Текст книги "Порча"

– Уйди! – зверски вопит Городничев, – уйди!

И в следующий миг

я выбрасываю свое тело

из схватки между Лукой и автобусным гопником. Улица абсолютно пуста. Никого. Удары гопника шмякают в лицо Луки, заставляя его сплевывать и шмыгать носом. На четырехпалой руке Городничева – печатка с инициалами. На лице гопника их уже несколько. А мне порядком досталось и с одной и с другой стороны. Но кто-то же должен разнять двух идиотов, которым делить нечего!? Только от битья друг друга по морде, они получают кайф, звериное наслаждение. Наверное, его они и делят. Но с кем разделить мне то, что чувствую я?

Когда я пришел к Городничеву на следующее утро, ожидал увидеть нечто побитое и не опохмеленное, но он был неестественно бодр и помогал соседскому мальчику решить задачу в школьном учебнике. Там фигурировали грузовики, стога сена и расстояния. Ребенок установил локти на потертый стол и засунул пальцы в белые волосы.

– А «сено» – что? – спрашивал он.

– В каком смысле? – недоумевал Лука, – сено – это трава, покошенная трава!

– А что такое «покошенная»?

Городничев наклонился и с сомнением посмотрел ему в глаза.

– Пацан, ты надо мной стебешься?

По виду мальчика было ясно, что стебаться он и не думает, – сидит весь красный и шмыгает носом.

– Ты в поле когда-нибудь ходил? Корову видел?

– Не видел, могу только представить. Наверное…

Лука обернулся на меня и молча покачал головой.

– Поле – это такая широкая поляна, – сказал он спокойно, – а косить траву… – Учитель взял цветочный горшок и нажатием пальца истребил какое-то растение. – Вот! А стог, это когда такого целая куча! Можно косить косой, можно комбайном, хоть ты, конечно, не видел ни того ни другого.

– У меня нет комбайна, у меня только грузовик, – всхлипывал мальчик.

– Вот! – заорал Лука. Грузовик нужен, чтобы это все возить! Понятно? Или не понял нихрена опять?

– Не понимаю, не понимаю! – заорал ученик, – почему их много? Откуда берется много стогов? Поле ведь – одно!!! Зачем много?

– Да перестань, – вмешался я в процесс, – не мучай школьника! Помнишь, мы хотели делать что?

Разгоряченный парень выскочил из-за стола и исчез под звук мелких, удаляющихся шагов. Городничев молча посмотрел сквозь меня в невидимую даль, туда, где стоял холодильник.

Хорошо после драки что-нибудь в тишине попаять. Сегодня мы будем исправлять кассетный диктофон. Это ведь так глупо, когда он записывает и воспроизводит голоса при нажатии кнопки. Любая вещь должна быть живой, и мы будем делать так, чтоб диктофон включался на запись и на воспроизведение, когда он сам сочтет нужным.

В копилке изобретений Городничева уже есть электрическая лампа на солнечной батарее, которая почти не светит; телефон, переворачивающий слова; и главное, чем он нескрываемо гордится, – часы, идущие назад. Он передал их на хранение мне, и я ношу их. Другого времени в моем мире нет. Через пару лет часы аналогичной конструкции можно будет купить в любом часовом магазине, но пока я единственный обладатель такой вещи на земном шаре.

Я очнулся от того, что в камере стало

абсолютно тихо

и вылез из-под одеяла. Почему-то в последнее время Валентина все чаще приходит следом за Звонарем. Может, она хочет проверить, умер я или нет? Переживает, что у меня не хватит воли дождаться Павла?

Сегодня я опять плохо спал – сначала беседовал с Марком, потом как будто заснул, и Павел оказался в комнате. Я видел все это как бы со стороны. С ним явился еще один человек в капюшоне. Павел взял с пола железную кружку и стал бить ей по спинке моей кровати, отчего я проснулся, но не в эту явь, а в предыдущий сон, в котором был Марк.

С тех пор, как Марии нет рядом, я сплю так.

