Текст книги "Золотая тень Кадыкчана"

Отец замолчал. Слова его утомили. Некоторое время он лежал молча, закрыв глаза.

– Наклонись ко мне, ближе, – прошептал он.

Роман встал на колени около кровати и наклонился над отцом.

– За моим ковром над кроватью – тайник. Там лежит шкатулка и желтая папка с бумагами, – прошептал отец. – Папку оставь, а шкатулку унеси. Немедленно… Спрячь… чёрную папку и шкатулку… вообще не дома. Сделай это… скорее. Лёву убили… Умер не своей смертью. – Отец закрыл глаза и долго молчал. Потом внезапно быстро сказал:

– Береги жену и детей, отправь их к её родителям на все зимние каникулы завтра же утром. Я скоро уйду… – Он улыбнулся. – Не хочу оставаться в памяти внуков мёртвым.

Роман не стал возражать.

– Я сделаю всё, что ты скажешь, отец.

– Могут появиться «гости» и потребовать шкатулку и записки. Никому ничего не давай и даже не намекай, что что-то видел.

С этого момента действительность перестала для него существовать. Он жил прошлым. Звал свою жену Юлю, какую-то Люсю, девочку Лизу, своего друга Лёву. Порой говорил на непонятном языке. Скорее всего, разговаривал с чукчами, у которых провёл несколько лет своей жизни.

* * *

Шаман смотрел ему прямо в глаза. Он был во всём белом: белые камусовые штаны обтягивали его худое старое тело, белая тонкой выделки оленья рубашка, любовно вышитая когда-то Пыткываной, делали его таким же значительным и строгим, как в день его ухода «сквозь облака», последний день в кругу родных и близких.

– Скоро мы встретимся с тобой, Михаил. И будем думать свои длинные думы и вести неспешные беседы. Ты понимаешь, о чём я? – сказал шаман.

– Кажется, понимаю.

– Ты помнишь Лизу? Она любила тебя.

Михаил не успел ответить. Шаман исчез, как будто его кто-то позвал.

Непроглядный туман окутал Михаила. Он шёл, не зная, куда. Ему надо было найти Лизу. Он не хотел заблудиться.

– Лиза! Лиза! – громко кричал он. Но Лизы рядом не было. Туман понемногу стал рассеиваться, и он увидел берег моря. Он ощутил себя молодым и сильным, как тогда, когда Лиза нашла его у костра на берегу океана. Всё повторилось. Лиза подкидывала в костёр ветки карликовой берёзки. Михаил не слышал её приближения. Позднее полярное солнце высвечивало каждую песчинку или камушек на берегу. А он хотел сочинить что-то значительное об океане. И потому, закрыв глаза, шептал слова неродившегося произведения. А когда открыл глаза, то был смущён и удивлён её появлением.

Она сказала ему:

– Я хочу взять тебя в мужья. Я хочу стать настоящей женщиной, но для этого мне нужен только ты. Я сказала об этом своим родителям. Ты тоже хочешь быть моим мужем. Ты любишь меня, я знаю. Пойдём домой в нашу ярангу.

Лиза взяла его за руку. Рука была необыкновенно холодной. Сердце пробило стрелой боли. Всё исчезло. Умирающий закричал, потом затих. Перед ним открылся длинный туннель, в конце которого горел яркий свет. И он быстро двигался по этому туннелю. И кто-то добрый и бесконечно светлый взял его за руку.

Бухта Провидения

Михаил и Лев стояли на сопке около старого огромного деревянного креста, неведомо кем и в честь кого когда-то поставленного здесь. Путешественники оставили на нём свои росписи. Крест был пробит пулями, изрезан ножиками. Отсюда был виден узкий и длинный залив, стиснутый склонами сопок, нависающих над водой. Колдун-гора, точно жуткий замок грозного чёрного властелина, выступала адовым переплетением скалистых выступов, мрачных башен, торчащих в небо чёрных каменных пальцев.

– До сих пор не понимаю, зачем мы сюда пришли. Куда мы дальше направим свои стопы? – спросил Лев.

– Я думаю, для начала надо посетить кучку яранг, что прилепилась к склону вон той сопочки, – ответил Михаил.

– Там не только яранги, два дома видно.

