Текст книги "Страсти ума, или Жизнь Фрейда"

3

Еще несколько месяцев работы в одиночку далеко за полночь, и он открыл нужную краску для тканей мозга, придерживаясь первоначальной концепции об использовании смеси двухромистого калия, меди и воды, которую изложил Голлендеру. Затем разработал процедуру отвердения образцов мозга, помещая их в спирт. Промытые в дистиллированной воде, тонкие срезы помещались в водный раствор хлористого золота. Через четыре часа с помощью деревянной палочки образец извлекался из раствора, промывался и помещался в концентрированный раствор каустической соды, что делало его прозрачным. Через две или три минуты он вынимал образец из соды с помощью зубочистки и давал стечь лишней жидкости. Затем переносил образцы в десятипроцентный раствор йодистого калия, где они сразу же принимали нежно–розовую окраску, переходившую в более темные оттенки красного цвета в последующие пять или пятнадцать минут.

Он поместил в спирт срезы головного мозга взрослого человека и проделал с ними обычную процедуру. Для срезов тканей головного и спинного мозга новорожденных и эмбрионов он разработал метод их переноса на стеклянную пластинку с помощью кисточки из верблюжьих волос, свободной сушки и последующего покрытия фильтровальной бумагой. Это был сложный, утомительный процесс, но зато он позволял сохранить наиболее подверженные порче срезы.

Благодаря новому методу нервные ткани окрашивались в розовый, пурпурный, черный и даже голубой цвета и становились легко различимыми на фоне белого и серого вещества. У эмбриона нервные волокна были видны удивительно отчетливо. Пучки, уже обладавшие защитным покровом, отличались более темной окраской. Рассматриваемые под микроскопом с максимальным увеличением одноосевые цилиндрики были различимы настолько хорошо, что можно было подсчитать их число. Это оказалось особенно полезным для исследования центральной нервной системы новорожденного.

Он пригласил группу друзей, чтобы познакомить их с процессом обработки срезов. Мейнерт и фон Пфунген были и поражены и обрадованы. Люстгартен попросил разрешения использовать метод для исследования кожных тканей, Горовиц – для тканей мочевого пузыря, а Эрман – для надпочечной железы. Подбодренный их энтузиазмом, Зигмунд в тот же вечер засел за статью «Новый метод исследования нервных волокон в центральной нервной системе», которая позднее была опубликована, как он и предсказывал Голлендеру, в главном медицинском журнале.

Он с ликованием описал Марте свой успех; каждое достижение, любое продвижение вперед, пусть самое незначительное, приближало день их свадьбы.

После еще двух недель экспериментов он обнаружил нужный ему закрепитель; теперь образцы можно было хранить в кабинете и использовать для последующих исследований. Он был охвачен вдохновением. Зигмунд взял образцы в лабораторию физиологии, чтобы показать их Флейшлю и Экснеру. Появился профессор Брюкке.

– Есть что посмотреть, господин доктор? – спросил он.

– Да, господин профессор, позолоту мозга.

– А, это особенно интересно, поскольку у золота не столь уж хорошая репутация в этом отношении.

– Но это новый метод, господин советник.

Брюкке склонился над микроскопом, бормоча: «Вижу». Когда обследовал всю серию, он выпрямился, его ярко–голубые глаза излучали радость и гордость.

– Один этот метод сделает вас известным.

Теперь, когда его система была усовершенствована, Зигмунд написал расширенный вариант статьи для журнала «Архив анатомии и физиологии», а позднее по–английски для британского журнала «Мозг: журнал неврологии». Барни Закс проверил текст, чтобы английский был безупречным. Закса любили в лаборатории; он переводил только что завершенную работу профессора Мейнерта «Психиатрия» для публикации в Лондоне и Нью–Йорке. Даркшевич просил разрешения перевести статью на русский язык для журнала в своей стране.

В тот вечер Зигмунд писал Марте:

«Помимо практического значения открытие имеет для меня и эмоциональный смысл. Я преуспел в том, чего добивался многие годы… Я понимаю, что уже сделал кое–что в жизни. Я так часто мечтал о любимой, которая может быть для меня всем, и ныне она ближе ко мне. Люди, которыми я восторгался, казались мне недосягаемыми, а теперь они встречаются со мной на равных и проявляют ко мне дружеские чувства. Я в добром здравии и веду себя порядочно, оставаясь бедным… Я чувствую, что избавлен от худшей судьбы, то есть от одиночества. Итак, если я продолжу работу, то могу надеяться приобрести недостающее и принять у себя мою Марту, которая сейчас так далека и, судя по ее письму, так одинока, чтобы она стала совсем моей, и в ее нежных объятиях смотреть с надеждой на будущую жизнь.

