Текст книги "Жизнь после жизни"

6

Говорят, лучшая сделка та, при которой обе стороны убеждены, что надули своего визави, и именно так обстояло дело с только что подписанным договором. Конечно, еврейка радовалась, что я уступил права бесплатно, однако и я не горевал – не горевал потому, что обошелся без затрат, тогда как еще месяц назад готов был выложить кругленькую сумму, лишь бы эту рукопись напечатали. Рипсик на нее давно махнула рукой, и, признаться, я тоже. Кого в нашем оглохшем от рока мире может интересовать опера? Идея, вообще-то говоря, принадлежала мне, когда Рипсик впервые заболела, я, чтобы отвлечь ее от дурных мыслей, посоветовал: «Напиши-ка книгу об итальянской опере!» До этого она два-три года лихорадочно старалась улучшить наше сомнительное материальное положение, сочиняя детективы – с ее стилем! Мне достался труд переводчика, и действительно, детективы на эстонском напечатали, однако особенного дохода они не принесли, и в итоге единственная заметная польза от этой авантюры заключалась в том, что Рипсик сформулировала афоризм: «Эстонцы – это народ, предпочитающий плохие стихи хорошим детективам». К тому моменту, когда я заговорил об опере, она и сама уже поняла тщетность своих потуг, и вняла моему совету – она вообще очень аккуратно выполняла все мои «руководящие указания», помню, после того, как она написала дюжину новелл, я сказал: «А теперь очередь за романом», и она его написала, да еще какой! Именно за него она получила из Германии гонорар, какого ни один из писателей Восточной Европы ранее не удостаивался, мы отремонтировали квартиру и обзавелись той кроватью, под которой сейчас покоятся ее книги. Книгу об опере я тоже перевел, но ни одно эстонское издевательство ее опубликовать не пожелало. Тогда я стал искать издателя в России, названивал в разные издевательства – без толку. Однажды нам предложили заплатить самим, в таком случае они напечатают, естественно, мы отказались – откуда у нас такие возможности, мы же сами жили на гонорары. А потом Рипсик не стало. И мне даже в голову не пришло в день ее смерти обещать, что я эту книгу, чего бы мне это ни стоило, издам, – не пришло, ибо я сам не верил, что такое возможно. А дальше случилось вот что. В Феррару я смог взять с собой лишь несколько записей, и среди них – «Чужестранку» Беллини. Я слушал там эту оперу на компьютере – слушал и плакал, так как это была, как я ее называл, «самая печальная опера в мире», Рипсик записала ее незадолго до нашего отправления в Барселону, мы разок ее послушали, но главу о ней она написать не успела. И я решил, что сделаю это сам, а потом помещу всю рукопись на ее сайте, мало ли, возможно, какой-нибудь сумасшедший меломан прочтет. Но когда я вернулся из Феррары домой, к нашим медведям, я вдруг передумал. К этому моменту я уже пришел к выводу, что долго жить не собираюсь – а зачем тогда экономить? Рипсик оставила кое-какие деньги, дай-ка я их использую, найду издательство, заплачу и издам эту книгу. Мне пришлось его искать довольно долго, но наконец, благодаря тому доктору философии, который являлся третьим читателем романов Рипсик в Эстонии, я на одну издательницу, здесь, в Петербурге, вышел, и уже почти договорился – однако сумма, которую она у меня потребовала, оказалась макаберной, я бы остался совсем без штанов, перед самой смертью я бы согласился, но сейчас еще не был готов. Так что в последний момент я заколебался, попытался торговаться – неудачно, конечно, этого я совсем не умею, и чуть было не отложил затею вообще – но тут мне помогла та самая издательница, заломившая неподъемную цену, оказалось, что девушка она, несмотря на практический ум, честная, увидев, что я удручен, сказала: «Вам бы лучше найти издательство, которое специализируется на музыкальной литературе». И даже назвала одно; оно и оказалась «еврейской лавочкой».

Но сейчас, выходя из «лавочки», я отнюдь не ликовал, что так ловко «обманул» евреев, наоборот, я с трудом сдерживал слезы, с одной стороны, от счастья, что книга будет, я ведь давно потерял надежду, а с другой – от грусти, что Рипсик ее не увидит, и даже не узнает о ней. А как бы она обрадовалась! В оглавлении она записала в авторы нас обоих, я не возражал, потому что знал – она хочет, чтобы мы везде были вместе, в том числе на обложках книг, однажды нам довелось находиться рядом в титрах фильма, но его быстро забыли, и еще дважды – как переводчикам, должно было быть даже трижды, но одна издевательница не поверила, что Рипсик способна переводить на эстонский, и самовольно сняла ее фамилию с титульного листа, сказав мне, когда я увидел книгу и стал возмущаться: «Ну, не будем же мы уничтожать тираж!» Рядом мы с Рипсик стояли еще на обложках детективов, но там значились псевдонимы, так что получилось, что именно эта – наша первая совместная книга. Раньше наличие моей фамилии меня смущало, ведь работу проделала она, но теперь, когда я написал ту недостающую главу, я успокоился, однако от грусти это меня не спасло, на мой взгляд, было несправедливо, что вся радость за книгу достанется мне одному.

