Текст книги "Время просить прощения"

– Нет, а должен?

– Обратится в начале октября, кажется. Что касается морозов…

– Ты реально считаешь, что война столько продлится? – нахмурился офицер.

– Она продлится больше трех лет, – у офицера глаза выскочили из орбит. – А по ближайшим событиям… Как я и писал, нужны зимние вещи, солдаты будут очень сильно мерзнуть, также предстоят проблемы с техникой. Смазочные материалы вермахта не подходят для сильных холодов. Морозы ожидаются сильные, часто будет ниже минус тридцати.

– По расчетам командования, война не продлится всю зиму… – Все еще не въехал в мои слова немец.

– Ваше командование грубо ошибается. Да вы и сами помните, раньше они вообще говорили, что война займет несколько недель, а что вышло? Да, скоро вы подойдете к Москве очень близко, буквально три десятка километров останется, но очень сильный контрудар заставит вермахт отступить. Местами красные откинут вас на двести километров. Это будет первое серьезное поражение немецкой армии. Дорог, я думаю, уже сейчас нет, в связи с этим у вас имеются трудности, но вермахт должен подготовиться к удару красных, в противном случае все снова пойдет так, как мне известно. На протяжении всей войны вермахт не будет так близок к победе, как сейчас, вот что самое главное должны учесть ваши командующие. Лучше даже пренебречь каким-либо направлением и давить Москву сейчас. Если не сейчас, то позже уже никак. Сталин развернет новые заводы на Урале, плюс союзники наладят поставки. Новые части из Сибири будут неожиданностью и проблемой для Германии. Убыль у вас большая, а резервы не безграничны. У Сталина их явно больше, а уж когда начнутся поставки техники…

– Звучит как-то бессистемно…

– Ну, извините, я не занимался стратегией и проблемами поражения вермахта. Рассказываю то, что сыграло ключевую роль в войне. Ведь я вырос в стране, которая победила, а не наоборот, хотя мне очень бы хотелось, чтобы победили именно вы…

– Думаешь, Сталин признает поражение после захвата Москвы?

– Нет, не признает, – покачал я головой, – уедет в тыл, а наш упертый и зомбированный народ все одно будет ложиться под ваши танки, пока не остановит. Но господину Гитлеру нужно уметь останавливаться. Вовремя останавливаться и переварить то, что съел, иначе это просто распыление сил и средств. Да и захват столицы – это для вас цель, а для Сталина – ничто. Страна большая, они будут отступать долго, быстрее кончатся силы вермахта.

– Извини, но я думал ты принесешь больше пользы. Дальше с тобой будут работать другие люди, и мне жаль тебя, – закончил майор резко, но беззлобно.

Понятно, он сразу поверил мне, несмотря ни на что, но мой уровень знаний не дает мне шансов вылезти из этой ямы. Я все это прекрасно понимал, паника нарастала, а уж когда в помещение вошли сразу четыре немецких солдата…

– Подождите, господин майор, я просто не могу вот так просто что-то вспомнить. Но я же учился в школе, кое-какие знания есть, просто они забылись. Мне нужно время…

– В СССР остались школы? Наверное, ты и правда не врешь, на раба, какими вы должны быть, ты не похож, речь правильная к тому же. Но, как я и сказал, этого слишком мало.

– Я правда могу быть вам полезен, неужели вы сами не хотите победы рейха? Подождите…

– Приступайте! – отдал приказ солдатам майор, покачав головой и выйдя из комнаты.

Почему он так поступил, мне было непонятно, я никак не ожидал такого, и что делать дальше, не знал.

Черт, дайте мне уже сдохнуть! Две недели ежедневных издевательств превратили меня в овощ. Меня не кормили, не давали ходить в туалет, а просто методично пытали. Простое избиение в лагере показалось зарядкой после того, что мне приготовили тут. Ни на руках, ни на ногах у меня не было ногтей, все было сорвано, и раны уже начинали гноиться. Я был голым, допрашивали также в голом виде в присутствии девушки стенографистки. Стеснялся? Да после первых же ударов мягкой резиновой дубинкой (куда там нашим омоновцам!) я обделался и мог только выть. Мне срезали мочки на ушах, сломали пальцы на ногах и одной руке. Вся спина в ожогах от окурков. И у нас говорили, что это в страшном КГБ были ужасные допросы? Не знаю, пока не испытал этого на себе, но здесь – ад!