– Если есть дома, значит, есть русское начальство. Я думаю, нам надо поговорить с ними. Предъявим свои документы. Скажем, что хотим на фронт.

Они внимательно осматривали окрестности.

– Гляди, там за озером виден еще посёлок. Видишь, слева речка, потом озеро, а дальше маленький посёлок. Наверное, о нём говорил Вэкэт. Пловер, кажется, так он называл.

Лёва с интересом осматривал окрестности.

– Так куда же пойдём? Лев, давай сначала определимся с нашими целями и желаниями.

– Хорошо. Но я бы хотел прежде выслушать тебя. А потом возразить или согласиться, – ответил Лев.

– Я хочу как можно скорее распрощаться с этим никчёмным существованием. Страна ведёт войну. Я не хочу быть паразитом, дезертиром. Неважно, как я попаду на фронт. Пусть это будет через лагерь, но я военнообязанный, я здоров, я должен защищать Родину, жену и детей. Мне всё равно, в какой посёлок сейчас отправиться.

– Спорить против этого трудно. Я, пожалуй, соглашусь. Но имей в виду, я иду за тобой. У нас было множество возможностей, мы могли сделать другой выбор: остаться на Чукотке и переждать войну, скрыться так, что нас ни один оперотряд не разыщет. Мы могли уйти к чукчам и жить их жизнью. Учитывая, что шаман оставил тебя на своём месте, обеспечил твою жизнь имуществом и ярангой, ты имел бы достаточную власть в этом краю. Но ты выбрал, что хотел. Не передумаешь? Нам ещё не поздно развернуться.

– Лев, всё другое – не моё.

– Тогда пошли в этот чукотский аул.

Этот шаг определил их путь. Они так и не показали свои документы. Их нечаянный спутник Дубинин уже был допрошен и ожидал своей участи. Когда они подошли к одному из домов, дверь сама открылась им навстречу, и высокий человек с большой бородой приветливо сказал:

– Я уже давно вас жду.

Начался новый этап их жизни. Не так быстро, как ожидали, они соединились с лагерем, изъявившим желание уйти на фронт.

Боевое крещение

Меня вызвали в медотдел армии, вручили предписание явиться в девятую бригаду шестого танкового корпуса. Накормили обедом и дали немного отдохнуть.

Минут через сорок в палатку вошёл майор медицинской службы, предложил следовать за ним. Мы шли перелеском. Где-то, не очень далеко, слышались разрывы снарядов большого калибра; над головой в чистом, безоблачном небе пролетали звенья самолётов. Чувствовалось приближение фронта. Я ощутил лёгкий озноб. Неожиданно мой спутник остановился и сказал:

– В бригаде работал молодой врач. Он страшно боялся бомбёжек и обстрелов. Хотел убежать от разрывов, а нарвался на свой осколок. Ему, бедняге, оторвало голову. Запомни: осколки от разорвавшихся мин, снарядов и бомб разлетаются в стороны, образуя перевёрнутый вершиной к земле «зонт». Не бегай под обстрелом, бомбёжкой. Людям ты нужен живой. Лучше прижмись к земле-матушке или пережди в окопе, канаве. Тогда только прямое попадание – смерть.

Я внимательно слушал и смотрел в его печальные усталые добрые глаза. Этот простой и мудрый, такой необходимый сейчас совет остался в моей душе надолго, на всю жизнь. Я не помню его имени, но вижу перед собой его смуглое, с крупными чертами лицо, большие натруженные руки, седой ёжик волос.

– Благодарю вас за этот своевременный совет.

Он вздохнул.

– Сын у меня погиб на фронте, – сказал он потухшим голосом. – Идём скорее.

Мы быстро пошли к месту назначения. У меня сжималось сердце от боли за этого человека, за отца, потерявшего сына. Я не говорил слов сочувствия, но он понял.

– Некогда на войне горевать. Здесь кругом смерть и боль. Думай о том, что впереди тебе надо спасать людей. Крепи своё сердце.

