Текст книги "Ошибка Бога Времени"

Глава 6
Кто бросит камень?

Печален мир

Даже когда расцветают вишни…

Даже тогда…

Кобаяси Исса (1768—1827)

Юлия, не торопясь, передернув плечами, новым каким-то движением уронила с себя легкий шелковый халат, мягко упавший к ногам, и с отстраненным любопытством, склонив голову, стала рассматривать женщину в зеркале. Это была незнакомая женщина. Чужая новая незнакомая женщина. Подняв волосы наверх обеими руками, она повернулась боком, потом изогнулась, пытаясь увидеть себя со спины.

Синяки под глазами, бледное лицо, припухшие губы… «Тебе не стыдно?» – спросила она у женщины. Та в ответ лишь пожала плечами и улыбнулась. Даже как бы ухмыльнулась, порочно и томно, и потянулась всем телом, кося глазом на свое отражение.

Ничего, очень даже ничего… тоща, правда, ребра выпирают, как у модельки, и ноги тонковаты. Она, как зачарованная, уставилась в глаза незнакомки – сияющие, карие, широко открытые…

Она все стояла и стояла перед зеркалом, не в силах оторваться. Смотрела на свое отражение, словно видела себя впервые, и думала, что… Нет, ни о чем она не думала. Голова была удивительно легкой и пустой, как воздушный шарик, без мыслей и немного сонной. А тело, в отличие от головы, было наполнено ощущениями… Она прикоснулась пальцем к острому твердому соску и засмеялась… Маленькие быстрые электрические разряды побежали по всему телу, как иголки… Жаркой волной окатило от макушки до кончиков пальцев…

«Я сошла с ума!» – подумала Юлия.

Сколько раз тысячи других женщин повторяли те же самые слова в схожих обстоятельствах, пытаясь оправдать себя перед самими собой: «Я сошла с ума!» Попытка воззвать к здравому смыслу, понятиям о приличиях… Довольно лицемерная попытка, надо заметить.

Она открыла кран, и в ванну рванулась струя горячей воды, над которой сразу же поднялся пар, опрокинула в пар флакон с имбирным шампунем и стояла, зачарованно наблюдая, как растет рыхлый белый пенный шар над краями ванны.

Юлия лежала в горячей воде в облаке пены, закрыв глаза, отдаваясь полузабытому чувству физического комфорта.

– Женька! – позвала она вдруг. – Ты здесь? Конечно, здесь! Где же тебе еще быть? Женечка, не сердись, прости меня, родной, прости! Я негодяйка, подлая, гадкая, я тебе изменила… Женечка, родной мой… я люблю тебя! Ты же знаешь, как я люблю тебя!

Она всхлипнула, слезы закапали в белую пену… Она плакала и гладила себя по новому скользкому рыбьему телу, которое было не ее, а чьим-то чужим и незнакомым и, казалось, звенело, чутко и радостно отзываясь на легкие прикосновения рук. Она вытянулась в струну, запрокинула голову назад, задержала дыхание и ушла под густую холодную пену, и еще глубже, под горячую воду, и оставалась там, сколько смогла выдержать. А когда ей показалось, что сердце готово выскочить из груди, а грудь разорваться, резко вынырнула. Вздохнула глубоко, с наслаждением и новым смыслом. Стерла с лица слезы и пену и сказала себе, удивляясь: «Я живая! Я, оказывается, живая!»

Словно в ответ на это замечательное открытие тело ее послало мощный сигнал о голоде, в желудке образовалась пустота, а голова закружилась. Она подумала, что они могли бы позавтракать вместе… Алекс… Алекс ушел… еще не было восьми. Сказал, что позвонит. Юлия рассмеялась – молодой человек, с которым она провела ночь, ушел на рассвете, пообещав позвонить. Новый опыт, новый жизненный опыт… Новая легкая печаль оттого, что это уже произошло, случилось и теперь уходит все дальше и дальше в прошлое, и время не остановилось…

Глубоко под пластами памяти билось смутное воспоминание о каких-то, студенческих еще, временах, когда мальчик провожал ее до подъезда дома и спрашивал, прощаясь: я позвоню? Воспоминание из далекой юности, чуть ли не из детства… Юлия улыбнулась, чувствуя себя юной девочкой, полная ожидания радостных перемен…

– Нет, – решила она, – правильно, что он ушел!