Я сидел перед Марком, но разговаривал с ним не я, а кто-то третий, только моим голосом.

Третий спросил, – почему так сложно создать то, что еще никем никогда не создано? – почему, когда я что-то придумываю, это оказывается уже придумано до меня?

– А в каком году ты родился? – поинтересовался Марк. Он выглядел очень живым, сочувствующим, заинтересованным, и все таким же толстым. Его карие глаза испускали дружелюбие.

– В 84. – Ответил мой голос.

– Ну, все, – сказал Марк, – значит твое творчество ограничено 84 годом. Новое могут создать те, кто родились в 85.

Мне показалось, он надо мной издевается. Марк засмеялся и похлопал себя по животу, – представь огромное сито, которое процеживает человечество. На одной стороне сита люди, которые уже сделали открытия, а на другой те же люди, но они еще только пытаются что-то открыть. – Он замолчал. Мой голос тоже ничего не спрашивал. – Те, которые готовы открыть – вываливаются через отверстия сита в другой слой, туда, где материя не такая плотная, и где их открытия адекватны. Правда, вывалившись, они обнаруживают под собой новое сито, но это пока не важно.

– Погоди Марк, но как же гении? Как сито пропускает сюда их?

Марк усмехнулся и погладил пухлыми пальчиками тыльные стороны ладоней.

– Это недосмотр надзирателей! – Он засмеялся, – пока человек не умрет, он не может оказаться на другой стороне сита. Поэтому задача надзирателей следить, чтобы эти твои гении, ничего тут не наоткрывали. Не идеализируй гениев. Им точно так же, как и тебе, недоступны истины, к которым они стремятся. Они могут только фантазировать и подглядывать за этими истинами в половые отверстия сита.

– В половые отверстия? – Повторил мой голос.

– Да, – сказал Марк. – Но не подглядят. В половое отверстие ничего не видно. Поскольку они думают, что познание прямолинейно, а оно ступенчато, как твои сны. В половом отверстии – поворот.

– Ты хочешь сказать, что роль сита выполняют женщины?

Марк широко улыбнулся и пожал плечами.

– Им предоставляется выбор. Но полноценно они могут делать только что-то одно, либо служить ситом, либо познавать.

Когда у меня получилось окончательно проснуться, я сел за письменный стол и открыл на ноутбуке документ с текстом.

…Сколько мне было лет, когда Марка не стало? Я прекрасно помню его похороны, но понятия не имею, как у меня оказались его черновики, и как помимо четырех тетрадей, ко мне попала его огромная рыжая кофта. Она мне практически до колен. Люблю завернуться в нее и работать.

Что было потом

когда мы спаяли с Лукой все приборы и выловили всю рыбу в пруду, дно которого – старое кладбище?

А потом как раз и было мое счастье, – время, про которое можно сказать только то, что оно никогда больше не повторится. Жаль, что приходится вспоминать это одному. Память не безгранична, в основном я помню только состояние покоя. Мой покой это совершенно не тот покой, который представляют себе люди. Он очень даже активен и похож на самолетное расписание. Если покоя нет, пилоты выходят в рейсы через раз и сильно пьяными.

Описывая прошлое, часто хочется добавить, – вот же я был дурак! Интересно настанет ли такое время, когда я похвалю себя за прозорливость…

Так вот, в один из субботних вечеров мой покой рассек неожиданный телефонный звонок.

– Не спишь? – спросил Городничев, – сейчас приеду!

Самое странное, что мы уже практически не общались, перестали даже поздравлять друг друга с днем рождения. Может поэтому его изменение, слом – показался таким резким и значительным…

– Первое, что я сделаю, когда мы захватим власть, – сказал он внезапно и страстно, – это проведем огромный всеобщий референдум! Пусть люди для начала чуть-чуть порадуются, что их мнение для нас важно! Нельзя же делать человека счастливым, не спрашивая у него согласия! Видели мы, к чему это приводит. – Второе…

И он судорожно начал рассказывать мне законопроект будущего президента Луки Городничего.

