Текст книги "Мой добрый друг"

– Примерно на этом месте стоял военный буксир, – сказал он.

– Что он здесь делал? – спросил я.

– Якобы у него была поломка.

– Якобы?

– Месяц назад он прошёл техобслуживание. У него всё было в порядке.

– Откуда вам это известно?

– Из первоисточника.

– Что вы об этом думаете?

– Я думаю, что буксир здесь был не случайно.

– Почему?

– Потому что я не верю в случайные совпадения.

– Вы не видели его номер?

– Видел. Я рассматривал его в бинокль.

– Не запомнили?

– 405.

– А ваш «первоисточник» не мог бы раздобыть фотографию этого буксира?

– Нет проблем!

Бугрим направил лодку к берегу. Неожиданно лодка дёрнулась, сбросила ход, затем и вовсе остановилась. Я с недоумением посмотрел на Бугрима. Он держал руку на ручке газа, но застыл, словно его парализовало.

– Вы заговорили о фото… Я вот о чём вспомнил. В тот день здесь слонялся фотограф – паренёк лет двадцати пяти. У него была хорошая камера с мощным телевиком. Я тогда подумал, что папарацци охотится за Кафаром. Мы побеседовали с ним. Оказалось, парень просто снимал пейзажи. А что, если в объектив случайно попал буксир? Или ещё что-нибудь?

– Вы знаете этого фотографа?

– Он из какой-то владивостокской газеты. Оставил мне визитку.

– Если это люди с буксира убили Кафара, они наверняка следили за берегом в бинокль. Они могли видеть фотографа.

– Чёрт! Я сейчас же дам команду найти его.

Бугрим резко крутанул ручку газа, и лодка понеслась, подпрыгивая на гребнях волн.

Во Владивосток мы вернулись около шести вечера. Я принял душ и рухнул в постель.

Бугрим позвонил в полдень следующего дня. Мы снова встретились в ресторане «Семь футов», в том же кабинете, в котором познакомились. Заказали дорадо, приготовленную на пару, и немецкое сухое «Гевюрцтраминер». Бугрим передал мне конверт с фотографиями военного буксира. Если бы не флаг военно-морского флота на корме, судно можно было бы принять за гражданского работягу: чёрный корпус, оранжевая рубка, по бортам – автомобильные покрышки. На чёрном фоне отчётливо был виден номер буксира – РБ-405.

– Спасибо! – поблагодарил я. – Отличное фото!

– Мы не можем найти фотографа, – сказал Бугрим.

– Почему?

– Он исчез.

– В каком смысле?

– На третий день после убийства Кафара он пропал. Его больше никто не видел. Ни на работе, ни дома. Родители подали заявление в полицию. Фотографа объявили в розыск.

– Значит они засекли его!

– Видимо, так.

– А фотоаппарат?

– Пропал вместе с картой памяти.

– Какое отношение к Кафару могли иметь военные?

– Их интересы никогда не пересекались, – сказал Бугрим.

– Тогда причём здесь они?

Бугрим опрокинул бокал с вином, скомкал накрахмаленную салфетку и бросил на стол.

Вернувшись из Владивостока, я немедленно встретился с Грековым. Он выслушал меня, не перебивая. Встал из-за стола, прошёлся по комнате, остановился у окна.

– Почему Бугрим пошёл на контакт? – спросил Греков.

– От безысходности, – сказал я. – У меня сложилось впечатление, что они не собираются мстить за Кафара. Бугрим мне показался подавленным, растерянным.

Греков сел за приставной столик напротив меня.

– Видимо, они не могут тягаться с теми, кто убил Кафара, – задумчиво произнёс он.

На даче

В последний день августа я отправился на Щербинское кладбище проведать могилу родителей. Сорвал траву, проросшую вокруг ограды, помыл саму ограду и памятники, поставил в глиняные кувшины гвоздики. Постоял, подумал, не спеша поплёлся к выходу. Чёрный внедорожник, въезжавший на территорию кладбища, резко затормозил. За рулём сидел… Иван. Он вышел из машины, пожал руку.

– У вас здесь родственники? – поинтересовался он.

– Родители. А у вас?

– Учитель. Вы торопитесь?

– Нет.

– Давайте вместе проведаем. А потом поедем ко мне на дачу. Помянем, поговорим…

Я согласился.

