Текст книги "Каменная баба"

От кого появился третий плод достоверно известно: участие в скоротечной связи с бабой директора фондовой биржи, где заложила Машка первый кирпич состояния, не отрицается ни единым биографом. Будущий житель Хайфы сам признал дочь и немало впоследствии был обрадован ее сходством с собой (рыжая и горбоносая стерва Агриппина совершенно не походила на соломеннопышную мать). Неутомимой же львице, прижимающей тогда к груди очередную новорожденную, по всей видимости, все равно было, от кого она родила, и куда, и к кому потянется чадо.

После рождения Агриппины нашла где-то Машка древнюю няньку-старуху. Ковыляла та по квартире, покаркивая на старших угаровских дочек и грея младшей бутылочки, а суровая мать, немного оттаяв в гнезде, вновь выскакивала во двор к проворному «немцу», отщелкивала по носам висящих повсюду в машине присосочных зверьков, хватала затянутую в кожу «баранку» и направляла «опель» к Ордынке с ее знаменитыми офисами. А то, словно примериваясь, отмечалась шинным визгом на Москворецкой (впрочем, Кремль был занят обычным своим колдовством и знать в то время не желал об удивительном существовании бабы).

«Бред! – взорвется читатель. – Как простая лимитчица смогла так стремительно воцариться в столице?! Но если даже и смогла: нельзя находиться почти одновременно в столь разных местах и заниматься столь разными делами: играть на бирже, посещать тренажерные залы, нежиться в солярии, толкать перед собой в супермаркетах тележки с продуктами, жарить, парить, стирать, шлепать сопливых дочек по заду, в те же самые мягкие податливые попки целовать их и сажать на свою шею раскиданных по всей Москве любовников – обыкновенный человек неизбежно разорвется!»

Но ведь баба необыкновенна.

Добавим лирики в ее несомненную каменность. Частенько казалась женственной Машка. Один из журналюг набросал впоследствии желтому, как осенний лист, журнальчику: «…Залезая в “опель” и оставляя на мостовой итальянские туфли, высотой шпилек сравнимые с Эйфелевой башней, грациозно переносила она затем босые ноги на уютный ворсистый коврик салона, становясь тогда в глазах очевидцев стеклянно-хрупкой. Трогательно нащупывали ее плоские деревенские ступни специально приготовленные для вождения тапочки и влезали в них. Белопышной рукой со светофорно-красными ногтями (мелькал при этом малахитовый браслет!) туфли подхватывались с асфальта и помещались на заднее сиденье. Пристально оглядев себя в зеркальце, хлопала дверью Угарова, газ нажимался удобной тапкой, и вот уже канареечный вихрь мчал навстречу Кутузовскому».

Несчастным для грузинского князя днем приветила Машка его арбатский «Монарх». Помимо двух сельджуков-брокеров (которых окликала она не иначе как Витькой и Федькой) и стрельца-охранника, таскался за повелительницей кокаинист-ваятель, замечавший все движения бабы и все ее жесты и мечтающий, подобно Петрову-Водкину, вылепить из нее теперь уже Мадонну Московскую. Изнывая от скуки, томился на мраморных руках хозяйки карликовый пуделек. Заметив рулетку, Угарова тотчас сбыла зверька любителю зелья – и приложилась к фишкам.

Двумя-тремя бархатными словами только и перекинулась гостья с поспешившим навстречу хозяином – и пропал грузин со всеми потрохами своими!

