Текст книги "Пятая жертва"

– Черт, куда же Турок делся? – нервно восклицал .винный. – Он в этот подъезд зашел.

– Точно в эту квартиру? – спрашивал майор.

– Вроде бы…

– Тебе все хиханьки. Вспомни, как на Ленинградском квартиру перепутали. Еще раз – не приведи Господи.

– Да нет, товарищ майор, все в порядке тут… Валдаева провели в маленькую комнату, использующуюся как кабинет. Усадили на стул. Майор уселся за стол, открыл папку. Положил на стол бланк объяснения.

"А самый главный сел за стол,

Вздохнул осатанело.

И что-то на меня завел,

Похожее на дело".

Эти слова из песни Высоцкого зазвучали в мозгу Валдаева. В этой песне были еще слова:

"И прямо с головы до пят

По телу ужас плелся…"

Все точно. Поэт будто мысленно побывал на месте Валдаева.

– Итак, где Коля Турок? – резко бросил в лицо майор.

– Я не знаю! – виновато произнес Валдаев. Тем временем незваные гости быстро обыскали квартиру. Они что-то упорно искали.

Стекла двери и окна, ведущих на балкон, были разбиты. Так Валдаев понял – брали его с чердака, спустившись по страховочным тросам, как в кино. Похоже, штурмующие его тихую обитель действительно искренне верили, что это логово злодея и вооруженный Коля Турок, прирезавший трех человек, прячется именно здесь. От нежданных гостей исходила непоколебимая уверенность в себе, в своих силах и в своей правоте.

Валдаев продолжал погружаться в туман ирреальности происходящего. Его терзали вопросами. Майор и длинный оперативник были напористы, как селевой поток. А майор плюс ко всему был искушен в разных психологических трюках и все пытался загнать допрашиваемого в ловушку.

Время шло, и Валдаев начал осваиваться в новой реальности, свалившейся на него.

– Я журналист. Меня вся Россия знает. А вы… – Он даже начал наглеть, впрочем, не теряя осознания, что выглядит это довольно жалко. Но ему до боли хотелось сохранить хотя бы остатки собственного достоинства.

– А ты статью напиши, – гыкнул верзила в черном комбинезоне. Он наконец стянул маску и с аппетитом грыз печенье – то самое, немецкое, которое хорошо размякает в чае. Его он взял на кухне.

– Надо бы…

– Слышал анекдот – не будешь писать, мы тебе руки переломаем, – довольно усмехнулся верзила. – Как же журналисты любят с блатарями общаться, а…

– Да. Вон, Циркуля помнишь, – хмыкнул майор. – На него целая стая борзописцев работала.

– Э, журналист, а лучше шлюхой или журналистом быть? – спросил верзила.

– Ладно, остынь, – велел майор.

И допрос пошел по очередному кругу. Вопрос за вопросом. Когда Валдаев познакомился с Турком? Что знает о деятельности ореховских братков – Паши, Урода и Кургузого.

А потом произошел внешне ничем не вызванный перелом. Майор поскучнел.

– Ладно, – сказал он, поднимаясь с кресла. – Извини те за беспокойство. Возможно, мы ошиблись. Ремонт мы оплатим, – произнес он таким тоном, что Валдаеву вдруг страшно захотелось вставить стекла за свой счет.

– Я сам вставлю, – поспешно произнес Валдаев.

– Ну как хотите, – майор расстегнул папку, вытащил оттуда бумагу. В бумаге надо было расписаться, что претензий нет.

Валдаев поставил свою размашистую залихватскую закорючку.

– До свидания, – майор спрятал бумагу обратно в папку. – Заметьте, не прощаюсь навсегда. Только до свидания. Чувствую, нам еще встречаться.

– Сомневаюсь.

– Вы не так просты, Валерий Васильевич. Интуиция майора Кучера не подводит.

«Чтоб ты сдох вместе со своей хваленой интуицией, майор Кучер», – подумал Валдаев с бессильной злостью.

Валдаев проснулся окончательно в первом часу. Он то выныривал из сна, то с удовольствием погружался в него обратно. Ему не хотелось просыпаться окончательно. В полудреме было уютно и тепло. Но стоит проснуться, как хищно набросятся воспоминания, они бесцеремонно ворвутся всезнание и будут терзать его, как клещами.