Иван поставил машину на стоянку, купил восемь алых роз, и мы пошли к участку, где был похоронен учитель Комына. С цветной фотографии на сером мраморе смотрел лысый мужчина в очках, со шкиперской бородкой. Под фотографией блестела надпись: «Мирек Альфред (Александр) Мартинович». Рядом стоял ещё один камень, поменьше, под которым покоились родители Альфреда Мартиновича. Иван вынул из полиэтиленового пакета салфетку, протёр оба камня, у каждого положил по четыре розы.

– Что он преподавал? – поинтересовался я.

– Музыку. В своё время это был очень известный аккордеонист. Он издал самоучитель игры на аккордеоне. Я по нему учился играть.

– Вы играете на аккордеоне?

– Да.

– Вы были знакомы с Миреком?

– Нет. Случайно узнал, что он здесь похоронен. Иногда проведываю.

Каждый раз при наших встречах Комын открывался передо мной с новой стороны, вызывая к себе всё большее уважение и интерес.

– Заедем вначале в Москву, – предложил Иван. – Я заберу Шрэка.

Шрэк был старый ротвейлер – чёрный, в рыжих подпалинах. Он шёл медленно, иногда припадая на задние лапы. Подведя пса к машине, Иван снял с него намордник, отстегнул поводок. Шрэк высунул розовый язык, из пасти потекла слюна. Пёс безразлично посмотрел на меня, но всё же, следуя чувству долга, подошёл, обнюхал.

– Свой, Шрэк, свой, – сказал Иван.

Взгляд у пса был усталый, потухший. Иван открыл заднюю дверцу, взял Шрэка на руки, бережно посадил на сиденье. Салфеткой вытер слюну.

По дороге мы купили картошку, карбонат, маринованные огурчики, бутылку перцовки. Попетляв между подмосковными дачами, подъехали к трёхэтажному кирпичному дому. Иван открыл ворота, въехал, запер ворота. Распахнул дверцу машины, взял на руки Шрэка, осторожно опустил на землю. Присел, погладил, поцеловал в рыжие точки на бровях.

– Что, мой хороший, устал? – сказал он, глядя в печальные глаза пса. Собака лизнула хозяина.

– Иди, погуляй.

Шрэк нехотя поплёлся по знакомому двору. Несколько раз оглянулся.

– Я здесь, мой хороший. Гуляй.

– Что с ним? – спросил я.

– Старость.

Дом Комына строили добротно, с любовью, но в глаза бросались следы кустарщины. Веранда, пристроенная к дому, видимо, изначально не предусматривалась проектом, а потому выглядела телом инородным, лишним. Изнутри она была обита плохо обработанной вагонкой. Посередине стоял длинный деревянный стол, накрытый клеёнкой, что создавало впечатление, будто находишься на полевом стане во время жатвы.

На второй этаж вела деревянная лестница. Она сильно скрипела. На втором этаже располагались две убранные, но, видимо, нежилые комнаты: окна давно не открывались, между рамами лежали дохлые мухи.

На третьем этаже был кабинет с небольшой библиотекой, письменным столом и кожаным креслом у большого, сделанного в виде иллюминатора окна. Через коридор от кабинета располагалась спальная с широкой кроватью и платяным шкафом.

Самым уютным местом в доме была гостиная с камином. У камина стояли два кресла и журнальный столик.

Прежде чем начать готовить ужин, Иван повёл меня в маленький сад. Десятка полтора груш, яблок, слив, вишен разбежались, словно дети. Посреди сада особняком росло лимонное дерево.

– Отец посадил, – сказал Иван, погладив тонкий шершавый ствол.

Я обратил внимание на соседний одноэтажный домик с верандой и крохотным участком. Ступеньки засыпали пожухлые листья сирени.

– Здесь никто не живёт? – поинтересовался я.

– Здесь жил мой друг, – сказал Иван. – Он сбежал в Лондон. Там его и убили.

– Убили? Кто?

– Соотечественники.

– За что?

– Говорят, не любил Родину.

Увидев мой недоуменный взгляд, Иван подошёл к забору, разделявшему участки, оглядел двор. Обернулся.

– Это он предложил купить участки.

– А что случилось?

– Долгая история. Как-нибудь в другой раз.

Мы нажарили картошки, порезали карбонат, выложили на тарелку огурчики, вынули из морозильника перцовку. Всю эту роскошь расположили на веранде. Пить холодную перцовку крохотными рюмками было чрезвычайно приятно. Картошка поджарилась отменно, а огурчики хрустели во рту, побуждая желание пропустить еще по одной.

