Текст книги "Следствие в Заболочи (сборник)"

Игорь Головко
Следствие в За́болочи

Головко Игорь – военный переводчик, арабист, окончил ВИИЯ (Военный институт иностранных языков), член Союза писателей и член Союза журналистов России, работал в Сирии, Алжире и Ливии, участник боевых действий арабо-израильских войн, о чём им были написаны романы «Сирия 1967 г. Неоконченная война. Записки участника» и, в соавторстве с писателем Андреем Васильковым, «Чук и Гек или сирийский декамерон». Автор двух поэтических книг: «Пятьдесят» и «Буду петь». Участник «Антологии современной лирики» МГО СП России за 2010 и 2011, а также поэтических сборников «Поэзия Солнечной горы», «Всегда в сердцах клинчан» и «Зарницы над Клином», включён в энциклопедию клинских писателей «Клинские незабудки». Автор 193 песен на музыку четырнадцати композиторов.

© Головко И. 2013

© Московская городская организация Союза писателей России

© НП «Литературная Республика»

1. Следствие в За́болочи

– Хорошо, – удовлетворённо выдохнул вместе с морозным паром и дымом дешёвой сигареты Вадим Евгеньевич, сухонький человек, с жёлтым морщинистым лицом, обращаясь ко мне. Мы с ним выскочили с веранды моего деревенского дома, на минуточку, «покурить», да задержались, любуясь в голубой темноте звёздным небом – такого в городе не увидишь – и столетними вётлами, окружающими своими мощными торсами участок.

– Очень хорошо, – охотно подтвердил я. Погода стояла великолепная, морозная. Деревенька, побелённая снегом, тоже голубела в отблеске космического далёкого света. Отслужив в советской милиции более тридцати лет, Вадим Евгеньевич ничего не заработал, кроме рака желудка, и, оставив в госпитале две его трети, ушёл на пенсию, получив малюсенький кусочек земли в далёкой деревне, расположенной в самой южной части, самой северной части Московской области, быстренько, своими руками, сколотил сарайчик-времянку, и стал квартировать в тёплое время года, выгоняемый в Москву, как и многие другие деревенские обитатели, крепкими подмосковными морозами и заваливающими единственное направление, связывающее нас с цивилизацией, непролазными снегами. Держался он обособленно и в нашей деревенской компании пивал впервые, а видимый очень скромный достаток дал возможность местным острословам прозвать его «Честный мент».

Деревня За́болочь – улица в шестнадцать дворов, застрявшая в лесах и болотах, резко выбивалась из общего ряда окрестных деревень своей патриархальностью: ни магазинов, ни дороги. Все её жители ещё в пятидесятые, как только стали в сельсовете давать крестьянам паспорта, разбежались, кто куда.

Большинство – в близлежащий районный центр Клин, другие – в Москву, оставив лишь пару бабок, доживавших свой век, и не желавших в этой жизни что-то менять. К середине семидесятых она превратилась естественным путём, в так называемую, «мёртвую» деревню с заброшенными покосившимися почерневшими домами и такими же, местами упавшими, изгородями, пытавшимися защитить никому не нужные, заросшие огороды.

Лишь к концу горбачёвской перестройки потянулись обратно постаревшие потомки аборигенов, соскучившихся по земле, ищущие в заботах о ней своё духовное начало, да и отдых от бесконечных городских вновь явленных проблем и бесплодной говорильни. А уже в девяностых, когда перестройка рухнула в бездумный капитализм, жизнь стала ещё тяжелее: власть, пустив всё на самотёк, разрушила былой уклад и, чтобы выжить, люди были вынуждены вновь прислониться к земле, и деревня ожила. Появились и те, кто решился провести в ней зиму, чтобы содержать коз, овец, кур. Сначала, осталась одна семья, за ней – другая, третья…. Среди живущих постоянно, оказался и я, офицер, приказавшей теперь долго жить, советской армии, ушедший по выслуге лет на переломе десятилетий на пенсию, покрутившийся сначала в Москве, пытаясь приспособиться к новым экономическим условиям, но потерпевший фиаско.

