Текст книги "Великая надежда"

Святая Земля

Кто не принесет свидетельство, тот пропал, кто не принесет свидетельство, тому конец. Куда нам идти? Кто даст нам великое свидетельство? Кто поможет нам ради нас самих?

Родители наших родителей дали маху. Родители наших родителей за нас не ручаются. Родители наших родителей ставятся нам в вину. Мы виноваты, что мы здесь, виноваты, что каждую ночь растем. Простите нам эту вину. Простите нам румяные щеки и бледные лбы, простите нам нас самих. Ведь все мы – дары из одной и той же руки, огонь от одной и той же искры, вина в одном и том же преступлении! Мы – вина старших, а старшие – это вина тех, кто еще старше, а те – вина еще более старших. Ну чем не дорога, уходящая к горизонту? Где обрывается улица этой вины, где ее конец? Сами-то вы знаете, где?

Когда проснутся те, что были раньше? Когда поднимут головы из могил и станут свидетельствовать за нас? Когда они сотрясут своими телами землю и присягнут в том, что мы – это мы? Когда кончится язвительный смех?

Сто, двести, триста лет тому назад? И это, по-вашему, великое свидетельство? Считайте дальше! Отсчитайте тысячу, две, три тысячи лет. До тех самых пор, покуда Каин не поручится за Авеля, а Авель – за Каина, до тех пор, покуда у вас не закружится голова, покуда вас не потянет на убийство, потому что и вам неведомо, что дальше. Потому что за вас самих некому поручиться. Потому что вы сами – только свидетели струящейся крови.

Где мы снова встретимся, где рожденное будет подтверждено? Где, на каких небесах будет записано великое свидетельство, оправдывающее всех нас?

Это будет там, где расплавленные колокола вызванивают сразу и Начало и Конец, там, где совлекаются покровы с мгновений, – это может быть только там, где все в конце концов претворяется в синеву. Там, где кончается последняя разлука и начинается свидание. Там, где кончается последнее кладбище и начинаются поля.

Если вы нам запретили играть в городском парке, мы станем играть на кладбище. Если вы нам запретили отдыхать на скамейках, мы будем отдыхать на могилах. А если вы нам запретили ждать то, что должно наступить? Мы все равно будем ждать.

Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, играем в прятки. Кто нашелся, тот оправдан. Там, у белого камня! Там будет убежище. Даже о птицах здесь уже не скажешь, что они свободны как птицы. Раз, два, три, четыре, пять, мертвецы играют с нами. Слышите? Вы слышали? Свидетельствуйте за нас, восстаньте, поднимите руки и присягните в том, что вы живы и за нас ручаетесь! Присягните, что мы живы, как все люди. Присягните, что мы голодны!

– Нет, Леон, так дело не пойдет. Ты жульничаешь, подглядываешь сквозь пальцы! Ты видишь, куда мы бежим.

– Я вижу, куда вы бежите, – тихо повторил Леон, – я подглядываю сквозь пальцы. И вижу, как вы исчезаете между могил, конечно, вижу. А потом уже ничего не вижу. Не убегайте больше! – умоляюще крикнул он. – Давайте останемся вместе! Скоро стемнеет.

– Играем дальше! Через час кладбище закроют. Надо пользоваться, пока осталось время!

– Осторожнее, а то в другой раз не найдетесь! – вне себя от страха закричал Леон. – Осторожнее, а то вас по ошибке похоронят!

– Если ты будешь так орать, сторож нас выгонит и мы потеряем последнее место для игры!

– Осторожнее, а то вас перепутают с мертвецами!

– Ты с ума сошел, Леон!

– Если вы сейчас спрячетесь, то очень может быть, что я уже не сумею вас найти. Буду ходить между могил и окликать вас по именам, буду кричать и топать ногой, а вы не отзоветесь. Хвать – а это уже не игра. Листья шуршат, но я не понимаю, что они хотят мне сказать, непролазные кусты смыкаются надо мной и гладят по волосам, но не могут утешить. Прибежит бегом из зала прощания сторож и схватит меня за ворот. Ты кого тут ищешь? Ребят. Каких еще ребят? Тех, которые со мной играли. А во что играли? В прятки. То-то и оно! Сторож уставится на меня. И вдруг начнет смеяться. Почему вы смеетесь? Где мои друзья? Где ребята? Никаких ребят нет. Они прятались в могилах, и их похоронили. Они не представили главного свидетельства, но это было давным-давно.

