Текст книги "Журавушка танцует на поляне"

Журавушка танцует на поляне
Ирина Бйорно

Фотограф Ирина Бйорно

© Ирина Бйорно, 2023

© Ирина Бйорно, фотографии, 2023

ISBN 978-5-4483-8179-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта книга для того, кто хочет прикоснуться к нежному миру танцев. Он легок и призрачен, в нем красота, гармония и совершенство, которой нам всем так не хватает в суете ежедневной жизни. А журавушка танцует в лучах солнца на поляне, кружится и стучит клювом. Вы когда-нибудь такое видели?

Эта книга поможет вам вспомнить мир красоты и танца. Здесь собраны рассказы и стихи о танцах, о любви, об одиночестве и счастье. Пусть мир танца закружит вас и заставит на минутку забыть о проблемах и ваших заботах. Танцуйте вместе с героями моих рассказов, слушайте музыкальный ритм стихов и будьте счастливы!

Журавушка танцует на поляне —

Весну зовет из-за туманных далей,

И я забуду о душевной ране,

И в танце жизни растворю мои печали….

Возраст кленовых листьев

Когда произносят слова «кленовые листья» сразу представляются яркие красные, желтые или многоцветные осенние листья высокого клена в парке или в лесу. Сколько раз я собирала кленовые листья – эти шедевры природы и сушила их между страницами книг! Какая услада глазам смотреть на это осеннеё многоцветье леса или парка! Что может быть болеё красивое и совершенное, чем искусно вырезанный и раскрошенный рукой природы кленовый листок! Но мне он напоминает еще и женщин в возрасте осени. Такой была Аксинья в Тихом Дону. Какой же он, этот женский возраст кленовых листьев?

В возрасте кленовых листьев женщина смела и многоцветна. Она уже знает, что хочет от жизни. Он понимает, что скоро придет зимнеё увяданье, превращение её в увядшую старушенцию – усохшую или наоборот раздобревшую. Другого пути нет. Но это впереди, а сейчас перед ней– возраст многоцветья кленовых листьев. Ей теперь не надо стараться показывать миру того, что в ней нет. Теперь она естественна и полна веры в себя. Именно в этом возрасте «кленовых листьев» женщина становится самой собой. Это– пик её жизни и творчества. Не нужно больше искать пары. Не нужно рожать детей. Это – возраст творчества и вдохновения. Коко Шанель создала свои лучшие модели в этом возрасте. Ничто и никто не мешает и не отвлекает.

И пусть морщинки залегают около глаз, глаза смотрят в мир радостно и с полным доверием. Теперь я знаю, что я могу в жизни. Теперь я знаю, кто я! Теперь меня не собьют мысли о том, что «так не приняло» или «так не делают!» Теперь я задаю тон и веду разговор. Теперь меня не сбросишь со счетов.

Я еще женщина, не андроидное бесполое существо, но я не уже не в возрасте «курицы-наседки», и это делает жизнь проще. Я могу быть экстравагантной, и мне абсолютно наплевать, что обо мне думают другие. Время «кленовых листьев» – самое красивое яркое и время женской жизни.

Не бойтесь его, мои дорогие женщины! Наслаждайтесь им, ибо оно коротко и невозвратимо. Оно пролетит, как листок клена, летящий по ветру. Листок упадет вниз, и превратится в осеннюю, темную, разбухшую от дождей землю, в которую когда-то превратишься и ты, но пока – наслаждайся свободой падения и кружения, будь этим кленовым листком – ярким, незабываемым, которым любуются и молодые, и пожилые. Пусть они смотрят с восхищением и завистью на тебя, необычную и незабываемую женщину возраста «кленовых листьев». А ты гордо и с улыбкой подойди в осеннем лесу к разноцветному клену и улыбнись ему, ибо теперь ты с ним разделяешь одну судьбу.

Вальс осени

Затянулись дороги октябрьские яркими листьями,

Дождь из туч-водовозов разрушил все гнезда

под крышами.

Птицы тянутся ниткой по небу хмуро-осеннему —

Узелками видны силуэты на вышивке времени.

Снег зима призывает, и осень уж в шубу одета.

Листья дуба шуршат под ногами, как трупики лета.