Она представила себе, как они сидят за столом друг напротив друга… он такой… молодой, а она… уставшая, бледная… прячущая глаза от стыда… С беспощадной ясностью она осознала, что он молод, оскорбительно молод, а она – нет… Мысли ее приняли совсем другое направление.

«Ничего не нужно! – думала она. – Ничего! Когда он позвонит, скажу, что… все! Ничего не было, ни тогда, ни сейчас!»

Не было… Как же не было, если было. Было! Женька задерживался в командировке, и они столкнулись на улице, и он поздоровался и что-то сказал… запинаясь, мучительно покраснев, что позабавило ее – она, оказывается, может нравиться такому… молокососу! И пригласил ее на кофе в «Белую сову», а она подумала: а есть ли у него деньги? Цены там о-го-го…

Она помнит, как он словно невзначай коснулся ее руки…

И на другой день, и на третий… пока она не опомнилась. Старая дура!

Хватит! Ничего не было! Было лишь чувство вины, от которого она корчилась, не понимая себя… Потом она с облегчением узнала, что он уволился из «Торга». И сейчас ни взглядом, ни словом он не напомнил ей…

Вдруг тоскливое чувство страха, что он не позвонит, что она не нужна ему, немолодая, не очень красивая, пронзило ее со страшной силой. И тут же исчезло, растаяло, стоило ей вспомнить, как он гладил ее по лицу, повторяя: «Юлечка, Юлечка», как он… Она вспыхнула, вспомнив, как он бережно взял ее… как застонал от нежности…

– Он позвонит! Он не может не позвонить!

Юлия сидела за столом в махровом купальном халате, белом с синими ирисами – подарок Женьки, – с влажными волосами, рассыпанными по плечам, смотрела в сад. Перед ней остывал кофе в чашке. День был сырой и ветреный, резко качались ветки яблонь за окном, и одна из них время от времени стучала в окно. Юлия всякий раз вздрагивала от сухого, скребущего по стеклу звука.

«Ты сошла с ума! – в который раз повторила она себе. – Зачем тебе это?»

Впервые за почти полтора года со смерти мужа она испытывала не тоску, а покой, умиротворение и тихую, умиленную радость. Казалось, какие-то жизненные токи неуверенно торили себе дорогу глубоко внутри, там же набухли почки, готовые в любой момент лопнуть… Не хотелось двигаться, а хотелось долго-долго сидеть, прислушиваясь к чувству удивительной радостной звонкой пустоты, заполнившей тело. Она по-новому ощущала свои руки… колени… живот… вспоминала, как… Саша поцеловал ее… как легко он поднял ее на руки, а она обняла его за шею… Она вспыхнула от стыда и желания… прижала ладони к лицу… Потом сбросила шлепанцы, вытянула ноги, как балерина, и с любопытством принялась рассматривать их. Это была не она, а другая женщина. Другая женщина, у которой был молодой любовник, а не она, Юлия. Она смотрела, не узнавая, на свои длинные тонкие бледные ноги…

– Юльця, у тебя кривые ноги! – говорил Женька.

– Неправда! – кричала она. – Ровные!

– Кривые, но я тебя все равно люблю!

Она почувствовала слезы на глазах.

– Женька, если бы ты только знал, как мне тебя не хватает! Прости меня, Женечка! Прости мне! Мою глупость, мое легкомыслие…

…Красивые руки, все еще красивые, несмотря на ее… Хотя какие наши годы, как говорит Ирка. Юлия тихонько рассмеялась, вспомнив, как Ирка еще в институте повторяла, что для своих двадцати она прекрасно сохранилась.

– Аферистка, – называл ее Женька.

– Авантюристка, – поправляла его Юлия.

