Текст книги "Круглые коленки"

– Отличное знание химии не освобождает человека ни от моральной, ни от уголовной ответственности.

Потом явилась наша классная и привела заплаканную Оленёву. Красивое Ольгино лицо не могли испортить даже красные пятна.

– Захарова, твоё поведение переходит всяческие границы. С твоими родителями мы будем разговаривать у директора, но сейчас, по горячим следам, ты обязана извиниться.

Убей меня бог, но я была уверена, что Вовика подговорила Оленёва, но для меня дело было не в этом. Я себя считала чуть ли не безукоризненным человеком, лучшей ученицей класса, и обвинение в предательстве было для меня действительно позором. Ведь я ни сном, ни духом… Да и что в те времена могло считаться хуже? В те времена, когда уехать навсегда жить за границу считалось предательством Родины?

Я откинула свой портфель в сторону и встала.

– Я извинюсь, но, если кто-то правда считает, что это я сдала Иссу, скажите мне это в лицо!

Я стояла и смотрела на них. И все они молчали, и при этом как-то странно отводили глаза.

– Что-что-что? При чём здесь Исса Давыдовна? – Лицо нашей классной даже как будто вспухло от возмущения. – И кто вам дал право обсуждать поступки учителей?

Я поняла, что в принципе мне уже нечего терять.

– Мне обидно, что я зря дошивала не сданную на оценку юбку. Кто мне теперь за неё поставит пять?

– Давай дневник, Захарова. Завтра будем разговаривать у директора. Учти, твоё поведение надоело уже всем учителям.

И вот до сих пор для меня остаётся загадкой, как они все могли подумать, что мне зачем-то нужно было доносить, что Исса ощупывала наши коленки? Как они вообще могли решить, что мне всё это не безразлично? Как не понимали, что я была по всей своей сути совершенно другая, не такая, как все они? Я была тогда выше всех не только ростом, но и выше всех этих коленок, выше этих дурацких рассуждений о счастье… И в конце концов, что за криминал был в том, что учительница один раз за сколько-то лет отступила от школьной программы? Неужели действительно этот странный Иссин поступок принёс кому-то вред? И с какой же формулировкой её уволили? И, кстати, ведь Зу-Зу тоже не принимала участия в этом ощупывании?

* * *

– Объявили посадку на ваш рейс, мадам.

– Ну что же. Значит, пришла пора нам прощаться. Спасибо, Ядвига.

– И вам спасибо. Сейчас я перепоручу вас служащим авиакомпании. Ждём вас через два месяца. Я уверена, после второй операции мы приедем в аэропорт уже без коляски.

– До встречи, Ядвига.

– Счастливого полёта!

Она махала мне, пока мы с пришедшим за мной молодым человеком чернокожей наружности катили через зал. Чтобы мне было подольше видно Ядвигу, он развернул мою коляску задом наперёд и всю дорогу до самолёта напевал весёлую песенку.

– О чём вы поёте?

– О любви.

– Разве любовь – весёлая штука?

– Конечно.

А вот мне никогда не казалось, что любовь – это что-то весёлое. Может быть, дело как раз в том, как к этому относиться? Мне теперь кажется, что я слишком рано стала серьёзной.

* * *

Мои круглые пятёрки по всем предметам с первого класса служили мне своеобразной индульгенцией, иммунитетом против всего неприятного. Это было время, когда пятёрки ещё ценились. Уже потом появились работы по психологии и социологии, в которых утверждалось, что троечники лучше адаптируются к жизни, чем отличники (что чистая правда), но в моё время отличником было быть не зазорно. Хотя… Иметь кофточку «с толчка» и иметь круглые пятёрки по всем предметам было уже не равнозначно, кофточка считалась лучше. Заграницы для нашего класса как бы не существовало, а если она и была, то только где-то там, в фантастической дали, где ездил на красивых машинах Жан-Поль Бельмондо, бесновался со своей гитарой Блэкмор, пели АВВА и отправлялся назад в будущее доктор Эммет Браун. Всё это было для нашего города и нашей жизни как бы вне реальности, но не зная её, я хотела для себя какой-то другой жизни, обязательно далекой от сентенций учителей и глупых разговоров одноклассников. Постоянное «дай списать», а потом шушуканье в углах о том, кто из мальчиков как на тебя посмотрел… Мне было не интересно среди сверстников. Хотелось видеть каких-то новых, умных людей, слушать их разговоры, участвовать в них, а не учиться варить суп «борщ».

