… движение в воздухе: молекулы… Я имею в виду…

– Волны сжатия, – подсказал я, кивая Верити и думая о дарреновских волноэнергетических органах.

– Да, это вызывает волны сжатия. – Верити признательно помахала мне ладошкой – о, как подпрыгнуло мое сердце! – Слышат птицы, животные, насекомые…

– Постой! – сказал Льюис. – Предположим, что нет вокруг никаких…

Да, по большому счету это было глупо, смахивало на полемический эквивалент белого шума, но мне импонировала линия Верити – линия крепкого бытового здравомыслия. И к тому же, пока Верити говорила, я мог на нее пялиться, и никому это не казалось подозрительным, и это было здорово. Я в нее влюблялся. Красота плюс мозги. Класс!

Потом были еще звуки, и были еще затяжки, и было разглядывание звезд. Льюис изобразил, как радиоприемник перенастраивают с волны на волну: губы купно с пальцами производили удивительно похожие на шумы эфира звуки, и вдруг вторгались дурацкие голоса: диктора, конферансье, эстрадного комика, певца… «Трррршшш… сообщает, что члены лондонской зороастрийской общины забросали бутылками с горючим редакцию газеты “Сан” за богохульство… зззоооууууааааннннжжж… Блягодалю, блягодалю, ляди и дьзентильмены, а сисяс длюзьно поднимем люки за сиамских блязнисов… крррааашшшуууашшшааа… Бобби, ты это пробовал? Ну еще бы не понравилось! Лапша “Доширак”, кто съел, тот дурак!.. Хей, хей, мы – наркома-аны! Мы – наркома-аны… зпт!»

Ну и так далее. Мы смеялись, пили кофе, курили.

Телескоп был черным и мощным, как сама ночь. Алюминиевый череп обсерватории повторял движения единственного зрака, который медленно полз по развернутой паутине звезд. Вскоре и у меня как будто поползла крыша. Музыкальная машинка играла где-то далеко, очень далеко. И когда до меня начал доходить смысл песни «Близнецов Кокто», я понял, что поплыл. В таинственной галактической гармонии звучали небесные тела, космос играл мне симфонию древнего дрожащего света. Льюис рассказывал всякие жуткие истории, чередуя их с крайне несообразными хохмами, а близняшки в свитерах, с иссиня-черными длинными волосами, обрамляющими широкие скуластые лица, нахохлились над карточным столиком; они походили на гордых монгольских принцесс, спокойно созерцающих Вселенную из дымной юрты с жердяным каркасом, которую наступление ночи пришпилило к земле посреди бескрайней азиатской степи.

Верити Уокер, позабыв свою роль завзятого скептика, гадала мне по ладони; прикосновение ее было словно теплый бархат, голос – точно говор океана, а каждый зрачок – голубоватое солнце, висящее в миллиарде световых лет от меня. Она нагадала, что ждет меня печаль, и ждет меня счастье, и будет мне плохо, и будет мне хорошо, и я во все это поверил, а почему бы и нет, и последнее пророчество было на чикчирике, искусственном птичьем языке из детской телепередачи, которую мы все смотрели подростками, – и она пыталась щебетать с серьезной миной на лице, но Лео, Дар, Ди и Хел без конца прыскали, и даже я ухмылялся. Тем не менее весь последний час я счастливо подпевал потусторонним голосам Cocteau Twins и четко понимал все, что говорила Верити, пусть даже она сама этого не понимала; и я окончательно влюбился в васильковые глаза, и пшеничную копну волос, и в персиковый бархат кожи.

* * *

– Так что ты там бухтел насчет Пилата? – спросила Эш.

– А… – Я помахал ладонью. – Это слишком сложно.

Мы с Эш стояли на невысоком кургане, откуда открывался вид на верфь Слэйт-Майн, что на юго-западной окраине Галланаха, где Килмартин-Бэн течет с холмов, сначала помаленьку петляет, а затем расширяется, образуя часть Галланахской бухты, прежде чем его воды окончательно сольются с глубокими водами Иннер-Лох-Кринана. Это здесь стояли доки, когда поселенцы вывозили сначала уголь, потом сланец, потом песок и стекло, до того как проложили железную дорогу и началась джентрификация в мягкой викторианской форме – представ в облике железнодорожной пристани, гостиницы «Стим-пэкет-хоутел» и горсти вилл с окнами на море (неизменным остался только рыболовецкий флот, стихийно сгрудившийся посреди внутренней бухты, в каменных объятиях города, распухая, умирая, снова расцветая и опять приходя в упадок).