Меня спешно отправили в моторизованный батальон автоматчиков вместо погибшего накануне врача. В батальоне не было времени осваиваться. На лесной песчаной дороге выстраивались в колонну большие грузовые машины с открытыми кузовами. На скамейки усаживались солдаты с автоматами и ручными пулемётами. За ними подъезжали крытые брезентом грузовики с прицепами длинноствольных противотанковых пушек. Через несколько минут колонна тронулась. Я сидел рядом с шофёром. С разных сторон слышались разрывы крупнокалиберных снарядов. Над нами, на бреющем, пролетали самолёты. Я понял: совсем недавно здесь шёл тяжёлый бой. Земля кругом была изрыта окопами и глубокими воронками от снарядов. Валялись убитые лошади, разбитые машины, покорёженные танки и пушки, и наши и немецкие, перевёрнутые повозки. Пулемётные и автоматные перестрелки предупреждали – рядом передовая. Мне стало страшно.

Автоматчики пошли вслед за танками на прорыв обороны немцев. Я должен был бежать вслед, чтобы спасать раненых. Нам не было видно, что делается впереди. Началась бешеная перестрелка. Засвистели противопехотные мины. Одна мина разорвалась на бруствере ячейки около моей головы. На спину стал падать дождь из комков земли. Я ощутил панический страх. Бежать, только бежать. Мысленно я уже бежал. Но вовремя вспомнил совет моего провожатого. Не знаю, как подавил страх. На мгновение вжался в землю, вспомнил, кто я и зачем здесь. А вдруг кто-то заметил мою трусость? Горячая волна стыда обдала жаром всё тело. Я поднял глаза и увидел, что рядом лежат два солдата – связной и телефонист. Быстро подполз к ним. Они были мертвы, ещё двое ранены. Быстро перевязал их, наложил шину, жгут. Некогда было бояться. Мы поднялись на высоту и двинулись за своим батальоном. Немцы быстро отходили. Периодически выставляли заслоны из автоматчиков с пулемётами и миномётами. Раненых было много. Санитарной машины не было, – она ушла с предыдущей группой раненых. Поэтому сейчас раненых надо было отправлять на попутных машинах, которые подвозили снаряды, патроны и продукты.

Так я прошёл боевое крещение, познал войну, безжалостную грязную бойню, кровь. Раненые, убитые, человеческое страдание, израненная земля, покорёженные, вырванные с корнем деревья, пожары, разрушенные и сожженные деревни, трупы женщин и детей, стариков и солдат – бессмысленный хаос войны. Зачем, кому это нужно? Гитлер, фюрер – будь он проклят во веки веков! Почему здравомыслящая нация позволила ему превратить себя в зверей? Когда я вижу эти пережитые картины войны, холод пронизывает всё тело, волосы встают дыбом, душа наполняется ужасом и ненавистью даже сейчас, спустя столько лет. Я стараюсь прогнать эти картины.

Потом было много всякого: бои, раненые, изредка отдых. Наша санитарная машина чаще всего отправлялась в тыл с ранеными. Долго путешествовала. Мы, врачи и санитары, стремились не отставать от своей танковой бригады. Нашим транспортом мог быть и бронетранспортёр, и танк. Главное – быть в гуще боя, помогать раненым, вытаскивать их из огня, отправлять в ближайшие медпункты, госпитали на лечение.

* * *

Однажды танкисты захватили великолепный трофей – большой немецкий санитарный автобус с отоплением, медикаментами, постельным бельём, запасом пищи и дров. В два яруса в нём были подвешены носилки, для легкораненых – удобные сиденья. У нас таких машин не было. Это был праздник! Мы разместили в нём своих раненых, накормили, напоили горячим чаем.

Я попросил командира батальона выделить мне группу автоматчиков. И мы, обвешанные автоматами и гранатами, двинулись по опустевшим домам и магазинам. Жителей нигде не видно. Мы запаслись съестным для раненых. На центральной улице стояла прекрасная аптека. Мы набрали в вещмешки лекарства, настойки, пачки с травами: кровоостанавливающими, противовоспалительными, противомикробными, ранозаживляющими. Отнесли всё это в нашу чудесную санитарную машину.

Когда благополучно добрались до своих тылов, санитарный автобус отправили с ранеными в медсанбат. Оттуда его, не разгружая, отправили в госпиталь. Больше мы его не видели.