В зале пары кружатся – и окна вспотели от вальсов

Ветер с ними танцует, шепча о разлуке и фарсах….

Северная рапсодия

Когда она только родилась, ей дали не то имя, которое желала её мама, так как мама лежала в больнице и умирала от заражения крови. Ей дали то имя, которое хотели родственники отца, хотя какое значение в имени? Сочетание букв и звуков, которое преследует человека всю жизнь, а она меняла свое имя несколько раз, чтобы уйти от судьбы и семьи, но не ушла.

Даже кровь её была не кровью мамы и папы – в ней текла кровь её двоюродной бабушки, про которую она почти ничего не знала и никогда не интересовался её судьбой. Она родилась с плохой кровью, отравленной стафилококками и стрептококками, поэтому ей сделали полное переливание крови в возрасте шести дней. Отец её опоздал на переливание в больницу – он всегда везде опаздывал, а мама лежала в другой больнице и умирала, поэтому ей досталась кровь двоюродной бабушки – у родной группа не подошла. Так она и пришла в эту жизнь.

Имя её было простое и нежеланное мамой, поэтому мама всегда делала ошибки с именем и казалось, что она разговаривала не со своим ребенком, а с кем-то другим. И ей всегда казалось, что её не любили. Казалось. Ибо как проверить любовь – подарками? Поцелуями? Мороженным?

Любовь или ты чувствуешь или нет, а ей казалось, несмотря на частных учителей, лето в лесу на даче, отпуск у моря, выполнение всех желаний, ей казалось, что её не любили, и особенно мама, а ведь она-то её любила, или ей тоже только казалось?????

Так она выросла, ничего не поняв о любви. Ведь любовь надо чувствовать, а не собирать, как коллекцию марок или модных туфель.

В школе ей казалось, что её опять никто не любит, а она не любила ни учителей, ни учеников. Учиться она тоже не любила. Так где же лежала её любовь? Она поняла это гораздо позднее в жизни, когда выросла и откололась от своей семьи, как откалывается камень от скалы – полетев куда-то вниз, куда-то в бездну.

Она поменяла три раза свое имя, каждый раз придумываю новую историю о себе, где не было место ни маме, ни папе, ни той двоюродной бабушке со странными именем Нинель (Ленин наоборот), отдавшей ей свою кровь, а были другие люди и другие страны. С каждой новой историей настоящие мама и папа становились все более расплывчатыми и ненужными в истории её жизни. Как и далекие и непонятные бабушки и дедушки. Зачем они были ей? Она их не любила никогда, или они – её? Она точно не знала, но так ей было лучше.

Теперь её занимали горы и камни. Она покоряла вершины и забиралась на скалы. Там было холодно, просторно и спокойно. Ей казалось, что она любит горы и даже что горы любят её. Или может ей только это казалось?

Здесь не надо было что-то делать, чтобы тебя любили, просто надо было следить за каждым шагом и не думать ни о чем. Это ей нравилось. Здесь вопрос стоял о жизни и смерти. Каждый неверный шаг мог закончить её жизнь и искание любви.

Она уже побывала на высоких горах Тибета, на старых плоских Альпах и на вершинах нескольких потухших вулканах. Теперь она поднималась на глетчер Аляски, покрытый вечным голубым льдом, которому была не одна тысяча лет. Глетчер стал подтаивать, сказываясь вниз к подножью холодного моря, омывающего Аляску и делящую её на бесконечные фьорды, похожие с самолета на блестящие стеклышки – так неподвижна и чиста была там вода.

Лед был голубоватым и на вкус ни с чем не сравнимым – недаром его продавали в Японию и Арабские Эмираты как ледяные кубики для охлаждения напитков, за большую цену.

Она остановилась на глетчере и отколола маленький кусочек голубоватого, прозрачного, холодного, похожего на новогоднюю игрушку, льда. Рот её заполнился таяющей водой, которая текла еще во времена динозавров и летающих птеродактилей. Подо льдом ещё лежали их кости и огромные клыки косматых мамонтов, которые бойко покупали на Аляске приезжающие сюда на высоких корабельных лайнерах-отелях американские туристы.