Мои пятерки по всем предметам давали мне возможность не только вести себя свободно в школе, но и спасали от скучных домашних дел. Достаточно было намекнуть, что я должна готовиться к контрольной или выполнить что-то сверх ежедневных заданий, и от меня отставали. Нельзя сказать, чтобы я пользовалась этим слишком часто, но мыть полы, стоять в очередях или сдавать назад в магазин пустые молочные бутылки – нет, уж увольте! Я лучше буду учиться.

– Почему, Захарка? – вразумляла меня иногда Швабра. – Сдавать бутылки – прибыльное занятие. Ты просто идёшь, стоишь некоторое время в очереди и сдаёшь. А если ещё ходить за продуктами, то у тебя всегда будут карманные деньги.

– У меня и так есть карманные деньги.

– Хм, счастливая! – завидовала мне Швабра. – Но всё равно, денег может быть и больше.

Я не говорила ей, что карманных денег у меня было ровно двадцать копеек в день. Такую сумму выдавали почти всем нашим девочкам «на буфет». Насколько я знала, у Оленёвой часто бывали в кармане и рубли, и трёшки. Но в принципе, мне и не нужны были в то время карманные деньги. Обворожённые моей отличной успеваемостью родители и так давали мне всё, что было нужно. К тому же из-за моего высокого роста мне уже с седьмого класса приходилось покупать одежду и обувь во «взрослых» магазинах. Финские замшевые сапоги, которые мне купили за бешеные по тем временам восемьдесят рублей, были не только данью моде, но и необходимостью.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы учение давалось мне хуже. Конечно, никаким вундеркиндом я не была, но учиться мне было легко. Мне нравилось решать задачки повышенной трудности и выходить к доске тогда, когда остальные смущённо молчали. И кстати, это позволяло мне высказываться на уроках в тех случаях, когда лучше было бы придержать за зубами язык. И чувствуя мою независимость большинство учителей в нашей школе меня не любили.

– Захарова, а почему ты никогда не подаёшь дневник для оценки? – как-то спросила классная, когда я, как всегда с блеском, сделала какой-то доклад.

– А потому что мои родители и так уверены, что я всегда учусь на отлично.

– Поэтому они не ходят на родительские собрания, – поджала губы классная.

– Они много работают, у них мало времени, – сообщила я.

– Майка, а где работают твои родители? – Что за манера была у Швабры всё время больно тыкать меня в спину?

– Папа – доцент в политехе, а мама – врач, – информировала я класс.

– И ты, Захарова, конечно же после школы будешь поступать в политехнический, – классная не поднимала глаз, делая вид, что записывает что-то в журнал.

– Я собираюсь поступать в МГУ.

– И на какой же факультет?

– У меня ещё есть время подумать.

– Берите пример с Захаровой, она думает, пока вы все валяете дурака, – классная делала такое движение руками, будто хотела представить мой положительный пример всему классу, но я-то отчётливо слышала в её голосе затаённое злорадство. Мол, ну-ну, дорогая, посмотрим ещё, с каким результатом ты вернёшься.

Не думаю я, что Исса Давыдовна в самом деле была скрытой, затаённой даже от себя лесбиянкой. Никогда не замечала я за ней какого-то пристального внимания к нашим телам, разве что кроме того случая с коленками. Никогда Исса не стремилась не только нас обнять, приласкать, похвалить, но часто наоборот. Постоянно мы слышали от неё обидные сравнения и прозвища. Конечно, она не говорила напрямую кому-нибудь из нас «ты, Швабрина, или ты, Захарова, дура». Но косвенные, весьма неутешительные оценки наших неокрепших душ слышали мы нередко не только от неё, но и от других учителей. «…Именно ты, Никитин, с твоим несостоявшимся умом можешь сморозить такую глупость…» или «…если у тебя, Синичкина, ничего в голове нет, то сколько бы ты ни смотрела в потолок, ничего оттуда на тебя не свалится…» К счастью, мы быстро научились совершенно не реагировать на такие слова. Разве что Зу-Зу тайком плакала после уроков у окна в коридоре, боясь идти домой из-за какой-нибудь глупой записи в дневнике. Исса Давыдовна была исключением разве что в том, что ввиду особенности её предмета давала нам оценки не относительно наших способностей к наукам, а более общего плана. Мне даже кажется, что в противовес другим учителям, она, так или иначе, хотела более приспособить нас к жизни. Я помню до сих пор, как она говорила, что каждая женщина должна уметь «из ничего» обустроить свой дом, сварить обед и сшить себе юбку. В то же время я сама слышала, как однажды «физичка» всерьёз жаловалась в школьной столовке учительнице по литературе, что какая-то девочка с третьего раза не может решить простейшую задачу на закон Ома.