Почему вы играли в прятки? Почему вы всю жизнь играете в прятки? Почему вы ищете друг друга только на кладбищах? Уходи! Беги отсюда, сейчас закроются ворота! Никаких ребят здесь нет. Сторож грозит мне. Лицо у него недоброе. Уходи! А я не уйду. Так ты тоже один из них? Так на тебя тоже нет никакого свидетельства? Значит, тебя тоже нет. Вдруг сторож исчезает. Белая дорожка становится черной. Справа и слева могилы, безымянные могилы. Детские могилы. Нас больше нет. Мы умерли, и никто не представил на нас никаких свидетельств!

– Леон прав!

– Так играем мы в прятки или не играем?

– Погоди, Георг, дай подумать!

– Нет, я вам не дам подумать, я хочу играть, я знаю самое лучшее место! Хотите, скажу вам – какое? Вон там – где самые старые могилы! Там, где надгробные камни уже покосились и холмики осели, словно их и не было никогда! Где никто уже не плачет, где все ждут. Где ветер стихает, будто прислушивается. И небо над этим местом словно чье-то лицо – там никто из вас меня не найдет!

– А лет через сто люди найдут твои белые косточки.

– Вы от Леона заразились.

– Ты хочешь, чтобы тебя нашли?

– Почему вы спрашиваете?

– А почему ты прячешься?

– Оставайся здесь!

– Давайте останемся все вместе!

– Кто знает, здесь мы вообще или нет, – сказал Леон. – У нас нет мертвецов, которые бы подтвердили, что мы – это мы. Наших родителей все презирают, родители наших родителей не ручаются за нас.

– Они уклоняются.

– Они пришли издалека и ушли далеко.

– Их травят, как нас.

– У них нет покоя.

– Они стараются, чтобы их не нашли там, где их ищут.

– Они не лежат тихо под своими надгробиями.

– Их осыпают руганью!

– Их ненавидят!

– Их преследуют!

– С нашими мертвыми обращаются так, словно они и не думали умирать! – сказал Леон.

Дети взялись за руки. Они заскакали в хороводе вокруг чужой могилы.

– А нам это можно, а нам это можно, мертвые и не думали умирать!

Их крики, как сноп искр, взлетали к серому небу. К небу, которое нависло над ними, как лицо, как сострадание чужого человека, как свет, который тает, нисходя с высоты. К тяжелому небу, которое все тяжелее и тяжелее опускается над ними, как чересчур большие крылья.

– Наши мертвые и не думали умирать.

– Они просто спрятались.

– Они играют с нами в прятки.

– Мы пойдем их искать, – сказал Леон.

Остальные разжали руки и внезапно замерли на месте.

– Куда нам нужно идти?

Они сбились в стайку, обняли друг друга за плечи. Склонив головы, уселись на тихую могилу. Их темные хрупкие фигурки замерли на фоне белого надгробия. Вдали, как печальный сон в сумерках, парил купол зала прощания. На дорожке, посыпанной гравием, танцевали последние золотые листья под шагами неведомого.

– Дозволь мне быть листочком под ногами у тебя, – боязливо проговорила Рут. – Так сказано в одной песне.

Куда несутся листья? Куда катятся каштаны? Куда летят перелетные птицы?

– Куда нам бежать?

Без конца и без края тянулись на запад могилы. Далекие от людских страстей, тянулись они в область незримого.

То и дело прерываясь приземистой красной кирпичной кладкой, остальные кладбища, обступившие город, – на каждую конфессию свое – примыкали к этому последнему кладбищу.

И на юг тоже уходили ряды, словно безмолвное войско, которое намерено перейти в наступление с обоих флангов.

Севернее была улица. Оттуда доносился грохот трамвая, который у этого последнего кладбища не делал остановки и так быстро проскакивал мимо, словно ему было страшно, словно он хотел, как человек, отвернуться в другую сторону. Если забраться на какой-нибудь холмик и встать повыше на надгробие, можно было заметить его быстрые красные огни, тут и там, тут и там, как бегающие глаза. А при желании можно было над этим посмеяться.

