Текст книги "Лихое времечко"

Ира Николаева
Лихое времечко

© Ира Николаева, 2017

© Интернациональный Союз писателей, 2017

* * *

Родилась в 1976 г. в городе Будапеште, Венгрия, в семье военнослужащих врачей. Места службы отца – гарнизоны Казахстана, Крайнего Севера, Рязани. Окончила среднюю школу в городе Тикси-3 на берегу Северного Ледовитого Океана с золотой медалью, впоследствии – выпускница ММА им. И. М. Сеченова, вуз окончила с красный дипломом. В настоящее время проживаю в Москве, Кандидат Интернационального Союза Писателей, Член Российского Союза Писателей. Вторую книгу хотела бы посвятить своим дедушкам Василию Лаврентьевичу и Василию Дмитриевичу, а так же неродному деду Ивану Васильевичу Матыцину.

Цыгане

Гадание на ладони

 
По линиям судьбы читаю,
как настоящий хиромант,
а на ладошке капли тают
дождя, что знает сей обман.
Изгиб загадочен и тонок,
что мыслишь – то и говори,
все разложу сюжетом полок
и по ступенечкам души.
Сама запутаюсь в гаданьях,
споткнусь на лестнице судеб
и дымкою недосказаний
всем напророчу сотню лет.
 

Цыганочка с гитарой

 
Серьги-кольца золотые,
как от солнца обруча,
взгляды – кони вороные,
что волнуют сгоряча.
 
 
Взмах ресниц – воронья стая,
радужка – маслины цвет,
вот цыганочка какая,
все сравнения – не грех.
 
 
А в руках – гитарный голос,
ноты льются как волна,
струны тонкие как волос,
а звенят – почти ветра.
 
 
Смех лучистый, песня – нежность,
и не сводит с губок глаз
молодой цыган, – и ревность
закипает в тот же час.
 

Цыганочка у реки

 
Цыганка у реки студеной
глядела в омут-зазеркалье,
и дно ей виделось – бездонным,
и отражались дней печали.
У глаз – увидела морщинку
и грустный блеск зеленым цветом,
вдруг рябью проплыла былинка —
виденье будто сдуло ветром.
Стряхнув песок с озябших ножек,
махнула реченьке рукой:
– Не строй мне неприглядных рожиц,
пойду за зеркальцем домой.
 

Цыган-хитрец

 
А у реченьки студеной,
на каменьях-голышах,
девушка-цыганка томно
мыла рученьки в ключах.
Распустила черны косы
да монисты расплела,
красота – ярка и броска,
не напраслина молва.
На рубашке расстегнула
петелек узорный ряд,
башмачки легко стряхнула —
и купаться в водопад.
Веселится, брызги только,
нет стесненья – ведь одна,
а вокруг-то чисто поле
да отвесны берега.
Только птицы встрепенулись,
загалдели на краю:
– Ох негоже, ох не гоже,
на реку пускать одну!
И не зря – за тем обрывом,
за березовым стволом,
молодой цыган игриво
любовался волшебством.
В ус посмеивался бойко:
– Будешь все ж моей женой,
украду одежду только —
нагишом пойдешь со мной.
Всыпят нам до болей плетей,
что мне шишки-синяки,
будет лучшая на свете
свадьба, чтобы честь спасти.
 

Городские цыгане

 
По пыльным улицам брел табор,
цыганочек пестрела масть,
в руках и карты, и гитары,
гаданьем сеют свою власть.
Бредут, цепляются к народу,
чумазых деток за собой
влекут в любое время года
к ночлегу поздно на постой.
Пестрят платки, цветасты юбки
да кофты с чуждого плеча,
блестят лукавые улыбки,
бросают взгляды во глаза.
Заговорят, закружат словом,
уйдет в гипнабельный всё сон:
«Позолоти на счастье ручку,
исполнится всё чередом».
Разденут дочиста, разуют,
что тем цыганкам – просто чих,
уйдут с деньгами, и без злости
я им во след мараю стих…
 

Цыганочка перед свадьбой

 
Цыганочка встречала утро,
надела яркие шелка —
отец-барон заметил мудро:
невеста все же хороша.
 