– После люстрации и возврата в казну всех распизженных ценностей, мы…

(Если честно, я ничего не понимаю в законопроектах).

– Мир развивается гораздо быстрее, чем адаптируется под него система образования, – Лука ходил по клетке из угла в угол, размахивая своей четырехпалой рукой. – И чем быстрее крутится глобус, тем меньше он становится. В будущем Земля станет маленькой настолько, что для большей части сегодняшних людей просто не будет на ней места.

Учителя в школах, строители, врачи, – все они используют жизнь не по назначению. Они хотят поскорее получать пенсию и ничего не делать. Долой пенсии! – Я отменяю нахрен все пенсии и зарплаты. Каждый будет работать бесплатно и только там, где он хочет. Со времен ухода от первобытного общества, работа не является показателем полезности человека! Мы ликвидируем разделение по принципу мнимой полезности и разделим общество по принципу желания.

Вторым пунктом программы будет закрытие всех кладбищ. Я отменяю смерть! Смерти больше не будет! А если кто-то против, пусть идет в круглосуточный крематорий и самосжигается за свой счет!

Революционер с силой толкнул офисное кресло, оно отъехало и ударилось в стену.

– А как же наше место? – спросил я, – наш пруд?..

– Старые кладбища – это летопись. Память о том, как бездарно мы проводили время. Их мы оставим, чтобы не повторять тех же ошибок, – успокоил Лука. – Третье! – Городничев улыбнулся, – мы отменим все формы общественных разногласий. Ведь это только из-за них происходит крушение всех прогрессивных обществ. Для несогласных мы построим прекрасные искусственные острова в Баренцевом и Карском морях.

Далее я введу пожизненные уголовные сроки для тех, кто разрушает чужую семью или свою! Впервые в истории мира я объявляю человеческую жизнь – ценной, и разрушение ее извне будет караться пожизненной каторгой. Отбывание мы реализуем на лесоповале, осушении болот или строительстве подземных укреплений. Это оставим решать судьям.

Если быть до конца честным, последний пункт программы вписан позднее. Его вписал я. На тот случай, если Лука никогда не станет президентом, и я не смогу донести до мира свою единственную идею. А ее обязательно надо воплотить. И еще надо ввести в учебных заведениях предмет семейной психотерапии, пусть люди учатся общаться и строить нормальные человеческие отношения вместо того, чтоб годами писать непонятные цифробуквенные сочетания и смешивать поебень в пробирках.

– Религию, я запрещать не буду, – сказал Лука, – это ширма, которая прикрывает несправедливость. Если людям сказать, что мир на самом деле несправедлив и никакой причинно-следственной связи в нем нет, некоторые могут сильно расстроиться. А расстраиваться в моей стране – первый тяжкий грех. Ты ведь понимаешь, Илья, – он увидел, что я задумался и двинул ребром ладони мне в плечо, – даже если согласиться с местными звездочетами, признав, существование справедливости, то она существует только в их голове. Они мир готовы сломать в местах, где он не подходит под их теории. А ломать мир я никому не позволяю – это второй тяжкий грех. И если кто-то из них случайно со мной не согласится… Ну что ты так смотришь? – Ладно, черт с ними! Они все равно ничего не могут, пусть живут, как хотят! Иначе не только человека придется менять, но и планету. Потому, как сам понимаешь, то ураган снесет половину Африки, то цунами замкнет провода или там сифилис какой-нибудь – лишняя трата времени.

В последние месяцы

Валентина

мной очень недовольна. Сегодня она уже дважды приходила мыть полы, протирать решетки и причитать, что у меня нет совести. Вместо того, чтобы убираться самому, я жду пока пожилая женщина придет и сделает это за меня. О, Пётр и Павел, у меня совершенно нет сил ее отогнать. Все предыдущие попытки от нее избавиться сделали только хуже.

– Ну, вот смотри, другие заключенные убираются, постоянно моют, следят, чтобы постельное белье было свежим, почему же ты такая свинья? – Она смотрит в мое лицо, но видит ли? – Я никогда плохого людям не советовала. Доктора тебе надо позвать…

Я решил, что если она еще хоть раз ко мне заявится, я сбегу и никогда больше не вернусь.