Нахальная и бесцеремонная, всегда в прекрасном расположении духа, не отягощенная понятиями о морали, Ирка могла запросто унести библиотечную книгу, засунув ее под блузку, или стянуть стакан сока в студенческой столовке. «Пусть не зевают», – хладнокровно говорила она Юлии, обмирающей от ужаса. Ей ничего не стоило расколоть на конспект отличницу-единоличницу, которая никогда ни с кем не делилась, или пригласить на вечер в «женский монастырь», как они называли свой иняз, курсантов из местного летного училища. Она постоянно рассказывала Юлии такие подробности своих многочисленных романов, от которых у той начинала кружиться голова. И даже сейчас, спустя много лет, она не знала, было ли правдой то, о чем рассказывала Ирка.

«Интересно, что скажет Ирка?» – подумала Юля.

Ирка пыталась знакомить ее с друзьями Марика.

– Не будь дурой, Юлька, – убеждала она, – лучшие годы уходят! Последние солнечные деньки! Подумай о себе, кончай реветь! Жизнь – это подарок, и не надо от него отказываться. На твоем месте Женька давно уже был бы с бабой. Все там будем. У тебя есть деньги, а деньги – это убойная сила. Хочешь, поехали в Италию или на Багамы… Посмотри, на кого ты похожа! Да ты должна выглядеть так, чтобы все кругом говорили: это жена Евгения Антоновича, а не убитая горем несчастная вдова. Тебя не должны жалеть, а ты прямо напрашиваешься, сплошные сопли. Когда ты в последний раз смотрела на себя в зеркало? Красила губы? У тебя взгляд побитой собаки. Пошли купим тебе новую шмотку!

Юлия привыкла к Ирке, как наркоман привыкает к зелью. Разумом вроде понимает, что отрава и не надо бы, а все равно тянется. Ей не хватало Иркиной бесшабашности, грубоватого юмора, ее словечек, городских сплетен, которыми она со вкусом делилась. А потом, друзей детства ведь не выбирают, правда?

– Откуда ты знаешь? – удивлялась Юлия, услышав очередную сплетню о романе их общего знакомого, отца семейства, со старшеклассницей, подружкой дочери.

– Все знают! – говорила Ирка.

– Я, например, не знаю!

– Потому что не интересуешься, тебе Женька весь мир застил.

«Что скажет Ирка?». Мысль о том, что от Ирки можно что-нибудь скрыть, даже не пришла Юлии в голову. Она сидела, глубоко задумавшись, улыбаясь своим мыслям…

– Павловна! – услышала она вдруг голос Лизы Игнатьевны и вздрогнула от неожиданности. – Сидишь, как засватанная! Может, заболела?

Лиза Игнатьевна смотрела на нее озабоченно и тяжело дышала. Плащ ее был расстегнут, голубая косынка с люрексом упала на плечи, клетчатая хозяйственная сумка стояла у ног на полу…

Лиза Игнатьевна была экономкой или, попросту, домработницей. Она знала Юлию с детства, знала ее родителей, так как много лет жила в соседнем доме. Лет восемь назад Юлия встретила ее на улице, и Лиза Игнатьевна рассказала, что живут они с сыном теперь в Посадовке, у ее старой тетки, а квартиру сдают, чтобы было чем расплатиться за разбитую машину. Сын был нетрезв и врезался в сарай на чужой машине, а теперь с горя и вовсе запил… А Надька, законная его, забрала внука Павлика и переехала к матери. А деньги, хочешь не хочешь, отдавать надо, а где взять? Пенсия у нее маленькая… Лиза Игнатьевна плакала и сморкалась, не стесняясь прохожих. И тогда Юлия предложила ей поработать у них, и Лиза Игнатьевна тотчас согласилась. А потом, когда они построили дом за городом, она переехала вместе с ними. В их доме у нее была своя комната. Была Лиза Игнатьевна крупной, тяжелой, охающей женщиной, но с работой справлялась. Весной нанимала рабочих на садово-огородные работы, приводила племянницу на генеральную уборку, стирку и мытье окон.

Последнее время она все чаще ночевала у тетки, которая стала совсем плоха.