Обманутый «друзьями», разочаровавшийся в людях, сбежал за сто километров от столицы в купленный лет десять назад, по случаю, деревенский дом и остался в нём практически безвылазно. Красота! Ни тебе телефонов, ни магазинов, ни автобусов. Ближайший километрах в пяти, там, где кончается асфальт. Лишь волки в лесу воют, да лоси с зайцами по деревне шмыгают. Жаль только, что жена большее время проводила в городе дорешать недорешённое и доделывать недоделанное.

Для удобства бытия хотелось этот дом, построенный ещё, как рассказывали старожилы, в 1923 году, после пожара уничтожившего, практически, всю деревню, несколько расширить, и мы начали работы по возведению новой большой веранды с выходом в сад через сарай-двор – северный, так сказать, вариант, позволяющий экономить лишний градус в доме. И вот, по случаю завершения строительства, я – жена опять застряла в городе – пригласил всех имеющихся на настоящий момент деревенских на её торжественное открытие, что удачно совпало со встречей очередного, на этот раз 1998-го года.

– Хо-ро-шо! – умышленно растягивая слоги, повторил Вадим Евгеньевич, в очередной раз, затянувшись сигаретой, и, вертя в руках, вынутый из кармана ватника фонарик. Я уже знал его трогательную любовь к техническим вещичкам и неутомимый внутренний поиск всевозможного их улучшения и приспосабливания к самым невероятным ситуациям. На этот раз он просто его включил и, упершись спиной в домик расположенного рядом с верандой колодца, начал настраивать на одной из ближайших призаборных вётел.

В полумраке озорной луч сначала вырвал из темноты неровные штакетины, разноростные кусты, снежный «Монблан», скрывающий под собой кучу мусора, оставшуюся после стройки. Лишь отдельные обрезки ежом торчали из него, пугая необычными, прыгающими по снегу тенями. Наконец, световое пятно остановилось на широченном стволе векового дерева, самого крупного представителя ивовых, сначала, расплывчато, потом сжалось до минимума, почти полностью помещаясь на нём. Луч прыгнул выше, запутался в сетке ветвей и сучьев, но часть его просочилось сквозь преграду, и улетела навсегда в звёздное холодное, уже январское, небо.

– Может, пойти включить и уличное освещение, – предложил я, намекая на приделанный к веранде новомодный небольшой прожектор.

Вадим Евгеньевич хитро взглянул на меня своими чуть раскосыми карими глазами, напоминающими об его татарском происхождении, и, взгляд этот, казался, трезвым, будто и не было шумного докурантного и послекурантного застолья с обычным деревенским обильным возлиянием.

– Ты приглядись. Звезды стали видны лучше. – Я сделал вид, что присматриваюсь.

– Ладно, пойди, включи свою иллюминацию, – вдруг согласился он, махнув рукой в сторону прожектора. – Пусть посветит немного. И сравним, чей свет сильнее.

– Новый год – один раз в год, – попытался скаламбурить я, сделав пару шагов и не входя в сарай, приоткрыл дверь, просунул в образовавшуюся щель руку, и повернул выключатель. Яркий свет нарушил звёздную идиллию, размыв картинку. Я глянул на часы: без четверти четыре. Ненавязчиво зарождалось первое утро нового года. С веранды раздавался громкий бас Ромы-Балетомана:

– А я себе ленточный заделал. На полтора метра… – Он чуть растягивал концы слов, что неотвратимо свидетельствовало – сегодня не пропустил ни одного тоста. Что говорить: «Балетоман!» Такое прозвище Роман получил давно, когда, как-то во время очередного застолья, Полина, желая похвалить мужа, громко произнесла: – А мой Ромик очень любит балет, – что ни коем образом не било с его внешним, не совсем театральным обликом.

– Да, нет! – возразил уже порядком нагрузившийся муж, – я люблю футбол!

– Нет, – настаивала любящая жена, – балет.

– Нет, футбол! – упирался Роман.

Но победа осталась за Полиной. Она налила ему рюмочку, чокнулась с ней своей, и когда Рома начал жадно заглатывать сладостную жидкость, бодро произнесла, обведя всех присутствующих своим томным мягким взглядом: – Он больше всего любит балет.

– Впервые встречаю Новый год в такой обстановке, в такой компании, – обратился я к Вадиму Евгеньевичу, ища тему для продолжения разговора.