А ведь немцам нужно было только правильно спросить. Может, я и вспомнил бы какие-то даты, события или еще что-то. Но нет, они требовали какие-то цифры, численность войск Красной Армии на указанном участке фронта, вооружения. Требовали рассказать о новых образцах оружия, а я откуда мог это знать? Пока мог хоть что-то говорить, пытался объяснять, а потом бросил это занятие как бессмысленное. Говорю же, спрашивали совсем о другом, а я не знал ответов. Видимо, немцы решили поступить так, как считали нужным, банально выбить показания, а не ожидать, когда я что-то поведаю сам…

Внезапная моя отключка привела к тому, что я оказался вновь в палате. Дома. В смысле в будущем. Господи, как я мечтал вернуться! Но не успел я даже сообразить, что к чему, как лицо деда, перекошенное от гнева, возникло рядом.

– Что, гаденыш, попробовал договориться с фашистами? Понравилось? Ума-то нет, здесь так же живете, только в интернете своем и сидите, а сами уже не знаете, сколько будет дважды два. Надо же быть таким глупцом, чтобы пойти на такое! Сколько смог продержаться на допросах?

– Пожалуйста, оставьте меня в покое? – взвыл я.

Мне крайне важно было сейчас прийти в себя, слишком страшное мне пришлось пережить, я так больше не хочу. Время, мне нужно время! А как его получить? Хоть день, хоть час хотелось побыть одному, в тишине и покое.

– Возвращайся в барак, да не ходи больше в услужение! Надеюсь, понял, что это ни к чему не приведет? Но даже хорошо, в общем-то, что попробовал, – дед внезапно смягчился. – Хоть почувствовал на себе, кто такие фашисты!

Набившая уже оскомину ситуация. Темнота, головокружение, и вот я вновь стою в бараке у ворот. Только что облегчился, как раз тогда начал придумывать, как с немцами договориться. Значит, дед реально дал мне вторую попытку. Только, гад, мог ведь и вовсе не отправлять. Он же сам не бывал в плену, откуда ему знать, что это такое?

…Ошибся тот мужик, что справлял нужду рядом. На работы нас не повели. Немцы устроили шмон, а затем – отбор кандидатов на работы в рейхе. Я аж обрадовался. Надо же так лохануться было, вызвался тогда сам и попал на пытки в гестапо, а тут нас немцы сами приглашают! Практически выскочил из строя, попросив забрать меня в Германию. За что тут же получил такого пенделя по копчику, что минуты три визжал, крутясь на земле, как червяк. Как же больно-то! Немцы, кстати, не наказали того, кто меня ударил, лишь ржали. Те еще юмористы. Но пинок и правда был качественным, задница болела еще очень долго. Надо же так попасть, пару дней вообще сидеть мог с трудом.

К вечеру, добравшись пешком в колонне таких же, как и я, пленных солдат до станции, утрамбовался в вагон. Это был обычный товарный вагон, в котором вдоль стен установлены нары из свежесрубленных, даже не ошкуренных березовых сучьев. Сначала подумал: ничего себе, немцы нам даже нары сколотили, но оказалось, все просто. Колотили как раз такие же пленные, как и мы, а нужны они были для того, чтобы больше народа перевезти. Мы ж не трупы, битком вагон не набьешь. А тут в три яруса, да не лежа, а сидя плечом к плечу, нас набили столько, что сразу показалось, будто даже в бараке дышалось легче.

Нашлись тут, к сожалению, и уголовники. Эти сразу прибрали пару трёхъярусных стоек нар и выгнали сидящих. На нары забрались самые авторитетные блатные, в ногах у них пристроились шестерки. Сил ни у кого не было, поэтому никто не сопротивлялся. Хорошее в этом было одно: меня не выкинули с нар, так как я находился в стороне, хотя еле сидел после удара по копчику.