Но просыпаться все-таки пришлось.

Он был вымотан, разбит. Нехотя поднялся, заварил крепкий кофе и выпил большую чашку. Кофе он признавал только в зернах. Скрепя сердце молол их в электрической кофемолке, хотя по всем правилам кофе надо молоть вручную. Электрокофемолка пережигает зерна.

Он сидел, тупо отхлебывая горячий напиток. Ночное происшествие казалось ему сейчас виденным когда-то Фильмом. Ему даже иногда казалось, что это плод разыгравшегося воображения. Но хруст разбитого стекла под подошвой быстpo приводил в чувство.

Есть не хотелось. Он сварил себе вторую чашку кофе.

Хорошо, что на сегодня не запланировано никаких дел. Он был не в состоянии куда-то идти. С другой стороны, и в квартире он ощущал себя не лучшим образом. «Моя квартира – моя крепость» – этот тезис все больше затирался. Какая тут крепость, если сюда шастают все кому не лень?

Наконец, очухавшись, дозвонился до РЭУ, выяснил, что стекольщика ему ждать долго. Поэтому по газете «Экстра. М» обзвонил пару фирм. Брали там дорого, зато были готовы приехать хоть сейчас. Он сделал заказ. Они появились через час – деловитые, назойливо вежливые и, главное трезвые работяги. Все обмерили. Еще через полтора часа притащили стекла. Установили их. Получили деньги. Оставили визитку, предложив обращаться еще.

– Решайте насчет стеклопакетов, – сказал старший. – Обычные стекла – это вчерашний день. От бедности.

– Я подумаю, – заверил Валдаев.

Работяги отбыли, и Валдаеву сразу стало легче на душе Хоть какая-то проблема была решена. В рамах были стекла – хоть иллюзорная, но перегородка, отделяющая от всего остального мира. С разбитыми стеклами Валдаев ощущал, будто в его крепости зияет брешь.

В пять часов позвонил ответственный секретарь и за явил, что завтра будут выдавать гонорары. Новость была отрадная.

За ничегонеделанием и дуракавалянием он провел остаток дня.

Прибираясь на кухне, на шкафу он заметил газету «Опасная ставка», новый номер. Откуда она взялась? Милиция оставила? Нет, вряд ли. Кажется, газета лежала еще до их появления.

Он открыл ее, пролистнул. Криминальные новости ему сейчас читать хотелось меньше всего. И вдруг он застыл.

Красным фломастером жирно было обведено название статьи «Охотник за сердцами». На полях написано с восклицательным знаком: «Чума!». Валдаев пробежал статью глазами. Она была о том самом объявившемся в Москве маньяке, который раз в два месяца вырывает сердца. О нем Валдаев читал недавно. Но откуда газета у него? Он задумался… Вспомнил. Ее оставила Наташа. Больше некому. И комментарий в ее стиле…

Он еще раз пробежал глазами текст, и ему стало как-то неуютно. Будто вся эта история имеет какое-то отношение к нему. Глупости, какое она может иметь к нему отношение?

Он зло отбросил газету от себя. Хорошо, что майор не увидел ее с комментариями. Что бы он подумал!

Он посмотрел в окно на погружающуюся в вечер Москву. Момент погружения города в вечер был некоей мистерией. Тогда казалось, что в нем могут происходить чудеса. Но обычно чудес не случалось. Зато выступала из всех темных уголков тревога.

К «Черному бизону» уже начинали съезжаться первые иномарки. Оттуда выходили сладострастны со своими дамами в длинных плащах и коротких юбках.

В самой квартире было тихо. Даже часы не тикали – Валдаев не любил тикающие часы, с бесцеремонным постоянством напоминающие о том, что время течет. И ему не нравились эти напоминания об утекающих секундах, часах, годах. После тридцати лет начинаешь жалеть утекающее время. Ведь впереди еще неясно, но вполне различимо маячит вторая половина (если повезет) жизни. На следующий день после тридцатилетия он закинул на антресоли большой, мерно тикающий будильник и купил эти электронные часы. Они тоже старательно показывали утекающие секунды, но на них хоть можно было не обращать внимания. Стук же будильника нагло лез в уши.