Поначалу кавказец еще бодрился. Прибегая в казино по неотложным делам (прибыль, убыль, недоимки с дрожащих рабов), рисовал себя настоящим абреком, уверяясь: ничем не отлична Угарова от прочих здешних девиц, счет которых у него пошел уже на вторую сотню. И всхлопывал крыльями, хорохорился, и похаживал гоголем, себя успокоив – ничего не стоит ему в один момент бросить бабу и в тот же вечер набрать, как и прежде бывало, хоть корзину белоголовых розанчиков (даже распоряжался слугам своим насчет блондинистых сучек). Но вот приближался вечер – «Монарх» расцветал «бегущей строкой» и рекламой, принимаясь всасывать в залы публику – и, пугая крупье с охранниками, хозяин туда и сюда по своему кабинету принимался метаться. Отменялись бордели и сауны, втягивал потомок Багратионидов в плечи седую грузинскую голову, виноватым бочком пробираясь мимо чулочно-подвязочных див, которых сам же приказывал дюжинами вместе с шампанским доставлять к своему кабинету. Крылья его безнадежно опадали, и выскальзывал он из царства своего, словно тать. Подбегая затем к настоящей сакле на колесах – толстошинному «хаммеру», трогал с места, еще себя уверяя – «не к ней» – но уже кусая губу, готовый порвать ее холеное тело всеми на свете кинжалами. Называл тогда Машку последней в мире из шлюх, но, подобно нильсовой жертве, тащился через весь, казалось, хохочущий над ним город на звуки ее беспощадной дудочки.

Были терзания возле самой двери, когда, поднося руку к звонку, с криком «вах!» наш герой, не нажимая, несколько раз ее от звонка отрывал. И, побежденный, все же звонил! Вглядываясь в бабу с порога, вопрошал себя чуть ли не со стоном: что же есть этакого в широкоскулости и в веснушках любовницы? Однако плыл навстречу томительный голос бабы, грудь ее бросалась навстречу, и не свернуть уже было, не соскочить – вся грузинская гордость, подобно расплавленному олову, стекала тогда к угаровским, не очень-то и казистым, ногам. Комом катился князь в Машкину бездну – и, расплавившись до конца, заползал под ее одеяло смиренным безмолвным ужом.

Самая изощренная инквизиторская камера пыток с ее «испанским сапогом», не могла идти ни в какое сравнение с тем навалившимся мучением: рвал и метал Багратионид. Ревность искрилась в нем миллионами ватт. Оказавшись за кабинетным столом (вершить все-таки надо было дела), видел перед собой лишь ее, до люминесцентных потолков взвиваясь от одной только мысли, что сейчас где-то, с кем-то раскинулась баба и дает брать себя, и гудит своим голосом, от которого у самого князя переворачивались внутренности, «любый, любый!» – не ему, но иному счастливчику. Без чертей, видно, не обходилось – время от времени подсовывали они в княжью голову подлое это видение, и, скача вокруг, и хлеща по столу, по отчетам к компьютерному монитору крысиными своими хвостами, хрюкали от смеха, видя, как дыба корчит страдальца и пена готова пойти у него изо рта. Белый свет тогда был не мил: владелец «Монарха» отмахивался от компаньонов и прибыли и хватался за телефон мрачнее самой мрачной кавказской скалы. Что мог услышать опоенный? Хохотала на другом конце баба, играючи поймав на крючок эту рыбу. А то и ворковала голубкой и даже бралась кокетничать. И то с ним вытворяла, что обычно вытворяет любая жеманница с окончательно попавшимся воздыхателем: капризничая и томя сердечного, словно жаркое, на самом медленном огоньке. И врала ведь, врала, врала, отважно врала в лицо князю о верности. Верил он, и не верил, и бил уже всеми копытами, как пойманный топким болотом лось. Часто уже не допускала его Машка к себе, отбиваясь, что занята, – кружил тогда по ночному Садовому неприкаянный «хаммер»: братья же самого водителя, кунаки и прочие родственники бесновались не хуже тех дьяволят, но ничего не могли поделать.

Не так уж и не правы оказались чертенки: метнула Машка еще один свой гарпун. Результаты были все те же: чеченец поначалу брыкался, хвастал, сердешный, что взял еще одну здешнюю девку, и, подбоченившись, хвалился приятелям, что ее он «и так, и этак», – но сделался вскоре грустен, даже сбежал куда-то из банды – правда, затем вернулся: однако толку от того молодца теперь было мало. Друзья, бывало, вскричат: «Ваха, бросай эту русскую б…ь! Поедем домой, и возьмем горянку».

А он: «Не надо мне другой невесты! Никакой своей мне не надо!» И хрясть по столу кулаком – да так, что и деньги, и карты, и проверенная не одним орлиным носом колумбийская дурь вмиг разлетались по ресторану.