Вагоны стучали колесами, а пленные внутри – зубами. Холод был какой-то уж очень суровый. Вроде и не зима, а поди ж ты, холодно – и баста, через щели в стенках вагона ветер продувал нас насквозь. Блатные еще раз показали характер: на второй день пути они начали собирать со всех теплые вещи, паханы замерзали, видите ли. Практически все бывшие солдаты получали по зубам и расставались со своими вещами. У меня и так ничего не было, только штаны и гимнастерка, даже нательного нет, поэтому ничего и не взяли.

Возмутившихся было трое на весь вагон. Один выступил, к нему встали еще двое, а вот дальше… За них не вступился никто. Когда бандиты забивали насмерть наших недавних товарищей, им слова никто против не сказал. Боятся люди. Я тоже боялся. Старался вообще не смотреть ни на кого, замкнулся и вспоминал пытки у немцев, которые пережил в прошлый мой заход…

Выгружались мы под лай разъяренных собак и крики солдат. То один пленный, то другой постоянно падали от ударов прикладом. Мне и тут повезло: я не тупил, а выполнял все быстро. Быстро выпрыгнул из вагона, быстро встал в строй и молчал как рыба об лед.

Было нас на этой станции ну очень много. Когда грузились, видели только то, что наших пихали в еще два вагона, а тут выгрузили весь эшелон. Народу… Не знаю, кажется, даже не одна тысяча. Повели нас толпой куда-то через поле, вдалеке виднелся лесок, удивило присутствие хорошей дороги. Асфальта не было, но вымощена она была камнями так, что идти было легко.

– Где хоть мы, братцы? – донесся до меня тихий вопрос откуда-то спереди.

Конечно, другие мужики также интересуются тем, что происходит, только я молчу.

– На станции указатель был, вроде на польском надпись. Да и везли не так уж и долго. Наверняка у поляков, – ответил еще один голос.

– Так Польши ж нет! – включился в беседу третий. – Мы же ее и ликвидировали вместе с Гитлером.

– А я знаю? – вновь второй голос. – Видел надпись, вот и говорю.

– Узнать бы, куда ведут… – тихий шепот следующего солдата донесся уже сзади меня.

– Да какая разница? – О, а это уже кто-то из блатных, у них речь такая развязная, как будто и не происходит ничего, а они тут гуляют. – Раз не порешили дома, значит, будут заставлять работать. Вряд ли везли для расстрела.

– Это точно, – поддакнули ему.

Разговоры не привели к какому-то определенному ответу, информации нет, все равно ничего не понять, поэтому урка, скорее всего, прав, и расстреливать нас не станут. Через несколько часов пешего хода под непривычно сильным и холодным дождем мы, наконец, пришли.

Ворота – это первое, что бросилось в глаза, когда наша часть колонны возле них оказалась. До этого я не видел ничего, слишком узкой была дорога и слишком много нас тут было, из-за спин не разглядишь особо. На воротах сверху была надпись, прочитав которую, я застыл, и в меня кто-то врезался.

– Что встал, чувырло?!

Получив острый тычок под ребра, я очнулся.

– Концлагерь, нас привезли в концлагерь, – выдавил я из себя.

Что означало это слово, я слышал в будущем, но считал истории о подобных лагерях преувеличенными. Знать бы, насколько я ошибался!

Первый день на новом месте был каким-то даже спокойным, что ли. Нас просто построили. Оказалось, нас тут не одна тысяча. Каждому на груди написали номер, я был аж одна тысяча триста восьмым, а за мной шеренга не заканчивалась. Номер запретили стирать, пригрозили любому, кто на утренней поверке будет без номера, расстрелом.

После процедуры присвоения номера развели по баракам. Это были невысокие, на удивление, без дыр в стенах или на крыше домики с нарами в три яруса возле стен, по центру лишь узкий проход, максимум метр, чтобы могли пройти два человека. Толкаться не пришлось, фрицы из охраны просто указывали на кого-либо и отправляли внутрь, нам следовало занимать нары по порядку. Мне достались на среднем ярусе слева, недалеко от входа. Когда барак забили полностью, ворота заперли, а внутри начались диалоги о животных. Ну а кто мы, если не животные?