И на улице вдруг установилась тишина. Спал поток машин. В мире что-то будто напряглось. И у Валдаева возникло ощущение, что сейчас что-то произойдет.

Дзинь! Тишина лопнула телефонным звонком. Валдаев посмотрел на аппарат как на зашипевшую и распустившую капюшон кобру.

– Слушаю, Валдаев, – резко произнес он, самим тоном будто доказывая самому себе, что готов с открытым забралом встретить любые превратности судьбы – эдакий самообман, игра с самим собой.

– Валера, добрый вечер.

– Элла?

Он не поверил своим ушам.

– Да, это я.

– Привет… Как-то неожиданно.

– Валера, по-глупому все получилось в прошлый раз. Понимаешь, слишком хороший был вечер… И мне подумалось – лучше, когда такие вечера не имеют продолжения. Ну ты понимаешь.

– Я всегда все понимаю.

– Извини, – она замолчала.

– Ты мне звонишь, чтобы сообщить это? – спросил Валдаев.

– Нет, конечно… Я хотела тебя пригласить на выставку.

– На выставку?

– В галерее «Арт-поиск» на Чистых прудах. Знаешь такую?

– Не знаю.

– Небольшая галерея современного искусства. Один знакомый – у него персональная выставка. По-моему, тебе будет интересно. Мистическая тематика у него проходит через все творчество. Может, сделаешь материал в газету.

– А материал – обязательно? – Он напрягся. Получалось, что Элла прозвонила ему, пообещав раскрутить своего приятеля в прессе.

– Вообще… – Она задумалась. – Пожалуй, не стоит. Лучше просто поглазеем. Мне кажется, это любопытно.

– Ладно. Когда?

– Давай, завтра часов в пять. Метро «Чистые пруды». Знаешь, там трамвайный круг.

– Прямо на остановке?

– Прямо там.

– Договорились, – он прижмурился от удовольствия.

Нет, жизнь все-таки иногда подкидывает и приятные сюрпризы.

– Тогда до встречи, – в голосе Эллы была теплота.

– До встречи.

Он еще с минуту держал трубку, задумчиво уставившись на окно. Потом положил трубку на телефонный аппарат. В груди пела ликующая струна. И возвращалась уверенность в себе. Значит, с Эллой у него второй шанс.

Он вздрогнул. В комнату ворвался новый телефонный звонок.

Валдаев как-то съежился. Он представил, что это Элла.

И она скажет: не могу, прости. А то и еще похлеще: я пошутила.

Он поднял трубку.

– Валдаев, – произнес он негромко.

– Зайчик, чего такой голос похоронный? Это звонила Наташа, и она была, кажется, хорошо навеселе.

– Голос как голос, – буркнул он.

– Это ты до сих пор дуешься, что не трахнул меня, да? Ну скажи мне, лысенький, что это так?

– Это не так.

– Ну и мудак… Лысенький, знаешь, чем я занята?

– Не знаю.

– Я думаю.

– А ты можешь?

– Не ерничай, зайчик! Выглядит беспомощно… Я тут задумалась, а что там?

– Где?

– После смерти… Наверное, малым мне не покажется, да?

– Не покажется.

– Ведь мы хотим силы здесь и творим свои дела здесь, не думая, а что там. А там…

Она замолчала. И всхлипнула.

– Думаем, будем жить вечно, лысенький. Поэтому считаем, что можем взять и взрезать кому-то горло – от уха до уха. А может, кто-то уже идет, чтобы взрезать горло нам? Тоже – от уха до уха…

– Ты чего несешь?

– А ты не понял?

– Что я должен понять?

– Мне страшно!

– Чего тебе страшно? Кто тебя будет резать от уха до уха?! – крикнул Валдаев.

– Не знаю. Кто-то будет. Может, он. Может, и ты…

– Ты сошла с ума?

– Я сошла с ума? А может, это ты сходишь с ума, лысенький? Ты себя плохо знаешь… Я боюсь! – вдруг заорала она. – Понимаешь: боюсь! До тошноты!

В трубке грянули гудки. Ошарашенный Валдаев застыл, глядя на телефон…

– Э, мужик, – крикнул бычешеий детина, высунувшись из синего «Форда». – Где тут пятый подъезд? Валдаев указал рукой:

– Вон:

– Чего как неживой? – гаркнул детина. – Что-то рожа у тебя знакомая.