– Ведь это же безобразие – не понимать закон Ома! – говорила учительница физики, прихлёбывая из стакана компот.

– Да-да, – кивала в ответ литераторша. Наверное, Исса Давыдовна разразилась бы столь характерным для нее бравурно-хлюпающим смехом, возникающим в самых глубинах её бюста, если бы услышала эти жалобы. Я думаю, что закон Ома в те времена, когда Исса ощупывала наши колени, был ей тоже абсолютно безразличен. Она всегда держалась особняком среди наших учителей, никогда не сидела в учительской; она приходила в школу и сразу шла к себе наверх, на последний этаж, закрывала за собой дверь кабинета на замок и там затягивалась сигаретой. Мы же стояли перед дверью в ожидании звонка и скрежета старого толстого ключа, с трудом проворачивающегося в ячейке, принюхивались и хихикали. Знатоки утверждали, что Исса курит весьма распространённый тогда «Ораl», и это подтверждалось смятыми коричнево– белыми упаковками, которые иногда печально поблескивали в мусорном ведре утратой девственной неприкосновенности. Исса не находила нужным заворачивать использованные упаковки в бумажки перед тем, как выбросить, она полагала, что нам и без неё прекрасно известны все марки сигарет тех лет. Перед самым звонком слышался звук открываемой оконной рамы, тянуло сквозняком, наконец распахивались двери в царство тканей, швейных машинок, кастрюль и немудреных продуктов. Мы с гоготом втягивались в кабинет и в своё будущее.

Мне кажется теперь, что, рассказывая нам, как варить борщ, шить юбку или беречь коленки, Исса неосознанно пыталась вложить в наши наивные головы её собственные представления об уравнении вида женского счастья, в котором решением должно быть наличие порядочного и обеспеченного мужчины, а функциями могли выступать и хорошенькое личико, и умелые руки, а, самое главное, внутреннее понимание устройства обычной, весьма далёкой от школьных предметов жизни. Кроме неё, с нами (во всяком случае, со мной) никто из учителей и родителей об этом не говорил. В отличие от математики, физики и химии меня это знание не коснулось, а без опытных преподавателей сама я в этом отношении была непроходимо тупа. Иначе чем можно объяснить, что через семь лет после этого происшествия с Иссой Давыдовной и Оленёвой, я вдруг, сама не зная зачем, вышла за Вовика Никитина замуж. Где были мои мозги и куда смотрели мои глаза? Не исключено, что, когда я в свои последние каникулы случайно встретила Никитина на улице, мне просто показалось лестным, что он, рассказывая о других ребятах, ни разу, ни словом не упомянул об Ольге, и я почувствовала к нему доверие.

* * *

После разговора с директором мама умоляла меня больше «не высовываться». Отец сказал, что он продолжает оставаться высокого мнения о моих умственных способностях, но я не должна их с мамой «подводить». Первый раз в жизни я сама почувствовала опасность и заткнулась. Я отвечала, как всегда, на отлично, но после уроков сразу шла домой и практически ни с кем не разговаривала. Несмотря на это, на состоявшемся через несколько дней комсомольском собрании меня с подачи нашей классной и при полном молчании почти всех присутствующих одноклассников всё-таки исключили из комсомола. Шурик Киселёв, правда, попытался что-то сказать в мою защиту, но классная его быстро осадила. Никитин, как бы забыв, что это именно он был техническим виновником случившейся драки, разряжал обстановку несмешными шуточками. Оленёва пребывала в оскорблённом состоянии. Мимо оконных штор (тех самых, которые Синичкина подшивала на домоводстве) ядерными солнечными потоками лился весенний свет и отпечатывался широкими прямоугольниками на столах, на полу. Зу-зу, сидевшая рядом с окном, вся сморщилась и закрыла лицо ладошками. Меня заставили встать и выйти к доске, я старалась ни на кого не смотреть и смотрела куда-то вбок, поэтому мне врезались в память тонкие металлические ножки наших учебных столов и стульев, которые поднимались от пола и давали чёткие косые тени. И только мой стол в этом математическом царстве непересекающихся прямых скособочился. Выходя из-за него, я задела край и сильно сдвинула его из ряда другой мебели, и он напомнил мне некстати вставший на якорь печальный корабль.