Крутился возле Угаровой и хохол-западе-нец (находила время она кувыркаться и с западенцем!). И вообще: биографы с тех пор тонут в разлившемся море свидетельств. Пудельки и прочие собачьи карлики красуются на угаровских ручках. Известны уже два портрета, в одном из которых выдвигается из сумрака Машка со всеми своими тремя дочерьми и собачками. Второй портрет (автор – почитатель Кандинского) словами отобразить невозможно. Удивительная свита ее разрастается, шныряют новые спонсоры. Баба любит и поддавать, и под пьяную лавку бузит (многие скандалы милицией запротоколированы). Характер ее при этом проявляется самый что ни на есть отвратительный, однако безответному официанту то ли в «Яре», то ли «У Тестова» сильно ею обиженному, повинившись, однажды дала Угарова столько, что из его рук посыпались ассигнации. Дальше – больше: если внимать расплодившимся слухам, прямо с порога все тех же столь любимых ею бань на Чистых Прудах подхватывали гостей специально переброшенные для блуда в Москву то ли из Гвинеи, то ли из Ганы пучеглазо-губастые красавцы. Приглашенных поражали гигантские раковины с белужьей икрой. Осетр, размером с маленький пароходик, шевелился в бассейне, а рядом с волжским чудом бесновался нью-орлеанский джаз. Посреди раздувающих щеки, совершенно голых тромбонистов и кларнетистов, возвышалась белая глыба «Стейнвея», клавиши которого нещадно терзались не кем-нибудь, а стариной Рэем Чарльзом. Замечен был, вроде, в тех оргиях и сам Диззи Гиллеспи. В комнатах отдыха на игральных столах железной бабьей рукой прокладывались для художественно-артистической оравы кокаиновые дороги: со всех сторон облепляли края тех столов внимательные носы. Согласно домыслам и басням, неизменно там бегал новый ее фаворит – безобразнейший орангутанг, трясущий седой благообразной бородкой сэнсэя, и принимающий участие чуть ли не во всех соитиях. Особая молва катилась о достоинствах неутомимого – уд его при малейшем возбуждении выдвигался до огромных размеров, словно телескопическая труба. Угаровские недруги уже тогда с завидным постоянством пытались перемыть крепкие Машкины кости, представляя орангутанга не только сожителем бабы, но и неким ниндзя ее, которого с исключительно сексуальной миссией натравляет Машка на конкуренток: от нового этого Луки Мудищева пострадали многие – были и покалеченные, и даже отправившиеся на тот свет. Пыл сочинителей не охладило появление блистающей Машки в ошеломительном «Квазимодо» с невинной ручной мартышкой, которая, судя по всему, и послужила прообразом фантастического Луки. Впрочем, недоброжелатели уже тогда представляли Угарову то булгаковской Маргаритой, то неким чудовищем, всасывающим в себя их жизненную силу. Особо выдающиеся хулители впоследствии запугали свою паству образом огромной туши, нависающей над Москвой, – в том образе великая блудница давала отпить отравы из своих грудей, а между ног ее распахнулись ворота в сам ад.

А что грузинский князь? Измучился уже так князь, что не мог и минуты усидеть за кабинетным столом, и отворачивался от самых впечатляющих сумм, которые каждый вечер исправно подносили ему на блюдах, – не в радость был ревнивцу заведомо проигрышный посетительский азарт. Забавляла Машку подобная багратионидова тоска, успокаивала она любовника и временами даже зазывала: «А прибегай-ка, любый, ко мне на наливочку…»

Князь прибегал – чуть ли не вприпрыжку!

Купеческий дом в Столешниковом, стиснутый модернистскими кубами и в тени приблатненных юнцов уже было догнивающий, моментально воспрянув, сделался сразу известен не только своей охранной доской. Опоясывающая бельэтаж «коммуналка», вмиг, одним единственным договорным росчерком бабы выметенная из засиженных и перегороженных мест, разлетелась мушиным роем по столичным окраинам – целый месяц затем потрошил внутренности ошеломленного «купца», попутно набрасывая глянец на внешние стены, целый, невесть откуда свалившийся, батальон азиатов.