Валдаев знал, что лучше не препираться, поэтому ничего не говоря пошел дальше.

– Крыс, он с нами даже говорить не хочет.

– Да пшел он, – сказал второй, с чубом.

– Может, навалять? – лениво осведомился бычешеий.

– Да пшел он.

Машина тронулась и подъехала к подъезду.

– У, оглоеды, – плюнула им вслед старушка. Машина притормозила.

– Крыс, может, приголубить старую по чайнику? – во всю глотку крикнул бычешеий.

– Да пшла она. Машина поехала дальше.

– Смотри, рожи отъели, – покачала головой старушка. – Глянь на них.

– А кто это? – спросил Валдаев.

– Да ходять тут. Квартиры скупают.

– И что, продают им?

– А вон из четвертого подъезда Семеныч согласился. Пьянь. Тьфу.

Именно это хулиганье обрызгало Валдаева из-под колес, когда он в расстроенных чувствах возвращался от Эллы. Еще тогда обещали намылить шею. Похоже, это у них принятый стиль общения с незнакомыми людьми… Значит, приватизируют квартиры. Да, алкашу из четвертого подъезда крупно не повезло. Через бутылку мир видится иным, не всегда четко. А в наше время нужно успевать уворачиваться от ударов и меньше гулять по минным полям, которых слишком много в нынешней жизни. Иначе быстро в ящик сыграешь.

Валдаев вздохнул и ступил на тропинку, ведущую кратчайшим путем к автобусной остановке. Черт с ними, с подонками. Надо сейчас обо всем забыть, от всего отвлечься. Сейчас у него свидание с прекрасной дамой. А он бледный и взъерошенный, внутри все вибрирует от какой-то дурацкой перебранки. Надо взять себя в руки… Правда, выполнить подобное благое пожелание, как-то взять самого себя в собственные руки, ему удавалось крайне редко…

На Чистых прудах он появился за десять минут до назначенного времени и ждал Эллу, прохаживаясь перед остановкой со смешанным чувством угрюмой тревоги и томного ожидания. Он купил роскошную розу. Розы ему всегда нравились больше других цветов, хотя они не стоят долго в пазе, быстро вянут. Цветы и не должны долго стоять. Букет, который мучительно увядает, вызывает только сожаление.

Пять часов. Пять минут шестого. Десять минут. Неужели не придет?

Она появилась в пятнадцать минут шестого.

– Извини, задержалась, – с этими словами она крепко взяла его под локоть.

– Ничего, бывает.

– Вообще женщина должна задерживаться. Тогда ее появление воспринимается как награда. Правильно?

– Может быть.

– Ты уже начинаешь отчаиваться, собираешься со злостью выбросить букет в урну. И тут неземной запах духов шуршание легкой ткани, отблеск желтых фонарей на дорогих мехах спадающего с плеч манто. И появляется она единственная. И все озаряется неземным светом. Так?

– Звучит не слишком убедительно, но красиво, – улыбнулся Валдаев, протягивая ей розу. – «Я послал тебе черную розу в бокале золотого как небо аи», – процитировал он Блока.

– Пошли, – она взяла розу. – Здесь недалеко. Можно не спешить.

Они неторопливо направились вперед. Углубились в переулки.

– Этот художник – Роман Спилка – талант. И полный псих. Его работы идут на Западе, да и у нас, за хорошие деньги. Он же продает их, только когда совсем припирает.

– Это же непрофессионально. Художник должен продавать картины.

– Спилка считает, что картины – зеркало его души. Продавать их – все равно что дробить и продавать по частям душу.

– Странно.

– Он – псих. Но псих интересный. Я его люблю… Ну чего ты напрягся? Не так… Мне вообще кажется, что он не способен любить телесно.

Она прижалась покрепче к Валдаеву. И в этом ее движении было обещание большего.

Галерея располагалась в подвале старого кирпичного дома. Пришлось спускаться туда по крутым ступеням. Валдаев ожидал увидеть влажные стены и сочащуюся из труб воду. Но увидел обычную небольшую галерею с белыми стенами, яркими лампами, шуршащими кондиционерами.