 
И косы в гребешках и лентах,
и очи – омут озорства,
и губки, белых зубок жемчуг,
а стан, походка – как стройна!
 
 
А юность, что сквозит во взгляде,
наивный и веселый смех,
цыган вздохнул – ведь скоро свадьба:
– Ах, дочка, похвалить – не грех.
 
 
Пусть женихи толпятся роем —
избранник внешностью хорош,
вздохнул уже старик с укором —
а много ль счастья с ним найдешь?
 
 
Дочурка – молодость, смятенье,
поспешный выбор – не спросясь,
не слушая отца веленья —
избалована отродясь.
 
 
Барон позвал жену-цыганку,
с печальной грустью молвил ей:
– Ведь после свадьбы – все изнанкой,
не медом годы жизни всей…
 

Ромал и конь

 
На пологом водопое, на песчаном берегу,
в гулком мошкарином рое кони шли
на поводу,
 
 
И ромал, шагавший рядом, пел
о грустном, о былом,
любовался листопадом, гладил жеребца
хлыстом.
 
 
Потрепал по черной гриве и на волю
отпустил,
Конь помчался как на крыльях, в воду
скок – и враз поплыл.
 
 
Фыркал и не мог напиться, жар всех
слепней отгонял,
а ромал, водой умывшись, влагой
фляжку наполнял.
 
 
Осень вкрадчиво ступала, август под
ходил к концу,
а листочки уже рвало – стлались на бока
коню.
 
 
И цыган подумал грустно, хоть и стар
тот жеребец,
ни на шкуру, ни на кости: бойня – не
его конец.
 
 
Так друзья ушли к закату – конь гнедой,
младой цыган,
ведь невзгодами завзята – та
привязанность от ран.
 

Цыган у гадалки

 
Заглянул цыган к старухе:
– Погадай-ка мне, карга, —
засучил по локоть руки,
протянул бутыль вина.
 
 
– Что не ласков, что обижен,
вот, каргою обозвал,
я и без ладоней вижу:
черт тебя ко мне прислал.
 
 
Жаждешь мужнюю красотку,
думаешь, как увести,
удивил, гони мне сотку,
не то порчи не снести.
 
 
Прочь, поганец и охальник,
прокляну так, что во век
не очухаешься, парень,
не спасет твой оберег.
 

Конокрад

 
Скачет конь, по ветру грива,
каждый мускул разыгрался,
оседлал цыган игриво,
по степи в ночи умчался.
До базару конокраду
торопясь рукой подать,
он коня, как дня награду,
за златишко хочет сдать.
Конь взбрыкнул, скинул цыгана,
в степь помчался не спросясь,
поиграет еще с ветром —
он свободен отродясь.
Конокрад, стряхнув степную
пыль с рубахи, – да в кабак,
не хвались чужой наградой,
рок бродяжий то, бедняк…
 

Кочевые цыгане

 
Скрипит кибитка по ухабам,
ей правит кочевой цыган,
повозка – грузно вдоль оврагов,
цыган же весел, малость пьян.
 
 
Свистят хлысты, в руке бутылка,
вино по брюкам разлилось,
кибитка встанет у развилки,
подпрыгнув и сломавши ось.
 
 
Цыган ругнется, посмурнеет,
цыганок выпорхнется рой —
смуглянки щечками алеют,
галдят крикливо в разнобой.
 
 
Приляжет пес у ног лошадки,
вздохнет и шумно заворчит,
он стережет добро с оглядкой,
сквозь зубы слышен грозный рык.
 
 
Пройди, прохожий, стороною,
кибитку обойди кругом,
и не играй своей судьбою,
и не рискуй ты кошельком.
 

Пьяный цыган

 
Быт цыганский – не все слитки —
Пьяный муж домой пришел,
отворил ногой калитку,
из ограды вынул кол.
 
 
Как цыганка испугалась,
малых детушек в платок —
да быстрей в окно сигала —
муж расправою жесток.
 