С тех пор как детям запретили ходить в общественные парки и эти запреты ужесточились, они перенесли свои игры на самое последнее кладбище. Здесь они играли только в прятки, но все труднее оказывалось найти других и не потеряться самим.

Это дальнее кладбище было полным-полно безнадежных тайн, колдовства и заклятий, и могилы на нем заглохли и одичали. Там были маленькие каменные домики, на них непонятные буквы, а рядом – скамейки, но, кроме того, все лето там были бабочки и жасмин, и над каждой могилой застыло молчание и разросся кустарник. Играть здесь было больно, и каждый быстрый, задорный крик тут же оборачивался бездонной тоской. Дети с готовностью бросались в объятия, которые раскрывали им навстречу белые руки посыпанных гравием дорожек, растопыренные пальцы маленьких круглых площадей.

– Куда нам бежать?

С востока, как последний барьер на больших скачках, черная низкая изгородь отделяла кладбище от убегавших вдаль полей, бесконечность которых служила свидетельством покатости земли и черпала в этой покатости свое собственное свидетельство. Разве не для того кругла эта земля, чтобы быть бесконечной? Разве не для того она кругла, чтобы покоиться в чьей-то руке?

Но какой же путь избрать из всех путей? Где мы нагоним мертвых? Где призовем мы их к ответу? Где они дадут нам свидетельство?

Не там ли, где близкое далеко, а далекое близко, не там ли, где все претворяется в синеву? Все дальше по дороге, вдоль полей, между злобой и злаками?

– Куда нам бежать?

Дети в отчаянии задумались. Их глаза впивали безмолвную тьму, как последнюю каплю из походной фляги.

Высоко над ними загудел самолет. Они подняли головы от могил и посмотрели ему вслед. Взлетели вороны. Все вместе они равнодушно исчезли в темноте. Самолет и вороны. А мы – нет. Мы не хотим исчезать, пока не получим свидетельство.

По ту сторону изгороди горел маленький костер. Там паслись три козы.

– Пора вам домой идти, – сказал старик. Ласково сказал, но не детям, а козам.

– И нам тоже пора, – прошептал Леон.

Биби вскочила и побежала к изгороди, остальные за ней.

Поля окутал туман. Старик с козами исчез. Дети равнодушно вернулись к чужой могиле. Руки у них болтались вдоль тела. Ноги налились тяжестью. Постепенно становилось холодно. Издали доносилось пыхтение поезда.

– Уедем отсюда!

– Доберемся тайком до границы!

– Скорее, а не то будет поздно!

Но ведь если хочешь оседлать паровозный свисток, надо ехать налегке. Надо быть легче самих себя. Такая езда тяжелее, чем кажется. И потом – куда?

Разве они уже не выложили последние деньги, когда покупали перронные билеты, провожая поезда с детьми, идущие в чужую землю, и разве не растратили последние улыбки на то, чтобы пожелать своим более удачливым друзьям еще больше удачи и счастливого путешествия? И разве они не выучили назубок, как махать большими платками и оставаться в мигающем свете синих, затемненных вокзальных фонарей? Но все это уже давно в прошлом.

Теперь им уже давным-давно известно, что, покуда ты на этом свете добиваешься своих прав, ты остаешься неправым. Они научились продавать мебель из дому и не морщась сносить пинки. Сквозь чердачное окно они видели, как горит Храм. Но на другой день небо снова было синим.

Нет, они больше не доверяли этому ослепительно-синему веселому небу, не доверяли кружащему снегу и набухающим почкам. Но их взрослеющие умы и бурный, опасный поток невыплаканных слез искали выхода. И этот поток пробил себе дорогу.

– Прочь отсюда!

– В чужую землю!

А не поздно ли? Поезда с детьми уже давно не уходят. Границы на замке. Идет война.

– Куда нам бежать?

– Где та страна, которая нас примет?

Не примет ни юг, ни север, ни восток, ни запад, ни прошлое, ни будущее.

Значит, остается только одна страна: та, где оживают мертвые. Значит, остается только одна страна: та, где получают свидетельство перелетные птицы и разорванные облака. Значит, остается только одна страна – «Где козы получают свидетельство, – сказал Герберт, – белые козы, листья и каштаны, там и мы тоже его получим».