Валентина действительно пришла вечером. Я снова заблокировал решетку, и снова она гремела и орала, чтобы я открыл. Я залез под одеяло и заткнул уши. Почему она так громко стучит в дверь, почему? Она же знает, что я ее вижу, зачем она так грохочет? Я ее боюсь, я, правда, боюсь. Пётр и Павел… меня осталось так мало…

Недавно я расколол зеркало. Оно тяжело выехало из моих рук и всем весом разорвалось об бетонный пол на сотню мелких «я». Они переливались под ногами и растерянно на меня глядели. Что ты наделал? Я смотрел вниз и думал, что если кто-то один за много-за много лет случайно научится любить, он неминуемо полезет на чердак приколачивать дверцу и провалится сквозь стропила. Или будет стоять напротив закрытого магазина, и смотреть, как машины летят по широкому городскому проспекту. И так он одинок в своей любви – машины летят, а он стоит и смотрит, как маленькая собачонка, некуда ему идти и некому сказать слово.

Как же много в мире заблуждений… Это, наверно, вообще самая живучая форма организмов. Они постоянно делятся и умножаются. Они бессмертны. Графики заблуждений похожи на биржевые графики. Миллионы прогнозистов по всему миру пытаются угадать, насколько сильно мы будем заблуждаться завтра.

Когда появился на свет Иисус, называемый Христом, прогнозисты даже не обратили на него внимания, они были убеждены, что не пройдет и сотни лет, как его котировки опустятся до нуля. Новые ценности укатают трендовую кривую, а может и само мессианство.

Так нет же – проходит тысяча лет, уже никто из биржевых спекулянтов не помнит, где стоял Константинополь, а Христа до сих пор покупают. Проходит еще тысяча, возникает интернет, рождаются совсем другие люди с новыми мыслями и интересами, они открывают браузер, а там – он, молодой и суровый.

Но проблема даже не в этом. Нам кажется, что заблуждения, хотя бы поверхностные, можно убить в нас без боли. Ничего подобного! Если в человеке и можно что-то убить без боли, так это любовь к ближнему.

Есть такое слово странное – «бытие» – выронишь однажды из рук обыкновенное зеркало и не слышно звона осколков, ничто острое не падает на ноги, и всю жизнь оно летит, а ты бесконечно ждешь и прислушиваешься…

Особенно тяжело ждать в вытянутой кофте Марка и глядеть на часы Луки, идущие назад.

Так хочется кого-то позвать, но тут только я один, нет даже Петра и абсолютно тихо. А за спиной, как и раньше, – железные нары, стеллаж, табуретка. Вообще-то к стабильности принято стремиться всю жизнь, а я и сам не понял, как достиг.

В последнее время мне требуется помощь. Но люди за окнами всегда слишком заняты, – они ставят капканы, фотографируют голых шлюх, зажигают и тушат пожары, защищают родину, поднимая друг друга на вилы. Я не хочу в этом участвовать. И остаюсь ненужным, невидимым, заключенным.

Я иду по длинному тюремному коридору мимо стальных решеток, выхожу на улицу и смотрю на женщин. Внешняя привлекательность есть у многих, но такой как у Марии нет ни у кого. А даже если у кого-то и есть – они давно уже все в несчастном браке. Я так решил – я не разрушаю муравейники и ласточкины гнезда. Не потому, что верю в карму, в которую я не верю. И не потому, что хочу быть хорошим. Я не хочу быть никем. Просто для меня дико ломать жизнь человека, даже если этот человек – животное. И не потому, что мне жалко их. Мне их не жалко! Я просто так решил и все.

У биржевых спекулянтов, которые отслеживают графики заблуждений, есть фигура, – называется

неудавшийся размах

С некоторых пор это могло бы стать моим именем и фамилией.

Пётр сегодня вышел погулять вместе со мной. На улице вновь зима, и на крестах лежат тяжелые снеговые шапки. Ограды полностью занесены. Только в одном месте, где растут несколько деревьев, ограды не занесло.