Пауза кончилась, и она зашагала дальше, или скорее выше на верхушку глетчера. Почему её тянуло на все верхушки мира – да она и сама бы не могла объяснить, но жизнь внизу её не удовлетворяла, хотя она достигла определенного престижа в международном движении за спасение планеты. Она была, конечно, на стороне «хороших» и против «плохих».

Она доказывала, призывала, боролась, но результатов было немного. Мир, как всегда, управляемый жадностью, суевериями и страхом, был неуправляем, и «плохие» там часто выходили победителями. Да и бороться за «нового» разумного гомо сапиенса ей уже откровенно поднадоело. Ей было тридцать с небольшим, и в её возрасте Христа уже распяли а Билл Гейтс уже построил Микрософт.

Она не была распята за свою борьбу, но и денег она не заработала. Семьи у неё не было, так как любви она так и не нашла. Оставались горы и камни. Там и только там она чувствовала себя свободной от своей борьбы, от вопросов о семье, любви и смысле происходящего. Горы требовали сосредоточения только на одном – правильном шаге вперед. А за это они дарили состояние эйфории тому, кто стоит на их плечах и касается головой звездного неба. Эта эйфория была высшей наградой за долгие часы на холоде, с ледорубом в руках и всем этим снаряжением скалолазов-любителей, стоившей ей всех заработанных денег.

Августовское солнце начало садиться за верхушку глетчера, и она решила остановиться на ночлег в своей маленькой палатке и выспаться в пуховом спальном мешке, не пропускающим пятидесяти градусный мороз к её закаленному мускулистому и бесплодному телу. Спать в мешке на свежем воздухе она любила, а температура в августе была не такая низкая – только 1—2 градуса ниже нуля.

Она сняла свой рюкзак с плеч и вынула палатку. Умелыми движениями она раскрыла её и стала вбивать колышки палатки в вечный лед. Вынула пуховый мешок и положила его в палатку. И тут налетел первый порыв ветра. Так здесь бывало всегда – чем ближе к верхушке гор, тем неожиданнее и сильнее были порывы ледяного ветра. Схватить лежавший у палатки ледоруб она не успела, и её ботинки вдруг поехали по льду вниз. Шипы от «кошек», которые должны были затормозить, не сработали, так как на них налип подтаявший августовский снег, превратив шипы в скользкие сосульки.

Она неслась вниз с глетчера так быстро, что не успевала заметить, в какую сторону её сносит. А её несло прямо в разлом, который она аккуратно обошла еще утром. Она преодолела расстояние, которое прошла с утра, за несколько минут и, не удержавшись на крае расщелины и полетела головой вниз в темноту.

В сознании были последние отрывки мыслей о веревках, боли и вдруг её рот с припухшими от ботекса губами открылся и она завопила «Мамочка!»

– Чка! Чка! Чка! Повторило эхо и замолкло. И вновь глетчер окружила тишина. Остались только палатка с мешком и следы на снегу. Маленький радиопередатчик был разбит и не мог теперь передать сигналы на станцию туристов. Еще одна жизнь ушла под вечный лед глетчера вместе с неразрешенными вопросами. Земля продолжала крутиться, луна – отражать свет солнца, а вселенные – разлетаться. Только теперь – без неё.

А ветер с вершины глетчера стал надувать в темноте одинокую палатку, исподняя на этом одиноком инструменте заунывную песню снежных гор – северную рапсодию.

Осенний ритм

 
Запутались чужие слезы
В последней паутинке лета,
 
 
И холод смыл туманов грезы,
Теплу и неге места нету…
 
 
Рябины гроздь – узоры ниткой,
Цепочка лета разорвалась,
 
 
А на асфальте след улитки,
Как подпись осени осталась….
 

Концерт

Ей удалось купить билет в концертный зал, новый, чудесный концертный зал, построенный по всем законам отличного звучания. Концерт был классический, а музыка – русской. Или – бывает ли классическая музыка русской, немецкой, австрийской? Это ведь звуки, которые пришли в голову людям, и они их записали на бумагу. Бывает ли музыка классическая или национальная? Бывают ли звуки классические или русские? Какие они, эти русские звуки?