Иван рассказывал, как строил дом – без плана, на глазок. Когда не хватало денег, чтобы нанять рабочих, брался за дело сам.

Незаметно половина бутылки опустела. Иван затянулся сигаретой.

– Почему вы не стали художником? – спросил я. – Мне очень понравилось ваше «Лето».

– Художник должен обладать большим терпением. А у меня его нет.

Я ни разу не видел Ивана суетливым, раздражённым, а потому его слова воспринял как лёгкое кокетство.

– Как продвигается ваше расследование? – поинтересовался Иван.

– Трудно, – сказал я. – Только что вернулся из Владивостока. Там убили одного влиятельного человека.

– За что?

– Пока не знаю.

– А чем он занимался?

– Контролировал торговлю подержанными японскими машинами, участвовал в дележе рыболовецкого флота, инвестировал деньги в местных политиков…

– Видимо, был негодяем, – предположил Иван.

– Почему?

– Заниматься всем этим и оставаться приличным человеком невозможно.

– Может, и так…

– А как его убили? – живо поинтересовался Иван.

– Под водой перерезали шланг. Он увлекался подводным плаванием.

– Что-то удалось обнаружить?

– Ничего.

– Если это сделали аквалангисты, – рассуждал Иван, – они должны были где-то войти в воду.

– Мы не нашли этого места. Но там стоял военный буксир.

– Военный буксир? – удивился Иван. – Он может иметь отношение к убийству?

– Все может быть.

– Аквалангистов, вы полагаете, было несколько?

– Как минимум двое. С опытным подводником, причём хорошо физически развитым, один человек вряд ли мог справиться.

– Логично…

Когда мы допили перцовку, вечер накрыл поселок. Иван вышел в гостиную, вернулся с чемоданом, вынул немецкий аккордеон. Инструмент переливался красным перламутром. Иван отстегнул держатели мехов, накинул на плечи серые ремни, сел на ступеньки крыльца. Положил на клавиши грубые пальцы, осторожно растянул меха. Негромкое танго заструилось над лимонным деревом, над крышами соседних домов, коснулось водной глади… «Дымком от папиросы, дымком голубоватым» пел аккордеон. Затем Иван перешёл на украинские песни. Он играл, прислонившись спиной к стене, прикрыв глаза. Шрэк лежал у ног хозяина, вытянув передние лапы и положив на них тяжёлую голову. Они оба показались мне невероятно одинокими и обиженными.

Около полуночи Иван сжал меха.

– Пойдёмте спать! – сказал он.

Спустя полчаса мы дрыхли. Я в комнате, предназначавшейся одной из его дочерей, Иван – в обнимку с умирающим Шрэком.

Молитва

Прошло четыре месяца, как судьба свела меня с Иваном Комыном. Мы ещё не стали близкими друзьями, но нас тянуло друг к другу. Время от времени то он звонил мне, то я ему, перекидывались парой слов, обменивались свежими анекдотами, злословили по поводу политиков. Общение не напрягало нас. Общаясь с Иваном, я не стремился выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Я его воспринимал, как друга детства, с которым не нужно играть никакой роли, потому что тебя знают до донышка. Мне казалось, что и Иван так же воспринимал меня. Естественность отношений притягивала. Особое значение для восприятия мною Ивана имели его несомненные таланты. То, что он разбирался в искусстве и сам прекрасно рисовал, играл на аккордеоне, делало его невероятно притягательным. Суждения его были простыми и точными. Я подозревал, что, если бы он взялся за перо, всё, о чём написал, было бы интересно. С такими, как Иван, легко служить в армии. Такие никогда не ноют, вовремя подставят плечо, в отчаянную минуту пошутят.

Мы так и не перешли на «ты». Обращение на «вы» устраивало нас обоих. Это позволяло избежать фамильярности, которая, как мне кажется, непременно разрушила бы очарование отношений между двумя мужчинами, завязавшими дружбу в зрелые годы.

Тот факт, что у меня появился такой друг – ироничный, сдержанный, с богатым внутренним миром, радовало, как подогретый портвейн. Существование Ивана окрашивало жизнь в краски яркие, преимущественно жёлтые и красные, как на картинах любимого им Тернера.