Часть вторая

1

Когда я после смерти Рипсик поселился в Ферраре, в течение полугода я почти ни с кем не разговаривал, кроме, как с кассиршами в супермаркете: «Una busta?“ – „No, grazie, ho gìa“[4]4
  «Мешок?» – «Нет, спасибо, у меня есть.»


[Закрыть]. Единственный человек, который знал о моей трагедии и с кем я несколько раз, что называется, общался, была моя хозяйка, скульпторша Фульвия. От покойной бабушки ей досталась, как итальянцы говорят, вторая квартира (это – термин; первая квартира не облагается налогами, а вторая – да), сперва в ней жил ее брат, но потом он переехал в Рим, и Фульвия начала ее сдавать, сама она обитала в другом месте, в старом городе, в странной трехэтажной квартире с высокими потолками, представляю себе, как там было неудобно – тащись все время вверх-вниз по крутой лестнице – но зато возникало ощущение славного ренессансного прошлого, чему способствовали античная мебель и множество картин и скульптур. Со вкусом была обставлена и бабушкина квартира – художница есть художница –, вот почему мы с Гаяне на нее клюнули, мы уже в Барселоне, сразу после смерти Рипсик, стали искать, где бы мне в Италии поселиться, после похорон я был не в силах вернуться домой, я бы сошел там с ума; сначала следовало выбрать город, я колебался между Луккой, Вероной и Феррарой, все три я знал, мы с Рипсик там побывали, тихие симпатичные городишки, в одном амфитеатр, в другом площадь Амфитеатра, в третьем тени Ариосто и Тассо, но Лукка находилась далеко от Венеции, а Верона оказалась заметно дороже Феррары; и вот, определившись, мы стали уже целенаправленно изучать квартиры и наткнулись на фульвину, сравнительно недорогую и точно того же размера, что наша с Рипсик таллиннская. Приехав в Феррару, я отправился в бюро недвижимости, и стал уточнять условия. Оказалось, что все обстоит примерно так же, как в Барселоне: меньше чем на год никто квартиру сдавать не хочет, а я не был уверен, хватит ли у меня на такой срок денег и выдержу ли столь долго один в чужой стране. Моей целью было выполнить обещания, данные Рипсик – написать роман об ее смерти и найти издателя для итальянского перевода «Гермионы», что необязательно должно было занять так много времени. «Но вы можете заключить договор на год, а потом его прервать, следует только сообщить об этом за три месяца,» сказала маклерша с лукавой улыбкой, когда я простодушно признался ей в своих сомнениях. Конечно, это был обман, но не полный, потому что теоретически я был не прочь оставить квартиру за собой на год, даже на два-три, чтобы время от времени сюда наезжать, но для этого нужно быть миллионером, а я им не был, мои небольшие сбережения, и те таяли словно гипотетический снег, которого я в течение той зимы так и не увидел, (зато все время стоял туман и я понял, почему его так много в фильмах Антониони – он родом из Феррары) и в итоге мне пришлось все-таки расторгнуть договор; единственное, чем я мог немного утихомирить угрызения совести – это то, что я прожил здесь именно те месяцы, в течение которых Фульвии все равно пришлось бы платить за отопление, с жильцом ли, без жильца, все равно – скорее, без, потому что вся Феррара была полна пустых квартир, лучшие дни этого города остались в далеком прошлом, во временах Лукреции Борджии и других обаятельных женщин и сильных мужчин, то ли убийц, то ли жертв клеветы, но в любом случае людей, благодаря которым наше бездарное поколение имеет возможность лицезреть прекрасное, ибо на Возрождении искусство, можно сказать, закончилось; а я платил аккуратно за коммунальные услуги и избавил Фульвию хотя бы от этой мороки. До того наши с ней отношения развивались, как поездка по кочкам – сперва мы были удивлены тем совпадением, что оба принадлежим к одному и тому же «задорному» цеху вольных художников, и она сразу сказала, что скоро пригласит меня в гости – но все не приглашала и не приглашала, и я даже начал подозревать, почему: отдав мне ключи от квартиры, она, как женщина, то есть, существо любопытное, наверняка побежала, или, вернее, поехала – она передвигалась по Ферраре на велосипеде – домой и уселась там, где проводила дни и ночи напролет – у компьютера, чтобы посмотреть в интернете, кто я такой: ну и обнаружила статью в Википедии, в которой какой-то эстонец написал про меня (на английском), что я симпатизирую президенту Путину, а это, сами понимаете, жуткая крамола. Что я выпустил десяток с лишним романов и несколько поэтических сборников, об этом автор статьи, можно сказать, умолчал – в современном мире важны только твои политические взгляды, и вот они обязательно должны совпадать. С чем? С мнением большинства, естественно. Фульвия, тоже естественно, принадлежала именно к нему, к большинству, ну а я всегда был отщепенцем, как в советское время, так и сейчас. На самом деле, вера в чудодейственную силу демократии не намного отличается от веры в такую же силу мощей какого-нибудь великомученика, но что тут поделаешь, если люди не читали Геродота. Зато реплику Черчилля знают все, и поскольку ее вызубрить легче, чем изучить предмет, то этим все и сказано. Со временем, видя, как я аккуратно плачу по счетам, заметив на моем комоде – на ее комоде – сборники стихов – и Рипсик, и мой, узнав про мои романы и поняв, что я разбираюсь в итальянской опере заметно лучше нее, образованной итальянки, Фульвия, правда, потихоньку подзабыла свои первоначальные суспекции, и я даже дождался чести быть приглашенным на cena[5]5
  ужин (по итал.)