В один день разом исчезли штукатуры и плотники с амбразурами заместо глаз и ташкентской своей бестолковостью: баба вселилась в новое жилище, и по залам и комнатам, отражаясь в потолочной лепнине, эхом принялись метаться ее смех, гнев и команды. По утверждению некоторых, всюду были разбросаны миски и ночные горшки. Нянька, зыркая вороньим глазом, прижимала одной костлявой лапой своей крохотную Агриппину, а другой, с согласия матери, поддавала повзрослевшей Акульке и совсем уже не в меру расходившейся ее черномазой сестре. Не прекращался визг, валялись какие-то тряпки и стулья. Однако другие клянутся, бардака не было и в помине: напротив, вся анфилада до блеска чистилась горничными. Поражало очередное Машкино гнездо не только своим размахом, но и продуманностью интерьеров, и поистине аристократической утонченностью многочисленных кресел и столиков. Видели там даже библиотеку, а в ней хозяйку, шевелившую губами над раскрытым Петраркой.

В единственном сходятся те и другие – был новый огромный живот, с которым втискивалась баба и в машину, и в биржу, и в «Квазимодо» с «Монархом». Замученный ли ревностью князь оказался причиной брюха, впечатлившего размерами гинекологов, хохол ли, уроженец Толстой-юрта? Вмешался со стороны варяг? Одно ясно: ненадолго прервав аборты, произвела Угарова вдобавок к своим дочерям (откровенным, нахальным дряням), плаксивого сынка, на всю жизнь присосавшегося к ядерной матери цепким сибирским клещом.

Но позже о Парамоне!

С той поры, как кавалерийским махом перескочила она в Столешников (рукой отсюда было подать до Котельнической!), пошли круги уже по всей Москве, и многие досужие кумушки твердили: непременно, Угарова – ведьма!

Из уст в уста передавались новые свидетельства о неких ритуалах в ее доме, о шныряющих там по залам и комнатам магах со свитками, о катафалках возле самых ее ворот, из которых по полнолуниям выскакивают на погибель христианскому миру жизнерадостные упыри, о недобрых огнях в полуночных окнах, о вылетающих из Машкиного подъезда летучих мышах и о матюгающихся на обывателей ее же кошках. Дошло до младенцев, вскипяченную кровь которых проклятая Машка смешивала с вином и водой, угощая затем подобным зельем своих таинственных посетителей. Так, еще больше вокруг ее имени сделалось абракадабры. А каменная баба после родов появилась вдруг в изысканных платьях-мини от самого Кардена на премьерах и дефиле московского света. И совсем потерялся свет! Как получилось, что перед самыми прожженными «пер-воканальными» менеджерами повела себя баба хозяйкой? Черт ее разберет! Но не успел канареечный «опель» и трех дней попастись у Останкинской башни – пали продюсеры, дался зеленый свет. Тамошние модели с актрисками, когда появлялась чуть располневшая Машка под ручку уже то с одним, то с другим небожителем, какое-то время терзали себя любопытством: опять получалось, что стерва взялась ниоткуда. Скрежетали зубами, словно тракторными гусеницами, вслед ей точеные модницы, со злостью смакуя явные угаровские недостатки (впоследствии, окончательно перешла Угарова на балахон, скрывающий красное мясо впечатляющих ляжек, и ботфорты). Но к ярости продюсерских жен (и разнообразных любовниц) «кошельки на ногах» так и липли к этому, по мнению многих завистниц, Крошке Цахесу, за честь почитали быть ему представленными и даже заискивали перед ним, стараясь что-нибудь этакое ввернуть в разговоре (Машка ценила юмор, ее грудной благодарный смех вызывал сладкую дрожь у большинства кавалеров).