Усталость, неизвестность и дикий страх сказались на мне, и, упав на нары, я просто вырубился. Очнулся только рано утром, когда вокруг шумели, суетились, а у ворот стоял караул и требовал немедленно выходить и строиться. Нас ждал второй день, и он не обещал быть таким же спокойным, как первый.

– Засучи рукав, что непонятного? – Надо мной возвышался охранник в одежде, похожей на форму полицаев, что приходилось видеть еще там, в Союзе, только она была светло-серой, а не черной.

Я стоял на коленях перед двумя немцами, расположившихся возле стола, прямо на улице. Рядом горел костерок, точнее, это были уже угли, в которых покоилась, ожидая меня, железная палка. Стоя в очереди на получение метки, я уже видел, что мне грозит и как это будет выглядеть, но настроиться так и не смог. Вот и сейчас ноги предательски подогнулись, и я оказался на коленях. Полицай в сером, схватив за правую руку, держал крепко и орал на меня. Сил не было, я просто хлопал глазами и плакал. Слезы текли ручьем, осознание того, что происходит, только сейчас накрыло меня во всей красе.

Один из немцев, просто захватив левую руку, оголил мне ее до локтя, задрав рукав. То, что лежало на углях, было металлическим прутком, на конце которого было клеймо. Голоса, чтобы орать, просто не было, хрип, слюни, вот и все, что вырывалось изо рта. Когда клеймо прилипло к моей руке, я едва не откусил себе язык, а глаза от боли чуть не выкатились из орбит.

Не отпуская мою руку, немец кивнул второму, и тот подошел, наклонился передо мной. Что он делал, я также видел чуть ранее на другом таком же пленном, а на себе уже и не чувствовал. По коже стекала алая струйка крови, капая на землю буквально с каждого пальца. Мне накололи лагерный номер чуть пониже клейма. Кожа в местах воздействия на нее вздувалась и чесалась, но сделать я уже ничего не мог. Как только процедура завершилась, меня вывел из ступора немецкий солдат, пинком отправив назад в строй.

– И чего теперь? – задались вопросом пленные, стоя в строю.

– Немцы между собой говорили, услышал случайно… Это не трудовой лагерь… – прошептал я.

– Как это? А они что, разные бывают? – на меня обратили внимание.

Да, я слышал, что говорили немцы.

– Это лагерь смерти, здесь не будут заставлять работать, здесь мы будем умирать…

– Да иди ты, придумал же! – мне в спину даже прилетели пара тычков, но народ задумался, так как разговоры прекратились.

Что я знаю об этих лагерях? Да ничего, как и о чем-то другом, происходившем на этой гребаной войне. Господи, да почему именно я? В интернете столько желающих попасть на войну, хоть отбавляй, но нет, попал именно я. Понятно, что на форумах сидят лишь те, кто представления не имеет о том, что такое война, но через одного все герои. Да как же мне выбраться-то отсюда, а? Сотрудничать пробовал, уморили, избивая, расстреливали. Что еще теперь, заживо кожу снимать будут?

А дело и правда было дрянь. Нам не разрешили даже помыться, загнали вновь толпой в барак и оставили в нем. Кормить также не стали. Все галдели поначалу, но вскоре и самые борзые заткнулись, ибо снаружи начали раздаваться жуткие крики. Такой вой стоял, что все бросились к щелям в стенах в надежде хоть что-то увидеть.

– Ну, ну, чего там? – кричали, спрашивая, те, кому не досталось места возле дырок. А те из нас, кто умудрился прильнуть к такой щели, просто молчали.

Каждые несколько секунд от стен отходили мрачные люди. Что они там такого увидели, что их так придавило? Мужчины осунулись как-то, даже самые бойкие теперь молчали. А снаружи так и продолжался рев и вой тех, кому не повезло стать первыми.

– Я тебе говорю, всех сожгут, я-то видел! Наверное, сотню человек просто сожгли, дотла, а потом кости собирали… – два мужика, сильно за сорок, тихо перешептывались между собой, сидя на нижних нарах. Мои соседи.