– Брось, малыш! Не надо нам рассказывать сказки!

– Он прав, – задумчиво возразил Леон. – Там, где ветер получает свидетельство, ветер и дикие птицы, там и нам дадут свидетельство. Только где это?

– Кто ручается за ветер и за акул, – закричала Эллен, – тот и за нас ручается, так сказал консул.

– Но где этот «тот»?

Леон вскочил.

– Нам нужно идти в Иерусалим! – внезапно сказал он.

– Ты имеешь в виду Святую землю? – крикнула Эллен.

Остальные засмеялись.

– Я слыхал, – сказал Леон и прислонился к белому надгробию, – что там собирают огромный урожай апельсинов. Прямо руками собирают!

– А как ты туда попадешь? – иронически спросил Курт.

– Нам бы только перебраться через ближайшую границу, – сказал Леон, – а дальше, возможно, будет уже не так трудно.

– Но как нам добраться до границы?

– Кто нам поможет?

– Туман, – сказал Леон, – да мало ли кто, хоть бы и тот человек с козами.

– Человек с козами! – На Биби напал смех. Она прямо вся тряслась от смеха.

– А если на границе нас поймают?

– А если нас отправят обратно?

– Не думаю, что поймают, – спокойно сказал Леон.

– Молчи! – крикнул Курт. – Ты нас всех за дураков принимаешь! Айда, пошли отсюда.

– Куда?

– Оставайтесь здесь! Давайте останемся вместе!

– Вместе! – передразнил Курт. – Вместе? Если бы мы хоть направление знали, куда идти! Че– рез могилы наискосок? Как попасть в Святую землю?

– Я говорю серьезно, – сказал Леон.

Вдали из-за низкой ограды вновь послышался грохот трамвая. За изгородью, в том месте, где был костер, поднимался белый дымок. Вечерняя звезда боязливо пряталась за туманом. Как нечто давно решенное, о чем еще никто не знает. Контуры предметов терялись в тяжелых сумерках, словно заблуждения.

– Там кто-то стоит! – сказал Леон.

– Где?

– Там, по ту сторону, где дорожка к воротам.

– Вы его видите?

– Стоит и прислушивается!

– Теперь видите?

– Да, вижу.

– Прямо возле покосившегося камня!

– Это куст, – сказала Ханна.

– Маленький куст, совсем крошечный кустик, – съязвил Курт.

– За десять минут из земли вырос: это заколдованный принц.

– Так расколдуйте его!

– А теперь он шевелится.

– Он все слышал!

– Мы ничего такого не говорили.

– Обо всех наших планах!

– Зачем вы говорите так громко?

– Эллен как о чем-то подумает, так сразу об этом и кричит.

– Вы тоже кричали!

– А теперь он снова стоит на месте.

– Просто пришел человек на кладбище, у него здесь родные или близкие похоронены…

Ветер шевелил кусты. Последние листья удерживались изо всех сил, чтобы не опасть.

– А если это не просто человек?

– Если он на нас донесет?

– Он ничего не слышал.

– Все он слышал!

– Ваш план провалился! – язвительно заметил Курт.

Внезапно дети примолкли.

От могилы, на которой они устроились, дорожка шла немного дальше, а потом сворачивала за угол, огибая кладбищенское строение. Местами ее заслоняли кусты и скамейки, но около ограды она опять становилась видна и вела в широкие черные ворота, словно река, о которой неизвестно, исток у нее здесь или устье. По этой дорожке двигались от зала прощания в сторону детей похороны. В последние годы на дальнем кладбище стали хоронить больше людей, чем прежде, но это были что-то уж совсем поздние похороны. Ворота уже вот-вот закроют. Поначалу заметно было только что-то темное и похожее на гусеницу – оно медленно проползло по дорожке и, словно собираясь превратиться в куколку, исчезло за кустами. Когда оно завернуло за угол и снова показалось, его уже было видно отчетливее. Радуйтесь, когда все становится ясно, так сказал владелец тира.

Это и в самом деле были похороны. Могильщики спешили изо всех сил, шли как могли быстро, но их поспешность все равно оставалась медлительной. Недовольно потрескивали доски носилок.