– Ветер страшный, прямо с ног сбивает! – сообщила Лиза Игнатьевна, стаскивая тесный плащ. – И похолодало, прямо осень. А ведь только сентябрь… еще и бабье лето впереди. Я тебе молочка парного принесла, будешь? Только из-под коровы… Давай налью. Чем кофием с утра наливаться… с него лицо портится, а в молоке сила. А хочешь, козьего принесу? У бабы Лосихи козочка – загляденье, чистенькая, молоденькая, первый год с молоком, от клиентов отбоя нет, уже с утра машины, одна за одной. Давай?

Увидев отвращение на лице Юлии, старуха проворчала:

– Конечно, какое молоко? Разве ж можно? А зараза? А микроб? А в бутылках ваших одна химия. Я слышала, женщина с молочного комбината рассказывала, его из порошка разводят. Так налить?

– Налейте, – сказала Юлия, чтобы сделать ей приятное. – Полчашки.

Стараясь не дышать, она пила маленькими глотками теплое, пахнущее коровьим выменем, молоко. «Бр-р-р… ну и гадость!». Допив, поспешно отхлебнула остывший кофе.

– Как тетя?

– Ничего, получше будет, – отвечала Лиза Игнатьевна уже из кухни. – Смотрю на нее, ей в марте девяносто стукнуло, мало что соображает, смерти просит, мужа зовет. Витя, кричит, Витя, – это ее покойный муж, уже лет сорок, как помер, а ей кажется, что недавно. Они очень хорошо жили. Все Витя да Витя… – забери меня к себе! Сватались к ней, она еще молодая была, дом справный, а она все Витя да Витя… Вот и докуковалась… Одна осталась… Дети все – кто где, письмо на праздник пришлют да и все, а что с них взять? У них своя жизнь. Ничего не ценят, никогда спасибо не скажут, что ни дай, все мало… Вите все равно, а она жизнь свою перевела… – Лиза Игнатьевна говорила все это с тайным прицелом, переживая за Юлию. – Жизнь-то проходит быстро, оглянуться не успеешь, ан и прошла, – голос ее неторопливо журчал из кухни, перемежаемый звяканьем посуды. – Нельзя же так убиваться, а она, как ей получше станет, тащится из окна кидаться. Они в молодости в многоэтажке жили, на десятом этаже. Все забыла, а это помнит… и Витю своего помнит, помереть хочет, а смерть не торопится, зачем ей старость, когда молодые есть, солдатики в «горячих точках». О-хо-хо, жизнь… – шумно вздыхает она и крестится. – Отец Джон говорит, если тебе дадено жить, то живи! Не имеешь права век себе укорачивать… через мысли всякие. Отгоревала, отплакала – и хватит, знай меру. Ты женщина еще молодая, хорошая, все при тебе. И жить надо, и любови еще надо. Сын? Где он, тот сын? У него своя жизнь, а у тебя своя…

Лиза Игнатьевна говорит и говорит… В какой-то момент голос ее сливается со звуком льющейся из крана воды, стуком ножа, которым она режет овощи, и Юлия перестает воспринимать смысл. Мысли ее возвращаются ко вчерашнему вечеру… Она улыбается. Ветка дерева стучит в окно, просит впустить… «Неужели это было?» – думает она. Ее захлестывает такое острое желание жить, куда-то немедленно ехать, бежать, купить новое платье, яркую губную помаду, что-то делать, немедленно стать красивой. Позвонить косметичке Наташе, узнать, в какую она смену, записаться… Может, сделать новую прическу?

Мысли эти проносились в ее голове, но она не двигалась с места… Сейчас… сейчас… Ей было хорошо. Удивительное ощущение гармонии с окружающим миром и покой снизошли на нее. Стучит ветка в окно, как будто просится в дом. Льется вода из крана, бубнит Лиза Игнатьевна. Хочется купить новое платье и синие туфли с золотыми пряжками, о которых мечтала в детстве, а потом забыла. Остроносые. Снова в моде. Сейчас, сейчас…

– Ленка всегда дурой была. С молодости еще. Может, Петр и пьет через это, – бубнит Лиза Игнатьевна.

«Какая Ленка? – думает Юлия лениво. – Какая еще Ленка?»