Когда классная произносила обвинительную речь, все сидели молча, делая вид, что это что-то вроде никому никогда не нужной политинформации и никого конкретно не касается. Во время голосования я всё равно видела, что Оленёва сразу подняла свою руку высоко и четко. Никитин поднял ладошку, весело улыбаясь, будто помахал. Киселёв, подняв руку, вздохнул, Синичкина стала его утешать, что-то шепча ему на ухо, а Швабра подняла руку, даже не отрываясь от тетради, в которую, как всегда, что-то списывала. Одна Зу-Зу после собрания подошла ко мне и предложила конфетку.

– Я воздержалась, когда голосовали за то, чтобы тебя исключить. Просто классная не увидела, наверное, мою руку.

– Воздержание – залог здоровья, – я посмотрела на неё сверху вниз и прошла мимо. Зу-Зу была тогда для меня незначительна.

Я никогда после школы не встречала её, и она так и осталась в моей памяти прежней: невысокая, толстая, с прыщами на лбу и с маслянистыми чёрными волосами. Томка Швабрина, с которой я до сих пор вижусь время от времени, рассказала мне, как потрясающе выглядит Гузель сейчас. У неё есть косметолог, шофёр, парикмахер, массажист и даже, кажется, личный самолёт. Она живёт в далёкой стране, в сказочном дворце, окружённом прекрасным парком, и её обожают трое её детей и пятеро маленьких внуков. И всё это потому, что родители своевременно выдали её замуж за того, за кого было нужно. Парень был из семьи, которая сильно поднялась в девяностые – то ли на нефти, то ли на газе. Томка однажды была у Зу-Зу в её замке в гостях.

* * *

У аэрофлотовских стюардесс коленки как на подбор. Мне это хорошо видно из широкого прохода между рядами кресел. Девушки стоят, встречая пассажиров. Все очень симпатичные, но всё-таки ни одна из них не могла бы сравниться с Олей Оленёвой.

Родители звали Ольгу Лялечкой. И если в моей семье гордостью родителей были мои оценки, то предметом восхищения Олиных родителей была красота их дочери. «Лялечка очень устаёт после уроков, ей нужно поспать. А ваша дочка не отдыхает после школы?» Так спрашивала мама Оленёвой у моей мамы, возвращаясь с того единственного родительского собрания, которое моя мама посетила. Я не знаю точно, каков был мамин ответ, наверное, что-то вроде, что Майя после уроков носится, как конь, баскетбол – это ведь не для слабаков, но, когда дома мама передала мне этот вопрос, я чуть не свалилась от смеха. Это Ольга-то устаёт от занятий! Да она едва бывает на половине уроков. То они с её ухажёрами удаляются слушать магнитофон, дело неотложное, потому что записи нужно срочно переписать и отдать. То ей нужно к портнихе, а это очень занятая портниха и к ней нужно приходить строго в назначенное время. Или Ольгу кто-то приглашает вечером в кино, а приглашают её кроме наших классных подлипал и мальчики постарше, поэтому днём она должна срочно сходить сделать маникюр. И несмотря на такую занятость, оценки у Ольги были всегда вполне приличные и создавалось впечатление, что все учителя относятся к ней весьма снисходительно, если не любовно. Почему-то Ольге прощалось всё – опоздания на уроки и уходы с субботников, игнорирование мытья полов на дежурствах в классе и сбор грязной посуды в школьной столовой.

– Оленёвой поставили пять, а Кисику, у которого она списывала математику, четыре. – Это было в нашем классе расхожей фразой. И вместе с тем, весь наш класс относился к Лялечке вполне дружелюбно. В общем-то, она не была особенно вредной. Но мне почему-то казалось, что из всех наших классных физиономий Оленёва терпеть не могла только мою.