На холм меня затащила Эшли, в том часу глухой ночи, когда небо делается чистым, а звезды светят ровным и резким светом из глубины ноябрьской тьмы. Перед этим в баре «Якобит» мы победоносно сыграли на бильярде, а потом отправились домой к Лиззи и Дроиду через «Макрели» (точнее, через «Империю быстрого питания Маккреди»), и поужинали пудингом и пирогом с рыбой, и выпили по чашке чая, и долбанули по косячку, и двинули в гости к Уоттам на Рованфилд, и там обнаружили, что миссис Уотт еще не спит, смотрит ночные телепередачи, и она тоже напоила нас чаем, и мы наконец чуток придавили ухо в комнате Дина.

– Ребята, я созрела прогуляться, вы как? – заявила Эш, выходя из туалета под шум бачка и натягивая пальто.

У меня вдруг возникло параноидальное подозрение, что я злоупотребил гостеприимством и по своей пьяной близорукости не уловил тьмы намеков. Я глянул на часы, вручил недокуренный косяк Дину.

– Пожалуй, и мне пора.

Я попрощался с миссис Уотт, Эш сказала, что вернется минут через пятнадцать.

– Я вовсе не пытаюсь от тебя избавиться, – сказала Эш, затворив за нами дверь.

– Черт, кажись, я стал толстокожим, – посетовал я, когда мы пошли по короткой дорожке к воротцам в низкой ограде сада.

– Прентис, тебе это не грозит, – рассмеялась Эш.

– Ты и правда собралась гулять в такое время?

Я глянул вверх: середина ночи и холодно. Надел перчатки. Изо рта вырывались плотные белые клубы.

– Ностальгия. – Эш остановилась на мощеной дорожке. – Схожу напоследок туда, где часто бывала в далеком детстве.

– Вот оно что… Это далеко? А можно и мне?

Я всегда питал сугубый интерес к местам, которые люди считают важными, например дающими силу. Конечно, выпил бы поменьше, не стал бы так грубо набиваться в попутчики. Но что сделано, то сделано. К счастью, Эш не обиделась – со смехом повернулась кругом и сказала:

– Ладно, пошли, тут недалеко.

И вот мы на месте. На курганчике всего в пяти минутах от дома Уоттов. Прошли по Брюс-стрит, сквозь дощатый забор, через Обан-роуд, по заросшему бурьяном пустырю, где в прошлом стояли доки.

Теперь бывшая верфь была от нас метрах в десяти: голый скелет крана накренился над истрескавшейся бетонкой, под ним из бока пристани торчали деревянные сваи, словно черные сломанные кости. В лунном свете блестела грязь. У моря был вкус, и у моря был далекий блеск, но мерцание это почти исчезало, когда я пытался приглядываться. Эш, похоже, погрузилась в раздумья, она смотрела вдаль, на запад. Дрожа от холода, я застегнул на кнопки широкие отвороты липовой байкерской куртки и поднял замок молнии на правом плече, закрыл глянцевой кожей шею до подбородка.

– А можно спросить, чего это мы здесь делаем? – проговорил я.

Позади нас и слева ровно горели оранжевые огни Галланаха – как и во всех английских городах, вечно предупреждали жителей о том, что на ночных дорогах клювом лучше не щелкать.

Эш тяжело вздохнула, резко качнула головой вниз – указывала на землю под ногами.

– Прентис, ты хоть знаешь, что это такое?

Я тоже опустил голову.

– Ну, кучка.

Эш смотрела на меня, ждала ответа.

– Ладно, ладно. – Я резко оттопырил локти (развел бы руками, но предпочел держать их, хоть и обтянутые перчатками, в карманах). – Сдаюсь. Что это такое?

Эш наклонилась, и я увидел, как бледная рука сначала погладила траву, а потом зарылась в нее и глубже, в почву. Несколько секунд моя спутница сидела на корточках, потом подняла руку, встала, стряхнула землю с длинных белых пальцев.

– Это балластный курган, Прентис, Мировой холм. – Я почти разглядел ее улыбочку в свете выпуклой луны. – Сюда приходили корабли со всего мира и привозили всякую всячину, но некоторые прибывали без груза, с одним балластом. Понял?

Она смотрела на меня.

– Ага, балласт, – кивнул я. – Я знаю, что такое балласт. Это чтобы корабль не отправился вдогонку за паромом «Геральд оф фри энтерпрайз».

– Обыкновенные камни, набирали их там, откуда корабль отправлялся, – проговорила, снова глядя на запад, Эш. – А когда корабль прибывал в порт назначения, камни становились не нужны, и их сбрасывали.