Дирижер должен был быть известный Темирканов, умеющий собрать звуки всех инструментов в один, гармонический хор звуков. Но он не приехал. Он был тем магнитом, который притянул всех этих людей в новый концертный зал. Он вытянул их из их повседневной рутины повторения, их «дня сурка», и заставил проехать через весь город на этот концерт. Люди собрались, но его, магнита, Темирканова, там не было.

Вместо него пришла маленькая американка, для которой этот концерт был одним из первых в жизни, да еще с таким замечательным профессиональным оркестром. Она немного боялась, но душе радовалась возможности, появившейся в её жизни случайно. Она смело вошла на подиум перед оркестром и уверенно постучала дирижерской палочкой по пюпитру.

«Поехали!» И оркестр заиграл ноты, которые когда-то появились в голове одного русского, уехавшего из коммунистической России. Каждый музыкант смотрел в свои ноты и играл их на своем инструменте, а она, маленькая американка, пыталась объединить все голоса в единый поток звуков. И у неё это неплохо получалось.

Моя героиня сидела на последнем в ряду стуле около прохода, так она не чувствовала себя хорошо в присутствии еще полтысячи людей, сидевших в зале. Она мирилась с их присутствием, но оставляла за собой право незаметно сбежать – нет, не от музыки, которую она любила, а от этой дышащей, сопящей, кашляющей и пахнущей толпы, называемой публикой.

У неё был только один сосед – справа, но уже через десять минут после начала концерта моя героиня поняла, что мужчина не мылся по крайней мере дней пять, и от его немытых волос несло человеческим салом. Запах был дурным и стойким, и вызывал у неё тошноту, а тот еще наклонил тело в её сторону, оперевшись рукой на поручень кресла.

В тот момент музыка для неё исчезла, превратившись в набор звуков. Мелодия распалась на части под натиском сального запаха. Волшебство превратилось в муку. Уйти ей казалось некультурным, и она сидела, страдая и скорчившись, отстраняясь от запаха справа. Но тут до неё долетел запах из соседнего ряда. Видно, воздушная система охлаждения в зале перемешала запахи, распределяя их среди зрителей. Запахло потом, немытыми джинсами и нестиранными носками. Эта какофония запахов перемешалась с дезодорантами, лаками для волос и всевозможной косметикой – как дешевой, так и дорогой. У запахов не было ни мелодии, ни гармонии, и нашу героиню стало подташнивать.

Она закрыла глаза и зажала нос, оставив лишь малюсенькую щелочку для дыхания. Воздух был искусственным и нечистым. Сама она мылась утром и вечером, переодевала белье каждый день и не использовала сильно пахнущей косметики.

Почему люди не чувствуют этих запахов? Как они могут слушать музыку в такой обстановке? Ей захотелось уйти подальше от звуков, запахов, мелодий, толпы.

«Зачем я сюда пришла? За звуками? За мечтами?» И вдруг ей показалось, что она поняла, поняла тайну звуков! Ведь человечество разъединило звуки в семь нот, семь несвязных звуков. А ведь в природе такого нет, там нет дискретности, нет разрыва, а есть одно большое глиссандо, когда один звук плавно переходит в другой. Но люди разделили звуки, а потом решили скомбинировать эти разделенные звуки – в мелодию.

И тут она вспомнила скворца, который сидел и пел вчера в парке. Она шла домой с работы через парк, и вдруг остановилась. Скворец сидел на ветке и пел в самозабвении, глядя на уходящее солнце. Он пел, как мог, не комбинируя звуки, а просто рождая их. Скворец был сам музыкальным инструментом. Она остановилась под деревом, а тот вдруг смутился и перестал петь. Но потом открыл клюв и выполнил такое глиссандо, катясь по звукам, как по волнам, что у неё захватило дух от такого богатства ощущений.

Она встала и уверенно пошла к выходу из зала. Она вышла, нашла на вешалке пальто и пошла к выходу. Она поняла, что никогда больше не променяет мелодию скворца на семь нот человека, каким бы гениальным не называли эти бесконечные мелодии, повторявшие все те же семь нот.