Ты делила со мной огорчения, раздели же со мной мою радость, любимая».

Заклеив конверт, он написал с задней стороны по–английски: «Надежда и радость».

Несмотря на смерть Натана Вейса, профессор Франц Шольц уведомил Зигмунда, что вакансия в четвертом отделении не будет открыта до нового года. Зигмунд поспешил договориться о переводе его в кожное отделение, в палаты сифилиса и заразных болезней, в качестве «второго врача». С первого октября он начал работать в этом отделении. Его встретил молодой доктор Максимилиан фон Цейсль, отец которого за год до этого занимал пост заведующего отделением.

Фон Цейсль, блондин с небольшой мягкой бородкой и голубыми агатовыми глазами, был ровесником Зигмунда. Его отец, профессор фон Цейсль, привел мальчика в палату, когда тому было всего шесть лет. Палаты сифилитиков представляли страшное зрелище: сгнившие носы, изъязвленные глаза, зеленые, покрытые нарывами щеки, полусгнившие уши и губы, половина подбородка… Но он не почувствовал отвращения, а был увлечен увиденным. Окончив университет и получив диплом врача, молодой Цейсль сразу же стал работать в кожном отделении. Совсем недавно он стал «вторым врачом», мечтая занять место отца.

Он впустил Зигмунда в свой кабинет; литература из всех стран мира по сифилису была аккуратно расставлена на полках.

– Разрешите мне взять вас под свое крыло, – сказал он. – Я люблю учить, а тут я впервые получаю возможность работать с человеком, имеющим блестящую подготовку в гистологии и патологии.

– Считайте, господин доктор, что я заурядный студент, совершенно не сведущий в вашей области.

– Это мы поправим. Прежде всего и более всего нашей святыней в этих палатах является ртуть. Молясь, мы благодарим Бога за ее терапевтические качества. Знаете ли вы, что арабы использовали ее еще пятьсот лет назад? Тем не менее в Европе имеется много госпиталей и врачей, которые не хотят применять ртуть. Я знаю о последствиях злоупотребления; знаю, что не все случаи сифилиса излечиваются ртутью; знаю, что она пригодна не для всех стадий болезни. Но я также наблюдал, какую большую помощь мы оказали даже тем, у кого мозг подвергся размягчению…– Он рассмеялся. – Видите, я фанатик в этом вопросе. Вы ничего не имеете против фанатиков, господин доктор?

Зигмунд улыбнулся.

– Нет, если вы имеете в виду целеустремленность, а что иное в человеке может привести к великим открытиям?

– Я слышал, что некоторые открытия были сделаны благодаря чистой случайности! А ну–ка! Зайдем в палаты. Наши больные разделены по методу Фурнье на категории, и мы действуем согласно четырем методам. Первый – накожный метод, заключающийся в наложении мази на те части кожного покрова, где больше всего потовых желез, – подмышки, пах, подошвы ног. – Он показал несколько случаев первых симптомов болезни. – Мы просто смазываем больные места раствором йода или раствором ван Свьетена. На втором этапе мы применяем ртуть. Примерно через пару месяцев лечения мы отправляем больного домой на такой же срок, чтобы преодолеть последствия применения лекарств. Затем вновь принимаем в больницу, для третьего этапа лечения, в ходе которого пользуемся только йодистым калием.

Затем он показал метод подкожного вливания хлороформа.

– …В бедро, вот в этом месте. Это болезненно для мужчин и почти всегда невыносимо больно для женщин.

В палате ощущался сильный запах бисульфита натрия. В течение нескольких следующих недель Зигмунд внимательно вникал в объяснения фон Цейсля. У него не было намерения специализироваться по кожным болезням, но нужно было знать, что делать, если обратятся с подобными заболеваниями.

– В сложных случаях мы планируем курс лечения на три–четыре года, – сказал фон Цейсль. – Больной получает ртуть только в течение десяти месяцев из двух лет. В конце второго года наряду с ртутью мы применяем йодистый калий. На третий и четвертый год мы отказываемся от ртути и применяем только йодистый калий. Иногда мы вмешиваемся слишком поздно; тогда мы не в состоянии остановить болезнь, и пациент умирает. Однако нам удалось существенно сократить распространение сифилиса. Физиологическое действие ртути неясно. Я работаю над этим, предпринимаю также попытки обнаружить возбудителя сифилиса.