И полетело-поехало: мелькнула на экране Угарова, затем мелькнула еще – и зачастила внезапно во всех «телеящиках» распространяясь по всевозможным программам со скоростью звука. В городских новостях теперь видели бабу то рядом с пузырями в генеральских мундирах, то на главном входе «Рэдиссон Славянской» (очередная на руках сладко тявкающая левретка), а когда вдруг крупным планом объявилась она на ковре важнейшего кинофорума, желчные критики взвыли уже всей стаей. Никто ничего не мог им объяснить. Пока занимались разгадкой (ведь должен же был сидеть в неком кабинете обязательный виновник безобразия) – Угарова окончательно облюбовала останкинские студии, рассуждая с приглашенными домохозяйками о полезности гречневой каши пополам с редиской и луком. Впрочем, не минуло и недели после ее появления на «Добром утре», – как одним вечером, самым прайм-таймовским часом, уже в качестве новой ведущей «Событий» на всю страну схватилась она с двумя приглашенными физиками, и так страстно взялась нести чушь о коллайдере, что новосибирские умники мгновенно вспотели. Интеллектуалы обеих столиц, с опаской следившие за взбесившейся первой программой, окончательно завелись: «Позвольте, да кто это? Что же такого сделала, чтобы быть допущенной?..»

Вся и тайна, что – ничего. Пока умники судили-рядили, баба заполонила собой экраны. В одном особенно популярном шоу прямо в камеры Машка подтянула колготки, окончательно и оглушительно став знаменитой. Загудели газеты, скопом наскочили на нее юнцы и старлетки, и угаровская свита (акробаты, актеры, гопники, какие-то обкуренные мотоциклисты) разрослась до угрожающих размеров.

Однако были уже на подходе воскресные «Пляски и звезды»: разругавшись с судейством (вполне, кстати, робким), баба показала свою холеную задницу растерявшимся, как и физики, судьям (а заодно всей завывшей шестой части суши). Целый вихрь негодования взвился теперь до небес! « Столичная правда» с «Днем» в один голос назначили ее королевой плебеев. Для экстрасенсов сатанизм Угаровой сделался очевиден (тут конкуренты все как-то вместе во мнении сошлись), и даже в привычной к подобному трэшу Москве всерьез запахло судом, однако рейтинги от Владивостока до Кенигсберга взвились такие, что, накидав в мешок долларов, останкинские воротилы тотчас бросились с тем мешком по Охотному Ряду. Всеобщий крик был потушен в галерее тамошних кабинетов (успевшую сколотиться в коридорах партию ревнителей нравственности в один миг виртуозно заткнули). Прокурор на сей раз лишь погрозил Угаровой добродушнейшим пальцем. Впрочем, одного из его назначенных было по этому делу следователей заметили вскоре за занавеской в «Яре». В те дни совсем некстати полыхнуло и в Басманном суде: твердили – нещадно рвет эта вхожая уже во все московские кланы Салтычиха за уши и волосы своих горничных, а также «приглаживает» их в потайной пыточной универсальным «бошевским» утюгом. Некая жертва в фартуке вопила и плакалась в микрофоны о ее крайней свирепости. На удивление многим, Машка не возражала: засучив рукава, со всей страстью рванулась баба заявлять об отъявленном воровстве выгнанной из дома прислуги. Нанятые Первым каналом адвокаты объяснили затаившему дыхание столичному миру – не только нещадно лупит служанок барыня, но ведь и кается, платит жертвам своим звонкой монетой.

Дело вновь, как водится, погасили!

Несмотря на весь показной визг, затворницы окаянной Рублевки (да и Николиной Горы тоже) тайно восхищались, что вот так, залихватски, запросто может хряпнуть Угарова по зубам прислугу, и ведь ничего, утрутся фартуком: божья роса – и только! После знаковых «Плясок и звезд» Машку сравнивали с Чиччолиной. Правда, тут же нашлись и защитники. Толпа, в которой отметился чуть ли не весь молодежный зоопарк – от эмо до акварельных панков, – днем и ночью восторженно теперь толклась в Столешниковом. Старуха, повар и новые горничные черным входом робко крались мимо восторженных эпилептичек-девиц на прогулки и рынок. Почитатели, не унимаясь, все стены «купца» расписали краской из баллончиков («Угарова-форева!»), печать совсем озверела: многим, читавшим «Листок актера» и «Ведомости», с подачи того же «Листка» («беспородная тварь» и «хабалка»!) взаправду казалось – в столице воцарилось зловещее чудо. Что касается Интернета – вселенский хор блоггеров запоздало несся вслед бабе, но Угарова лишь хохотала на ругань. Ее заметно укоротившийся балахон и ботфорты были у всех теперь бельмом на глазу. То и дело расползалось по Москве: вот вновь матюгнулась в эфире, вот опять подтянула колготки…

В то же время священник храма в Филипповском[3]3
  Имеется в виду церковь в Филипповском переулке.