Она шла к станции метро, и вдруг в кустах увидела скворца. Тот сидел нахохлившись и не пел. Она тихонько приблизилась к кусту, стараясь подойти поближе к этому чудесному инструменту природы. Скворец вдруг вспорхнул, и на лету заквохтал, как курица, словно говоря ей:

– Ну чего ты меня разбудила? Думала, что буду петь по твоему желанию? Нет вот! Не буду! Это вот твои мертвые инструменты играют под команды дирижёра, а я вот – пою, когда хочу! А ты вот так не можешь – жить и делать то, что хочешь! Не можешь!

И скворец улетел прочь, оставив мою героиню со своими мыслями.

На белых лебединых перьях

 
На белых лебединых перьях
Спит пятизвёздная принцесса.
 
 
Ей снится старая цыганка,
А рядом – девочка в отрепьях..
 
 
Она играет на гармошке,
Прося прохожего монетку,
 
 
И представляет по-нарошку
Себя, как важную принцессу.
 
 
Проснулась бедная принцесса,
Что спит на лебединых перьях,
 
 
Заплакав от картины страшной
И от своей судьбы неверья…
 
 
Не плачь, родная, успокойся!
Усни на перьях лебединых!
 
 
Ты скоро станешь королевой,
Навек забыв тот сон старинный….
 

Чудесный платок

Все началось в прошлом году в один дождливый ноябрьский день. Дед сидел домами читал «Жизнь животных» Брэма, а бабка сновала по кухне, готовя курицу на ужин. Тут-то и постучал кто-то в дверь. Обычно в ноябре, да и в такую погоду, чужих в деревне не было. Дачники давно разъехались по зимним квартирам, а постоянные жители деревни – коих было меньшинство – к друг другу по вечерам не ходили.

Стук в дверь не предвещал ничего хорошего. Дед нахохлился и посмотрел в сторону хлопотавшей бабки.

– Ну, чего! Открывай, коли стучат! – заворчала старая.

Деду тогда было 84, а бабке – 72, но оба были крепкими, хотя и постаревшими. Стук раздался опять, но не такой уверенный – послабее. Дед встал со стула и подошел к двойной двери.

– Кто тут? – спросил он громко.

– Откройте, пожалуйста, – пропел мелодичный женский голос.

Дед решился и отвел щеколду, потом прошел через маленькие, холодные сени и открыл вторую щеколду, представлявшую собой толстую металлическую планку, но цепочку оставил, приоткрыв дверь в темноту. За темнотой вырисовался силуэт женщины в пальто с капюшоном. Вода капала с капюшона, и лица видно не было.

– Извините, мне можно у вас обсохнуть часок? С дороги сбилась, а гпс не работает: здесь нет спутниковой связи. Дед засмеялся:

– Нет, не работает здесь. У нас – глубинка. Даже телевизор с перерывами показывает. Ну, заходите. Гостем будете.

Он открыл цепочку и пропустил незнакомку. Женщина в пальто с капюшоном скользнула в сени. Дед опять закрыл щеколду и открыл дверь в теплый, натопленный дом.

– Да вы здесь не снимайте, проходите!

Женщина вошла в комнату и остановилась. Вода стекала с нее прямо на пол, где уже образовалась небольшая лужа. Кот подошел к незнакомке и стал, урча, тереться об ее мокрые ноги.

Бабка вышла из кухни.

– Ах ты господи, как вы промокали! Снимайте ваше пальто! И башмаки тоже. Смотри, и ноги мокрые все!

Она побежала в другую комнату за тряпкой и за вязанными носками. Тряпку она бросила на мокрый пол, а носки отдала незнакомке.

– Одевайте! А то простуду получите!

Незнакомка сняла мокрое пальто с капюшоном и, сев на стул, стащила с ног изящные башмачки и гольфы, которые она промочила до нитки. Она надела толстые вязанные бабкины носки на посиневшие ноги и улыбнулась.

– Спасибо вам! Вот уж меня угораздило! Я ехала смотреть дом на продажу, да и заблудилась, а дороги у вас…

– Дороги у нас знатные, особенно после дождя. Нет тут никаких дорог! Гравий дождем размывает, а асфальта тут никто и не кладет – он всё равно за зиму рас трескается! Так и живем! А вы сами откуда будете?

– А я из города, – и она назвала провинциальный город.

– Да, далеко заехали дом смотреть. Хотите к нам перебраться или дачу будете строить?