– Чего это тебе взбрело в голову обмывать веранду зимой? Можно было подождать весны. Хотя, тогда бы понаехали горожане, пришлось бы начать её расширение – всех бы не вместила.

Он всё ещё играл фонариком, то увеличивая, то уменьшая пятно, освещая при этом, то одно дерево, то другое, но качество зайчика уже было не то.

– Слишком долго я к ней шёл. – Мой голос, казалось, доходчиво показывал всю трудность этого пути. – А, потом, где бы вы ещё так справили Новый год?

– Я бы не смог задержаться в деревне столь долго – холодно в моём сараюшке – если бы не Виталий с Ольгой. Приютили меня в своём дому наши молодожёны, Христа ради. Но, не предупреди ты меня о празднике, смотался бы, самое позднее, недели две назад, как грянули сильные морозы. Хотя, кому я там, в городе, нужен?

Я знал, что Вадим Евгеньевич, одинок в этой жизни. Постоянная дёрганая работа в милиции, не позволили сложить крепкую советскую семью – ячейку социалистического общества. А теперь уже «поезд» давно ушёл. Хотя, кто знает? Всяко бывает, размышлял я, не желая касаться этой щекотливой темы, вспоминая вновь образовавшуюся в этом году семейную пару из, только что упомянутых молодожёнов, которые, кстати, тоже колебались: остаться или уехать от зимних проблем в тепло московской квартиры, к тёплому туалету и ванной с горячей водой. Всё же первый год вместе.

Хотя Виталий и не молод, но сил для весёлой старости сохранил выше крыши: худ, высок, жилист. Ни одного седого волоса в густой волнистой чёрной шевелюре. Износа нет. Узнав о намечающемся праздновании, они решили: подождём Нового года, а там посмотрим, как пойдёт. Жаль было рушить, как говорили местные, хозяйство. С весны завели кур. Виталий в начале года вышел на пенсию, а Ольга, впервые, кажется, полюбив – ну и пусть пятнадцать лет разницы – бросила сразу и бывшего мужа, и работу, лишь бы быть рядом с любимым человеком. Все деньги не заработаешь.

– Что-то много постоянных жителей в нашей деревеньке образовалось: ты, Таисия Петровна с Поликарпом, Виталий с Ольгой, Роман с Полиной, Крючок с тёткой, Андреич, да ещё в этом году к вашему зимнему коллективу присоединились Сергеевы Денис со Светкой – целых семь домов, – продолжил он, засовывая фонарик глубоко в карман, чтобы не потерять. Мощный свет прожектора, закреплённого к фронтону новой веранды, выхватывал из темноты часть участка, упираясь в баню, сарай, туалет, растворяясь в еловой черноте близлежащего леса.

– Кстати, не знаешь, почему Крючка называют «Крючком»?

– Говорили: в детстве пошёл он на пруд половить рыбу, пытался забросить леску, а крючок впился ему в причинное место. Он, сдуру, дёрнул, и тот вошёл так глубоко, что пришлось везти в город, делать операцию по извлечению. Может, поэтому так и не женился, – засмеялся я.

Вадим Евгеньевич тоже ухмыльнулся: – У меня за время службы и не такие случаи бывали. Потом, как-нибудь, на свободе расскажу.

– Кто бы мог подумать тогда, когда покупал здесь дом, что не только кто-то будет жить постоянно в деревне, но и сам решусь на зимовку? – продолжил я тему. – Все дома тогда стояли с заколоченными крест-накрест ставнями. Тишина… То, что решились на зимовку года три назад Таисия Петровна с Поликарпом – это понятно. Местные, деревенские, волею судьбы, заброшенные в город, связи с землёй на генетическом уровне не потерявшие – они здесь на месте. В их преклонном возрасте, чем детям в городе мешать, лучше уж оказывать им посильную продуктовую помощь. Да и самим посвободнее. Роман же с Полиной молодые, сильные, работают летом. Знаешь ли, что они фрахтуются в путину на Камчатке на ловлю краба и других деликатесов?