[Закрыть] нежданно-негаданно столкнулся с новой прихожанкой. В немыслимом по скромности платье, оградившись смирением от нуворишеской, трижды проклятой Богом Москвы, оставив гонор в недавно купленном «бентли», покаянно пробралась Угарова в церковный угол и затаилась за кустом из горящих свечей. Сине-бледной приплыла она затем к руке пастыря, покрывшись платком, чтобы узнаваемое теперь на каждом углу лицо сделалось неприметным, и на исповеди так вцепилась в ошалевшего батюшку (не хватило сил ему выдернуть руку), так жарко, с заструившимися вдруг слезами, шептала ему, и такое на себя нашептала, что священник совсем сконфузился. Кое-как отслужив (и вызвав даже своей растерянностью тайное недовольство церковного старосты), он поспешной рысью возвратился домой, где до вечера, потряхивая гривой, взволнованно бормотал, не замечая жены и детей: «Ну и баба! Ну и баба!» И даже проснувшись наутро (вновь нещадно перепугав свою попадью), первое, что произнес: «Ай да баба!»

Сомневался он было – однако не оказалось прихожанки скромнее. Нельзя было молиться более искренне. Угарова даже ночами выстаивала службы, да крестилась настолько неистово, что умилялись прихожане и заглянувшие странницы («Уж, милая, не надо так!»). С одной же старушкой она столь ласково пообщалась, что сухонькая богомолица, встав на цыпочки, поцеловала в лоб благочестивую Марию Егоровну со словами: «Дай-то Господь, чтобы всегда светилась ты так, как нынче светишься. Истинная благодать сейчас на тебе». И правда, светилась Машка, и часто к начальству бегал с тех пор священник с ее пожертвованиями, не зная, куда их и девать. Нищие у порога церкви, побросав костыли и картонки, выстраивались теперь гвардейскими шпалерами, ожидая выхода бабы.

На темной и окаянной окраине, в бараке без антенны и света, потомственного Багратионида поджидала гадалка, замутненная и душой, и глазами. Втолкнули к ней князя. Хозяйка коптящей свечи, лишь взглянув на кавказца, кинула нож на стол и вот что ему проскрипела: «Либо останется он (нож) в ее груди, либо рабом у ног ее до кончины своей будешь ползать. Ибо это даже не порча, а настоящее шаломэ». Что есть «шаломэ» – не объяснила, но добавила: «Выбор твой невелик. Либо тюрьма, либо погибель. Но коли выберешь нож, в глаза ее не гляди, и заткни уши, чтоб не слышать ни единого слова…»

Князь тотчас выбрал, ибо силы терпеть уже не было. И бросился к «хаммеру»-сакле. Несясь затем кругами к центру по закупоренным улицам, рвался несчастный как можно быстрее закончить пытку (пусть даже ценою бесславного бегства затем из столицы в унылый Тбилиси, в нищие горы, а, может, и дальше Куры с Казбеком) и всю дорогу стонал одну мантру: «Лишь бы дома была, проклятая».

Машка, к его удивлению, оказалась дома.

Пробежав на одном дыхании распахнутую анфиладу комнат, мимо пальм, горшков, вороны-няньки, горничной, Акулины, Полины, Агриппины, перебирающего уже ножонками по манежу сопливого Парамона, ворвавшись в спальню, очутившись у королевской кровати и пряча глаза, хотел было он навсегда решить проблему (грудь угаровская была обнажена), но позабыл наказ про уши.