Я лежал на своем ярусе и думал. О чем? Да все о том же. Попаду ли назад, в свое время, или мне предстоит тут задержаться?

…Наш барак не трогали восемь дней. Некоторые, и я в том числе, уже на стены лезли, мечтая хоть сухарь какой получить. Нет, нас не кормили, от слова совсем. Кое-кто пил свою же мочу, жажда мучила, хоть и холодно тут. Я пока не решился, но губы уже потрескались от сухости во рту. Есть хотелось так, что остатки разума подсказывали: скоро кто-нибудь из пленных убьет своего товарища, и начнется каннибализм. Кто хоть раз голодал, тот поймет, что это такое.

На восьмой день приперлись немцы и стали выкрикивать наши номера. Кого называли, должен был подняться с места и выйти к воротам. Назвали и меня. Ну так я ж везучий, в первых рядах иду!

Нас отвели куда в сторону от бараков, кажется, дальше только забор. Здесь была небольшая площадка, метров тридцать длиной, да и в ширину почти такая же. Квадрат Малевича какой-то, а не концлагерь. Пригнав туда, а отобрали всего тридцать человек, нам всучили в руки тяжеленные лопаты и указали, что нужно делать. Все было просто, мы тупо копали большую яму. Два полных дня, от рассвета и до заката, мы долбили сырую от осеннего дождя землю. Хоть и работали, а все одно холодно было, просто жуть, да в придачу голод. Дождь, идущий без остановки, не давал возможности обсохнуть, а работать в промокшей до нитки одежде было очень тяжело и холодно. От голода мы едва ноги волочили. Если бы немцы не «стимулировали» нас прикладами и стрельбой под ноги, скорее всего, мы бы вообще не закончили.

На третий день нас полностью раздели и сунули в эту самую яму. Пройдя уже через многое в предыдущие свои «забросы» на войну, я не так сильно реагировал на зверства немцев, но один черт не понимал: зачем так?!

– Что, теперь других позовут, чтобы закопали? – спросил кто-то.

– Зачем тогда такую большую копали? – проговорил еще кто-то.

Вокруг меня были такие же измученные, голодные люди. Как мы вообще смогли выкопать эту яму, уму непостижимо. Сил не было, все просто опустились на дно этого небольшого котлована, усевшись прямо в грязь. Один черт все по уши в грязи, чего уж тут. Когда сверху что-то потекло, задрали головы вверх.

– Это чего, нас тут утопить решили, что ли?

Сверху, по краям ямы появились толстые шланги, и из них на нас текла вода.

– Млять, почему так жжется? – воскликнул кто-то, первым дотронувшийся до этой «воды».

«Пипец!» – мелькнуло у меня в голове.

Крики, наши крики никто не слушал. Люди начали толкаться, пытаясь забраться повыше, чтобы не касаться этой самой «воды», но стенки ямы были очень отвесными, нас заставляли их делать именно такими, и выбраться было просто невозможно.

Когда начало жечь ноги, я перестал орать. Боль была такой странной, не похожей ни на что, ранее испытанное мной, даже просто думать было некогда. Ноги разъедало, «вода» давно уже окрасилась в красный цвет. Вокруг стояла суета, кого-то, кто не мог дать отпор, уже затоптали и пытались стоять на трупе, чтобы не достало «водой». Меня также толкнули. Не удержавшись на ногах, я споткнулся и выставил одну руку, чтобы не упасть лицом вниз. Новая порция боли, теперь в руке, заставила с силой оттолкнуться и попытаться встать. Увидел руку и обомлел еще больше. Кожи почти не было, кровь, стекая, словно сворачивалась, а «вода» продолжала делать свое страшное дело.

Это была какая-то кислота, понял-то я сразу, но голова отказывалась в это верить. Новый толчок в спину, падение лицом вниз, сильнейшая, дичайшая боль и, наконец, темнота…

Сколько я провел в таком состоянии, не знаю, но, открыв глаза и поняв, что наконец вернулся домой, не хотел ничего говорить и даже открывать рот. Вокруг сновали медики, мужчины в полицейской форме, а мне было плевать. Что-то спрашивают, я лишь хлопаю глазами и ничего не отвечаю. Мне что-то кололи. Я не обращал внимания, тупо закрывал глаза и не двигался.