* * *

Этот бой врезался мне в память. Мы должны были выбить немцев из небольшого, но хорошо укреплённого немцами городка. На окраине города около железнодорожной насыпи возвышалась стена элеватора. Было тихо. Наши пушки заняли позиции; расчёты засуетились у пушек. Через минуту несколько снарядов полетели в элеватор. Их разрывы хорошо были видны на его бетонной стене, но он как стоял, так и стоял. Немцы молчали. Мы решили двигаться к городу. Но в это время из-за домов вылезли белые, крашенные под снег танки. Повернулась башня, раздался раскатистый выстрел, одна из наших пушек закрылась дымом разрыва. Начался ужас. Наши пушки одна за другой были разбиты. Это было как в игре, казалось ненатуральным. Кто-то рядом закричал:

– Пэтээрщики! К бою! Ложись за вагоны и по танкам огонь!

На больших пулемётных санях, запряжённых парой коней, мы понеслись к пушкам. Четверых раненых закинули в сани. Кони пошли крупной рысью. С танков застрочили пулемёты, пули рядом вспороли снег. Я увидел за цистерной раненого Лёву. Я прыгнул, обнял его за плечи, притянул к себе.

Удар! Небо опрокинулось. Стало темно и тихо. Потом пронеслась мысль:

«Отвоевался. Зачем меня убили? Меня разорвало? Почему нет боли? Где ноги, руки? Где я?».

Рядом был снег, ноздреватый от тёплой крови. «Я убит. Зачем? Кому это нужно? Неужели у всех умирающих такие глупые мысли?»

Я осторожно повернул голову в другую сторону. Рядом лежал Лёва в таком же красном ноздреватом снегу. Поле, снег и дорога. Понял – лежу на спине посередине дороги. «Танки где? Пойдут – раздавят. Надо ползти к вагонам, к насыпи. Ноги не оторваны. Я не убит». Попробовал повернуться со спины на живот. Получилось. «Ползти, надо ползти». Через некоторое время я очнулся. Подумал: «Где я? Где Лёва?» Лёва был рядом. Но мы лежали не на дороге. Я обхватил его за плечи, пополз и поволок его от дороги подальше. Опять провалился в беспамятство. Когда вновь очнулся, удивился. Место снова изменилось. Лев лежал рядом и стонал. Потом замолк. Так мы волокли друг друга. Кто очнётся, тот и тащит, как может. Я вновь потерял сознание.

Плен

Я не умер, но очнулся за колючей проволокой. Было темно. Слышалась немецкая речь. Я не помню, сколько мы лежали на голой земле за этой колючей проволокой. Не знаю, кто меня перевязывал. Временами приходило сознание. И тогда видел себя на скрипучей телеге. Рядом шагали измождённые голодные бессильные люди. Всех гнали немцы с автоматами. Куда мы двигались? Плен. Осознание этого ржавым горячим гвоздём впивалось в мозг. Я снова терял сознание. Потом был лагерь и госпиталь, где я стал работать, когда окреп. Не хочу вспоминать это время. Голод, грязь, вонь, вши, больные измученные люди и трупы. Очень много трупов. А ещё ублюдки, жестокие мерзкие ублюдки – полицаи.

Я искал Лёву, но его нигде не было. Вероятно, его расстреляли. Ведь он был евреем. Но где-то в глубине сознания была надежда, что он жив. Смутно помнилось, что была ночь. Это, наверное, Лев прошептал мне в ухо: «Прощай. Мне надо уходить. Сейчас почти все спят. Я попробую. Иначе всё равно расстреляют». Я слышал это то ли явно, то ли нет, когда лежал почти без сознания на той телеге.

Мне нужно было помочь ему выжить. Но как? Все, кого гнали фашисты по этой дороге в плен, были русскими. Не важно, кто русич, кто татарин, кто узбек, кто еврей. Ему, такому русскому, смертельная опасность грозила вдвойне: и потому, что он русский, и потому, что он еврей.

* * *

Я прошёл несколько лагерей: на Украине, в Польше, в Германии. Нас отправляли на разные работы. Лучше всего было работать в хозяйстве у немецких фермеров. Охрана над тобой не стоит. Накормят. Если удастся что-нибудь прихватить с собой, поделишься с соседями по нарам. Фрау Мазер, высокая дородная немка с круглым, слегка одутловатым лицом, и чёрными, как смоль, волосами, старалась брать на работу чаще всего меня. Мы работали на огороде. Время шло к вечеру. К дому подкатил автомобиль. Из него вышел молодой немецкий офицер и великолепная фрау. Я узнал её по тому, как внезапно забилось моё сердце. Это была она, Люська. А сердце забилось так, что внезапно потемнело в глазах, земля качнулась. Я медленно сел на землю. Я был очень слаб и не хотел попадаться ей на глаза в таком жалком виде. Фрау Мазер с сияющей улыбкой встречала гостей. А я быстро отвернулся и стал копаться в земле.