Зигмунд узнал, какое количество ртути следует добавлять в ванну; изучил метод респираторного, или кожно–легочного, применения лекарств, при котором он помещал пациента в камеру, закрывал дверь и зажигал таблетки киновари, или сулемы, чтобы обезвредить возбудителя болезни в легких. При приеме лекарства внутрь он давал пациенту металлическую ртуть, синие таблетки двухлористой ртути или йодистый калий в сиропе из апельсиновых корок; научился, когда следует переходить к очищающей молочной диете. Наблюдал за тем, как фон Цейсль готовит растворы золота, серебра и даже меди, пытаясь найти более быстрые пути борьбы с болезнью.

Отчасти из–за того, что одежда Зигмунда была пропитана запахом бисульфита натрия, первые недели работы в этом отделении он не выходил из больницы и даже не пошел на свадьбу своей сестры Анны с Эли Бернейсом, с которым он все еще был в ссоре. Он делал обходы, принимал больных как дежурный врач, продолжая работать в лаборатории Мейнерта, а вечерами читал газеты и журналы.

Сифилис имел худую славу венерической болезни. В отличие от заболевших чахоткой или грудной жабой на сифилитиков смотрели как на преступивших нормы респектабельности, хотя, впрочем, в женской палате было немало жен, невинно получивших сифилис от мужей, которые не столь невинно подхватили его от венских проституток. Солдаты, среди которых больше всего было распространено это заболевание, направлялись в военные госпитали, остальные попадали в общую больницу; лишь немногие соглашались принимать таких больных. Многие больные сифилисом укрывались в семьях, не хотевших огласки. Подобно психически больным, эти люди были париями. Зигмунд испытывал к ним смешанное чувство и отвращения и жалости.

4

Четвертое клиническое отделение было своего рода отстойником для больных с неясными заболеваниями, особенно нервными, относительно которых главный приемный покой больницы оказывался в затруднении – как с ними поступить. Отделение финансировалось властями Нижней Австрии и венским муниципалитетом и поэтому было обязано принимать любого пациента из Вены и окрестных деревень, нуждающегося в больничном уходе. Примариус доктор Франц Шольц нашел остроумный способ обойти такое условие, как обнаружил Зигмунд в день нового, 1884 года, когда его провели по всем пяти палатам четвертого отделения, которое имело сто тринадцать коек. Шольц считал своим долгом выставлять из своей клиники любого пациента как можно быстрее, иногда даже до постановки диагноза.

– Палаты с восемьдесят седьмой по девяностую являются промежуточными, – сказал доктор Шольц своему новому младшему «второму врачу». – Это не дома отдыха. Осмотрите пациента, заполните историю болезни и переправляйте его дальше.

Шестидесятичетырехлетний доктор Шольц стал известен в медицинских кругах двадцать два года назад разработкой и совершенствованием метода подкожного вливания с помощью шприца. Он начал свою карьеру с изучения философии в Пражском университете, а затем переехал в Вену, где получил медицинское образование. В течение шестнадцати лет Шольц властвовал в Городской больнице сначала как старший хирург, а затем возглавил клинические исследования. Зигмунд знал о его репутации. В молодые годы Шольц был блестящим новатором, публиковался в медицинских журналах Вены, внес существенный вклад в статистику распространения сифилиса, провел исследование «Душевные заболевания у заключенных в камерах–одиночках». Когда ему стукнуло сорок и медицинский мир ввел в общую практику его технику подкожных вливаний, воздав ему должное за его новаторские работы, тяга к оригинальным исследованиям у него пропала. Его вполне устраивала роль администратора.

Это был грузный человек; он носил толстые пальто и сюртуки, обладал примечательными усами и бородой, вызывавшими восторг у поклонников волосатости в Вене. В надежде прикрыть лысину он так отращивал волосы на затылке,, что они закрывали воротник; было признано, что его огромный костлявый римский нос и колючие глаза придают ему внушительность. Зигмунд воспринимал трагически то, что Шольц не занимался больше научными проблемами, а заботился об уменьшении расходов отделения, считая делом чести свести в бюджете концы с концами. «Вторым врачам» отказывали в дорогих медикаментах или новых лекарствах, электрических приборах и ином оборудовании, которое, по их мнению, может помочь пациенту. Зигмунду не замедлили рассказать о требованиях Шольца соблюдать положенные инструкцией расстояния между койками.