– Сюда? – выдохнул я, на этот раз с уважением оглядев скромный курган. – Всегда – сюда?

– Мне об этом дедушка рассказывал, когда я была совсем малявкой, – сказала Эш. – Он тогда в доках работал. Бочки катал, стропы ловил, таскал в трюмы мешки и ящики. А позже крановщиком сделался. – Эшли произнесла слово «крановщик» на подходящий клайдсайдский манер.

Я опешил: вот уж не ожидал, что до понедельника, до возвращения в университет, буду вынужден стыдиться пробелов в своем историческом образовании.

– Ты прикинь, чувачок, – сказала Эшли, – у тебя целый мир под ногами.

Эшли улыбалась, вспоминая.

– Никогда не забуду, как в детстве сюда приходила. Приходила одна, и часто – просто посидеть. Думала: надо же, я сижу на камне, который был раньше частичкой Китая, или Бразилии, или Австралии, или Америки…

Она снова опустилась на корточки, а я прошептал:

– Или Индии…

И на долгий головокружительный миг жилы мои как будто наполнились океаном, темной подвижной водой – такой же точно, как та вода, что точила кромки полуразвалившейся пристани. Я подумал: боже мой, до чего же тесно мы связаны с миром. И вдруг поймал себя на том, что вспоминаю дядю Рори, связавшего наш род со всей остальной поверхностью планеты. Дядя Рори, наш вечный скиталец… Я посмотрел вверх, на истрескавшийся лик луны; меня охватили сладостные чувства: ожидание чуда и жажда познаний.

* * *

Мой дядя Рори, когда был еще моложе меня, покинул отчий дом. Он задумал кругосветное путешествие, но добрался только до Индии. И влюбился в эту страну, исходил ее, изъездил вдоль и поперек: из Дели – в Кашмир, потом вдоль предгорий Гималаев; пересек Ганг у Патны, проспавши в поезде этот знаменательный момент; потом сделал зигзаг из глубины страны до океанского побережья, и снова – вглубь; но всегда держал или пытался держать путь на юг. Он коллекционировал имена, паровозы, друзей, ужасы и приключения, а потом на самом краешке субконтинента, с последнего камня, омываемого низким прибоем на мысе Коморин, дождливым днем в наижарчайшую летнюю пору, повернул назад – и ехал на север, и шагал на запад, виляя по-прежнему, направляясь то в глубь Индии, то к морю, и обо всем увиденном, услышанном и пережитом писал на страницах дешевых школьных тетрадей, и упивался дикой культурой этого людского океана, и любовался циклопическими руинами и сказочной географией, и дивился слоеному пирогу из древних обычаев и современной бюрократии, и благоговел перед причудливыми образами богов, и поражался непомерному величию всего и вся. Он описывал увиденное им: города и села, перевалы через горы, пути через равнины, мосты через реки; и города, о которых мне доводилось слышать, такие как Сринагар и Лакхнау; и города, чьи названия у всех на слуху из-за их теснейшей связи с карри – такие как Мадрас и Бомбей; а еще те города, которые, по его чистосердечному признанию, он посетил только за их имена: Аллеппи и Деолали, Куттак и Каликут, Вадодара и Тривандрам, Сурендранагар и Тонк… Но где бы ни оказывался дядя Рори, он везде смотрел и слушал, он спрашивал и спорил; он все пропускал через себя и мотал на ус; он проводил безумные параллели с Англией и Шотландией; он ездил автостопом и верхом; он добирался вплавь и пешком, а когда денег не оставалось ни гроша, зарабатывал на ужин фокусами с картами и рупиями; и он снова добрался до Дели, а потом до Агры и совершил паломничество из ашрама к великому Гангу; и там от солнцепека и величия происходящего совсем окосел; и наконец, он вытерпел долгое плавание на барже, и поездом доехал до Калькутты, и самолетом долетел до Хитроу, едва живой от желтухи и хронического недоедания.

Проведя в лондонской больнице месяц, он уселся за пишмашинку, потом собрал у себя в квартирке друзей, прочитал путевые заметки и дал им название: «Деканские траппы и другие чертовы кулички». И отправил в издательство.

Казалось, рукопись канула бесследно. Но вдруг «Траппы» стали печататься кусками в воскресной газете и ни с того ни с сего, совершенно необъяснимым, казалось бы, образом привлекли к себе жгучий интерес читающей публики.