 
Видел нынче у лачужки
ее с парнем молодым,
говорили полминутки —
а как разъярили пыл.
 
 
Погромил цыган все в доме,
в сапожищах – на кровать,
пусть проспится, охолонет,
ум к утру вернется вспять.
 

Неудачник конокрад

 
Брел цыган, где дом богатый,
вдруг скакун заржал в ночи:
– Вот удача, Боги святы,
вот с червонцами ларцы.
Сторож спит с винища пьяный —
только к стойлу подойди,
конь – красавец, ладный, справный,
взял и тихо уходи.
Дал с ладошки сахарочку,
потрепал по голове,
за уздечку черной ночкой
скрылся конокрад во мгле.
А потом напился пьяный,
заскочив в хмельной кабак,
и того коня бесславно
проиграл лишь на кушак.
Утром только пробудился,
сел, за темечко схватясь,
сколь бы над удачей бился —
надо ж ум на спирт сменять….
 

Пасьянс на желание

 
Раскину карты на удачу,
пасьянс бедовый закручу,
все сбудется, а как иначе,
но будет ли так, как хочу?
Желанье в небо скажу внятно,
но станет все наперекос,
самой становится занятно,
устрою я судьбе допрос.
Все скажут – карты врут изрядно,
хоть так, хоть эдак разложи,
надеждой мне они отрадны,
ну а в итоге – море лжи.
 

Святочные гадания

 
Уют домашнего очага
встречает трепетно любя,
напишется о доме сага
в канун январский Рождества.
Гусь с яблоками уж дымится,
салаты, соусы, грибы,
и сок гранатовый искрится
хрустальным кубком ворожбы.
Гадаю я о том, что будет,
раскину в картах что прошло,
и в святочном зеркале судеб
мелькнет вдруг ведьмы помело.
Ведунья та сама укажет,
кого в году грядущем ждать,
а чертик хитростью куража
меня в полночь уложит спать.
Во сне все будет вперемешку,
наутро маме расскажу,
что чертик с едкою усмешкой
не дал явиться жениху.
Отец и мама усмехнутся,
погладят дочь по голове
и не успею оглянуться,
как сон умчит в небытие.
 

Раскаянье цыганки
Притча

 
Как на площади базарной
торговали прям с лотков,
и карманники сновали,
что ловки до кошельков.
Их ловили за запястья,
за подол да за тулуп,
редко то бывало счастье,
чаще все сходило с рук.
Старец шел своей дорогой,
то ль за хлебом, молоком,
ребятне не стыдно, словом,
враз умчали с кошельком.
Увидала то цыганка,
опустила вниз глаза:
– Дедушка, вот, что не жалко, —
протянула горсть добра.
Дед очки протер устало:
– Ты, цыганочка, в уме ль,
деньги, ведь, поди не малы,
не нашла же на земле.
А цыганка усмехнулась:
– У богатых брать не грех,
хлеб отнять – вот зло, – понуро:
– Ты возьми мой оберег.
Я сама себе гадала,
век недолог, рок сказал,
вспомни обо мне устало,
да зайди в храмовный зал.
И одну, лишь за копейку,
свечку восками зажги,
а молитвы не жалей ты,
вдруг аукнется в выси.
 

Страшное пророчество

 
Гаданье у зеркал бездонных,
колдуньи шепот, заклинанья,
потусторонних духов волны,
эфир колышется дыханьем.
Пророчество на капле крови,
на пряди сожженных волос,
нахмурены гадалки брови:
– Судьбу лихую ты пожнешь.
И страх стоит в глазах зеленых,
молитвы запоздалой слог,
девица пошатнулась словно, —
и вмиг бежать через порог.
 

У цыганского костра

 
У костра – цыган с гитарой,
нота жалобно звенит,
все в обнимку, все по парам,
конь гнедой во тьме фырчит.
 
 
Смех, вино и байки старой,
переливами рассказ,
ночь крадется хладным паром,
костерок бы не угас.
 