Я забыл взять с собой вино. Горячее вино, которое я так люблю пить.

Недавно надзиратели подселили ко мне кота. Я никак не могу понять, зачем они это сделали. Придумать для него имя у меня пока не выходит. Иногда кот гуляет со мной, а когда Валентина начинает ломиться в дверь, он соскакивает со своего места и прячется под нары. Бывает, что он доходит со мной до самого пруда, и потом мы вместе возвращаемся обратно.

Но сегодня он не пошел, думаю, его спугнул Пётр. Он следует сзади в своей шинели. На его маленьком лице покраснел кончик острого носа и на щеках тоже появились красные точки.

– Неужели это правильно, бросать человека, Пётр? Неужели можно раскурочить чужую жизнь и ничего тебе за это не будет?

Звонарь шагает через идеально ровные промежутки времени, как будто за спиной работает метроном.

– Ебаная сука, – хочется мне заорать.

Я орал это уже тысячу раз. Но все равно – ебаная блядь сука!!!

Пётр шмыгает своим красным носом, как будто плачет. Нет, это, видимо, мороз, и одиночество стало снегом. Снег налип на памятники. Пётр говорит, что сегодня они с дочкой лепили снеговика. Она старается делать все, чтобы дочка со мной не общалась.

– Что я тебе сделал, тварь?!

Пётр догоняет, и я ощущаю спазм в левом плече. Господи, Пётр и Павел, как много этого ебаного снега, как он меня уже достал. Мне хочется застрелиться от этого снега.

Знаешь, когда только эта пизда собиралась от меня уходить, она сидела на нашей кровати и рассказывала, что встречается с другим мужиком, он ее целует и зовет переехать. Ей это было, Пётр, смешно, представляешь?

– Я не вызывал блядь, – заорал я на нее – уебывай с моей кровати. Она не сразу поняла, что я серьезно, я отпихнул ее ногой, – я не вызывал блядь!!!

Пётр, я больше не могу терпеть этот снег. Ты думаешь, он когда-нибудь растает?

Почему, все то никому ненужное, что я произвожу, дается мне такой ценой?

Мне хочется душить ее. Просто душить.

Ты знаешь, Пётр, на самом деле я ведь плохой отец.

Может, даже вся та ерунда, про которую я писал в Лекарстве для Маши, случилась из-за этого, потому, что я не годен, не предназначен, мне это тяжело… Помнишь, я дарил тебе такую желтую книжку?

На узкой полоске его усов светятся несколько снежинок.

Интересно, почему снег на этом кладбище никто не чистит… Как ты думаешь, Пётр, мы могли бы спуститься к пруду? Зимой тут совсем не ловят рыбу.

Очень часто мне хочется сбить его на машине или застрелить из оружия. Я практически каждый день об этом думаю. Мне хочется иметь пистолет. Я представляю его вес в руке. Мне нравится система револьвер и никакая другая. Я обязательно куплю себе такой.

Идея, что можно взять оружие и приставить его к виску, облегчает существование. В мечтах я застрелился уже пятьсот миллионов раз – я играю, заряжая сначала один патрон, когда ничего не выходит и с третьего раза, я начинаю злиться, закуриваю и добавляю еще патроны. Меня начинает тошнить, тупая боль возникает в грудной клетке. Но тише Пётр, тише, ты ведь не знаешь, что было до этого. – А я его убил!

Мы снова долго не виделись с Городничевым. Сначала у него были

дела тут

потом он улетел в Поднебесную, встречал с новыми знакомыми День китайского образования, после чего вернулся и снова не приезжал. Я тоже не навязывался, нас с Петром занимали проблемы интереснее революций. Слухи о том, что Лука набирает популярность, оставались просто слухами. Я не верил в них до той самой минуты, пока он не возник передо мной.

Городничев скрутил в трубочку агитационную газету со своей фотографией на главном развороте и машинально похлопывал ей по ляжке.

– Ты в команде или нет? – сухо спросил будущий вождь.