– Эк тебя пробрало, даже говорить не хочешь, – появление деда рядом со мной также не вызвало никакой реакции. – Понравилось в лагере?

– Это, – я впервые открыл рот, – это было слишком жестоко…

– Жестоко, да, пожалуй. Но ты сам говорил, что нужно было сдаться, спрашивал, зачем упирался народ, продолжая сопротивляться. Вот и получил один из ответов.

– Оставьте меня в покое, пожалуйста, – попросил я.

– Тебя никто не заставляет. Ты думаешь, это я тебя туда отправляю?

– А кто? – растерялся я.

– Ты сам, – ответ деда ошарашил меня. – Ты сам создал то, что сейчас расхлебываешь. Мысли материальны. Ты не знал? То, как ты думаешь, о чем думаешь, то и получаешь в результате.

– Почему, в таком случае, я не могу получить нормальную жизнь? – тут же сообразил я.

– Потому что нормальная она только для тебя. Когда научишься думать не только о себе, может, и поймешь. А пока спи!

И вновь, как и прежде, темнота. Куда на этот раз, что мне опять заготовил дед? Я не верю, что сам себе сочиняю испытания, не мазохист же я.

Опять тот же сарай. Черт, опять плен? Что, опять в лагерь? Стоя возле закрытых ворот, слышу знакомый уже удар прикладом.

– На работы поведут…

Ага, в прошлый раз после этих слов меня в лагерь увезли и кислотой залили, а сейчас что? Что я в этот раз себе придумал? Я сплюнул, хотя во рту была такая сухость, что язык присох к нёбу.

В этот раз я не вызвался на работы в Германии, теперь вот топаю куда-то. Нас вели по ужасно разбитой грунтовой дороге около двух часов, по моим меркам, конечно. От сборного пункта мы ушли не очень далеко, нас даже не особо подгоняли, видимо, немцы понимали, что сил у пленных нет, а работать нужно. Толпа грязных мужиков, половина еле шла, тощие все, в каком-то рванье, как и я сам, да и в грязи по уши в прямом смысле. Мы прибыли к железнодорожной станции. Запинаясь, едва переставляя ноги, потирая ушибленные места, куда прилетали редкие тумаки от охраны, люди обреченно выполняли то, что от них требовали.

Это была какая-то сортировочная станция или что-то вроде того. Никакого вокзала или чего-то подобного не было и в помине. С одной стороны к станции подходила ветка железной дороги, с другой было аж четыре ответвления. Кругом стояли вагоны, много, некоторые повреждены и, по всей видимости, сгорели, некоторые лежали раскуроченными грудами дерева и металла вокруг путей. Тут и там сновали немецкие солдаты, таскали, грузили, даже странно, что не привлекли пленных. Позже оказалось, что к вооружению не подпускают наш контингент, во избежание, так сказать.

– Хорошо наши тут порезвились, летчики, наверное, – шепнул кто-то в толпе.

– А нам сейчас разгребать после их веселья, – фыркнул я.

– Ты дурной, что ли? – шикнули тут же на меня. – Так им и надо, супостатам проклятым!

Отвечать я уже не стал, смысла нет. Каждый по-своему прав, ведь можно и немцев понять, если захотеть. Наши, когда шли по Европе, наверняка не церемонились с их городами, поселками и железнодорожными станциями. Скажете, что это будет уже после того, как немцы разрушили все в СССР? А какая разница? Думаю, наши там похлеще все разворотят. Еще бы на протяжении почти ста лет после войны европейцы нас за варваров не считали, помнят, видимо, как наши прошли по их земле. Так что, выходит, наши ветераны правы, относясь к немцам плохо? Тоже память о поступках Германии?

Черт возьми, как все запутано… Я уже говорил, причем не раз, свое мнение. Сдались бы, не стали бы сопротивляться, глядишь, и немцы бы ничего не разрушали. Остались бы целы сами? Это, конечно, другой вопрос. Как знать… Конечно, кого-то отправили бы в лагеря, кого-то убили бы особо изощренным способом, но не всех же! Не верю я, что немцы прямо всех хотели истребить, нереально это.