Вадим Евгеньевич отрицательно качнул головой, и я продолжил: – Для них зима – отпуск. В деревне его проводить дешевле, чем в городе. Крючок – алкаш и известный бездельник. В Клину ему – не жизнь. Милиция покоя не даст, сам понимаешь, после того, что он за жизнь начудил. Он, можно сказать, сбежал сюда от неё. Мы стараемся от него дистанцироваться. И сегодня, естественно, я его не приглашал – сам пришёл, а тётка постеснялась, думаю. Пригласить её и не пригласить его я бы не решился. Если бы не племянничек, сидела бы за столом с остальными. Хорошая женщина. Как сегодня увидел Крючка, аж всё тело, как молнией пронзило: сейчас напьётся, может и драку затеять. Но, не выгонять же?

Я стряхнул валенком налипший на другом снег: – Удивительно, что он так рано ушёл. Я его давно за столом не видел. А вот Андреич, пусть даже много старше нас, – человек положительный. Я ему, как-то, предложил, когда изредка уезжаю в город, собирать и класть в холодильник куриные яйца. Хотел даже ключ от дома дать. А он замахал руками, и говорит, ухмыляясь себе под нос: «Григорич, собрать, соберу, а в дом не пойду – не искушай». Сначала даже не понял, что он имеет в виду? Потом дошло. По крайней мере, честно. Но ему нельзя пить – впадает в запой. Тоже – лишний раз не пригласишь. А я? Как бы, москвич. Служил в армии. На земле никогда ничегошеньки не делал – и вот… Если бы мне в той, прошлой жизни, сказали, что я стану жить в деревне, возиться с парниками и грядками, заведу кур – ни в жизнь бы не поверил.

С громким хохотом из дома вывалилась весёленькая кампания: Виталий, Оля, Полина и Светлана. Оля, хоть и невысокого роста и небольшого веса, толкнула крупную Полину, и та, как бы случайно, повалилась на Вадима Евгеньевича, взвизгнув, изображая смущение – домик колодца при этом скрипнул – и, обращаясь ко мне, пропела: – Полковник, твой колодец-то выдержит?

– Я понимал, что «полковником» она меня назвала в шутку. Все в деревне знали, что я уволился из армии подполковником, что и позволило уйти на пенсию в сорок пять, а не в пятьдесят, но не возражал: полковник, так полковник. Служивым всегда приятно, когда им прибавляют в звании.

– Не знаю. Сруб сверху, вроде, ещё крепкий – в раздумье произнес я. – А чего ты боишься, если и не выдержит? В колодце-то – лёд. Приходится его каждое утро в морозные дни расколачивать, чтобы воды набрать. А, как у нас говорят, нонче год морозный выдался. Вот в летошный, – блеснул местным диалектом я, говоря о прошлом, – зима в декабре стояла тёплой.

– Да? – удивился Вадим Евгеньевич, который, живя у Виталия, водой, видимо, не занимался. – Дай-ка взглянуть. И попытался отодвинуть Полину, чтобы открыть дверцу, но та, прижавшись к нему всем своим могучим телом, не давала это сделать. Они барахтались с минуту, препираясь: «Ты чего толкаешься?» – «Я не толкаю». – «А хто?»

Так бы и скатились в снег, если бы, прикуривая папиросу, не вывалился из дома Роман-Балетоман. Полина, завидев мужа, поджала пухлые губки и отодвинулась. Вадим Евгеньевич засуетился и стал спешно искать ручку дверцы «домика» колодца, не находя сразу.

Наконец, его попытки увенчались успехом, и он, громко бормоча под нос: «Интересно, какая там толщина льда?» – вынул из кармана фонарик и посветил вовнутрь, опустил голову пониже, ещё ниже, рассматривая, и застыл. Потом медленно распрямился и поглядел в мою сторону. Голова его находилась в тени, и я не видел выражения лица.

– Слушай! А там… Крючок, – выдохнул он.

– Да нет там никаких крюков… – не понял я сразу.

– Ты посмотри, – захрипел Вадим Евгеньевич.

Я сделал шаг и заглянул в чёрное чрево колодца. Вадик закопался и не сразу включил фонарь. В паре метров от себя я увидел профиль неподвижного, одетого в чёрный ватник человека, с раскинутыми руками и задранными по стенке колодца ногами. Это был Крючок.