Я ждал этого вопроса давно. Как только услышал от его брата, что команда существует. Ждал, но готов к нему не был.

– А что надо делать и сколько за это дадут? – спросил я и тут же пожалел о своем вопросе. Поскольку в следующую секунду на меня посмотрели его глаза.

Только два раза в жизни я видел подобный взгляд. Первый раз – на сходке чьих-то пенсионеров, где оказалась бабуля, начинавшая карьеру санитаркой во время второй мировой. Я тогда экспериментировал со своим образом жизни и имел неосторожность сказать об этом вслух. И она, бабуля, а точнее сказать человек, – на меня посмотрела. Мне кажется, я побелел от ее взгляда.

Так через секунду я понял, что передо мной стоит уже не тот Лука, которого я знаю столько времени, а черт знает кто стоит. И он приехал ко мне на автомобиле с личным водителем, чтобы смотреть вот такими глазами…

Я промямлил что-то в том смысле, что мы – люди, пока еще далеки от его идеалов.

– Это не вы далеки от моих идеалов, – сказал Лука, – это мои идеалы далеки от вас.

Нет, ну просто зазнавшийся мудак, – подумал я.

– А делать-то что ты собрался? План какой-нибудь есть?

– Нам нужны люди для чистой и для грязной работы. И вообще для любой работы. Волонтеры, юристы, дизайнеры, программисты, врачи, стрелки… Этому режиму осталось от трех месяцев до полугода. Запад продавливает цены энергоносителей, резервные фонды истощены, в офшор выводятся даже проценты с продажи мороженого, силовики скоро откажутся его лизать.

– И?.. – Я не знал, как сформулировать вопрос, но стало интересно, что будет дальше.

– Сначала будет информационная война. Когда они ее проиграют, а мы выиграем, начнутся протесты и забастовки. Механизм давно уже отработан – собака выскакивает из своей конуры и начинает слепо лаять по сторонам, тогда из темного леса выходит Дубровский и с ужасным воплем УАА-Й-А делает прошлому харакири.

Той же ночью Городничев поставил передо мной первую задачу – построить сеть штабов в центральном регионе. Мы ударили по рукам. Правда, я не понял, это работа за деньги или нет. Не то, чтобы это важно, просто я не понял. Но как говорит Марк, – я жил в слишком холодной стране, чтобы думать только про деньги.

У Луки было несколько основных помощников. Некоторых я знал в лицо, про некоторых только слышал от блаженного брата. Брат жил один, и собрания партии проходили, в основном, у него – летом на ковриках в саду, между кустов и яблонь, все остальное время – дома. С момента начала компании к Городничеву примкнуло много интересных людей: местные плохие поэты, бездельники, интеллигенция, практически все они сразу же разбежалась. Зато через них пришли другие – бойцы с подворотен, сумасшедшие, фанаты. Обритые наголо, страшные и решительные, в кожаных куртках, как будто сейчас девятьсот восемнадцатый год. Некоторые из них, – вернее, один толстый китаец, крышевавший в девяностые мелкие фирмы, – даже говорить внятно не мог, он только широко расставлял пальцы и тяжело дышал.

– Не пугайся этих, – наставлял Лука, – но и лишнего не болтай, на всякий случай…

За первое мое арендованное помещение на улице Тараса Шевченко мне стыдно до сих пор. Попробую объяснить, – родители воспитывали меня в режиме жесткой экономии, временами чуть посвободнее, но все равно скромно. И теперь, даже когда деньги есть, я автоматически стараюсь их не тратить.

Проблема не в том, что я снял офис в дореволюционном бараке, где половина окон была выбита, а второй этаж закрыт из-за частичного обрушения потолка. – Для того, чтобы попасть в наши помещения, приходилось минуту наощупь пробираться по темному коридору. Крепить там лампы означало подвергать свою жизнь опасности. К тому же освещение могло напугать посетителей. Единственным человеком, не боявшимся находиться в здании, был охранник. Но смелость давалась ему в обмен на вменяемость… Он никогда не трезвел, а если вдруг такая угроза появлялась, он оставлял пост и спешил на соседнюю улицу за водкой. Так и получилось, что на вторую неделю пользования офисом нас ограбил его «двоюродный братан», которому доверили немного поохранять вместо себя.