В возрасте тринадцати лет я прочел «Траппы», перечитал через четыре года и тогда уже понял их лучше. Мне трудно быть объективным, но думаю, это хорошая книга, кое в чем сыроватая и наивная, но интересная и живая. Дядя Рори путешествовал с открытыми глазами, без фотоаппарата, и записывал впечатления на страницах дешевых тетрадей, и записывал так, как будто боялся: он не сможет поверить в то, что увидел, услышал и испытал, пока это не оживет где-нибудь еще, не только в его завороженной душе. Поэтому он мог описать путешествие к Тадж-Махалу, который ты прежде знал лишь по скучным открыткам, так, что у тебя мгновенно создавалось впечатление об истинной красоте этой белой усыпальницы – изящной, но массивной, небольшой, но все же беспредельно величавой.

Эпическая грация. Этими двумя словами он выразил всю сущность Тадж-Махала, и я абсолютно точно понимаю, что он имел в виду.

Вот так наш Рори сделался знаменитым – очарованный странник, бредущий на фоне радужных гор.

* * *

Эш присела на корточки, вертя между пальцев сорванную с кургана травинку.

– Я часто сюда приходила. Особенно когда папаша, сволочь, маму лупил, а то и нам доставалось. – Она посмотрела на меня. – Прентис, останови меня, если ты об этом уже слышал.

Я тоже опустился на корточки. Потряс головой – не в знак отрицания, а чтобы в ней прояснилось.

– Ну, конкретно, может, и не слышал, но догадывался: житуха тебе медом не казалась.

– Вот уж точно, блин, не казалась, – с горечью подтвердила Эш. Травяное перышко проскальзывало между ее пальцами, возвращалось и снова проскальзывало. Эш подняла глаза, пожала плечами. – Иногда я сюда приходила только потому, что в доме невыносимо воняло горелым жиром, или телик орал на полную мощность, или просто хотелось напомнить себе, что существует целый мир, кроме дома сорок семь по Брюс-стрит, кроме бесконечной грызни над каждым пенсом, кроме споров о том, кому из нас пришел черед получать новую обувку.

– М-да, – сказал я, в основном потому, что поумнее слов не нашел. Мне, пожалуй, неловко сделалось при упоминании, что общество состоит не только из отпрысков благополучных семейств.

– Ну, короче, – заговорила она, – завтра тут все сровняют.

И оглянулась через плечо:

– Ради завода этого гребаного.

Я только сейчас заметил в отдалении на пустыре смутные контуры двух бульдозеров и экскаватора «JCB».

– Во суки, – выразил я соболезнование.

– Эксклюзивный контракт на застройку берега коттеджами в модном стиле «Рыбацкая деревня», с гаражами на две машины и свободным вступлением в частный оздоровительный клуб, – сказала Эш с клайдсайдским акцентом.

– Гады! – возмущенно мотнул я головой.

– Да ладно, чего там, – поднялась Эшли. – Надо же среднему классу Глазго куда-нибудь расползаться после геройской победы над коварными водами канала Кринан. – Она в последний раз погладила землю. – Надеюсь, ему тут понравится.

Мы с Эш уже повернулись, чтобы спуститься с кургана, и тут я схватил ее за руку.

– Слышь?

Она обернулась ко мне.

– Берлин, – сказал я. – Джакузи.

Только что вспомнил.

– А, ну да.

Она зашагала вниз по склону, к зарослям бурьяна, мусору и невысоким, по лодыжку, остаткам кирпичных стен. Я поспешил следом.

– Я была во Франкфурте, – сказала она. – Помнишь мою подружку по колледжу? Мы услышали, что в Берлине начались большие дела, и махнули туда автостопом и поездом, а там повстречались с… Короче, я очутилась в одной стремной гостинице, в бассейне, и это была типа огромная массажная ванна, и в ней, в уголке, типа островок, и один пьяный чувак, англичанин, пытался меня склеить, все прикалывался над моим акцентом и…

– Вот ведь козел! – сказал я, когда мы вышли на большак.

Мы подождали, пока мимо проскочит пара автомобилей. Они ехали из города на север.

– Вот и я так решила, – кивнула Эшли, пересекая вместе со мною шоссе. – Ну, короче, когда я ему сказала, откуда родом, он перестал врать, будто отлично знает эти места, и охотился здесь, и рыбачил, и что он знаком с лэрдом, и…

– А что, у нас есть лэрд? Надо же, я ни сном ни духом… Может быть, он дядю Фергюса имел в виду?

– Может быть. Вообще-то иногда он говорил довольно интересные вещи… Сказал, что тут одного чувака водят за нос, и уже давно, и зовут его вроде…