В предбаннике похожая на учительницу гимназии сухощавая дама в белоснежной блузке с красным бантом поздоровалась с Эллой как со старой знакомой и занесла их имена в список, но Валдаев не стал представляться журналистом.

Они прошли в большой зал. Там толпилось несколько человек. В углу стояли два столика, на которых возвышались артиллерийскими снарядами в ряд выставленные бутылки с шампанским. Между ними приютились блюда с бутербродами и пирожными.

Валдаеву приходилось бывать на подобных интеллигентских тусовках. Публика везде была схожая – запущенные бородачи в длинных, по колена свитерах; безвкусно и с придурью одетые девахи; истомленные искусствами и тонкими переживаниями дамы в длинных платьях; гладкие мужчины в серых костюмах и с торчащими из карманов пластмассовыми черными коробочками сотовых телефонов.

Валдаев не любил такие сборища. Его тяготила необходимость вести умные разговоры, острить, молоть какую-то чушь, демонстрировать свою значимость.

Многоголосица стояла, как в улье. И, как обычно бывает, за сложными словесными умствованиями и деловыми беседами все больше взоров косило в сторону накрытых столов. Впрочем, внимание Валдаева тоже сперва сосредоточилось на этих столах, потом на публике. Ну и в последнюю очередь на вызывающе ярких больших полотнах, из-за которых и был этот сыр-бор.

Валдаев не любил авангард, абстракционизм, кубизм, да и вообще был не большим ценителем живописи. Если бы не Элла, он никогда бы не попал на подобное мероприятие. Он присмотрелся к ближайшей картине и на миг застыл. Он будто получил небольшой электрический разряд. То, что он увидел, точно попало в резонанс с его внутренним состоянием. С разобранностью и разболтанностью чувств, владевшиx им в последние дни.

На холсте был достаточно мастерски изображен человек с Распадающейся на части головой. Голова раскалывалась на острые осколки, и в полированной грани каждого отражались отблески различных реальностей. Казни, бичевания, катастрофы. Картина была переполнена страхом и растерянностью.

– Ну, действует? – усмехнулась Элла, от которой не укрылись чувства ее провожатого.

– В некоторой мере, – вынужден был согласиться Валдаев.

– Не на тебя одного… Это полотно для интравертов. Тех, кто предпочитает смотреть внутрь себя.

– И что, внутри нас живут одни кошмары?

– Спроси у автора.

Художник Роман Спилка, вопреки ожиданиям Валдаева, оказался вовсе не одним из бородачей в свитерах. Он был одет в строгий, отлично выглаженный костюм. Рубашка идеально белая. Галстук немного яркий, но гармонировал с костюмом. На вид ему было лет сорок пять. Он являлся обладателем легкомысленных гусарских усов и внешне походил на оставшегося безработным после последнего кризиса банковского служащего, а не на художника. Лицо изможденное. Взор немного затравленный. В глазах читался скрытый глубоко вызов.

– Спасибо за визит, Элла, – сухо произнес он.

– Роман, я же твоя поклонница… Кстати, это Валерий. Валдаев пожал сухую и крепкую руку художника.

– Вам нравится? – спросил Спилка. – Впрочем, не отвечайте. Это не имеет никакого значения.

– Тебя не интересует мнение публики? – осведомилась Элла.

– Почему оно должно интересовать меня? В картинах часть моего Я. Мое Я не обязано нравиться. Так же как и ваше. Достаточно, что они существуют. Вы не согласны? – Он вперился недоброжелательным взором в Валдаева, и тот вдруг пожалел, что пришел сюда.

Журналист раздумывал, что ответить. Пауза затягивалась. Элла насмешливо наблюдала за ними обоими. И тут послышался густой бас:

– Роман Викторович, так ты распугаешь всех гостей. К ним подошел высокий, плотный мужчина лет пятидесяти в ладном костюме. У него была острая, клинышком, старомодная бородка. В руке он сжимал тяжелую черную трость. Бог ты мой, Валдаев давным-давно не видел людей с тростями. Похоже, этот человек являлся большим оригиналом.

Элла обернулась к нему и поцеловала в щеку. Валдаев ощутил острый укол ревности. Устыдился его, но поделать с собой ничего не мог. Ревность – чувство, живущее отдельно от человека. Она как бы и не подчиняется ему, и плевать ей на разумные доводы.