 
Из кибитки вся в лохмотьях
бабка с трубкой подошла:
– Ой, цыганочки-молодки,
все б вам пляски до утра.
 
 
Кости ломит, аж не спится,
песни да гитары звон,
вам бы всем угомониться,
не то – Черт к вам на поклон
 
 
Парни в хохот, а девчата
прыснут смехом в кулачок.
– Вот бесовские ребята,
дайте хоть поспать чуток.
 

Цыганка с трубкой

 
Темной сморщенной рукою
трубка с табаком бралась,
и тряхнула сединою
старая цыганка всласть.
 
 
Ноздри трепыхали словно,
выпуская едкий дым,
а старуха в дреме сонной
прогоняла будней сплин.
 
 
И затяжки раз за разом,
кашель хмурый и больной,
плюнула: «Уйди, зараза,
где ж покой? Хоть волком вой».
 

Цыганочка-гадалка

 
Хохотушка, что с азартом,
разбросала любви карты —
там король, валет крестей —
женихи любых мастей.
Всех она очаровала,
закружила, засмеяла,
а потом – ну тасовать
королей и прочью знать.
Дамы шепчутся, ревнуют,
в картах шум, переполох,
а девица шутки шутит,
чтоб король любовью сох.
 

Цыганская любовь

 
Как цыганочка томилась,
перед свадьбой извелась,
женишок то ведь не милый,
парень смуглый – сердца страсть.
 
 
Как шепталась у кибитки
с тем цыганом молодым,
что жених сулит ей слитки
да табун коней гнедых.
 
 
Что отец – барон цыганский —
волю выполнить велит,
опостылели ей цацки,
а с добра уж дом трещит.
 
 
Батюшке, видать, замылил
тем богатством мудрый взор,
лести реченьку пролил он,
как нарушить договор?
 
 
– Убежать с тобою, друг мой,
жемчуг, яхонт, малахит,
буду я тебе подругой,
и женой, раз Бог велит.
 
 
Как ослушаться родных мне,
чтоб в потемках ночки злой
на коне, да по ракитам,
только лишь вдвоем с тобой.
 

Цыганская сказка

 
Парень, русенький молодчик,
кинул взгляд издалека —
у ларька, где жил молочник,
шла цыганочек толпа.
Хороши до изумленья,
но одна – чарует свет,
мир померк, в глазах смятенье,
паренечек ей вослед.
Крался улицей, дворами,
до окраины дошел,
табор там стоял шатрами,
всюду ткани, кругом шелк.
Подошел к слепому старцу:
– Дедушка-цыган, скажи,
все у вас девицы царски,
кто всех краше – укажи.
Старец усмехнулся тихо:
– Хоть и слеп, да не глухой,
и нутром я вижу лихо —
за чужой пришел женой.
Всем та головы кружила,
но поди уж месяц как —
ее свадьба откутила,
знатен муж ее, богат.
Уходи, не кличь бедою,
на расправу прям и груб,
ведь растащит воронье-то,
твой еще не стылый труп.
Погрустнел тот парень-русич,
взгляд последний задержал
на косе, на грудях, ручке,
что есть мочи побежал.
А на утро спозаранку —
святым шагом в монастырь,
перед храмом снял ушанку
и шагнул в заветный мир…
 

Цыганский обман

 
Шла цыганка по вокзалу —
пудра с тенями, духи,
временами доставала
карты чертовы с руки.
Погадает, посмеется,
поторгуется чуток,
ей, горластой, все неймется —
как набить бы кошелек.
Вдруг девица молодая,
глазки в слезах и тоске,
к ней цыганка подбегает:
– Помогу твоей беде.
Дай колечко, все исполню,
будешь мужняя жена,
деток будет домик полный,
счастья будет за края.
А потом промчались годы —
грех над ведьмою повис,
не взошли гаданья всходы,
не ушла молитва ввысь.
Одиночество старушки —
ни детишек, ни внучков.
Зря цыганку разум слушал,
балаболка – нету слов.
А колечко-то подарок
мамин был к святому дню,
черт куражился недаром:
ведьма – сотня к одному.
 