Однако мне она была не конкурентка. Мы жили с ней на таких разных полюсах, что пути наши серьёзно не могли пересечься, и действительно пересеклись только однажды – как раз в тот день, когда я выволокла её за шкирку к доске. Я не знаю, почему она меня не любила. Возможно, именно за то, что меня не интересовали ни магнитофонные записи, ни школьные сплетни, ни мальчики, и мой мир был ей чем-то враждебен, ведь ясно было, что так или иначе своим равнодушием я не только нивелирую её интересы, но даже в какой-то степени оскверняю их. Что давало мне такую свободу? Предощущение обязательного счастья, которое будет мне обязательно достижимо в Москве, словно ещё одной сестре из чеховской пьесы. В Москву, в Москву! Туда я стремилась всей душой, там меня ждала новая, неземная жизнь, далекая от пыльных улиц нашего провинциального города, и куда я обязательно должна была прибыть словно по расписанию. И никто тогда не стоил моей дружбы, не только Ольга. Я прекрасно чувствовала себя одинокой и единственной. Ревновала ли я к её успеху? Нет, тогда ещё нет.

Оленёва же в это самое время купалась в сознании своей пышно расцветающей красоты. Она лелеяла её, как лелеют ботаники и зоологи редкие экзотические растения и животных. Каждое движение, каждый жест или поворот головы, причёска, платье были строго подчинены цели, ни одно движение пальчиком не было сделано зря, всё было для того, чтобы произвести эффект. Вероятно, так ведут себя звёзды на публике. Ольга и была звездой нашей школы. Если я ещё только мечтала о будущей жизни, она уже вовсю наслаждалась настоящей. Каждое утро, сияющая и благоухающая, она входила в класс, и всем сразу становилось понятно, что этому чуду не нужны никакая математика или литература, нужно только смотреть на эту девочку и восхищаться ею. Не было случая, чтобы волосы её были не завиты, а ручки без маникюра. Лишь однажды я заметила у неё на колготках маленькую дырочку, и эта дырочка даже оскорбила меня, она шла вразрез с совершенством, она не сочеталась с красотой.

– У тебя дырка, – негромко указала я Ольге на перемене.

– Где? – ужаснулась она и тут же добавила. – Скажешь классной, что я заболела?

– Ты что, домой? Но ведь ещё три урока?

– Не могу же я сидеть на уроках в дырявых колготах?

С тех пор я ещё пристальнее наблюдала за Ольгой, как наблюдают какое-нибудь необыкновенное явление природы – умопомрачительный закат, рассвет или водопад. Мне хотелось её понять, разобраться в ней, но к этому я была неспособна, так зритель смотрит на экране игру звезды, но поглощённый фильмом не понимает, как это сделано. Девочки принимали Ольгу такой, какой она была. С ней было интересно поговорить о нарядах, о маникюре, о пластинках. В обществе мальчиков Ольга больше молчала, и это необыкновенно ей шло. Как-то она умела напустить туману в глазах, приоткрыть ротик, поправить локоны, нежными пальчиками (всегда с маникюром) потереть ушко, и одноклассники теряли дар речи. Мне казалось, что они смотрели на неё, как волчата смотрят на что-то желанное, но и опасное, и только судорожно лязгают молодыми острыми зубами, захлебываясь слюной от вожделения. По-моему, только один Кисик был равнодушен к Ольгиным чарам, а вот Вовик Никитин после пресловутого комсомольского собрания стал считаться кем-то вроде её доверенного лица, пажа, носильщика, в общем, безропотного влюблённого. Очевидно, я, даже не подозревая об этом, попала в самую кульминацию его безумной влюблённости в Ольгу. Впрочем, как только я ушла из нашей школы, я перестала думать о Никитине, об Ольге, но не забыла их. Ужасно, что сих пор время от времени всплывает в моей памяти то горькое и злое, что навсегда соединилось с образами Вовика, Иссы и Оленёвой. Говорят, дети запоминают колыбельные, которые пела им мать в их младенческом возрасте. Я не помню никаких колыбельных, но когда вспоминаю Вовкину испачканную красным пятерню, душа моя погружается в топкое болото. Скотина, думаю я. Ты испортил мне жизнь. И начал её портить вот тогда.