– Здравствуй, – обрадованно произнесла Элла. – Ты тоже здесь.

– Конечно, – кивнул вновь прибывший. – Я обещал виновнику торжества.

– Знакомься, Валерий. Это мой родной дядя. Профессор Ротшаль.

– Ким Севастьянович Ротшаль, – профессор качнул головой.

– Очень приятно. Валерий.

Рукопожатие у профессора было мягким, но не безвольно мягким. Он будто бы боялся ненароком причинить боль.

– Валерий… По отчеству?

– Васильевич.

– Очень хорошо, Валерий Васильевич, – у него получилось как-то многозначительно, будто он уяснил какой-то скрытый смысл в имени-отчестве Валдаева. – Ну что. Роман Викторович, как насчет экскурсии для гостей?

– Пожалуйста, – художник двинулся вперед. – Картина называется – «Граждане, подземная тревога».

Холст был где-то полтора на два метра. На нем из-под земли поднимался гигант, спавший, может, миллионы лет. И сыпались с его плеч вниз островерхие церквушки, дома с колоннами, новостройки.

– А это «Молитвослов», – художник говорил нехотя, будто выполняя опостылевшую работу.

Человек молился, стоя на коленях на потолке. Икона была разбита. И сам человек состоял из нескольких фрагментов.

Разбитые на фрагменты люди. Разбитые города. Разбитые вещи. Они были практически на каждой картине.

– В твоих картинах слишком мало целого, – сказала Элла.

– А что есть целого в мире? – вдруг завелся художник. – Мир разбит. Сознание разбито. Жизнь – тоже разбита. Череда бессмысленных будней, ненужных дел. От рождения до могилы. Вот что такое мы. Хаос, который склеивается лишь чувствами. Точнее, одним чувством.

– Каким?

– Страданием. Миром правят страдания. Иначе мир давно бы перестал существовать.

– Некоторые считали, что миром правит любовь, – прервал горячую речь профессор.

– Любовь – величайший самообман. Все в жизни в итоге оборачивается страданием. Все чувства вырождаются в страдания. Все линии сходятся к нему. Значит, оно и есть истина.

– Ты не прав, Роман, – покачала головой Элла. – Есть множество вещей, которые придают жизни смысл.

– В жизни нет смысла.

Художник остановился перед очередной картиной и объявил:

– «Тень».

На картине был разделенный волнистой линией сидящий за столом, обхватив голову, человек. Одна часть – нормальная. Вторая – тьма. Провал.

– Скрытые желания, стремления, они здесь, – Спилка положил ладонь на черную часть. – Вот истинные мы. Остальное – маска.

Валдаев замер перед картиной. Черная половина сидящего человека будто втягивала, звала его. В этой тьме было что-то сладостное. Там было освобождение.

– Покупайте, – широким жестом обвел Спилка вокруг себя. – Все покупайте! Двадцать тысяч баксов холст. Много? Ну, пять тысяч – это для иностранцев. Для своих – сто рублей. Подешевело! – крикнул он, и глаза присутствующих сошлись на нем. На некоторых лицах было опасение, как при виде буйного человека в троллейбусе. На других – усмешки, видимо, экстравагантные манеры художника были хорошо известны.

– Вы что, серьезно решили устроить распродажу картин? – спросил профессор Ротшаль.

Художник сжал голову, как его герой на полотне.

– Да, продаются мои картины, – с болью воскликнул он. – Часть моей души… Ну а что сейчас продается легче, чем душа? Хочу соответствовать времени.

Они остановились перед очередной картиной. Валдаеву показалось, что на полотно наклеены газеты. Но на самом деле они были тонко нарисованы. И в центре – недельной давности газета.

– Время, время, – покачал головой Спилка. – Вот оно – наше время.

Валдаев вздрогнул. В центре холста была нарисована почти свежая газета со статьей «Охотник за сердцами». Именно такую оставила сатанистка Наташа на его кухне.

– Все, – вдруг художник собрался. И стал похож на нормального человека. – Пора открывать фуршет. Гости заждались…

Снова повторялось пройденное. Он стоял у двери квартиры. С ожиданием смотрел на Эллу. И вдруг с горечью осознал, что она скажет сейчас: «Это был приятный вечер, но мне завтра рано вставать».