Я не стал долго рассматривать: – Да, это он. Надо что-то делать.

– Да бросьте шутить, ребята, – засмеялась Полина.

– Полковник у нас известный юморист, – кокетливо пропела Оля.

– Кто хочет, посмотри, – обернулся я к близстоящей Светлане. Она с мужем, Денисом, тоже осталась в этом году на зиму впервые. Мы с ним вместе когда-то, в эпоху развитого социализма, служили в одной части и пребывали в замечательных, почти дружеских, отношениях, несмотря на пятнадцатилетнюю разницу в возрасте. Он до конца своего срока не дослужил – ушёл на гражданку в надежде заработать свой миллион в мутной воде девяностых. Тоже, видимо, не удалось. Однажды они посетили нас в За́болочь, и сразу приглядели, и себе, домик на самом краю деревни.

Света, яркая худенькая брюнетка, пьяно качнулась, но, вместо того, чтобы подойти, не удержавшись на ногах, рухнула в сугроб. Виталий среагировал первый, поднял её на ноги, приговаривая: – Светок, ты чего? Полковник шутят. Не боись! – Виталий тоже любил шикануть знанием местного говора.

Пошёл легкий снег, и лица людей зарябили, отодвинулись. Мне хотелось, чтобы увидели все, поверили и начали действовать.

Я подошел к Полине, которая, как мне всегда казалось, психологически покрепче других, взял её за руку и, преодолевая легкое сопротивление, подвёл к колодцу. Она заглянула внутрь, а Вадим Евгеньевич посветил фонариком.

– Ой! Что это? Оль, Свет, гляньте, Крючок.

– Брось, хоть ты, разыгрывать-то, – вновь жеманно пропела Оля и всё же подошла. Её реакция была неожиданна: – А, может, он живой? Просто напился и свалился.

Мысль, которая никому до этого в голову не пришла.

– Надо сбегать за Андреичем, – предложил я. – Он у нас, какой-никакой, а ветеринар. Живой или мёртвый, в миг, определит.

Других «медиков» в деревне не было. Только Иван Андреевич, которого все звали просто Андреичем. Он приехал в За́болочь издалека, но очень давно, ещё до войны, а откуда, никому не сказывал. Отделывался: «Я с юга». И остался навсегда. Кем только в колхозе, а затем в совхозе, он ни работал: и скотником, и учётчиком, и пастухом, и сторожем, и…, и… и, наконец, ветеринаром, хотя диплома его никто никогда не видел.

– Я сбегаю, – пьяно растягивая гласные, откликнулся Роман, предварительно глянув в колодец – а вдруг розыгрыш – и виляющей походкой, но держа верный курс, направился к калитке. Пройдя, шагов пять, резко остановился и вернулся, протянув руку к Вадиму Евгеньевичу: – Дай фонарик… – и, вооружившись могучей китайской техникой, убыл. Пятно света заскакало по снегу между тонкими стволами лип.

– Какой там жив… – безнадёжно произнёс Вадим Евгеньевич, твёрдым голосом. – Надо сообщить всем, – продолжил он, кивнув в сторону окна веранды.

– Да, – поддержал я, – обсудим и решим, что дальше делать.

– Нет! Его надо вытащить и отогреть, – зашумела Полина, – Может, правду Ольга говорит, что он ещё живой?

– Нельзя! – сказал Вадим Евгеньевич. – Если он мертв, а он мёртв, поверьте моему опыту, то лучше его оставить так, как есть.

– А, если нет? – вмешался долговязый Виталий, всё ещё держа в руках хрупкую опадающую Свету и бросая извиняющиеся взгляды на Олю.

После того, как он сошёлся с хорошенькой хохотушкой Олей, которая с мужем проживала на другом краю деревни, прямо напротив Сергеевых, они сильно изменились: стали более замедленно-плавными их движения. Они, как бы, опасались что-то уронить, разбить или расплескать. Оба заметно похудели, редко появляясь на единственной деревенской улице, которую я в шутку обозвал Большой За́болочской.