– Но вы обнаружите, что это отделение, в котором можно многому научиться, – сказал старший «второй врач» Иосиф Поллак, который был на шесть лет старше Зигмунда. – Пока ваши методы не требуют денег, Шольц оставит вас в покое. Когда же вам потребуются дополнительные дни для действительно больных, тогда придется изворачиваться.

Зигмунд был рад, что наконец–то попал в отделение нервных болезней, где, по мнению Йозефа Брейера, у него будут огромные возможности. Однако это был крутой поворот: Зигмунд не мог преподавать, читать лекции и работать в лаборатории, ибо таковой при отделении не было. Иосиф Поллак работал вместе с Экснером в лаборатории Брюкке над отологическими устройствами. Он сказал вполголоса:

– Я хочу специализироваться по расстройствам слуха. Хватит с меня нервных заболеваний! У меня такое чувство, что я сам вот–вот подхвачу самые отвратительные. Кстати, все молодые врачи, работающие под началом Шольца, должны быть между собой самыми верными друзьями; это единственный способ удерживать примариуса в рамках.

Зигмунд попросил у профессора Мейнерта разрешения продолжать работу в лаборатории анатомии мозга.

В четвертом отделении в его обязанности входил осмотр смешанных групп, формировавшихся по большей части в результате диагноза на глазок. Такой метод отбора приводил примариуса Шольца в бешенство: его койки заняты пациентами, которые должны быть направлены в другие отделения! Он быстро освобождался от них. Другие примариусы не обижались; каждое отделение было заинтересовано в пациентах с нервными заболеваниями, ведь нервная система влияет на здоровье каждой части тела.

Вставая рано утром, Зигмунд успевал к девяти тридцати совершить обход палат, а к десяти утра попасть в лабораторию Мейнерта. Второй обход он проводил после полудня и завершал его к пяти. После этого читал и просматривал бумаги, а после ужина возвращался в лабораторию Мейнерта и работал в ней до полуночи. В палатах у Мейнерта и Шольца было много больных с параличом мускулов лица, и он решил заняться исследованием неполного паралича и непроизвольного тика.

В начале первой недели его работы в палату был принят бедный ученик портного с острым приступом цинги. Его тело было покрыто черными и синими пятнами вследствие подкожного кровоизлияния. При осмотре молодой человек вел себя вяло, других симптомов не было. На следующее утро парень потерял сознание. Все указывало на кровоизлияние в мозг. После обхода Зигмунд вернулся к его койке и провел около него большую часть утра и заходил после полудня, записывая течение болезни. Он ничем не мог помочь, но было важно изучить, как развивается ухудшение. В семь часов вечера наступил двусторонний паралич. Через час больной умер. В эту ночь и на следующее утро Зигмунд написал доклад на восемнадцати страницах о своих наблюдениях и заключение, какая часть мозга была затронута. После того как вскрытие подтвердило правильность диагноза, он послал доклад в «Медицинский еженедельник». Это принесло ему столь нужные десять гульденов и подняло его престиж среди коллег четвертого отделения.

Отделение имело смотровой кабинет. За него отвечал доктор Иосиф Поллак, помогавший Зигмунду освоить искусство диагностики. На долю Зигмунда выпал случай акромегалии[6]6
  Чрезмерный рост отдельных частей тела.


[Закрыть] у сорокадвухлетней женщины. Она заметила, что за последние пять лет размер ее туфель значительно увеличился, увеличились и удлинились и ее руки. Ее муж обратил внимание на то, что черты ее лица стали более крупными. Она ощущала общую слабость, но не чувствовала себя больной. Зигмунд поставил диагноз: опухоль гланд под основанием черепа.

– Чем это вызвано и каким может быть лечение? – спросил он Поллака.

Старший «второй врач» пожал плечами:

– Никто не знает, Зиг. И нет лечения. Увеличение происходит там, где имеются кости. Каков прогноз? Она может жить пятьдесят лет. Увеличение достигнет какого–то предела, а затем остановится.

– Как долго мы будем держать ее здесь, если нет курса лечения?