Хозяйка и гости о чём-то говорили. Потом пошли по саду. Взглянули на огород. Фрау Мазер сказала:

– На сегодня ваша работа закончена.

А Берг (это был он) спросил:

– Кто это у вас?

– Я беру в лагере пленных для помощи по хозяйству.

Я не смотрел в их сторону и думал, что меня не узнали. Однако напрасно. Берг увлечённо заговорил о чём-то с хозяйкой. А Людмила подошла ко мне. Я вынужден был посмотреть на неё. Она молчала и пристально смотрела мне в глаза. Потом произнесла одно лишь слово: «Жди». И быстро вернулась к хозяйке и Бергу. Меня с товарищем отправили в лагерь.

Через неделю фрау Мазер взяла меня в город за покупками. Я добросовестно исполнял роль грузчика. Когда она ушла в магазин, подъехала машина, открылась дверца, и Людмила поманила меня пальцем.

– Скорее! Ложись между сиденьями.

Я нырнул в машину. Думал, что мы сейчас помчимся на огромной скорости. Но Людмила дождалась фрау Мазер. Они стали оживлённо болтать. На прощание расцеловались, и мы спокойно поехали дальше. Всё это время я лежал, замерев, между сиденьями. Мы остановились около клиники.

– Я сейчас, – сказала Людмила.

Через некоторое время она вышла вместе с доктором. Он сел в машину, и мы ехали около часа. Небольшой уютный домик с палисадником приветливо принял нас. Всё просто. Мой побег был спокойным, без единого выстрела и трагедий. Я прожил у доктора неделю. За это время отмылся, слегка отъелся, стал похож на обычного человека. Людмилу я больше не видел. Доктор был приветлив, но очень скуп на слова. Через неделю он меня отвёз в Берлин. В Берлине я влился в отряд сопротивления и выполнял задания доктора, одновременно официально я был родственником и вторым доктором его клиники.

Здесь я понял происхождение братства между людьми. Мы стали братьями в своей борьбе против фашистов и фашизма; это был тот узел, который связывал людей разных национальностей, разных стран, разных убеждений в единый узел.

Ни Людмилу, ни Берга я у доктора не встречал. Но поручения мне доктор давал регулярно. Значит, были незаметные тайные каналы связи.

Неожиданные гости

В годовщину смерти Михаила Михайловича приехали неожиданные гости: пожилой мужчина с родственником. Невысокого роста, черноглазый, круглолицый, с шапкой седых кудрявых волос, незнакомец был весьма обаятельным, общительным и располагающим к себе человеком. Несмотря на возраст, его глаза были детски чисты и наивны.

– Зеников Андрей Григорьевич, – представился он. Приветливая улыбка осветила его лицо. – Я хотел бы видеть Михаила Михайловича.

– Простите, Михаила Михайловича нет, – сказал Роман.

– Вы, очевидно, сын Михаила Михайловича? Отец вам ничего про меня не рассказывал?

– Нет. Я не знаю вас.

– Мы встречались с вашим отцом на прииске Фролыч на Колыме в тысяча девятьсот тридцать восьмом – тридцать девятом годах. А потом наши пути разошлись. Я пишу книгу о Колыме, и мне очень хотелось поговорить с ним. События того времени принадлежат истории, очень интересны и, я бы сказал, необыкновенны.

– Его нет.

– А где он?

– Он умер год тому назад.

– О, простите.

Зеников смотрел виновато и сочувствующе. Но уходить не собирался.

– Может быть, вы всё-таки уделите мне немного времени? Мы с племянником так далеко ехали…

– Да, конечно, проходите.

Роман обратил внимание на племянника. Он был совершенно не похож на своего дядю.

Высокий, худой и жилистый мужчина около сорока лет, глаза серые, почти стальные, и ни тени улыбки на суровом лице. В отличие от дяди он всё время молчал.