Хотя, когда я одумываюсь, я себя успокаиваю. Во-первых, почему «скотина»? Он был влюблён. Во-вторых, никто силком не тащил меня за него замуж. И в-третьих, когда я сама была влюблена, неужели не могла бы сделать кому-нибудь пакость? Во всяком случае, кроме Оленёвой, ещё одну женщину я тоже чуть не убила. Интересно, что стало потом с той женщиной? Что стало с Оленёвой, я знаю.

Уже выгнанная из комсомола я доучилась четвёртую четверть в своем классе и перешла в другую школу без всяких проблем. Мой пятерочный аттестат сыграл мне хорошую службу. Но этот последний месяц в классе запомнился мне тяжкой необходимостью ежедневно преодолевать собственное унижение, хотя внешне в отношении ко мне со стороны ребят я не замечала никакой видимой разницы. И я тогда не подозревала ещё, что жизнь – это, по сути, и есть череда событий, главное в которых преодолеть или предотвратить унижение и добиться счастья.

Домоводства в тот год у нас больше не было, и я больше не ходила по боковой лестнице, по которой мы поднимались к Иссе на последний этаж. Нет, я не чувствовала вины, но мне неприятно было вспоминать, как мы хихикали возле кабинета, принюхиваясь к сигаретному дыму, и обсуждали Иссу. Однако я и не сочувствовала ей.

Странно, что именно из Вовика Ольга за какой-то месяц сделала безвольную тряпку. Кстати, Кисик, между прочим, в восьмом классе уже начал бриться, а Вовик нет, но этот факт, по-моему, ничего не объясняет. В этом успехе была не столько победа самой Ольги, сколько податливость жертвы. Ни до, ни после я не видела у Вовика в глазах той покорности и того удивления, с которыми он весь май и всё лето поклонялся своему божеству. На групповой фотографии той весны (меня на ней нет, я не захотела вставать вместе со всеми в ряд), Вовик – косая сажень в плечах и ростом выше всех в классе. Но вот мордашка на этой фотографии у него ещё детская, с испуганно-нахальным выражением в глазах, мол, господи-боже-мой, что это со мной случилось? Я этого не хотел, дорогие мама-папа… И Швабра мне потом рассказала, что и весь следующий год Вовик ходил «не в себе».

Как-то, уже когда мы с Вовиком мыкались в Москве, мне случайно попалась на глаза та самая фотография. Я позвала его посмотреть. Оленёва на ней, кстати, тоже вышла «не очень» – симпатичная девочка с двумя огромными бантами над ушами, и только. Была ли она в жизни гораздо лучше и её испортила фотографическая плёнка или она просто казалась нам очаровательной, потому что была похожа на известную киногероиню, теперь неизвестно. Я позвала Вовика и спросила об этом. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы Вовик сказал бы что-нибудь вроде: «Не понимаю, что на меня тогда нашло, она такая же, как все. И вообще, ты – гораздо лучше», – но Вовик ничего не сказал, только посмотрел с прищуром на фотографию, потом перевёл взгляд на меня и отошёл. Через некоторое время мне стало казаться, что он прищуривается специально, когда смотрит на меня, будто прицеливается или прицельно сравнивает меня и Ольгу.

Говорили, что после десятого класса, когда выяснилось, что Ольга срочно выходит замуж, он слонялся всё лето возле её дома, как тайный агент. Он сопровождал её на расстоянии нескольких метров во всех её передвижениях: в походах по салонам для новобрачных (раньше были такие, где по специальным талонам можно было заказать фату, платье и туфли), в парикмахерскую, по магазинам. Иногда он подходил к ней, пытаясь поговорить, но она его прогоняла. Из-за этого в тот год он никуда не поступил и даже и не попытался. Его родители не знали, что с ним делать, даже ездили к какой-то колдунье, чтобы отвести приворот или что-то в таком роде. Швабра болтала мне уже после того, как мы с Вовиком развелись, что в день Ольгиной свадьбы он утром прибежал к Кисику и умолял дать ему на денечек отцовское охотничье ружье. И вроде бы отец Кисика чуть не силой увез Вовку на дачу и стерёг его, пока молодые не уехали в свадебное путешествие. Странно, что в этой истории участвовали не только Синичкина и Кисик, но и Швабра и ещё кто-то. Забавное единение по спасению Вовика, не правда ли? Впрочем, мотив несчастной любви всегда действует сильнее, чем мотив справедливости. Я мысленно ухмыляюсь. Что есть моя память? Моя собственная социальная сеть, в которой запутались ложь и правда.