Но все это можно было бы терпеть. И даже терпеть долго. Если бы не одно скорбное обстоятельство, – ровно через полтора месяца аренды, когда мы, наконец, закончили ремонт и принесли нужное количество стульев, десятый дом по улице Тараса Шевченко рухнул, погребя под собой матрас отлучившегося охранника, ноутбук Луки и все наши тридцать два офисных стула.

Городничев успел выступить там всего однажды, – на следующий день после ограбления.

Поскольку главный и самый большой наш флаг, декорирующий стену, был вырван братаном вместе с фрагментами штукатурки, выступление проходило на фоне плетеной ширмы, найденной в одном из опустевших кабинетов.

– Нельзя сказать, где именно стоит прогрессивное развитие человечества, – начал Лука, когда все собрались, – но мы должны признаться, что оно стоит там уже достаточно давно. Не надо прятаться за спины, оно стоит по нашей общей вине. В этом виноват каждый! Но если вы прямо сейчас, не дослушав, начнете себя карать, – это будет пустой тратой времени. И без того в каждом человеке найдется много всякого, за что его можно не любить. Ребята с задних рядов, кончай трепаться! Подходите, тут еще несколько мест! Городничев с нежностью оглядел ряд прекрасных стульев, купленных мной за сущие копейки у работника счетной палаты.

– Поднимите руку те, кто пять раз в неделю ходит на работу в ботинках, которым больше трех лет?

Народ слегка оживился.

– А теперь поднимите руку, кто привык и отчаялся, кто думает, что ничего нельзя изменить! Так вот знайте, вы правы, – ничего изменить нельзя! Люди в кремле продолжат уродовать и без того уродливую конституцию, гробить образование и открывать для нас новые кладбища. Они хотят, чтоб мы просыпались и засыпали на их плантациях, а когда подохнем, ну что же, нас сменят дети. Наши несчастные дети, выросшие в клетках.

Моя программа логична и понятна любому школьнику. Прежде всего, каждый уважающий себя человек должен, как следует разозлиться. Просто посмотрите вокруг! На эту вот раздолбанную стену, на отсутствующий стяг, на грязь и ложь, на ржавые решетки. Вы наблюдаете, не что иное, как власть. Она кричит о том, что ей уже невмоготу, она больна и слаба. Она мертва! Но ее труп до сих пор приходит к вам смердеть и требовать денег.

Сегодня мы отвоюем у них пулемет, через неделю они сдадут нам пушки, а к концу месяца мы зайдем в кремль, – Лука машинально сжал в четырехпалой руке что-то, что он вытащил из кармана, похоже, это были какие-то таблетки, и размахивал ими, пытаясь завести публику. – И мы в него зайдем! Это даже не цель, это этап на нашем пути, нулевой километр, с которого мы начнем лечить нашу империю.

Возможно, Городничев был неплохим теоретиком, но оратором он был никудышным. Половина публики не досидела до конца выступления, остались только самые прямые и бритоголовые, способные воспринимать угрозы и острые выражения.

– У нас есть примеры построения нового общества на принципах общины, братства, отделения себя от цивилизации, альтруизма, заботы о других. Все эти примеры – неудачные. Достаточно упомянуть общество Шейкеров в США, Фаланстер в Молдавии, Коммуну Пуллмана и многих других. Может кто-то из вас мне сказать, где теперь Коммуна Пуллмана?

Марк,

что мне делать?