После посещения дачи прошёл месяц. За это время мы лишь единожды поговорили по телефону – оба были заняты. А я к тому же вынужден был лечь на операцию: двусторонняя паховая грыжа грозила большими неприятностями.

Больница имени Давыдовского на Яузской набережной была старая. И снаружи, и изнутри она местами обветшала. Штукатурка потрескалась, шелушилась, кое-где трубы время от времени давали течь, следы аварии ржавыми разводами покрывали стены. Давно не знали кисти деревянные оконные рамы – высокие, метра под три. Обилие света заливало длинный коридор, по которому из конца в конец слонялись больные. Тапочками они полировали положенную более ста лет назад серую плитку – в ней не было ни трещин, ни сколов.

Придя в себя после общего наркоза, я выполз в коридор, сел на диван, с интересом стал наблюдать за миром трогательным и печальным. Больные, преимущественно люди глубоко пожилые, двигались медленно, устало. Они не умели улыбаться. Среди этих теней ковыляла одна, смотреть на которую без содрогания было невозможно. Невероятно худое существо, обёрнутое в больничный халат, из-под которого торчали бледные тонкие ноги, двигалось осторожно, подавшись вперёд, словно несло в себе что-то очень хрупкое, которое в любую минуту могло рассыпаться в прах. На поясе висел полиэтиленовый пакет, в который стекала моча. Ни возраста, ни пола существа определить было невозможно. Казалось, это сама смерть бродит по коридору, выискивая жертвы.

Мой новый друг появился неожиданно. Высокий, стройный, в джинсах и тонком бордовом свитере, он уверенно шёл по коридору, и жизнелюбие, которое он излучал, выглядело здесь неприлично. Заметив меня, Иван широко улыбнулся. Пожал руку, сел рядом.

– Надеюсь, теперь вы в порядке? – весело спросил он.

– Да, всё нормально, – подтвердил я. – Но как вы узнали, что я здесь?

– Люди. Они всё знают.

– Но ведь…

– Важно найти таких людей.

– Спасибо, что пришли!

– Я знаю, как в таких местах бывает тоскливо.

– Бывали в больницах?

– В госпиталях.

– Вы были военным?

– Я воевал в Чечне.

– Вот как! Были ранены…

– И не один раз.

– Вам здорово повезло!

– Молитвы помогли.

– Вы верующий?

– Когда рядом просвистит пуля, верующими становятся все. Надо только правильно молиться.

– Правильно?

– Чтобы Господь услышал. Половина населения земли все время у него что-то клянчит … Кому не надоест это слушать!

– И как же вы молились?

– О, это была та ещё молитва!

– Прочитайте.

– Это был экспромт, рождённый чрезвычайными обстоятельствами.

– Вы меня совершенно заинтриговали! Прошу вас!

– Боюсь, оскорблю ваш слух.

– Не бойтесь. Я тоже служил в армии.

– Да? Ну ладно! Это было под Чишками. Из всего взвода я остался один и вызвал огонь на себя. Наши накрыли меня минами. Не дай вам бог испытать такое. Первая разорвалась совсем рядом. Вместе с комьями земли меня подбросило вверх. «Господи! – крикнул я. – Твою мать, ты что делаешь!» Я ещё не успел понять, что остался жив, как разорвавшаяся новая мина подняла меня, на этот раз я летел головой вниз. «Блядь старая, ты очумел?!» – заревел я. И снова упал живой. Голова гудела, перед глазами плыли круги. «Сука, ты всё перепутал!» – кричал я. Ребята клали мины аккуратно. Было такое впечатление, что они видели меня и хотели непременно накрыть. Хотя они просто били по квадрату. Очередная мина придала мне такое ускорение, что, если бы на моём пути оказалась стена, меня бы размазало по ней, как коровий кизяк. «Если я сейчас сдохну, я найду тебя там и ты пожалеешь! О, твою мать!» Новая мина подняла меня и швырнула о землю. Я приготовился умереть, но вдруг наступила тишина. Видимо, молитва сработала. Или у ребят закончились мины.

– А что было потом?

– Потом меня взяли в плен. Долго били, заперли в сарае. Там было ещё двое наших. Их били каждый день, они уже были доведены до состояния овоща. Я испугался. Через несколько дней я должен был стать таким же. И я решил бежать, пока воля не покинула меня. Предложил ребятам, но те отказались. Ночью свернул шею часовому, забрал его автомат и нож. В нескольких шагах от сарая, где нас держали, наткнулся на двух боевиков. Одному перерезал горло, в другого метнул нож. Переночевал в горах, а днём осторожно стал пробираться к своим.