Господи, не оставь нас, потому что близится вечер!

Могильщикам хотелось домой. Им так же сильно хотелось домой, как покойнику в гробу.

Дети соскочили с могилы, пыль и листва взметнулись ввысь. Какое-то мгновение все вместе было похоже на облако, которое уже готово унести их оттуда, превратить их во что-то другое. Но над этой пылью тоже тяготело проклятие, и она вновь вернулась к земле.

Они отступили в сторону. Могильщики торопливо прошмыгнули мимо, не обращая на них внимания. Гроб был из грубых досок, светлый длинный гроб. Зависимый от движений могильщиков, он колебался в воздухе и, казалось, освобождался от их власти. Он словно хотел доказать, что в этой его последней зависимости, безмолвной и парящей, таилась последняя независимость, как таится косточка в плоде.

За гробом никто не шел. Никто из тех всхлипывающих и все-таки волей-неволей смешных людей, которые обычно идут за гробом и, ничего не видя сквозь черные вуали, спотыкаются на каждом шагу. Неужели никто не шел за гробом?

Кто из детей оказался первым? Герберт, Эллен или Леон? И что их подтолкнуло? Страх – страх перед кустом у покосившегося надгробия, который оказался вовсе не кустом? Или жгучая тоска – тоска по Святой земле?

Они пошли за чужим гробом; пошли за незнакомым покойником, единственным, к кому они здесь обратились, единственным, кто теперь мог их защитить, кто давал им почву под ногами и свидетельство; между Эллен и Георгом шел Герберт, как обычно, слегка приволакивая свою негнущуюся ногу, за ними Леон, а потом Рут и Ханна, чьи светлые волосы, светлые, как неструганые доски, из которых делают гробы для бедных, разметались прядками на осеннем ветру.

Чем дальше шли дети, тем сильнее их движения напоминали движения могильщиков: они шли, удрученные нерешительностью и нетерпением, причем одинаково удрученные и тем и другим, переходя от того к другому и обратно. Не родные и близкие, а зеваки. Казалось, они тоже несут гроб. Это ли была дорога в Святую землю? Над могилами не было ни огонька.

Могильщики раздраженно пыхтели. Работенка им выдалась нелегкая. В такой час, да еще поздней осенью, подобная работа – не развлечение.

– Эй, вы, там, позади, чего вам надо?

– Мы не посторонние.

– Близкие родственники покойного?

– Нет.

– Пришли проводить в последний путь?

Вечер был темный. И оборачиваться было трудно, тем более если шагаешь вперед в темноте с тяжелой ношей. Еще труднее было найти достойную брань для непрошеных гостей, явившихся проводить в последний путь. Могильщики шли то медленнее, то опять быстрее, выкрикивали через плечо угрозы и проклятия. Под конец они стали подбрасывать гроб на носилках, чтобы напугать детей. Но это не помогло. Они непоколебимо шли за гробом, парящая светлая масса того, что несли перед ними, вела их за собой, как песня, и глаза их были с надеждой устремлены на эту ношу. Словно это в самом деле был путь в Святую землю: не на восток и не на юг, не на север и не на запад, не в прошлое и не в будущее. Путь, просто путь. Все прямо и прямо, а прямо – значит везде.

На ходу дети тихонько смеялись над проклятиями могильщиков. Неузнанная цель отражалась в их лицах.

Они шли дальше и не удивлялись, почему дорога такая широкая. Они бы даже не удивились, если бы пришлось идти так еще час за часом, все идти куда-то сквозь туман, вдоль могил, и они бы даже не удивились, если бы могильщики с гробом вдруг перемахнули через изгородь и поспешили вслед трем козам, которые брели домой.

Однако могильщики остановились. Остановились и поставили носилки на землю. Казалось, они стоят так исключительно для того, чтобы задержать детей. Казалось, и могила вырыта исключительно ради этого.

Могила была вырыта заранее – а как же иначе? Тонкие черные ветви склонялись над ней и концами касались края бездны. Могила была расположена на самой границе дальнего кладбища.

Хоронившие наклонились, сняли гроб с носилок и обмотали его ремнями, чтобы спустить вниз. Гроб заколыхался и быстро исчез в темноте.