Гостей радушно приняли, усадили за стол, накормили. За ужином Андрей Григорьевич говорил о далёком прииске Фролыч.

– Вы себе не представляете жизнь на этом прииске. Отец когда-нибудь рассказывал о своей жизни на Колыме?

– Нет, он не любил рассказывать про лагерь. Просто мы знали, что он был осуждён в тридцать восьмом и попал на Колыму. Вы тоже были осуждены?

– Нет, меня с женой угораздило завербоваться. Я работал в правлении прииска. Жизнь на Севере трудна, поэтому, наверное, ваш отец и не рассказывал о своих странствиях.

– Он рассказывал про тундру, про шамана, который его с другом спас от смерти.

– Вот видите, это же необыкновенно интересно. А какие-нибудь записи он не оставлял?

– Нет! Мой отец всю сознательную жизнь был занят только одним – своей работой. Он ведь медик. И я тоже медик. Вот на эти темы мы больше всего и говорили. Извините, сейчас уже поздно. Нам надо уложить детей. Нина, ты иди к детям. Где вы остановились, Андрей Григорьевич?

– Боже мой, мы не подумали о ночлеге! Торопились к вам попасть, поговорить с вашим отцом. Я ни о чём не мог думать, предстоящая встреча меня очень волновала. Надо скорее идти в гостиницу. Вы можете нам посоветовать, где лучше остановиться?

– Боюсь, что в это время попасть в городскую гостиницу в номер будет трудно. В ТНЦ[1]1
  ТНЦ – Томский научный центр. – Примеч. авт.


[Закрыть] какой-то симпозиум. У нас свободна комната отца. Вы можете отдохнуть в ней, если вас устроит. А каковы ваши планы на завтра?

– Безусловно, устроит комната. Спасибо. После ужина выходить опять на мороз не хочется. Завтра мы, очевидно, уедем домой в Москву. У меня договор с издательством. Время поджимает, – ответил Зеников с достоинством.

– Спокойной ночи, – пожелала Нина гостям. – Желаю хорошо отдохнуть.

Роман проводил гостей в свободную комнату. Достал из комода комплект чистого постельного белья и положил его на диван.

– Вот вам постель. Располагайтесь, пожалуйста, на диване. Пройдите в ванну, примите душ. После длинной дороги не мешает освежиться. Кровать отца мы пока не трогаем. Раскладывайте диван. Он достаточно широк. Спокойной ночи.

– Большое спасибо. Мы с дороги устали. Будем спать как убитые, – ответил Зеников.

Роман вернулся в прихожую и хотел позвонить. Но телефон молчал. «Интересное кино: телефон молчит. Надо обязательно завтра отремонтировать», – подумал он и пошёл спать. День был трудным. Он устал. О давнем предупреждении следователя он не вспомнил.

* * *

Неожиданно легко гости оказались в нужной комнате. Они огляделись.

– Ты, офуярок, че притащил меня сюда? Хрена тут шурудить? Нищета!

– Брось ругаться, Копчёный. Хочешь разговаривать, говори человеческим языком, не оскорбляй меня. К тому же я по фене не ботаю. Тебе доктор объяснял. Объяснял тебе доктор?

– Ладно, хрен с тобой.

Всем своим видом Зеников показывал, как он доволен. Он улыбался, потирал довольно руки.

– Ну, че ты лыбишься? Чего шары вытаращил? Можно подумать, клад нашёл.

Зеников перестал улыбаться. Оглядел бедные стены уважаемого медика: кровать с металлическими спинками, над ней древний немудрящий ковёр, письменный стол, потёртое кресло, старый деревянный секретер, платяной шкаф, в углу громоздкий раскладной диван. На полках книги в основном по медицине и стопка старых медицинских журналов. Радостное возбуждение сменилось недоумением.

– Куда-то же делось это богатство? Я сам видел четыре больших шкатулки с золотыми самородками и изделиями. Близинский делал кольца, серьги, браслеты, колье. Берг разделил всё на четыре части и каждому выделил долю. Себе взял две и удрал в Америку перед самой войной. Близинский тоже жил вроде не очень богато. А как тряхнули, золотишко и даже камушки посыпались. И шкатулка та колымская была жива. Жива шкатулка!

– Но он же шмуль и ювелир. А у этого жида вы не спрашивали, когда пытали, про его подельника?