Цыганский табор

 
Как за черной за горой —
жили бесы,
промышляли ворожбой —
зла повесы,
дни безделье крадет —
ночь в угаре,
колдовали у дорог —
ждали барей.
Может то пуста молва —
что про бесов,
знать цыганская братва —
там у леса,
за горой раскинут здесь —
яркий табор,
запоют цыгане песнь —
жизни рады.
Конокрадами слывут —
не от скуки,
и гадают тоже тут —
тянут руки,
и страшится их народ —
да по праву,
злой молвою речь идет —
по их нраву.
 

Казацкие истории

Казачки у колодца

 
Раз казачки у колодца
собрались и стар и млад,
воду черпают ведерца,
бабы с девками галдят.
 
 
Новости – вода ушатом,
кто да с кем, когда видали,
споры, хорошо не драка,
кости всем попромывали.
 
 
Девки в кулачок смеются,
бабьи вопли сгоряча —
чей казак куда метнулся,
с кем замечена вдова.
 
 
– Вы, казачки молодые,
рано радуетесь здесь,
ваши парни холостые,
с вас же посгоняют спесь.
 
 
Мимо дед – столетье справил:
– Разгалделось, воронье, —
быстро сплетниц всех расставил
по местам, тряся ружье.
 
 
– Дед, сдурел, тебе то дело?
Что с оказией пришел?
Бабье царство посмурнело,
каждый по домам побрел.
 

Дед и табачок

 
Шапка, валенки, тулупчик,
на ногах штаны из ваты,
вязан свитерочек в рубчик —
дед наряжен – матерь свята.
 
 
Крутят пальцы самокрутку,
граблей чешет бороду —
в городах – те курят трубку —
не накупишь табаку.
 
 
Здесь – щепоткой разживешься,
да газетный лепесток, —
плюнешь, дунешь, оглянешься —
и уже готов дымок.
 
 
Мозговито рассуждая,
дед пускает дым кольцом,
у дворовых стен сарая
на ведерке кверху дном.
 

Казацкая могила

 
По степной тропе-дороге,
вдоль тележной колеи,
шел казак, сбивая ноги,
шашка бряцала в пыли.
Думы темны, думы мрачны,
где-то в отдаленьи дом,
взгляд упал вдруг – не иначе
видит у развилки холм.
Подошел – могила свята, —
не примята, нет креста,
лишь лежит фуражка снята
с убитого казачка.
Кто, казак ты убиенный,
кому весточку подать,
что б не ждали – ведь не пленный,
нет – мертвее не бывать.
И солдат тот поклонился,
ветки с дерева срубил,
крест надгробный получился,
чтоб Христос не позабыл.
Ветер песней поминальной
отшумит и отзвенит,
а казак дорогой дальней
путь держал и хмурил лик.
 

Тальяночка

 
Как тальяночка играла,
парень ей слова шептал,
а казачка подпевала,
кликала на сеновал.
Парень скромен как невеста,
та, что с маменькой сидит,
а молодка – пышно тесто,
прозеваешь – убежит.
Лузгает она семянки,
глаз маслиной заблестел,
над заваленкой времянки
звон тальяночки летел.
 

Русская печка

 
Пахнула печка от лучинки,
огонь ненастный занялся,
в горниле – травки да былинки,
трещат подсохшие дрова.
И тени распускались словно
от жара да от огонька,
на печь поставлю я заслонку,
чтоб не дымила, дух не жгла.
Тепло улягусь на лежанку,
пред печкой валенки сниму,
над головой – грибов вязанка,
всей грудью аромат вдохну.
 

Боевой казак

 
Казак седлал коня на встречу
и ветрам шалым, и степям,
и свисту пуль, кровавой сечи,
туда, где битвы ураган.
 
 
Молодка плачет, мать томится,
кладет пес нос на стремена,
из крынки молоко – водицей,
течет по усу как волна.
 
 
Дождутся ль с боя дед да батько
своего сына да внучка,
передник мнут в смятеньях платья
сестренок плачущих толпа.
 