Виталий, передав держание Светы мне, в свою очередь, сняв меховую шапку и запалив сразу несколько спичек, заглянул в колодец. Поражённый увиденным, уже не надел её вновь. Копна чёрных вьющихся волос сразу обросла непонятно откуда появившимся снегом, за несколько минут превратив его в глубокого старика.

– Ну, ладно, уговорили. Давайте я спущусь туда и попробую у него пульс, – тяжело вздохнув, предложил Вадим Евгеньевич, вспомнив, видимо, свою лихую милицейскую молодость.

Эта мысль показалась всем здравой. Лишь Оля пожалела его: – Может быть, не надо? Может, лёд хрупкий?

– Я не буду на него особенно наступать, – заверил Вадим Евгеньевич, – упрусь ногами в углы колодца. Это, я думаю, наиболее прочные места. – Верёвка есть?

Этот вопрос адресовался мне. Я прислонил, пришедшую в себя Свету, к стене дома, для устойчивости, и бросился внутрь, лишь услышав брошенное вслед: «Фонарик свой прихвати», и, чтобы избежать встречи с остальными гостями, обогнул дом и вбежал с другого его конца через парадное крыльцо, заскочил в спальню, быстро порылся в горе всякого шмотья скопившегося на кресле.

Рядом раздался громкий храп. Оп-па! Я узнал спящего по одежде. Прямо с валенками на моей кровати распластался Денис. «Эх, как накушался!» – мелькнуло в голове. Но дело, прежде всего. Как водится, верёвка нашлась в самом конце кучи наваленных вещей. Ругнувшись про себя, схватил весь моток, прихватил фонарик, и потащил всё к колодцу.

Диспозиция не изменилась: колодец окружали те же, молча дожидаясь моего возвращения. Оставшиеся на веранде, ещё не знали о случившемся. Виталий взял верёвку, закрепил её на поясе у Вадима Евгеньевича. Тот проверил. Дал ряд советов, мы дружно ухватились за свободный конец, и он скрылся в колодце. Через несколько секунд мы услышали его голос: – Тащи!

Стали тянуть. Вадим Евгеньевич вылез, потушил фонарик и сказал без всяких эмоций: – Он мёртв.

– Такой молодой! Такой красивый! – неожиданно изрекла Света, и, кроме, как сильным опьянением, её слова объяснить было невозможно. Никто на них не среагировал. По крайней мере, вслух.

«Во-первых, не такой уже и молодой, – подумал я, – а вот красивый он лицом или нет? Над этим я никогда не заморачивался, так как воспринимал Крючка, прежде всего, опасным алкоголиком, а они для меня все на одно лицо. Да и вообще, эти раздражающие вечно стоны: «Как жаль! Убили женщину, старика, ребёнка». Можно подумать, что если бы убили сильного здорового мужчину средних лет, так это совершенно нормально, и его абсолютно не жаль?»

Между деревьями замелькал огонёк, который настойчиво приближался. Пришли Роман и Андреич, маленький сухонький кривоногенький старичок, за которым неотступно следовала чёрненькая собачка с длинным туловищем, но на, таких же, точно, кривеньких маленьких ножках, как у хозяина.

– Зачем, ты, собаку-то приволок? – упрекнул его Виталий. – Сейчас не до неё.

– Как же, ёлки зелёные? А вещественные доказательства искать? Убийство, всё же. Она у меня умнее любого следопыта будет. Кликни: «Искай!» – как человек понимает.

– Кто тебе сказал, что убийство? – прервал я словесный поток неограниченного временем и местом сознания. – Сам он, видимо, по пьянке, и упал. Мы уже убедились, что он там мертвее мёртвого. Съездил бы лучше в город и сообщил в милицию.

– Нет, Григорич. Я тут, мать моя женщина, нужнее. Я могу начать расследовать, и все материалы милиции передать. От соседней деревни до города автобуса сейчас нет. Последний по расписанию – ушёл. Первый – завтра, вернее, уже нонче, в восемь утра. До города километров тридцать с гаком. Так что, в лучшем случае, милиция приедет токмо в полдни, не раньше. Сколько времени будет потеряно? А следствие надо вести по горячим следам. Так в кино показывают. Я лучше здесь, Григорич, всё расследую.