– … то на проходную бегала, то карманы выворачивала, заначку искала… и на старости лет не поумнела, как была дурища, так и есть, прости господи! – Лиза Игнатьевна неторопливо, со вкусом, рассказывает очередную историю жизни очередной соседки. Таких историй у нее в запасе немерено. – Горбатого могила исправит, правильно умные люди говорят. И вот вчера идет она вечером со смены… а у Петра как раз получка. И видит: пристроилась вся их кодла к бочке с пивом, на углу проспекта Мира и бывшей Ленина. Она к нему на людях побоялась подойти – Петька мужик с норовом, обрубить может так, что не обрадуешься, – а побежала домой и раз – калитку на замок! У их в калитке замок, как в доме, от воров. Пусть, думает, на улице помается, пьянчуга проклятый. Ну, через час примерно заявился Петька. Хвать, а калитка на запоре. Он давай кулачищами молотить. Ленка, открой, орет, убью, зараза! А она ни гу-гу, носу не кажет, занавески на окнах закрыла, не слышит якобы. Ну, он постучал-постучал, да и полез через забор – авоську в зубы, чтоб не мешала, значит, и с самого верха сиганул уже на ту сторону, а авоська возьми да зацепись за гвоздь. Как рванет! У Петьки трех передних зубов как и не было! И не почувствовал даже! И доктора не надо, и без наркоза. Вот только что с зубами был, здоровый бугай, а вот тут одномоментно зубов лишился ни за что ни про что, слова толком сказать не может, только шипит и слюной брызгает. Он и не понял сразу, что к чему, а как очухался, пасть разинул – и в рев! Конечно, зубы-то жалко, свои, не чужие! И ну гонять эту дурищу по всему поселку! До ночи гонял! Орала, как заполошная! Соседи боялись, что прибить может, участкового вызвали. Участковый приехал да как узнал, что случилось, я, говорит, эту стерву враз бы порешил на месте из табельного оружия, и любой бы суд меня оправдал! Развернул свой мопед и уехал восвояси.

Юлия смеется – бедная Ленка, бедный Петька! Хотя, если подумать, ничего смешного в их истории нет, а одна только нелепость жизненная.

За окном меж тем начался мелкий осенний дождь. Он слабо и безнадежно шуршал по стеклу и, видимо, зарядил надолго. Казалось, природа плачет, прощаясь с летом… Юлия вдруг представила себе, что где-то очень далеко светит солнце, сверкает синий океан, по бесконечному бульвару течет беззаботная полураздетая толпа. И она… они… держась за руки, идут в толпе. Ей было стыдно от этих мыслей, но радость, переполнявшая ее, была сильнее. Она представила себе, как они сидят в ресторанчике на самом берегу. Столик под ночным небом, низкие южные звезды, свеча в стеклянном пузыре, вино, нехитрая еда – листики мяты какие-нибудь, сыр… Легкий морской бриз, теребящий волосы, трогающий лицо, загорелые открытые плечи и колени. Она видела чуть колеблющееся пламя свечи в пузыре, темное, почти черное вино в бокале, улыбающееся лицо Саши… Она запустила пальцы в волосы, закрыла глаза, улыбнулась…

Вспомнила белый льняной костюм в окне бутика на Дрезденской, немыслимо дорогой. Какая разница? Короткая юбка спереди на пуговицах, приталенный жакет с глубоким вырезом, полы по косой. «Казакин», сказала бы Лиза Игнатьевна. Немедленно купить! Она представила себе, как проскальзывает в юбку, чувствуя кожей прохладную шелковистую подкладку. Новая ткань пахнет чуть крахмалом и чистотой снежного сугроба. И купальники купить, и цветастую длинную юбку, и топик на бретельках, и… и… все остальное! Она так явственно представила себя на пляже, под горячим солнцем, и чувство радости…

– Павловна! – позвала Лиза Игнатьевна, появляясь в дверях кухни. – Что готовить-то будем? Чего душенька желает?

Юлия вздрогнула, вспыхнула, как человек, которого застукали на горячем, и пришла в себя.

…Она нерешительно потыкала в кнопки телефона, от души надеясь, что Ирки нет дома. Ей хотелось рассказать о том, что с ней случилось, и получить отпущение грехов, и в то же время очень не хотелось, так как Ирка непременно стала бы выспрашивать подробности, и то, что произошло, стало бы обыденным. Да и делиться не хотелось.