В это время бабка отнесла мокрое пальто, гольфы и башмаки незнакомки к печке, а сама поставила самовар и достала малиновое варенье.

– Чай пить будете?

– Спасибо, не откажусь. А вы тоже будете пить чай?

– И я попью за кампанию.

Дед стал доставать чашки из буфета.

– Да куриный суп скоро будет готов. Со своей курой, не магазинной. Это тебе не ножки Буша сине-гормонные! Свои куры жирные на пшене да на червяках выкормленные!

– Спасибо, мне и чая хватит. Я поеду через часок. Только обсохну немного, да и дорогу у вас расспрошу.

– А как вас зовут, голубушка?

– Мария, – ответила женщина и улыбнулась.

Была она немолода, но стройная, как шестнадцатилетняя девушка и улыбчивая. Улыбка играла не только в глазах, но и во всей ее фигуре, одетой в черные брюки и вязанный, темно-зеленый свитер, под которым была выпущена белая рубашка. На пальцах не было колец, но в ушах были маленькие сережки-жемчужинки, напоминающие слезки. Глаза были карие, а может и зеленые – вечерний свет не давал правильной картины. Волосы были полудлинные, собранные в лошадиный хвостик.

Имен бабки и деда пришедшая не спрашивала, а сидела на стуле в бабкиных вязаных носках и играла с котом.

– Хорошо пахнет тут у вас, – сказала незнакомка.

– Это бабка лаванду выращивает и сушит – вот и пахнет у нас лавандой – лучше, чем все эти дезодоранты-то!! – сказал дед.

А бабка разлила душистый крепкий чай в большие чашечки и принесла сушек. Сушки были ванильные, ароматные. А в блюдечки она положила своего малинового варенья.

– Ешьте варенье с чаем – сейчас согреетесь быстро, а пока ваши вещи высохнут. Машину-то далеко от дома поставили?

– Далеко, там где гравий кончился, да вот ваш огонек в окне увидела и решила прямо по лужам, – незнакомка улыбнулась, как весь дом осветила.

– Спасибо, что меня пустили!

– Да, времена нынче такие, лихие. Всем мы не открываем, да и сами старые стали. Как бы не открыть на свою беду! Вот дед и сделал двойные щеколды, да от них толк какой? Молодой может эти щеколды вмиг сбить. Ну, ничего, бог даст, живы будем.

– А бог дает? – спросила незнакомка, грызя сушку и макая ее в варенье.

– Да не жалуемся. Огород, куры, яйца и две козы. А яблок и картошки до весны хватает. Живем, не жалуемся. Даже телевизор показывает, только с перебоями. А летом дачников здесь много. Ничего, дает Господь. Не жалуемся. Женщина опять улыбнулась.

– А в церковь ходите?

– В церковь? Ходим на Пасху и на Успение, да вот трудно нам – до церкви надо на другой берег реки перебираться, а осенью и зимой, по непогоде – не наездишься. Дома с богом общаемся. По-своему, правда, дед?

– Угу, – подтвердил дед, хлебая горячий чай из блюдечка.

– Угу, по-своему, по простому, без староцерковных слов. Он ведь все и так понимает, или она? Бог – это он или она? – неожиданно задал вопрос дед своей ночной гостье. Она засмеялась и сказала:

– Не знаю. Может, и она.

Тут бабка выплеснула руками:

– Суп, суп куриный-то готов! Вы уж отведайте, прошу вас!

– Да нет, спасибо вам! Я чая напилась с вареньем вашим. Спасибо, не хлопочите. Я поеду скоро. А вы мне лучше про дорогу расскажите: как мне на трассу выехать?

Дед пошел к письменному столу и принес бумажку с карандашиком.

– Значит так. Ваша машина здесь. Он нарисовал прямоугольник. Проедете назад пол-километра и сразу направо. Никуда больше не сворачивайте! Как направо повернёте, то все прямо, и через километров пять вы должны на шоссе выехать. А то оставайтесь до утра. Утром видно-то лучше.

– Нет, я поеду. У меня завтра дела в городе. Я доберусь.

– Ну что ж, дело-то ваше. Как хотите, а то бы оставались.