Лица присутствующих исказились гримасами неописуемого удивления. Никто не ожидал от Андреича, которого все держали за деревенского чудака, такой прыти. А я вспомнил, что в первый приезд Андреич окружил меня заботой и необычайным вниманием, и, что, именно он, первым предупредил меня о том, что в За́болочи много ползучих гадов.

– А они какие, как выглядят? – поинтересовался тогда я, полагая, что накопленный большой жизненный опыт позволяет мне считать себя крупным специалистом в серпентологии.

– Какие? – он на секунду задумался. – Есть зелёные, жёлтые, как песок, с рисунком, а есть и чёрные, как смоль…

– Чёрные – скорее всего, ужи, – блеснул я эрудицией.

– Какое, ужи! – возмутился Андреич. – Змеи!

– Может быть, лучше расследованием займётся Вадим Евгеньевич, – предложил я, – всё же ему это по специальности ближе?

– Нет, нет! – категорически завозражал Андреич. – Он лицо заинтересованное, так как был здесь во время убийства, и кто знает…, – на этом Андреич таинственно глубокомысленно замолчал, но все его намёк поняли.

– Ладно, – согласился Вадим Евгеньевич, первый очухавшийся от удивления. – Пойдем проводить общее собрание. Людям всё расскажем, – напомнил он об остальных празднующих.

Возбуждённая толпа ввалились на веранду. Только что построенная, жёлтенькая, она ещё чудесно пахла деревом и олифой. Нам удалось не по-деревенски обставить её городской мебелью: книжные и платяные шкафы стенки играли разноцветными огоньками стёкол, отсвечивающих фонарики и шары, наряженной к празднику ёлки. Длинный обеденный, по торцам овальный стол, покрытый белой скатертью, лакированные, специально для веранды купленные стулья. Все так готовились: резали, жарили, пекли, солили, мариновали. А результат празднования оказался слишком неожиданным.

За столом о чём-то жарко спорили заслуженные «пупки» деревни: Таисия Петровна, её муж, Поликарп Иванович, и менее заслуженный, так как был ещё довольно молод, Фёдор, рабочий одного из клинских заводов, который, по совместительству являлся бывшим, теперь уже, мужем Ольги. «Пупками» мы стали называть потомков ещё дореволюционных местных жителей, после того, как во время жаркого спора между соседями, последним из значимых аргументов, кто-то из бывших местных гордо бросил: «Здесь наши пупки закопаны!»

Я в нескольких словах, на правах хозяина, ввёл их в курс дела: – Мы нашли тело Крючка в колодце. Он мёртв.

Все смолкли. Лишь только было слышно, как движется под столом собака Андреича, обнюхивая людей. Таисию Петровну, пусть женщину и в годах – ей недавно исполнилось семьдесят пять – и не сильно грамотную, я считал человеком мудрым. Не всё измеряется знаниями. Основное – от Бога. Она, хоть и маленького роста, пользовалась небывалым авторитетом даже среди «пупков».

Таисия Петровна первая пришла в себя: – Свалился, небось, пьяный и замёрз, – прокричала, ещё не отойдя от тона застольной баталии, и при этом махнула куда-то вдаль своей сильной маленькой морщинистой ручкой. – А где Денис? Он же с нами сидел, – удивилась она.

– Он дрыхнет на моей постели, – пояснил я. – Может, его тоже надо разбудить и поставить в известность о случившимся? Мне кажется, что он должен присутствовать здесь со всеми.

– Верно Григорич, тащи-ка его сюда живого или пьяного, – распорядился «следователь» Андреич. И, обратившись ко всем присутствующим, провозгласил: – Нет, это убийство, ёлки зелёные! – он даже притопнул ногой не в силах сдержать рвущуюся наружу энергию. – Вы все тута неполные преступники…

– Подозреваемые, – подсказал Вадим Евгеньевич.

– Вот-вот. Подозреваемые, – поправился Андреич. – Спасибо, Евгеньич. Нонче пошлём кого-нибудь за милицией. Пусть он с утра выступает. Надо кого-нибудь не из присутствующих, так как вы все подозреваемые. Следствие буду делать я. Теперича мы его уже начали.