Немцы отвели нас к одному из уцелевших зданий. Это был низкий и длинный сарай. Там мы получили лопаты, кирки и ломы и отправились разгребать завалы. Немцы требовали срочно очистить пути, с западной стороны уже подошел состав с новыми рельсами и шпалами, ждут только нас. А тут такой шухер, что мама не горюй. Воронки, остатки вагонов, перекрученные рельсы, разбитые в прах шпалы, чего тут только не было.

Хоть вроде нас и много сюда притащили, но очистить одну ветку, ту, что была основной, смогли только к утру следующего дня. Работали весь день и всю ночь, немцы костры разжигали, чтобы нам было видно, что делать. Да уж, киркой махать – это не митинги проводить, сил не было совершенно. Местные (блин, откуда в них столько здоровья?) пахали как заведенные. Точнее, не так: работали-то они вяло, сразу бросалось в глаза то, что они делают это из-под палки, но при этом выглядели они гораздо лучше меня.

Убирать разбитые шпалы – еще ничего, вот рельсы, перекрученные в узлы… Спина ныла, руки, казалось, вытянулись до земли, как у обезьяны. Болело буквально все, не привык я столько работать, а пришлось. Буквально любое движение, направленное не на работу, пресекалось ударом в спину или по ребрам. Стимул так себе, но действенный.

А с утра, даже не дав присесть, нас погнали на разгрузку новых шпал. Думал, сдохну, ноги совсем не держали. Еще вечером попросил и у проходящего мимо конвоира что-нибудь поесть, тот так смеялся, что я почувствовал себя дураком. И так думал не только я, о чем мне тут же сообщили другие пленные:

– Ты точно дурень… Зачем им нас кормить? Сдохнем – других приведут, мало ли нас таких.

– Если мы можем работать, зачем фашистам нас голодом морить? – вновь подал я голос, откровенно не понимая, что за фигня происходит.

Я же помню, европейские историки постоянно осаживали наших совковых, опровергая жестокость вермахта. Это же наши немцев в плену морили голодом и стреляли, как крыс, немцы не такие! Хотя я-то уже знаю, как в лагерях к нашим относились. Но работы… Ведь это же логично, что нас привлекают к работам, но мы же не наемные рабочие, нам не платят за труд, так кормили бы хоть…

– А зачем им нас кормить и вообще думать о нас? Ты видел, сколько таких, как мы, в лагере? – спросили меня, на удивление, без злобы в голосе. – А знаешь, сколько таких лагерей?

– Сколько? – машинально спросил я.

– Да одуреть можно, вот сколько! Вся армия почти тут. Не понятно, кто еще воюет, если нас тут столько, – разозлился и начал материться еще один из пленных.

– Так, может, война скоро кончится, и все наладится? – робко спросил я.

– Ага, жди. Думаешь, когда наши погонят немца, нас отпустят? Держи карман шире. Хлопнут всех, и баста. Или ты ждешь победы немца?

Вопросец скользкий, ответишь тут, что думаешь, придушат как котенка. Но вслух сказал другое:

– Зачем нас убивать? – искренне не понимал я.

– А кормить нас чем? Немцам самим жрать чего-то надо, вон все деревни грабят так, что местным людишкам хоть в гроб ложись, ничего не оставляют. Гнилую картошку и ту выгребают, наверное, для пленных, вряд ли сами будут ее жрать. Народ, кто не отдает съестное, просто убивают. Насмотрелись тут, и сараи с людьми внутри, сожженные дотла, видели, и повешенных, да много чего было.

– Да быть не может, не грабят же они гражданских, может, покупают…

Я реально думал, что все это пропаганда. Ну не могут немцы, европейцы, так поступать. Они же цивилизованный народ. Лагерные эсэсовцы не в счет. Это нашим глупым гражданам засрали мозги пропагандой, вот и верят во всякую чушь. Не успел так подумать, как вновь вспомнился недавний лагерь и пытки… Но ведь так поступали с нами, солдатами вражеской армии, неужели и с мирными жителями делали то же самое?