Мария поднялась, поблагодарила за чай с сушками и вареньем и стала оглядываться.

– Мое пальто высохло?

Бабка принесла пальто с капюшоном, теплое от печки, и сухие башмаки с гольфами.

– А носки вы себе оставьте – они вам в машине пригодятся, – сказала бабка.

Женщина одела гольфы, башмаки и пальто, закрыв лицо капюшоном. Бабка подала ей носки:

– Берите! Памятка у вас будет!

– Да я вас и так не забуду, – сказала пришедшая и опять улыбнулась.

– А у меня для вас ничего нет, кроме платка моего, – и она достала из кармана кружевной батистовый платок, пахнущий духами.

– Возьмите от меня, и у вас памятка будет. Она протянула платок деду.

– Вы в сказки верите? – спросила она неожиданно.

– В сказки? Какие сказки? Для детей?

– В чудеса? Вы верите в чудеса?

– Чудеса? Не знаю. Не очень много чудес было в нашей жизни. Я имею ввиду – хороших чудес. Плохих – предостаточно.

Женщина опять засмеялась.

– А в хорошие чудеса верите?

– Верим! – сказала бабка за двоих.

– Как не верить?

– Так вот, платок этот – наговоренный на 3 чуда. Просите, что хотите, но только не для себя. Просите, не бойтесь.

Она положила платок к бабке на ладонь и вышла в сени. Дед уже стоял около нее и открывал защелку.

– Ну, с богом! – сказал дед.

– Хорошей вам дороги! – то был бабкин голос.

Женщина вышла и, казалось, растворилась во тьме. Дед закрыл щеколду и пошел к бабке. Бабка стояла и нюхала платок, который ей дала незнакомка.

– Ты чего его нюхаешь? – спросил дед.

– Пахнет хорошо, сказала бабка и улыбнулась.

– Хорошая это женщина была! А ты как считаешь, дед?

– Да, хорошая, сразу видно!

И они стали собирать ужин. Бабка поставила тарелки и налила дымящегося куриного супа с домашней лапшой. У деда в тарелке плавала куриная лапа. Они поели супа и отправились спать. На следующее утро дед спросил:

– А платок-то где?

– Убрала в потайное место! – ответила бабка.

– От тебя подальше! А ты пойди посмотри, как она ночью-то поехала. Не завязал ли?

Дед оделся потеплее и вышел на двор. Дождь кончился, и во дворе стояли глубокие лужи. Куры уже проснулись и радовались тому, что могут выйти во двор и накопать своих червей. Дед подошел к калитке, которую он починил летом. За калиткой была расхлебанная, еле видная дорога без малейших следов от машины. Он вернулся в дом.

– Бабка! А точно вчера эта женщина заходила? Следов от машины нет никаких.

– Ты чего, дед? Как она к нам пришла? По воздуху, может? – и бабка усмехнулась.

– Иди чай пить! Я приготовила свежие ватрушки с творогом – как ты любишь.

А сама она уже сидела за столом и пила индийский ароматный чай из граненого стакана с серебряным подстаканником, заедая теплой ватрушкой. Рядом с ней лежал белый кружевной носовой платок, подаренный вчерашней незнакомкой. Платок слабо пах дорогими иноземными духами. Дед сел рядом, налил чай из видавшего виды чайника с чуть надколотым носиком и потянулся за ватрушкой.

– А ты веришь, что платок может желания выполнять, бабка?

– А ты, старый, веришь? Эта женщина и инструкцию точную не дала – как у платка просить-то? Расстилать его под ноги или махать им? Что в сказках-то написано?

– Там ничего про платки не написано. Но я по телевизору видел, как с такими кружевными платками бабы танцуют и машут ими из стороны в сторону – ты и сама видела сто раз.

Бабка сидела и уплетала ватрушку за ватрушкой, запивая чаем.

– А ты бы чего попросила у платка, старая? – спросил дед.

– Не для себя, конечно. Ведь Мария сказала, что для себя нельзя у платка просить.

– Я бы попросила за нашу курочку-Рябу – пусть она золотые яички в курятнике несет.