– Вам здорово досталось! – заметил я.

– Не то слово! – согласился Иван.

Мимо нас в очередной раз проползало существо. Мой друг проводил его долгим взглядом.

– Вы сказали, что перерезали боевику горло. Что вы испытали при этом?

Мой друг удивлённо посмотрел на меня.

– Ничего не испытал, – сказал он.

Помолчав, добавил:

– А вообще-то испытал: радость от того, что мне это удалось.

– Видимо, вас тянуло туда, – сказал я.

– Куда? – не понял Иван.

– На войну.

– Почему вы так решили?

– Это была не та война, которую невозможно избежать. Если бы вы не захотели, вы бы не оказались там.

– Я был офицером. Мне приказали – я поехал.

– Военных тянет на войну.

– Если быть честным, то да.

– Почему вас тянуло туда?

– А где ещё можно испытать себя?

– А это так необходимо?

– Что?

– Испытать себя.

– Конечно!

– Займитесь альпинизмом, спускайтесь с аквалангом под лёд, сплавляйтесь по горным рекам. В конце концов, скажите правду начальству. На это порой тоже требуется мужество.

– Там мужская работа.

– Те, которые не воевали, они хуже тех, которые воевали?

Иван рассеянно пожал плечами.

Мимо нас снова прошло существо со страдальческим выражением лица. Не пройдя и десяти шагов, оно покачнулось и непременно упало бы, если бы не мой друг. Его реакция оказалась мгновенной. Он подскочил к больному, легко, словно ребёнка, взял на руки и крикнул так, что из некоторых палат высунулись больные:

– Сестра!

– В процедурную! – скомандовала сестра, и мой друг почти бегом отнёс сухое тело в другой конец коридора.

– Пойдёмте покурим, – предложил он, вернувшись.

Мы накинули ветровки, спустились на первый этаж, вышли во двор. Октябрь лизнул уходящим теплом. Мой друг зажёг сигарету, жадно затянулся.

– Как вы быстро среагировали! – восхитился я. – Я даже опомниться не успел.

– Он не жилец, – сказал Иван.

– Это мужчина? – удивился я.

– Да.

– А мы в палате не могли определить, кто это – мужчина или женщина.

– Он уже в том состоянии, когда это не имеет значения.

Мы сели на скамейку.

– Болит?

Иван кивнул на место операции.

– Немного.

– Скоро начнёт пучить, появятся боли. Не терпите. Пусть сестра сделает клизму.

– Можно подумать, что вы санитар.

– У меня у самого весь ливер перевернули, пока вытаскивали осколок. Когда идёшь на поправку, помогаешь лежачим. Я и перевязки делал, и утки выносил, и ампутированные ноги закапывал.

Друг помолчал.

– Человек – это куча дерьма, – сказал он, словно подводя итог размышлениям. Сказал так, словно сказал о погоде. Снова помолчал, затянулся сигаретой, пустил кольцами дым. Докурив, окурок бросил в урну, встал.

– Подождите минуту, я сейчас, – сказал он и торопливо ушёл. Минут через десять вернулся.

– Умер он, – сказал Иван.

– Кто? – не понял я.

– Тот, похожий на смерть.

– Вы почувствовали, что он умер?

– Да. Я почувствовал, что он умер.

Из бокового кармана Иван вынул плоскую флягу, отвинтил колпачок. Налил в крохотный стаканчик напиток, протянул мне.

– Это коньяк.

Видя мою нерешительность, тоном, не допускающим возражений, добавил:

– Можно. На себе проверил.

Я выпил. Затем выпил он.

– Я открыл в себе странную особенность, – сказал Иван. – Я стал понимать, когда человек умрёт. Оказывается, смерть таится во взгляде. Она зарождается где-то глубоко. Человек ещё сам об этом не подозревает, а она уже в нём. Человек, взгляд которого искрится, не может умереть. Потухший взгляд, взгляд, постоянно обращённый в себя – это заморозки, предвещающие зиму. Уход – лишь вопрос времени. Вы знаете, люди почему-то до неприличия цепляются за жизнь! Будто обладают лицензией на вечность.

– Господь заложил в нас этот инстинкт, чтоб мы выжили.