 
Как ждать обратно – на обозе,
в бинтах кровавых мертвецом,
иль на коне с петлицей в розе
и новым наградным крестом.
 

Забытое кладбище

 
Раскинулось забвенья поле,
погост скользнул за горизонт,
кресты, надгробья – чья-то доля,
покой могил, быть может сон.
 
 
Пройдут года, десятилетья,
века накручивают бег,
сотрутся надписи навечно —
и был ли вовсе человек?
 
 
И косточки помоет дождик,
и тлен раздует ветерок,
по кладбищу тому, быть может,
пройдет, не ведая сапог.
 
 
Зашелестит, зашепчет травка,
крапивы обожжет огонь,
проложит там свою канавку
из колеи запряжный конь.
 
 
Здесь имена, что канут в лету,
тут сама память предана,
лишь станет прах нестись по свету,
и убаюкают ветра.
 

Русские пироги

 
Печка русская пыхтела —
поспевали пироги,
вся в побелке снежным мелом,
плиткой яркой изразцы.
 
 
На лежаночке тулупчик,
кошка греет здесь бока,
на столе – скипевший супчик,
в сенях – горкою дрова.
 
 
Дымоход вздыхает тяжко,
огонек печной трещит,
раскупорил деда бражку,
что под пироги да щи.
 
 
А хозяйка – та хлопочет,
тесто месит да печет,
ребятишек где то носит,
вьется праздник у ворот.
 

Ехала казачка к казаку

 
На разваленной телеге,
на тряпье, вязанке сена,
погоняя лошадь в беге,
ехала казачка смело.
 
 
Свесила босые ноги,
полы юбки подвернула,
цокала все по дороге,
песнь казацкую тянула.
 
 
Путь держала издалече,
на войну да на фронта,
ведь разлученька калечит,
повидать бы казака.
 
 
Припасен ему гостинец
да крепленый самогон,
целый ворох родных писем,
что от матушки с отцом.
 
 
А вернется она – нет ли,
кто же знает, ведь война,
хоть вокруг цветенье ветлы
да зеленая трава.
 
 
Думу думает казачка,
страха нет, сомненья прочь,
и любовь та, не иначе,
гонит из дому в ту ночь.
 

Казаки на войне

 
Как война-беда рубила,
как губила казаков,
кровь, не просыхая, стыла
на землице их отцов.
Как летели похоронки,
вести вез слепой старик,
разрывалися избенки —
выл надрывный бабий крик.
Как историю забудешь,
нищей и пустой душой
надо быть, чтобы порушить,
подвиг позабыть святой.
 

На завалинке

 
Кучерявилась бородка
деда, что сидел с молодкой
на завалинке рядком —
пили браженьку с медком.
Разрумянился дед пьяный —
все в казачке без изъяна:
и красавица, пригожа,
даже с кошкой чем то схожа.
Деду любоваться можно —
ведь поди уж год вдовец,
то молодушке не сложно —
ведь не тащит под венец.
Бражку с медом попивают,
дед покурит – клубом дым,
шутки шутят, байки бают —
разгоняют хмурый сплин.
 

Казачья песня о любви

 
Ох ты травушка моя скороспелая,
Ой ты девица-казачка несмелая,
полюбила за красу, за высокий стан,
наряжалась на беду в платье-сарафан.
 
 
А он просто молодец, ухарь-весельчак,
не зовет ведь под венец, все ведь про
сто так,
запахни свое сердечко открытое,
ведь и пуст он и жесток – куст
ракитовый.
 
 
Обними дубок зеленый да крепенький,
попроси ты жениха нераспетого,
ведь с лица воды не пить, надоест
и песнь,
серденько должно любить не слова
и лесть.
 

Гармонист

 
На завалинке у дома —
паренечек молодой,
курит самокрутку сонно,
мух гоняет он долой.
А потом стряхнет усталость —
тут раздуется гармонь,
зазвучит лениво малость,
мигом в оконках огонь.
Девицы проснутся разом,
скуку ветрами снесет,
и меж занавесок глазом
подглядят – кто у ворот.
Гармонист походит кругом,
забредет в соседний сад,
и к тому милому другу
выбежит казачки брат.
Через плетень махнули ноги,
смолкнет мигом и гармонь,
мать девицы на пороге:
– Ты, молодчик, охолонь.
 