Странно, что теперь, когда я вспоминаю историю моего замужества, я по-прежнему ненавижу Вовика и остаюсь совершенно равнодушной к Оленёвой. Обычно ведь ненавидят соперниц? Но я не считаю Ольгу соперницей, теперь я ей даже сочувствую. Никитин тоже пребывает в полном порядке, дай бог ему счастья… Но нет, неправда, в глубине души я ненавижу их всех: и Оленёву, и Никитина, и Швабру, и Синичкину… Пожалуй, только Зу-Зу не вызывает во мне никаких эмоций. И после школы я почему-то никогда не встречала Кисика. Его я вспоминаю даже с какой-то симпатией.

А вообще-то, что на меня нашло? Пошли они на фиг, откровенно говоря. Может быть, если бы я жила в каком-то другом городе, я бы вообще забыла, как кого зовут, но я возвращаюсь именно туда, куда прошлое засасывает меня, как в водоворот тенистого омута. А раньше на этом берегу был весёлый, шумливый пляж.

* * *

Ну, вот, мы взлетели. Чей-то ребёнок лет трёх передвигается по проходу самолёта, цепляясь за ручки кресел, они вровень с его лицом. Ему надоело сидеть, и он совершает свой маленький подвиг, вырвавшись из материнских рук. Пробегает несколько нетвёрдых шагов по ковровой дорожке, потом внезапно останавливается, повисает на ручке кресла и заглядывает с умильной миной пассажирам в глаза, потом пробирается дальше. Думаю, большинство пассажиров ему улыбаются. Он добегает до меня, впереди тяжёлая матерчатая шторка, отделяющая бизнес-класс от эконома, дальше дороги нет. Малыш останавливается и смотрит на меня не мигая. Мы рассматриваем друг друга. У него симпатичная, немножко плутовская мордашка. Я тоже пытаюсь ему улыбнуться, но он вдруг резко мчится назад, спотыкается, слышно, как он с размаху падает в проходе и истошно вопит. Я оборачиваюсь со своего места и вижу в проходе его болтающиеся ноги в белых, новеньких кроссовках.

– Не надо было убегать так далеко, – уговаривает его женский голос.

– Там тетя! Страшная! – Он захлебывается слезами.

Страшная? Неужели мной теперь можно пугать детей? Хм, а ведь у меня уложены волосы, сделан маникюр. Я заплатила за то, чтобы приехать красивой.

Я пытаюсь представить, как я выгляжу в его глазах. Если он опять полезет ко мне, я сделаю ему «козу», пусть думает, что злые волшебницы бывают на самом деле. Почему всем нужно верить только в хорошее и в добрых фей?

Первое и единственное, о чём бы я попросила фею, если бы она мне встретилась, вернуть меня на тридцать лет назад.

Я рассматриваю свои ногти. У меня модное стойкое покрытие, я сделала эту процедуру как раз перед поездкой в Германию, они и отрасли совсем немного. А в школе я не заморачивалась с этим, хотя маникюр все наши девочки стали делать как раз с восьмого класса. Мои ногти быстро ломались от тяжёлого баскетбольного мяча. Но для остальных девочек это было чем-то вроде ритуального обряда, посвящавшего в клан «взрослых». На переменах все собирались кучками, подробно осматривали друг у друга пальцы, обсуждали их длину, размер ногтей, цвет лака и наличие или отсутствие белых точек. Белые точки считались «счастьицами». Ольга, конечно, была во главе этих обсуждений. Тут я и узнала, что хоть мне и повезло иметь от природы длинные пальцы, ногти у меня «не очень» – слишком маленькие и «лопаточкой». И даже думать никто тогда не мог, что через тридцать лет в моде будет как раз такие ногти, как у меня. Девчонки стачивали пилочки от усердия, добиваясь формы перевёрнутой капли.