– Он отвёл нам такой короткий срок! Это крохи с барского стола. Стоит ли ради них унижаться?

– Но когда вы крыли Господа матом, вы боролись за эти самые крохи.

– Я сделан из того же дерьма, что и все остальные. Но я больше других знаю о жизни и смерти. Эти знания делают меня свободнее.

Иван снова налил коньяк и выпил.

Погибший фотограф

Наш разговор в больнице открыл Ивана ещё с одной, прежде неведомой мне, стороны. Оказывается, он убивал и сам был на волосок от смерти. Что он хотел найти на войне? То, что не нашёл в море – великую цель, которой можно было бы посвятить жизнь? Но можно ли её найти там, где, чтобы выжить самому, нужно убить другого? Поиск цели, которой можно было бы посвятить жизнь, трудный поиск. Если сразу не угадал, если сразу ошибся, жизнь может превратиться в ад. Ни в чём не найдёшь удовлетворения. Будешь браться за разные дела и бросать их. Тот короткий запас времени, который даётся каждому, чтобы найти себя, расходуется слишком быстро, и если он иссяк, а ты всё ещё в поиске, ты теряешь уверенность в себе и готов ухватиться за всё, что угодно, лишь бы обмануть себя и других: ты нашёл, что искал, ты состоялся! На самом же деле может оказаться, что дело это совсем не твоё, а само оно ужасно. Поиск себя – этот и без того непростой путь, становится во много раз сложнее и опаснее у слишком романтичных натур. Когда они разочаровываются, становятся капризными и злыми. Мир знает таких романтиков. Они превращались в негодяев. Юристы, врачи, искусствоведы отправляли людей на смерть легко и весело. Им казалось, они делали это ради великой цели. На самом же деле – мстили.

Выйдя из больницы, я сразу же был вызван к начальству. Греков перекатывался по комнате, словно колобок, который старается убежать от всех преследователей сразу. Пиджак его был расстёгнут, живот выпятился, словно огромный детский мяч. Под этим пузырём скрывался ремень, и было непонятно, на чём держатся брюки – широкие, похожие на юбку.

– Серёжа, миокард тебе передавал привет! – сказал я.

– Что? – не понял Греков.

– Не бегай, говорю!

– Тебе легко рассуждать! – не останавливаясь, огрызнулся Греков. – А меня каждый день да по несколько раз вызывают «на ковёр»: «Когда будут раскрыты убийства?! Когда поймаете преступников?!»

Тем не менее, Сергей сел, закурил.

– Кстати, тут без тебя Найденов заглядывал. Вернул зажигалку.

Сергей вынул из стола знакомую золотую находку.

– Отпечатки пальцев с неё не проходят ни по одной базе.

Греков потушил почему-то недокуренную сигарету и достал новую.

– Ваша версия о том, что из Якутии в Смоленск поставлялись краденые алмазы, подтвердилась. Тамошние фээсбэшники подозревали, что алмазы вывозятся военными самолётами. У них была информация. Второе. Во Владивостоке обнаружили труп фотографа. Перед смертью его страшно пытали – ему раздавили половые органы.

– Где его нашли?

– На заброшенной шахте между городом и аэропортом.

– Насчёт киллера что-то удалось узнать?

– Мы подозревали, что это дело рук спецназовца по кличке Бультик. Он вполне мог проделать такую операцию. Но это не он. Наш информатор сообщил: в отряде поговаривают, что это сделал приезжий.

– Приезжий?

– Да, вроде бы из Москвы.

– Один?

– Говорят, один. Но обеспечивал его морской спецназ.

– Описание этого человека?

– К сожалению, нет. И последнее. Ты что-нибудь слышал о Подольской группировке?

– Крышует строительный бизнес, имеет тесные связи в структурах власти, отличается чрезвычайной жестокостью.

– Её главарь по кличке Борзый – депутат Государственной думы. Так вот, пока ты ловил кайф от наркоза, одного за другим убили трёх замов Борзого. Одного задушили в его особняке, другого утопили в болоте, а третьему вообще отрезали голову. Мы её так и не нашли.

Я молчал, переваривая сказанное.

– Следов не оставили, – добавил Греков. – Они, сволочи, не совершают ошибок! Мы ждём, что при каждом следующем преступлении они ошибутся, а они не ошибаются!

– И в этом их ошибка, босс! – сказал я. – Мы знаем их почерк. Так могут работать только те, кого этому обучили.