Коротенькая казачья песня

 
Как казачье раскинулось поле,
как синел голубой василек,
и паслися здесь кони в раздолье,
и сплетали казачки венок.
 
 
И косились те травы степные,
собирались у речки стога,
вяли запахом терпким хмельные
василечков лазурных глаза.
 

Пес у смертного обоза

 
На скрипучем на обозе
весь в лохмотьях и бинте,
не с петлицей с чайной розой,
а с прорехой в животе.
 
 
Нос острится, очи впали,
волосы как струп-колтун,
чуб кровавый прикрывали
тени от погасших лун.
 
 
Пес завоет, под колеса —
погоди, мол, дай взглянуть,
мимо старого погоста,
задержи свой бренный путь.
 
 
Дома на столе обмоют,
батюшка прочтет псалтырь,
соборуют, захоронят,
помянут на святый мир.
 
 
Пес, волнуясь, рядом скачет,
нос коснулся до руки,
говорят, собаки плачут
лишь по мертвому с тоски.
 

Предатель

 
Как в бою лихом на шашках
ранен был казак удал,
кровяным пятном рубашка,
белый цвет – а алым стал.
 
 
А дружок его – парнишка —
труханул, видать, всерьез,
Потерпи, до дома близко,
вдруг появится обоз.
 
 
Оглянуться побоялся,
стыд иль просто ужас гнал,
потная спина-рубашка,
что есть мочи погонял.
 
 
Шкуру спас, забыл о друге,
всем сказал, что нес, сколь мог,
мол, скончался по дороге
ваш любимый и сынок.
 
 
Сам тем временем вернулся,
поле битвы обыскал,
точно – мертвый, не очнулся,
значит верно все сказал.
 
 
По кармашечкам пошарил,
у своих, у чужаков,
Будет от чего наварец,
помяну уж будь здоров.
 

Те, что «Русь не посрамлю»

 
Как умели веселиться,
пить, плясать да отжигать,
как лились хмельные песни,
казаков степная рать.
 
 
Как подлунными ночами
под окном катился смех,
как молодушек встречали,
цвел парной любовный грех.
 
 
Как суровели очами,
когда ворог наступал,
враз скупели и речами,
затихал полночный гвалт.
 
 
Мчались кони вороные,
шашки бряцали в пылу,
были ж парни удалые —
те, что «Русь не посрамлю».
 

Едут сваты

 
На смотрины наряжались
девка, матушка с отцом,
самоцветами играли,
серьги, бусики с кольцом.
 
 
Как казачка доставала
расписные сапожки,
Мать скатерку накрывала
на дубовые столы.
 
 
Батюшка мундир казацкий
чистил с самого утра,
шашка – это вам не цацки —
начищалась добела.
 
 
Сундуками раскрывались —
платья, кофточки, платки,
в суматохе все устали —
ну когда придут сваты?
 
 
В окна малая сестренка
как котенок запищит:
– Едут, едут к нам! – в светелке
в раз затопают шаги.
 
 
А невеста раскраснелась,
вмиг за шторку – не видать,
про себя твердит не смело:
«Казачок, устали ждать».
 

Умирающий казак

 
Как во степи той бедовой
пал казак, глаза сомкнул,
вражич коня вороного
за собою умыкнул.
 
 
Стонут губы, повторяют:
– Пить, прошу, один глоток…
Ветер десны иссушает,
кровь течет как черный сок.
 
 
Вороны уже каркуют,
вблизь боятся подойти,
кровяные глазья щурят,
жаждят трапезы – еды.
 
 
Шевельнул казак рукою,
шашки не нащупал след,
потерял, знать, где то в бое,
сохранил хоть оберег.
 
 
Сжал он крестик пятернею,
раз еще открыл глаза:
– Небо, небушко родное,
ты прими скорей меня.