И убила Машка князя! Расчесываясь черепаховым гребнем, запела она «Сулико». Затем же, не давая опомниться, спела ему по-грузински про хребты и долины – тотчас увидел князь те хребты и долины, облака да овечьи стада, пастухов, пастушьих собак, монастырь, камни, ручьи, водопады, виноградники и полный вина рог в отцовской руке. Мгновенно затопили его воспоминания о гордой маленькой родине. Сник сразу князь, сдулся его порыв, зарыдал он, закрывшись руками. А прадедовский его кинжал, выпав из вспотевшей руки, по скользкому паркету закатился куда-то.

Вскоре ведь и западенец подобным же образом пробежался до спальни. Однако запела Шахерезада:

 
Кто с любовью не знается,
То т горя не знает…
 

Потерял нож хохол. И заплакал хохол.

Лишь чеченец, призвав на помощь и волю, и гордость, спасся без всяких ножей, сбежав то ли за Терек, то ли за Согнефьорд[4]4
  В Норвегии проживает довольно большая чеченская община.


[Закрыть], и для свирепых ваххабитов-товарищей навсегда уже был потерян. Кто из них глупого Ваху ругал, кто жалел, однако все сходились во мнении: не джигит он теперь, не шамилев наследник (проклятая баба сгубила!). Что касается бедного князя – истинной правдой были слова барачной той прорицательницы: возле Машкиных ног самым бессловесным слугой сделался теперь князь, и звенел невидимой цепью, по малейшему зову готовый мчаться к ней «на наливочку». Темнели лицами друзья и родственники, наблюдая, как при одном появлении королевы в «Монархе» делает Багратионид собачью стойку и, позабыв о приличиях, чуть ли не скачет навстречу, готовый тут же снабдить бабу и свиту ее (каким бы большим не был шлейф) деньгами и фишками. Сам готов был он, к стыду крупье и охраны, служить у рулетки, сам с рук ее подхватывал очередного, подлого, к слову сказать, на укусы, шпица. К чести Угаровой, на людях не пользовалась она этой его болезнью, лишь иногда позволяя себе по щеке потрепать хозяина: «Да уж полно тебе, князюшка!»

И принималась блестеть, сбегая по щеке, княжья слеза от ее мурлыканья. Всерьез взялись поговаривать за его спиной о швейцарской клинике и опекунстве.

Западенец с тех пор побегушкой-мальчиком был в ее свите, но счастлив был западенец! А ведь и без него и князя, умудрялась Угарова выстраивать возле своего алькова целую очередь, утоляя жажду то с разрумянившимся от водки водопроводчиком, то с универсальным большетеатровским балеруном. Гостили с тех пор под знаменитым на всю Москву балдахином:

 
Грек из Одессы и жид из Варшавы,
Юный корнет и седой генерал…
 

Парамон же с младенчества весь изнылся (подлые сестры являлись далеко не последней причиной его страхов), и постоянно искал защиту у мамки, несмотря на все ее знаменитые громы. Она его, как и дочек, своим носорожеством задергала с рождения, однако мальчишка, чтобы лишний раз не попадаться под руку, научился юлить, словно ущученный в краже цыган, и сразу заделался материнским любимцем. Он сам разобрался, кто за него раз и навсегда все решает, и уже в раннем детстве стряхнул с себя крохи всякой ответственности (баба все за него, разумеется, делала). Традиционно пошедшие характером в Машку угаровские дочки возненавидели братца, однако плевал Парамон на своих разноцветных сестричек. Те отвечали злобными подзатыльниками – этого-то и добивался гаденыш. Жалобы следовали незамедлительно. Лупила Машка стиснувших, словно партизанки, зубы Акулину с Полиной порой до самозабвения. Парамон, прислушиваясь к ее ярости, торжествовал. Знал он, к кому со всех ног бежать затем от неминуемой мести: руки бабы, железные колени, куда можно запрыгнуть, и, наконец, ее теслово электричество для лукавца были надежной защитой. Ничего удивительного, что и в пять лет имел он привычку сосать материнскую грудь и частенько пугал ее ухажеров, ночами выныривая возле кровати. Успокаивался же лишь тогда, когда, отобрав от очередного любовника необъятную белую мякоть, с причмоком принимался терзать безмолочный сосок. (Угарова, даже если с ней и оказывался ночной гость, ничуть того не смущалась.)