Скоро будет год, как я разучился испытывать удовольствие. Я захожу в кафе и ем там вкусную еду, заказываю красное вино. Иногда прошу, чтобы мне его разогрели. Но это кафе Марк, не ресторан. Они отправляют меня к микроволновке, представляешь? Где я, как полный мудозвон переливаю вино в простой кухонный стакан, чтобы можно было его запихать в печь. А за мной создает очередь дева с тарелкой остывшей лапши. Я устало смотрю на ее тело. Оно ледяное и сделано из ножей. Стальная грудь – о сосок можно порезаться. Я перевожу глаза на свой поднос. Не помню, когда у меня был секс в последний раз. Помню только, что это было во время Машиных месячных. Я знал, что она уходит, точнее уже ушла, умерла… и трахался с мертвецом. В ней сломалось что-то, отвечающее за жизнь. Ее больше не было. Только остатки кровоточащего тела, несколько вдохов и выдохов.

Робкая девочка, которая подходила сзади и обнимала меня, кончилась. Ты не представляешь, какая на месте ее образовалась злобная сука. Валентина говорит, что она дозрела до своей истинной природы. Половину жизни она старалась быть хорошей и справедливой, от чего мучилась и болела, а потом она стала подлой и теперь ей хорошо и спокойно. Это у них счастьем зовется, Марк.

Я устал. Не знаю, что нужно сказать этой оголодавшей с тарелкой лапши, чтоб она хотя бы на меня посмотрела. И что делать потом, когда посмотрит…

Вежливость похожа на смерть, ты стараешься не беспокоить людей, быть для них неназойливым, невидимым. Тебя для них не существует. Нет. Смерть. Вежливость.

Кто-то украл из этого мира любовь, все хотят только безопасности. Может, поэтому они всегда так заняты? Искренне не понимаю, что они делают каждый день с утра до позднего вечера, переезжая с места на место, отдавая друг другу какие-то деньги. Они не хотят погулять со мной, хотят только ездить и передавать эти ебаные деньги. Марк? Мне надо платить им, чтоб они со мной гуляли?

Когда-то давно женщины ценили в партнере три способности – защищать, служить и подчиняться. Если мужчина обладал качествами лидера, на него даже не смотрели, ставили на нем крест. Он же не даст собой рулить, на нем нельзя врезаться в другого! Поэтому эталон мужчины многие годы был – военный. Машина повышенной проходимости. А сейчас уже и военный не ценится Марк, сейчас ценится только дурак, паства, теленочек.

Нагретое вино очень быстро остывает. Едва поймешь бестолковость этого мира, а оно уже опять еле-теплое. Не сидеть же мне у микроволновки целый обед! Конечно! Лучше я встану и уйду. Уйду через все эти кресты и надгробья, сквозь ограды за пруд и поле, уйду сквозь заснеженный хвойный лес, куда никто еще не уходил. Уйду в жизнь, где давным-давно светило теплое белое солнце.

По-моему, идеалист умер во мне. – Верить не получается, – ни в будущее, ни в людей, ни в состав, который пишется на банках со шпротами. Я даже не верю в то, что Лука сможет захватить власть и стать президентом. Хотя

прокуратура

отчаянно взялась за его биографию. С некоторого времени его периодически за что-нибудь забирают на тридцать суток. Как год встретишь, так и проведешь…

Истинное финансовое состояние Луки, как и любого авантюриста, выяснить было нелегко. Да этого никто и не пытался. А зачем, если можно посадить просто так? Мир доэволюционировал до сознания того, что пытать людей паяльниками хотя и очень весело, но такое количество включенных паяльников не выдержит ни одна проводка. Целесообразнее изматывать вызовами к следователю, допросами, штрафами, задержаниями за то, что он дорогу не там перешел, десять лет назад не заплатил налоги, а если платил, то покажи квитанцию.

По мнению следователей-христиан, только один из представителей человечества не был ни в чем виновен. И даже ему вколотили гвозди в руки и голову. Любой же обыденный человек – грешен по определению и соответственно заслуживает наказания в виде лишения свободы на тридцать суток.

Как я узнал позднее, Лука начал свой путь в политике со странного поступка. Он выставил из дома жену с грудными двойняшками. – Жить с человеком, которого ты не любишь, – сказал он, – легче, чем не жить с человеком которого ты любишь. Но отныне я не буду искать легких путей! На этом кончился Лука семьянин и начался Лука партизан.