Дети молча стояли над кучей земли. Внезапно им показалось, что здесь кончается последний путь на волю, последняя дорога, ведущая к границе, последняя возможность потребовать где-нибудь свидетельства. Могильщики принялись закапывать могилу, и дети нерешительно пошли прочь.

Перед теми, что шли первыми, уже выросли стены зала прощания, как вдруг они заметили незнакомца, который медленно, покачиваясь, шел по белой дорожке им навстречу. Как загнанная дичь, они бросились в кусты.

Эллен и Георг, немного поотстав от остальных, не услышали их предупреждающих криков. Они побежали, потому что вдруг потеряли всех из виду, и угодили прямо в объятия к этому чужому человеку.

– Куда спешим?

Наклонив голову вбок, он стоял, расставив ноги, посреди дорожки и не пропускал их.

– Куда?

– Кто вы?

– Не куст и не шпион.

Это был, как сразу же выяснилось, кучер катафалка. И он все слышал.

– Вы хотите в Святую землю?

– Это была шутка, – сказал Георг. Дети держались стойко и старались больше не убегать. Он ухватил их за плечи и пошел вместе с ними к воротам. Они чувствовали его холодные вялые руки.

– А почему вы хотели прямо в Святую землю?

– Мы так играли, – возразила Эллен.

– Но это же глупость, – сердито крикнул кучер. – Святая земля слишком далеко, слышите? – Он нагнул голову ближе к детям. – Граница тут совсем близко, добраться до нее легче легкого! И оттуда вам уже больше никуда не нужно. Там вдоволь игрушек, там вам все вернут…

– Там летают жареные куропатки, – нежно улыбнулась Эллен, – это тоже из сказки!

Кучер сердито на нее посмотрел.

– Здесь есть граница, совсем недалеко, – настойчиво повторил он.

– И много часовых, – добавил Георг.

– Не всюду расставлены часовые, – возразил кучер. – И я вожу не только катафалк.

– Что вы за это хотите?

Он назвал сумму.

– Деньги, – сказала Эллен.

– А ты что думала?

– И когда вы поедете?

– Послезавтра. Я свободен послезавтра.

– Уже послезавтра? – сказал Георг.

– Или сразу, или никогда, – возразил человек.

– А если мы все-таки достанем денег? – Внезапно они загорелись энтузиазмом.

– Дело ваше, – сказал кучер. – Если придете, отыщете меня здесь.

Они дошли до ворот. Смотритель гремел ключами.

– Вы тоже из тех, которые тут пробежали?

– Нет, – сказал кучер.

– Да, – крикнули дети, но кладбище уже осталось позади. Ворота за ними закрылись.

– Послезавтра к вечеру уезжаем от дальнего кладбища. Жду у ограды. Послезавтра, – в последний раз повторил кучер.

Послезавтра. Это не ошибка? Жить договорились на послезавтра и умереть на послезавтра. А все ли в порядке с этим свиданием? Может быть, вообще все на свете как этот договор с чужим кучером? Как условленная встреча у кладбищенской ограды? Радость о том, что будет послезавтра, и страх перед тем, что будет послезавтра?

Послезавтра – это был как раз тот день, начиная с которого в их районе отказывали от квартир таким, как они, и об этом всех предупредили заранее. «Гонят, как собак», – сказала бабушка.

А завтра было кануном этого дня.

В этот последний день кроткая рассеянность детей перешла все границы. И бабушка обвинила Эллен в том, что книжный шкаф до сих пор не продан. Этот старый книжный шкаф, – его ценность составляли мечты тех, кто рос и умирал, а цена определялась притязаниями вымогателей. Кому это можно было объяснить?

– На переезд нам нужны деньги, – объяснила бабушка перед уходом. – Шкаф необходимо продать.

– На переезд, – повторила Эллен. – На какой переезд? – Оставшись одна, она беспокойно обошла на цыпочках все комнаты, словно предательница, которую предали.

Карета ждет у последнего кладбища. Шкаф необходимо продать. По какой цене продают то, что любят?

– Тебя – за деньги, – объяснила Эллен книжному шкафу, – а деньги – за то, чтобы доехать до границы. Ты должен меня понять, тебя – за то, чтобы добраться до границы!