Время от времени наша классная, снедаемая педагогическим зудом, командовала в начале своего урока:

– Девочки, руки на стол!

Наша классная ходила в каких-то ужасных трикотажных костюмах, обтягивающих её яйцевидный выпирающий живот. Мы даже время от времени гадали, не беременна ли она. Уход её в декретный отпуск был бы для нас приятным освобождением. Но нет, костюмы одинакового фасона сменяли один другой, кофточки с дешевенькими брошечками под воротничком тоже различались только безумием оттенков. Впрочем, мы были всё-таки снисходительны. Тотальный дефицит многое мог извинить, однако ногти у нашей классной имели такой вид, будто она их грызёт с утра до ночи, а после выходных под ними ещё и прослеживались следы огородных работ. Мы ничего не имели против подсобных хозяйств или так называемых дач, но наша классная с гордостью противопоставляла свои «рабочие» руки нашим «неженкам».

– Посмотрите на мои трудовые мозоли! А ваши ручки – это ручки лентяек, белоручек! Вам должно быть стыдно, что вы отлыниваете от ручного труда!

– Мы не отлыниваем…

– А почему тогда на субботники приходите с перчатками? Ручки испачкать боитесь? Ну-как быстро, показывайте ваши ногти!

И мы послушно выкладывали свои «белоручки» на крышки учебных столов, исписанных фиолетовыми формулами алгебры и физики, любви и ненависти. «Зу-Зу – корова» не редко попадалось среди формул. Возле буквы «О» с завидным постоянством можно было увидеть сердце в завитушках, пронзённое стрелой. И даже я, не удержавшись, начертила на столе в кабинете химии маленькое, аккуратное «М», примыкающее одной палочкой к «З». Майя Захарова, словно припечатала печатью инициалов свою любовь к этому предмету.

Нашей классной было не жаль тратить урок на ерунду проверок, она считала, что борется за дисциплину, за то, чтобы все в классе были равны в одежде, в ногтях, в причёсках. Было в этом, так называемом, равенстве что-то монастырское или ещё того хуже – что-то от института «благородных девиц» – одинаковые передники, одинаковые платья, но классной – учительнице истории – это не приходило в голову. Ей нравилась сама идея всеобщего равенства, пусть даже только в форме одежды. Её любовь к «дисциплине» всегда ассоциировалась у меня с садизмом, такое странное, непонятное выражение лица возникало у неё, когда она ловила «на маникюре» Швабру или Синичкину, или ещё кого-нибудь. «Ну помучьтесь теперь, помучьтесь»! – приговаривала она и не начинала урок, пока виновные не возвращались. Соль наказания заключалась в том, что ногти приходилось очищать ножницами или ножом. Специальная жидкость для снятия лака продавалась далеко не во всех магазинах, девчонки чаще всего пользовались обычным техническим ацетоном, который прятали в туалете. О, эти школьные туалеты с низкими дверцами в кабинках, с грязными унитазами, на которые нужно было карабкаться с ногами и восседать на них на корточках, спуская по возможности спереди между ног коротенький подол школьного платья. О, эти выкрашенные грубой синей или зелёной краской трубы-стояки, покрытые жабьими пупырями холодного конденсата… Фишка была в том, что классная успевала побывать в туалете раньше нас и конфисковывала заветный пузырек. Куда она потом девала эти трофеи? Неужели относила домой и ставила в шкафчик? Каким образом соотносились с дисциплиной и знанием предмета наши накрашенные ногти, кстати, вполне себе скромные по сравнению с нынешними временами? Не знаю, кому было хуже, тем кто уходил в туалет, или тем, кто оставался слушать нотации? Классную не волновало, что подавляющее число учеников не умеет формулировать свои мысли, она и сама, по-моему, этого не умела, ей было важно, чтобы мы «не ходили в школу, как на праздник». «Здесь вам не фестиваль!» – это её дословное выражение тогда вызывало насмешки, а теперь стало бы мемом. Но если вдруг выяснялось, что ногти во всем классе накрашены только у Оленёвой, низкий лоб нашей классной морщился в некоем раздумье, тонкие губы в слишком яркой, слишком «химической» помаде растягивались в какой-то странной полуулыбке, значение которой мне тогда не удавалось постичь, однако урок начинался своим чередом. Оленёву она не выгоняла.