– Достаточно долго, чтобы обследовать ее. Следующим пациентом, подвергшимся обследованию, был двадцатипятилетний мужчина; при половом сношении у него неожиданно возникла невыносимая головная боль, начинавшаяся в затылке и создававшая ощущение, будто на «шею вылили кипящую воду». Ни доктор Фрейд, ни доктор Поллак не имели ни малейшего представления, чем это вызвано. Они отправили больного домой. Через Десять дней при мочеиспускании он почувствовал острую головную боль и потерял сознание. Его доставили в больницу в состоянии комы. Вызвали примариуса Шольца, тот вынес суждение, что это сердечный приступ. Поллак внимательно осмотрел с помощью офтальмоскопа глазное дно и увидел кровоизлияние в глаз. Он шепнул Зигмунду.

– Это расширение артерии. На участке артерии возникает выпячивание, которое становится все больше и делает стенку все тоньше, пока она не разорвется. Это врожденная ненормальность, он появился на свет с ней.

В ту же ночь мужчина умер. При вскрытии была обнаружена разорванная стенка расширенной части артерии. Приступы вызывались напряжением при половом сношении и при стуле; Иосиф Поллак был прав – напряжение повышало давление крови, и это привело к прободению.

На следующее утро он сказал Зигмунду:

– Пойдем в палату восемьдесят девять. Я хочу провести эксперимент. Уже несколько месяцев в больнице находится тридцатилетняя миловидная женщина, которая не может пошевелить ногами. Ниже талии у нее онемело все тело. И в то же время нет объективных показаний болезни, все рефлексы нормальные.

Они пошли в палату. Поллак сказал с серьезным видом:

– Фрейлейн, вчера мы закончили испытания нового лекарства. Оно может восстановить двигательные способности ваших ног за шестьдесят секунд. Но оно очень опасное и может навлечь смерть. Если бы речь шла о моих ногах, я бы рискнул. Что вы скажете, фрейлейн? В этом шприце нужная доза лекарства.

Пациентка вздрогнула. Она прошептала:

– Это может убить меня, господин доктор? Как быстро?

– В течение недели. Но вы можете также быть избавлены от паралича за шестьдесят секунд. Не предпочтете ли вы смерть, чем быть парализованной всю остальную жизнь?

Под впечатлением безжалостной откровенности Поллака женщина закрыла на какое–то время глаза, затем широко открыла их.

– Делайте укол.

Иосиф Поллак сделал укол в предплечье. Зигмунд знал, что никакого нового лекарства в шприце нет, и страшив боялся, как отреагирует пациентка на предложение Поллака, не умрет ли она у них на глазах. Не прошло и полминуты, как он увидел, что ее ноги начали дрожать под халатом, а к концу минуты она подняла одну ногу вверх, воскликнув:

– Я могу двигаться. Я могу двигать ногами! Я больше не парализована!

Поллак похлопал ее по плечу, вытер пот, выступивший у нее на лбу.

– Вы отважная женщина. Вы спасли свою жизнь. Теперь вы сможете прийти в нормальное состояние.

На обратном пути Зигмунд спросил вполголоса:

– Что за новое чудо–лекарство, аш–два–о?

– Совершенно точно. У нее истерия. Я подозревал, что она симулирует.

– Зачем же вы так напугали бедную женщину?

– Потому что требовался элемент опасности. Иногда решимость перед лицом смерти придает отвагу жить.

Зигмунд удивленно покачал головой:

– Господин доктор, вам нужно играть в Карлстеатре. Вы дали лучшее представление, какое мне доводилось видеть.

Поллак посмотрел на него с лукавством:

– А как по–вашему? Врач не должен быть артистом? Мы все время играем. К неизлечимо больному человеку мы обращаемся с ободряющей улыбкой и уверяем, что он страдает от пустяка, устранить который может хорошее настроение. Когда неврастеничка говорит нам, что никакой врач не может ей помочь, мы делаем серьезную мину, заявляем, что у нее редкое заболевание, и даем ей пузырек с пилюлями из сахара. Это ее излечивает… по меньшей мере на тридцать дней. Если мы оказываемся в тупике перед симптомами пациента, то строим глубокомысленную мину и бормочем: «Да–да, теперь диагноз ясен, и мы скоро получим хорошие результаты».

Зигмунд подумал с некоторой тоской о том, что в лаборатории все более честно: правильное под микроскопом есть правильное, а что неправильно, то таким и является.