– Конечно, спрашивали. Он сказал, что Берг всё своё увёз с собой: две шкатулки и ящики с золотыми самородками. Шкатулка Романова в самолёте осталась. Романов был ранен пограничниками при входе в самолёт и упал за борт, а друг его Близинский выпрыгнул вслед за ним из самолёта. Выпрыгнул вслед за Романовым из самолёта, понимаешь! Вход быстро закрылся, самолёт взлетел под носом у пограничников. Пока пограничники смотрели на улетающий самолёт, друзей забрали чукчи, которые в это время мчались на собаках через поляну. Пограничники сразу и не врубились. Видел кто-то мельком, что что-то выпало из самолёта. А что или кто, не разглядели. Только потом, когда самолёт улетел, осмотрели место и разглядели след от нартов. Чукчи сказали пограничникам, что они подобрали два трупа и похоронили их в яме. Даже яму показали и кровь на снегу.

– Ну, так и что ты шухер поднял? И откуда ты про всё это знаешь? Как будто там был.

– Близинский рассказал. Да не верю я в это! Я видел в щелку в стене, как они складывали свои шкатулки в рюкзак. А он был за плечами. Сам посуди, он же не мог в дверях снять этот рюкзак, пока не прошёл по салону самолёта.

– Отчего же ты, старый мудак, больше тридцати лет молчал?

– Я же не был с ними рядом, когда самолёт взлетал. А доктор узнал от пограничников, что эти двое закончили свой земной путь.

– Закончили свой земной путь! – передразнил Копчёный. – Интеллигент вшивый! Ну а на том месте, где они закончили свой путь, вы с доктором не могли шмон устроить?

– Конечно, не могли. Пограничники сказали доктору, что мимо мчались чукчи на собаках. Они их подобрали и умчались в тундру. Доктор очень переживал. Но у чукчей не пойдёшь спрашивать шкатулки с золотыми самородками. Пограничникам эти два трупа были до лампы. Тем более зэки. Пограничники вроде проверяли, ходили к чукчам. Шаман сказал, что они их похоронили. И даже яму им показали. Я же тебе только что рассказал!

– А как ты узнал, что они живы?

– Я случайно в Москве год тому назад встретил этого ювелира и узнал его сразу, хотя много лет прошло.

– Ну а он, он узнал тебя?

– Да как он узнает? Я же на него в щелочку смотрел, когда наблюдал за ними по поручению доктора. А он меня, почитай, ни разу и не видал. Я его и выследил. Узнал, где и как живёт. А на следующий день мы ему помогли освободиться окончательно от того колымского груза. Естественно, ещё кое-что прихватили. Хорошо, что мне письмо на глаза попалось.

– Какое письмо?

– Письмо из Томска от Романова. Не врубаешься, что ли? От старика, который умер. В этой комнате жил. Адрес этот я взял там.

– Так надо было сразу, в тот же день заявиться, по горячим следам.

– В тот же день из Москвы в Томск? По горячим следам нас здесь менты могли сразу изжарить. В Москве они нас чуть за пятки не схватили. Я вернулся взять письма, на них мои пальчики остались. А там уже менты. Выждать надо было. По этому адресу они нас в первую очередь ожидали. Ожидали они нас по этому адресу в первую очередь, – сказал Зеников раздельно. – А я не догадался взять эти письма с собой сразу. Увидел адрес и обрадовался. Взял один конверт и только потом сообразил, что оставил ниточку ментам.

– Ну а сейчас? Не будет ли нам хреново?

– Да забыли они давно. Думаешь, целый год помнить будут? У них других дел невпроворот.

– Роман сказал, что это комната его отца. Давай шмонать пол и стены. Может быть, есть тайник?

Они плотно прикрыли дверь и включили свет, огляделись.

– Начнём со стен. Пол надо простукивать, а стены можно тщательно осмотреть.

– Кудряш, тайник может быть за картиной или за ковром. Лезь, снимай картину. Будем шнырить.

– Погоди, надень перчатки, и я надену. Наследить нельзя. Я целый год носа не высовывал, потому что на письмах мои пальчики остались. Лезь ты. Я не достану, высоко висит.

Они надели перчатки и принялись искать тайник. Копчёный поднял картину. Но никакого тайника не обнаружил. Залезли на кровать и стали поднимать ковёр.