– Слышь, блаженный, заткнись лучше, не доводи до греха, а то хлопну лопатой вдоль хребта, будешь знать, – толкнул меня в плечо высокого роста мужик.

Хотя, если приглядеться, какие они мужики? Такие же парни, как я, только выглядят как-то старше, не привычно для моих глаз. Тут двадцатилетний парень выглядит как сорокалетний мужик, вот и казалось, что вокруг все такие старые…

– Нет, надо попросить еще раз, просто это часовой был, ему, наверное, не положено с нами разговаривать. Будет офицер какой-нибудь мимо проходить, я спрошу, – все же не оставил я попыток переубедить наших бойцов.

– Ну-ну, спроси, мы вот слыхали в лагере, у немцев даже приказ командования существует, чтобы уничтожать как солдат, так и мирное население. Солдат для того, чтобы не было сопротивления, а также для экономии продовольствия, а мирных граждан для того, чтобы очистить территории, нужные для заселения немецким народом, – усмехнулись пленные.

Есть очень хотелось, но что поделать, когда еды просто неоткуда взять? Вряд ли немецкие генералы будут в чем-то ограничивать своих солдат ради пленных. Конечно, тот парень, говоривший, что немцам нас нечем кормить, скорее всего, прав. Где взять столько еды? Нас тут столько собрали, что уже больше, чем самих немцев, наверное. Но спросить все же надо, уж очень сильно хотелось есть и пить…

Конечно, никто нас так и не кормил. Вот на следующий день, когда таскали очередные шпалы, я и сдался. Не было сил совсем, ноги не шли. Вновь обратился к конвоиру, за что получил прикладом в бок. Упав, встать я уже не смог. Усталость, голод, злость и одновременная апатия, сделали свое черное дело.

– Вставай дурень, застрелят же! – услышал я возглас пленных, но ничего сделать не мог.

Я лежал, прижав руки к ушибленному месту, и выл от злости и боли. Да что же это такое? Как? Сколько можно? Неужели наши коммуняки не врали, рассказывая о немцах? Может, это они просто злятся на то, что Красная Армия им мешает, разрушает мосты, железные дороги? Почему немцы, как и любые европейцы, в будущем – нормальные люди, а здесь такие злые? Вопросов у меня столько, что жизни не хватит все задать, а уж ответить на них и вовсе некогда. Как стал сюда попадать, ни разу не было времени в достатке, чтобы подумать. Постоянно какая-то беготня, отчего я просто с ума схожу. Хоть денек бы дали, хоть час!

В этот момент я почувствовал, как меня схватили за руки. Сил сопротивляться уже не было, я просто смотрел в небо, холодное осеннее небо и плакал. Слезы текли ручьем. Что мне делать, как быть?

Ответ пришел быстро. Меня бросили в лужу, прекратив тащить, затем два немецких солдата отошли чуть в сторону, я провожал их взглядом, не вникая даже в то, что будет дальше. Лужа была большой, и я мгновенно промок. А было все просто и печально. Солдаты развернулись, встав в трех метрах от меня, и, вскинув винтовки, выстрелили.

Двойной удар в тело, один – в районе груди, второй – ниже, в живот. Боль была, но знакомая, что ли? Резкая, пронзающая меня насквозь волна пролетела, и в глазах вновь стало темно. Как же страшно это, понимать, что умираешь, а еще страшнее постоянно этого ждать…

«Убили!» – вот первая мысль, что проползла в голове. И стало как-то даже легче, что ли. Меня опять просто убили! Что, опять в больнице? Может, хоть теперь насовсем?

Осматриваясь, невольно закашлялся. В палате было светло и тихо, никого вокруг. Вызывать медсестру не хотелось, наслушался в прошлый раз. Что же это со мной? Этот дед, что, колдун какой-то? Или это глюки? Но, блин, уж больно какие-то реальные глюки. Как он говорил, я сам себе это все создаю? Бред какой-то. Как? Как я могу такое придумать? Тут даже самому кровавому фантасту не под силу подобное замутить, что уж обо мне говорить. Тем более создавать самому себе пытки… Это уже из разряда мазохизма.