Нельзя сказать, чтобы сама баба была сыном совсем уж довольна: ей порядком надоедало вытирать бесконечные Парамоновы сопли. Целыми ящиками из лучших московских магазинов доставлялись в Столешников ружья, сабельки и бесчисленные солдатики в тщетной попытке привить дофину и нечто мужское – ненадолго отвлекался тогда Парамон, фронтами в детской сдвигая навстречу друг другу бронемашины и танки. И вроде бы, подобно Петру III, даже в угаре и забывал о слюнтяйстве. Однако стоило воину хоть за что-нибудь зацепиться, поднимался отчаянный вой – тотчас бежала прислуга – а он уже несся вприпрыжку к материнской груди.

Разворошила однажды, как улей, Угарова раззолоченный и битком набитый Большой, вплыв в ложу ко второму акту «Онегина» с зыркающей по сторонам Акулиной и с впервые взятым на люди, уже семилетним, сынком. И ведь не успела, шурша крепдешином, усесться. На весь театр, заглушив криком виолончели и скрипки, потребовал грудь Парамон. Орал он, хоть святых выноси, Григорович схватился за космы, но дело было не в Григоровиче: все увидели бабу! Тут же, не отрывая взгляд от сцены, под повернувшимися к ней, словно калибры целой эскадры, биноклями преспокойно достала Угарова из лифа мякоть.

Наследник, вмиг прыгнувший на колени, звучно (опять-таки на весь онемевший вместе с выписанным на премьеру смазливым тенором-итальянцем театр) взялся за показанный затем Москве и стране самым крупным газетно-журнальным планом знаменитый сосок (долго красовался потом этот ярко-красный воланчик на всевозможных страницах и сайтах).

Не отводя глаз от ошарашенной сцены (все те же не на шутку растерявшиеся Онегин и Ленский), позволила Мадонна Московская успокоиться отпрыску и затем, оправив платье, сидела, как ни в чем не бывало, приготовившись слушать и далее. («Невероятная наглость! – восклицал на следующее утро «Листок». – Нахалка чуть было не дала нам отмашку, дескать, можете продолжать… И ведь продолжили!»)

Успокоившийся слюнтяй Парамон обсасывал свой большой палец. Стервозная Акулинка с наглой ухмылочкой выкатила зенки на заинтересовавшегося сценой иностранного посла, уже начиная именно на всяких немцах с шотландцами испытывать не менее знаменитые впоследствии, чем у матери, чары.

Что касается бабы, хулители в очередной раз захлебнулись слюной. Защитники восхищались.

«Мадонна на подиуме

Замечена прима в мастерских у Данилова, где она примеряла коллекцию. Журналистам с полной серьезностью львица сказала, что собралась на подиум». («Вести моды»)

О том же – «Столичная мысль»:

«Корова на сцене!

Появление скандальной дамы в неглиже ничего не вызвало, кроме фырканья и тайных (хорошо, что не явных) насмешек. Впрочем, новая наша модель, как всегда, отмахнулась от критики».

«Принцесса! Принцесса!» (Интервью – одно из первых! – с Диком Форрестом, «Геральд трибьюн»)

«Стыд “Авроры”

Среди гостей олигарха на крейсере замечена и известная тусовщица! Камарилья веселилась на славу, бросаясь в официантов графинами, а затем мужская часть гопкомпании, не снимая костюмов, охладилась в Неве! Можете не гадать над тем, кто последовал их примеру!» («Петербургская правда»)

«Отвратительное поведение! Нога на ногу. Безапелляционность суждений». («Передача недели»)

«Блестящая отповедь дурам». (О том же, но «Жизнь в телевизоре»)

«Угарова лезет в драку». (Совершенно нейтральный «Гламур»)

«Тетя Маша знакомит нас с Хрюшей…» («Мурзилка»)

«Посещение Новосибирска: поклонницы встретили приму». («Новосибирские огни»)

«Томск приветствует знаменитую гостью». («Столица Сибири»)

«Водила с детьми хоровод, распевала народные песенки, пила чай с пирогами, которые выпекли сами ребята…» («Дневная Казань»)