Но произошло все по-другому. Она вдруг оценивающе, будто сегодня встретила, окинула его взором. Потом кинула:

– Помоги отпереть замок. Он все время заедает. Замок действительно заедал. Валдаеву пришлось поболеть ключ в гнезде из стороны в сторону. Наконец ключ со Щелчком провернулся. Еще один щелчок. Теперь – повернуть ручку, надавить на дверь, и кивнуть Элле:

– Прошу.

Она прошла в прихожую и сказала:

– Заходи, что ли.

Он, замерев на секунду, шагнул в квартиру, будто прорвав полиэтиленовую пленку, преодолев преграду. Этот шаг решал многое. После него что-то должно измениться и жизни.

Она скинула туфли, упала в кресло.

– В холодильнике шампанское. Хорошее. Разливай. Он снял ботинки. Надел шлепанцы – их в шкафу в прихожей было пар десять разных размеров. Прошел на кухню. В большом, чуть ли не под потолок холодильнике «Филипс» было почти пусто. Только в глубине приютилось несколько банок консервов с красной икрой и лососем да нарезанная, в упаковке колбаса. И бутылка шампанского была там. На месте. Холодная.

Он взял бутылку. «Советское шампанское». Сгодится. Шампанским на фуршете они сегодня нагрузились достаточно – в нем недостатка не было. В предчувствии распродажи части картин спонсоры Спилки денег не жалели. В разгар презентации подкатило несколько иностранцев, которые тупо кивали на объяснения переводчиков и, дежурно улыбаясь, присматривались к картинам, пытались что-то пролопотать по-русски. Вероятных покупателей отводили в отдельный кабинет, где пьянка была покруче. Жирный очкастый немец накачался как свинья и стал орать «Калинка-малинка» и «Вольга, муттер Вольга» – наверное, взыграла память предков, которые с этой песней шли по Украине и Смоленщине.

Элла все сидела с ногами в низком, покрытом вельветовой тканью кресле. Квартира была двухкомнатная. И все в ней было сглажено, плавно, мягко – что округлая мебель, что толстый ковер на полу, что пружинящие обои на стенах.

Здесь было спокойно, уютно.

Валдаев уселся в кресле напротив нее, поставил бокал на низкий столик на колесах. На нем уже стояло два хрустальных бокала. Слабый свет лампы в углу комнаты играл в гранях бокалов.

– Открывай, – улыбнулась приветливо Элла. Не то чтобы он был спецом по открыванию бутылок шампанского, но кое-какие навыки, начальное образование этом вопросе имел. Например, знал, что бутылку надо дрожать под углом сорок пять градусов, тогда газ вырывается не так яростно. Главное, аккуратно, зажав пробку, скрутить железную оплетку, сорвать фольгу. А потом тихо так, придерживая, чуть-чуть вращая, вытаскивать пробку. Придерживать надо, потому что она рвется наружу снарядом. Надо осторожно выпустить газ. А если не получится и пробка сама вырвется из горлышка, ее тут же нужно с силой вернуть обратно, чтобы не дать хлынуть на брюки или на ковер пенной жидкости… Уф, кажется, получилось.

Горлышко задымилось. В меру элегантным жестом Валдаев начал разливать шампанское по бокалам. Пена вскипала моментально, так что пришлось доливать напиток тонкой струйкой, чтобы наполнить бокал.

– Прекрасно, – сказал он, взяв бокал в руку и посмотрев на свет. Что-то завораживающее было в созерцании пузырьков, которые, будто раздумывая, стоит или не стоит, вдруг отрывались от стенок бокала и устремлялись вверх. К своей погибели.

– За что пьем? – спросила Элла.

– Как в «Бриллиантовой руке» – за наше случайное знакомство?

– Нет, так не пойдет. Шампанское в такой вечер нужно пить за что-то серьезное… Например, за накал чувств. Художник где-то прав. Страсть и чувства – они склеивают черепки, тот мусор, который составляет нашу жизнь.

– Хорошо, – кивнул Валдаев. – Пьем за чувства.

– Но не за страдания. Страдания тянут вниз, в ад.

– За любовь.