– Есть! – чуть не закричал Зеников.

– Тихо, ты, падла! Разбудишь хозяев.

Сейф был закрыт, и им пришлось повозиться, прежде чем его крышка открылась.

– Смотри, какая-то папка. А шкатулки нет. Но если есть сейф, значит, в нём что-то было серьёзнее бумаг.

Кудряш посмотрел на Копчёного торжествующим взглядом.

– Чего лыбишься, как будто уже всё дело в шляпе?

– Придётся здорово тряхнуть этого Романа. И делать это надо сейчас, пока мы здесь и нас не попросили оставить этот дом. Иди, тащи его сюда. Вырубишь, скрутишь его и заклеишь рот.

– Не учи. Сам знаю.

– Давай договоримся. Сначала разговариваем мирно. Если не поймёт, тогда применим всё остальное. Ты, конечно, спец своего дела. Но надо понимать, он не должен отдать концы прежде, чем мы получим нужный ответ. И он не должен орать от боли. В наших интересах, чтобы жена и дети спали. Шума меньше. Да и соседи могут услышать.

– Ладно. Ты пока старший. Но помни, что нам шеф приказал, свидетелей не оставлять, – ответил Копчёный.

Кудряш остался на месте, а Копчёный через минуту притащил Романа. Усадил его в кресло. Прикрутил руки и ноги изолентой. Заклеил рот пластырем. Сел, довольный своей работой, напротив.

– Подождём, пока очухается.

– Долго ждать?

– Да минут пять или меньше.

Роман очнулся от сильной боли в шее. Потрогать рукой заболевшее неизвестно почему место не удалось, рука не слушалась. К тому же почему-то горел яркий свет. Роман открыл глаза и увидел себя сидящим в отцовском кресле со связанными и прикрученными к креслу руками и ногами. Хотел спросить, в чём дело. Но рот был заклеен. «Да, здорово я попался, – подумал Роман. – Отец не зря предупреждал. И следователь говорил, чтоб непременно позвонил. Шляпа!»

– Ну, вот и очухался. А теперь слухай сюда. Твоя шмара и дети спят. Будешь кричать, недоносок, разбудишь, им плохо будет. Поэтому сиди смирно и не рыпайся. Отвечай на поставленные вопросы. Я сейчас открою хавальник. Разевай его, только когда спросят.

Копчёный сдёрнул липкую ленту со рта.

– Спрашивай, Кудряш.

– В стене под ковром мы нашли сейф. Он почему-то пустой. Вернее, там была какая-то папка с бумагами. Но если был сейф, значит, в нём что-то было более существенное, чем эта папка с трухлявыми бумагами. Что там было?

– А вы почему шаритесь по комнате? Вас положили отдыхать, а вы сейфы ищете.

– Слышь, Кудряш, он не понимает. Дай я ему объясню.

Копчёный подошёл к Роману особой мягкой походкой блатного кота, картинно взял его за подбородок.

– Подожди, Копчёный! Слушай, Роман, мы пришли не затем, чтобы отдыхать в комнате твоего отца. Мы пришли за шкатулкой. Ты знаешь, за какой шкатулкой.

– Никакой шкатулки я у своего отца не видал. Тем более, не знаю ни о каком сейфе. Вы что-то путаете. Где вы видите здесь сейф?

– Копчёный, покажи ему.

Копченый встал ногами на кровать и содрал ковёр.

– Теперь видишь?

Роман воззрился на сейф, как будто впервые его увидел.

– Отец перед смертью ничего тебе не передавал?

– Нет.

– Ты дурочку не валяй, – вмешался Копчёный. – От нас не отвертишься.

Копчёный стал медленно доставать из чемодана орудия пытки. Последней вытащил финку. Зеников повторил вопрос:

– Ну, так что было в сейфе? Учти, ты не один. У тебя жена и дети рядом. Мы из тебя вытянем всё, что нам надо. Или ты хочешь, чтоб твоей жене паяльником личико подправили?

Роман похолодел. На волоске жизнь не только его, но и семьи. Что бы ни было в той шкатулке, провались она пропадом, а рисковать семьёй он не намерен.

– Я скажу вам то, что знаю. Но вы должны мне поклясться, что семью не тронете. Обещаете?

– Обещаем, – сказал Зеников.