Во время этой пламенной речи на некоторых лицах появилось подобие улыбки. Никто, я думаю, по Крючку особо не тужил. Лишь предстоящие беседы с милицией, мало кого радовали. Я быстро приволок упирающегося Дениса. Так он и возник перед всеми, с всклокоченными русыми кудрями и раскрасневшейся ото сна физиономией. Дебаты продолжались.

– Ну, и кто же на автобус побежит? – подавляя улыбку, спросил Виталий. Когда он улыбался, уголки рта поднимались вверх, а нос с горбинкой опускался к подбородку, и он становился похож на дьявола-искусителя. – Больше же никого в деревне нет, кроме тётки Крючка. Не ей же, в её возрасте, по снегам нонешним бегать.

– Есть, – вмешалась Таисия Петровна. – Крючкова племянница со своим парнем, Володькой, здеся.

Все что-то начали говорить. Среди шума выделялись два голоса, Романа и Фёдора. Этим летом Оля от Фёдора перебралась-таки к Виталию, с которым, год как до этого, крутила любовь. Деревня судачила, а муж, как водится, узнал последним, когда вещи понесла. Тут-то и начались крики да угрозы. Поначалу казалось, что это добром не кончится. Фёдор рвал и метал. Он требовал, чтобы его жена, хотя бы, не появлялась в деревне, не позорила бы его перед людьми. Пол деревни – родственники. Он-то из местных, это Оля пришлая.

– Убью, если появишься в деревне, и тебя, и твоего хахаля, – основной мотив его выступлений.

Но Виталий не был бы Виталием, если бы ни сделал так, как ему хочется, несмотря на нескончаемые угрозы смертоубийства, поселил её в своём доме. Оля быстренько развелась. И суровые деревенские моралисты попримолкли. Все ждали, что будет дальше.

И вот в один из летних знойных дней, когда все старались после утреннего грядочного моциона, держаться поближе к тени, а Виталий и Оля, только что, проснувшись, отзавтракавши дома чаем с бутербродами, выползли на полянку за домом, где обрамленный жёлтыми ромашками топинамбура и в рост кустами роз шиповника, усыпанного нежными, пахучими, красными цветами, стоял летний столик и дачные откидные кресла, подобранные хозяином на подмосковной помойке и отремонтированные его собственными золотыми ручками, вынули из холодильника бутылочку беленького в испарине, холодненького пива для запива, как появился Фёдор.

Он внезапно возник в дверях деревянного двора, пристроенного ко всем сельским домам на севере области, и попросил Виталия железным, не предвещавшим добра голосом, выйти поговорить. На что Виталий в своей обычной, несколько вальяжной манере, ласково, в призыве откинув правую руку с открытой, повернутой к вошедшему ладонью, воскликнул: – Заходи, садись, выпьем, – наливая полный стакан водки. Ольга, как-то незаметно, растворилась в горячем летнем воздухе сада.

Фёдора заставлять выпить никогда никому не приходилось. Он сразу присел к столу.

– Ну, пойдем, поговорим! – как только перестал дергаться кадык, настойчиво потребовал он.

Виталий, мило улыбнувшись, налил в опорожненный стакан пенящегося холодненького пивка, которое немедленно исчезло из него вслед за водкой, спросил: – А, может, повторим?

Фёдор, расстегнув рубашку и обнажив хорошо накаченную группу мышц живота, по которому уже катились крупные капли пота, секунду задумался и, видимо, решив, что ещё один стаканчик его мощному организму не помешает, согласно мотнул головой.

Виталий, долго булькая проклятой, сладостно налил второй стакан, потом взял другой, пустой, и наполнил до краёв пенистым напитком богов, приговаривая, ставшей модной в деревне фразой из какого-то фильма: – Водка без пива – деньги на ветер… – и она в местном застолье не ощущалась просто звуком, а руководством к действию.

– Да, ты заешь, – позаботился хозяин, подталкивая гостю тарелку с бутербродами с колбасой и сыром.

Оскорбленный муж только по-бычьи покачал головой, взял стакан и начал вливать пламенную жидкость прямо в горло. Со стуком вернув его на стол и смахнув капельки пота со лба, он на мгновение задумался и вдруг тихим голосом попросил: – Давай, Виталий, наливай третий – и она твоя.