– За любовь…

Звякнули бокалы. Валдаев выпил. Прижмурился. Почувствовал, как алкоголь подействовал. Притом достаточно быстро. Все будто отдалилось, покрылось стеклом. Стало как-то хорошо. И тревоги отступили.

– Тебе понравилась выставка? – спросила Элла.

– Мне трудно судить, – Валдаев замялся. – В ней есть какая-то сила. Не отнимешь.

– Какие картины понравились?

– Гигант, который просыпается, поднимается и отряхивает с себя город… Действительно, мы никто. Игрушки. И порой кажется, что двигает нами не случай или даже не какой-то мощный сверхразум. А ребенок, который забавляется тасуя игрушки.

– Ты серьезно? – Элла пристально посмотрела на него.

– Не знаю… Иногда приходят странные мысли.

– Странных мыслей нет. Все мысли имеют право на существование.

Она прикрыла глаза. Он потянулся к ней через стол и положил руку неокруглое колено. Съежился, представив что сейчас получит с размаху по этой руке.

По руке он не получил. Она не отстранилась. Лишь произнесла:

– Давай выключим свет.

– Ты стесняешься?

– Нет. Но темнота владеет тайной. В спальне была широкая кровать. Возникла мысль – кто ее еще ласкал здесь? Возникла и улетела вспугнутой птицей.

Сейчас не до этого.

Губы к губам. Его руки поползли по ее плечам. Коснулись груди. Элла вздрогнула и прижалась к нему. Задышала чаще.

– Я сейчас, – он нервно стал расстегивать рубашку.

– Не волнуйся, дорогой. Не волнуйся, мальчик мой. Его немного покоробило «мальчик». Даже не вульгарностью, а каким-то обидным несоответствием. Он не был мальчиком. Он давно лыс, и жизнь уже подваливает к точке. когда покатится вниз. Но и это не имело значения. Сейчас вообще ничто не имело значения.

Сначала упала к ногам ее одежда – сейчас не до того, чтобы складывать ее. Потом – его.

Они повалились на постель. Они приникли друг к другу.

– Дорогой, – голос ее сорвался…

В памяти Валдаева та ночь осталась фрагментами – он не мог связать воедино подробностей. Да они были и не важны. Главное – была всепоглощающая страсть. Валдаеву ни с кем не было так хорошо, как с Эллой. Он не ожидал, что способен так потерять голову.

Впрочем, и ее реакция поражала. Она была заряжена энергией, как ядерный реактор. Была неутомима и захватывала волной этой страсти и его. Это перешло грани физической близости. Это было какое-то безумие. И в этом безумии, дойдя до края, Валдаев понял, что такое счастье.

Сколько они занимались любовью? Часов в комнате не было. И слава Богу. Валдаев получил возможность хоть на эту ночь освободиться от бесцеремонной власти скачущих цифр и движущихся стрелок. Ему казалось, что ночь будет бесконечна. Как-то он читал запавший в душу фантастический рассказ о том, как человеку дали часы, которые позволяли сделать понравившуюся минуту его жизни вечностью. И человек так и не решился до могилы выбрать такую минуту. Валдаев много раз думал, что сам никогда не смог бы выбрать такой момент. Но эту ночь он продлил бы на века.

Но время не обманешь. Оно брало свое. И наконец они отпали друг от друга.

– Это было прекрасно, – прошептала она.

– Не было в моей жизни ничего подобного, – искренне признался он.

Она молчала несколько минут, глядя в темный потолок.

– Страсть, – вдруг произнесла она. – Единственно, что имеет смысл. Все дороги ведут к смерти. К переходу. Все вокруг помойка. Поэтому не так глуп миф о Клеопатре, которая забирала жизнь за одну ночь близости. Что такое жизнь поперек страсти, – она задумалась. – А ты мог бы отдать жизнь за одну ночь?

– Честно?

– Конечно, честно.

– Нет. Не смог бы.

– Ты так дорожишь жизнью?

– Как ни странно, дорожу.

– Это со временем проходит, – вздохнула она… – у меня закрываются глаза, – произнесла она, зевая.

Она заснула. А он лежал, чувствуя, что сон не идет, хоть убей.

Вечный враг – телефон. Он лежал на тумбочке рядом с кроватью. И затрезвонил напористо, нагло. Валдаев не знал, что делать. Телефон замолк. Потом зазвонил опять.