Ирка была дома.

– Ир, ты чего дома? – начала Юлия.

– Расслабляюсь, – ответила Ирка тускло. – Погода располагает. А что?

– Давай махнем куда-нибудь!

– Например?

– По магазинам, а потом можем пообедать где-нибудь.

– По какому поводу? Я тут вчера тебе названивала поздравить, ты где пропадала?

– Дома. Отключилась, не было настроения…

– Хоть бы сама позвонила… – Ирка, видимо, обиделась. – Я беспокоиться уже начала, Марика посылала. Он так и сказал: никого не хочет видеть, отключила телефон. Свинство, конечно!

– Я сейчас приеду, хочешь?

– Давай, – согласилась Ирка без особой радости.

Юлия распахнула дверцы «фаршированного» шкафа.

– Давай, как купим тебе новую одежку, выбросим одну старую, – говорил Женька. – Отдадим Лизе Игнатьевне. Баш на баш! А то шкаф не выдержит.

Но Юлии было жалко выбрасывать, она любила свои вещи. Многие были куплены в Италии, когда они с Женькой устроили себе римские каникулы. Вот этот белый костюмчик, например, плиссированная юбка и жакет, а к нему легкая шелковая желтая блузка. Она надела блузку, замерла перед зеркалом. Ключицы торчат, шея тонкая… Все-таки в ее возрасте худеть нельзя. Блузка – как с чужого плеча. Она сняла блузку, повесила обратно в шкаф до лучших времен.

Достала синий кашемировый свитер, подарок Женьки, серую юбку с разрезом спереди, которая была ей мала когда-то, а теперь стала в самый раз. Нитку жемчуга. Уселась перед зеркалом, открыла деревянную шкатулку с разным добром – помадами, тенями, карандашами. Пальцы слегка дрожали, отвыкла. Веки красные – бессонная ночь сказывается, но глаза, надо признать, помолодели. Губы яркие, тоже помолодели. Она прикоснулась кисточкой с синими тенями к векам, чуть-чуть, теперь пудра, румяна на щеки, подбородок, мочки ушей. Бежевая помада, почти бесцветная, блеск. Хорошо! Она с удовольствием рассматривала себя в зеркале и не узнавала.

«Неужели, – думала она, – это я? Женечка, прости меня!»

Взгляд ее упал на фотографию мужа, стоявшую на туалетном столике. Он смотрел прямо ей в глаза, и было в его лице что-то, чего раньше она не замечала, – упрек, вопрос, печаль. Она отвела взгляд.

Свитер был ей великоват. Чужая женщина, смотревшая на нее из зеркала, была тонкой и длинной, красивой той зрелой красотой, какая иногда приходит с годами. Она стояла на ковре босиком.

– У тебя тонкие щиколотки, – говорил Женька. – Как у цирковой лошадки. Но я тебя все равно люблю!

***

– Гормональный сдвиг по фазе!

Ирка, открыв дверь, всматривалась в подругу, стоящую на пороге. Была она нечесаная, ненамазанная, какая-то тусклая и не похожая на себя.

– Наконец-то! Кто же прекрасный принц?

Юлия вспыхнула. Запираться было бессмысленно. Шерлоку Холмсу было далеко до Ирки.

– Подожди! – Ирка ухмыльнулась. – Я сама! – Она застыла, как охотничий пес, сделавший стойку, испытующе уставившись в глаза Юлии. – Ситников!

Юлия только мотнула головой.

– Лешка Добродеев! Старый воздыхатель! Тоже нет? Ну и правильно! Завтра же весь город был бы в курсе. Марик!

– Марик? – удивилась Юлия.

– Он самый! Ты же для него – идеал женщины тире человек с очень большой буквы. Нет, конечно, не Марик, шучу! Какому дураку нужен наш Марик? То есть дуре. Даже не смешно. – Ирка задумалась ненадолго и вдруг сказала дрогнувшим голосом: – Неужели… Алекс?

При звуке его имени Юлию бросило в краску.

– Тихоня, надо же, – сказала Ирка, рассматривая Юлию, словно видела впервые, и, казалось, досада прозвучала в ее голосе.