Она попыталась обнять его обеими руками.

Первый покупатель ушел, потому что никак не мог постичь связи между мечтой и сделкой, второй ушел, потому что в углу старого шкафа обнаружил паука, и только с третьим Эллен удалось вступить в переговоры. Не такие уж плохие были переговоры, потому что начались они с молчания. После того как оба достаточно долго помолчали, чтобы хоть немного узнать друг друга, Эллен обрушила на голову сбитого с толка покупателя свои волшебно-блестящие аргументы. Она заговорила в защиту старого шкафа.

– Он скрипит! – сказала она, прижала палец к губам и тихонько повернула ветхую дверку. – А если мимо проходит поезд, у него начинают дребезжать стекла. Хотите дождаться, пока мимо пройдет поезд?

Покупатель сел в кресло, которое тут же перевернулось. Он встал с полу, но ничего не ответил.

– Он пахнет яблоками, – грозно и беспомощно прошептала Эллен. – В самом низу одна дощечка выпала, и там можно спрятаться!

Она тщетно пыталась облечь в слова несказанное. Она совершенно забыла сказать, что стекла в дверцах шлифованные, как велела передать бабушка, и что с обеих сторон у него инкрустация.

– Осенью он потрескивает, как будто у него есть сердце! – торжествующе сообщила она вместо этого.

– А что, у кого есть сердце, тот осенью потрескивает? – спросил покупатель. И они снова стали молча ждать поезда.

– Ветер дует! – сказала Эллен, словно это обстоятельство тоже должно было подтвердить ценность шкафа. – Сколько вы хотите заплатить?

– Я жду, – не двинувшись с места, сказал покупатель. – Жду поезда.

Прошел поезд. Стекла задребезжали.

– Он боится, – сказала Эллен и побледнела. – Шкаф вас боится.

– Я его беру, – сказал покупатель. – Назовите вашу цену.

– Спасибо, – сказала Эллен, – только я не знаю… Он вас боится!

– Он успокоится, – сказал покупатель.

– А вы в состоянии за него заплатить? – испуганно спросила Эллен.

– Нет, – печально ответил покупатель, – нет, я не в состоянии за него заплатить. Он скрипит и пахнет яблоками. Я останусь вашим должником. – И он выложил на стол пятьсот марок.

– Нет! – сконфуженно возразила Эллен. – Бабушка сказала: «Чтобы не дешевле ста пятидесяти марок!»

– Скажите вашей бабушке: «Что может быть дороже глубокого сна!»

И покупатель ушел, так и не забрав шкаф. Он купил запах яблок и бледное лицо Эллен…

Послезавтра наступит завтра, а завтра уже сегодня. Дни катятся, как жемчужины с порванного ожерелья. Бросайтесь на пол и ищите – вы никогда уже их не найдете. Сегодня превратится во вчера, а вчера – в позавчера, не допускайте этого! Хватайте сегодня! Позаботьтесь о том, чтобы остаться! Шум времени в ушах – как хлопанье крыльев, как гомон дикой охоты перед вашими окнами. Теперь и в час нашего умирания. Разве Теперь не заключено в часе нашего умирания, подобно тому как час умирания заключен в Теперь? Дни – это убийцы, душегубы! Шайка контрабандистов, орудующих на вашей границе. Не отпускайте ее, хватайте ее! Хватайте Сегодня!

Но как вы это сделаете?

Разве вы не выставили часовых, вооруженных до зубов, на всех границах вашего пространства? Так поставьте часовых и на границах вашего времени, вооружите предков, прародителей, вооружите мертвых! И пускай они подтвердят, что сегодня – это сегодня. Поставьте на всех ваших границах часовых – и тогда с вами ничего не случится.

Что вы говорите? Этого не нужно?

Тише, тише. Где-то там – тайная полиция.

Что, что? Ваши часовые не хотят стоять на месте? Они перебежали в другую страну, в ту самую страну, куда убегают дни? Ваши пращуры дезертировали, и ваши границы стоят открытые? И некому больше доказывать, что сегодня – это сегодня?

Не смиряйтесь с этим. Бегите обратно. Сто лет, двести, триста. А дальше?