– А зачем тебе золотые яйца-то? Дом есть, сад и огород есть, да и две козы хорошие, да и я старый при тебе. Чего тебе еще надо? Да и Рябушке трудно будет эти золотые яйца из себя делать. А еще и тебя заберут за спекуляцию золотом. Нет, этого просить нельзя.

– А ты, дед? Чего ты-то попросишь? Шубу норковую для меня? Или что бы я помолодела?

– Ну ты бабка даешь! Зачем тебе шуба-то норковая? Кур и коз пугать? Ведь у нас тут и соседей– раз, два и обчелся. Зачем она тебе? У тебя афганская дубленка уже двадцать дет служит и от мороза защищает. И еще двадцать прослужит.

Дед задумался немного и продолжил:

– Дала ты. А вот что бы ты помолодела? Нет! Внешне может и помолодеешь, а внутри все такой же останешься – это точно! Да и мне ты как есть нравишься. Я ведь и сам не молодой теперь. Куда мне молодую бабу в дом? Одна морока с ней! Нет! Не желаю, чтобы ты молодела, а вот другое, – и дед задумчиво стал жевать теплую бабкину ватрушку.

– Чего – другое? – спросила нетерпеливо бабка.

– Чего ты хочешь попросить?

– Я бы попросил, чтобы люди дружнее на Руси стали – как было в прежние времена – помнишь, бабка? Хоть имели люди меньше, но дружбы было больше. Все были небогатыми, но веселыми и компанейскими, да и помогали друг другу. А то сейчас? Богатеи домищ понастроили за заборами высокими с охраной да доберман-пинчерами. Не подойди! Власть денег на Руси стала большая, а вот дружба – маленькая. Вот я бы и попросил платок – нет! Не за себя, а за Россию всю. Пусть будет как раньше – добрее, человечнее, пусть не так богато. Но вот кому эту просьбу послать – не знаю. Правительству? Али кому еще? Обмозговать надо мне. И еще: чтобы сельское хозяйство и деревню возродить. Ведь Россия весь мир пшеницей кормила, а теперь? Вот дочь пишет из столицы, что на колбасном заводе последние десять лет не было ни грамма русского мяса. Ни грамма! Десять лет! А у нас в деревне из ста домов только три жилых и осталось. Остальные или пустые сгнивают, или под дачи с высокими заборами переделаны. Да. Только опять: кому эту просьбу посылать через платок – не знаю. Путину? Тот нефтью занят и газом, хотя сам, говорят, ячневую кашу с молоком каждое утро ест в Кремле. Откуда зерно-то берут? Из Швейцарии?

– Ну ладно, бабка. Порассуждали и хватит! Я пошел к реке – сегодня должны новые товары подвезти, да и яйца твои подать надо. Чего купить-то скажешь?

– Муки, сахара да порошок стиральный. Да! Не забудь зубную пасту – кончилась.

И бабка взяла со стола платок кружевной и отнесла его в платяной шкаф. Там она его положила в стопку стираных носовых платков. Потом убрала чай и оставшиеся ватрушки и присела на диван перед телевизором. Антенна ловила сегодня первый канал, где неправдоподобная реклама перемешивалась с пугалками, собранными со всего мира, которые миловидным безразличным голоском выкладывала для русской публики кареглазая телевизионная красавица.

Дед был уже у Волги, встречая паром с продовольственной лавкой, приезжавшей в их Медвежий Уголок раз в месяц. В сумке у него было пять десятков яиц от бабки и список, что надо было купить. Про платок он и думать забыл, поглощённый своей ежедневной деятельностью.

Так прошло три месяца. Почти кончилась зима, и пришла в семью деда беда семейная: заболел внучок в столице. Он упал в детском садике, а через несколько дней не смог ходить. Стали проверять, и нашли у малыша на спине раковую опухоль. Как уж она там выросла – то ли от выхлопов газа в городе, то ли от недостатка простой деревенской пищи, но малыш попал в раковую больницу в возрасте пяти лет. Там ему начали делать химию, луч и все те необходимые для уничтожения опухоли процедуры, до которых дошла наука. Ему было то хуже, то чуть лучше, но ножки больше не ходили. Дочь деда дневала и ночевала в больнице, но письма писала в деревню бодрые, полные надежды. Бабка же врачам не верила и по ночам плакала.