Ваша родословная утратила силу. Разве время не круглое, разве оно не такое же круглое, как ваше пространство? Как вам остаться? Все ваши границы стоят нараспашку и свидетельствуют о вашем бегстве. Вы – беглецы, которые бродяжничают и скрываются, все дальше, еще дальше. Время для ваших душ – как бег кареты, бег черной кареты.

– Садитесь!

Кучер снял шляпу. Эллен сунула ему в руку деньги. Он открыл дверцу и поклонился. Звякнула его часовая цепочка. Дети колебались, они крепче взялись за руки.

Это была темная, тяжелая карета, помятая и искореженная, с растрескавшейся от солнца и времени кожей. Это была похоронная карета. Печально лоснились лошади, худые темные лошади сплошь в зарубцевавшихся шрамах. Улица, тянувшаяся вдоль кладбища, была в этот час безлюдна, в том смысле, что ее безлюдность в этот час была очевидна, она и сама чувствовала себя безлюдной. Сегодня уже завтра, а завтра уже вчера.

– Пошевеливайтесь! – Дети вскочили в карету. Дверца захлопнулась. Стук был слышен до само– го сада, в котором плели венки для покойников. Он прозвучал как предостерегающий птичий крик.

Карета тронулась.

Георг укрыл колени Эллен покрывалом. Они поехали. Поначалу медленно, потом быстрей, все быстрей, приблизительно в направлении дороги, ведущей к границе. Красная кладбищенская стена, белые дворики каменотесов и серо-зеленые сараи садовников, – все это осталось далеко позади. Позади остались последние цветы, дым из труб и крики голодных птиц, но может быть и так, что позади осталась черная карета, а все остальное улетело. Кто мог это точно установить?

Небо было из синего стекла, и красные буки на дороге разбивали себе головы в кровь. И не только красные буки. И синее стекло, пока они ехали, крошилось и рассыпалось по серому оперению серых птиц, покрывалось налетом и омрачалось чернотой черной кареты.

– Граница, где граница?

– А вы не видите? Там, где проходит линия между землей и небом, там и есть граница.

– Вы смеетесь!

– Да что вы, и не думаю!

– Вы везете нас по кругу!

– Откуда такое недоверие?

– Мы устали.

– Это одно и то же.

– Та линия, на которую вы показываете, и не думает приближаться!

– Стойте, кучер, стойте! Мы лучше сойдем!

– Я уже везу вас туда!

– Мы хотим домой. Мы хотим к остальным!

– Я хочу вернуться!

– Я хочу к бабушке!

Но кучер больше не отвечал. Постепенно они перестали кричать. Они обнялись и легли голова к голове. Они капитулировали перед чужим кучером, черной каретой и границей, которая все никак не приближалась.

– Эллен, Эллен, твоя голова слишком давит мне на плечо! Эллен, куда мы едем? Эллен, темнеет, я больше не могу тебя сторожить, все кружится…

– Все кружится! – крикнул человек с волынкой и на ходу запрыгнул сзади в карету. – А как ужасно было бы, если бы все не кружилось! Невозможно было бы отыскать полюс. – Ему удалось открыть дверцу. Он сорвал с головы шапку, засмеялся и повел носом.

– Трупы, пахнет трупами!

Карета мчалась вдоль реки.

– Что тут смешного? – строго спросила Эллен.

– Никто этого не замечает, – захихикал чужак. – Разразилась чума, но никто этого не замечает. Они жили, не замечая, а теперь они умирают, тоже не замечая. Их сапоги – это погребальные дроги, которые увозят их из города. Их ружья – носильщики, которые бросают их в ямы. Бубоны, бубоны, сплошные бубоны! – Чужак раззявил рот, зашатался и рухнул под сиденье.

– Кто вы?

– Я упал в зачумленную могилу.

– Кто вы?

– Я пел песню.

– Кто вы?

– Ах, мой милый Августин, так сразу не объяснишь!

Карета по-прежнему катилась вдоль реки. Телеграфные провода поблескивали над черными угольными складами, чайки спускались, как пикирующие самолеты, к ледяной серой воде, а на другом берегу кран тянул руки к холодному небу, словно вымаливал себе какой-нибудь груз. Вечерело, и осенний день бесшумно, беззащитно и таинственно клонился к концу.