[Закрыть], в ходе которой мне удалось поразить мужа Фульвии, дантиста, увлеченного игрой на трубе, тем, что я назвал ему с ходу два замечательных соло для этого инструмента, в увертюрах к «Стиффелио» и «Дон Паскуале», и спросил, входят ли они в его репертуар? Конечно, Джакомо о них и не слышал, и даже застеснялся, что я, какой-то иностранец, могу компетентно говорить об итальянской опере, в то время как он выдувает диксиленд и думает, что это музыка. До него как-то раз уже пришлось смутиться Фульвии: в моей квартире в прихожей висела репродукция, манера мне показалась знакомой, такое скуластое, немного как бы квадратное женское лицо, и, когда она как-то зашла по делам, я спросил, не Синьорелли ли это? Она промолчала, сделав вид, что не поняла вопроса, но для меня было очевидно, что ответа она попросту не знает (потом в Таллине я заглянул в альбом – да, Синьорелли). В ходе cena я всячески норовил перевести разговор на искусство ваяния, чтобы понять, хоть «Голову Брута» Фульвия помнит или нет, но она так ловко увертывалась от этой темы, что стало ясно – она опасается меня, моих познаний. Кстати, сама она работала с деревом и весьма интересно, анатомии, в отличие от Рипсик, не знала, но настроение передавать умела, так что способности у нее были, ничего не могу сказать – но когда она на все том же комоде – ее комоде – увидела скульптурку Рипсик, которую я взял в Феррару с собой – «Голову варвара», как я ее называю, то откровенно позавидовала, и потом, уже перед моим отъездом, фотографируя меня для интервью в местной интернет-газете, тщательно следила, чтобы скульптурка не попала в кадр. Макароны, которыми меня угостили во время cena, она, кстати, умудрилась пересолить, и потом целый месяц изводила меня извинениями, пока я не потребовал прекратить самоуничижение.

На мое решение прервать договор на полгода раньше Фульвия сказала только: «Очень жаль, но я тебя понимаю». Я был потрясен, когда она с первого дня стала мне тыкать и требовала, чтобы я к ней обращался точно так же, до того я думал, что обращение на «ты» – специфическое свойство северных народов, в советское время эстонцы, подражая русским, говорили посторонним «вы», но как только обрели независимость, перешли на беспардонную финскую манеру – тыкать всем – ну, финны дикие, подумал я тогда – оказалось, увы, все кончено, Гораций, и итальянцы стали такими же хамами, как финны и мы. Демократия. Но я сейчас не об этом. В тот самый, первый день, когда мы шли от бюро недвижимости в сторону квартиры, я, Гаяне и белобрысая, с кудряшками, совсем не похожая на итальянку – наверно, потомок лангобардов – Фульвия, толкавшая рядом велосипед, я сказал ей, что приехал, «чтобы написать роман» – теперь это помогло мне оправдать скорый отъезд: роман готов (я не врал, черновик я действительно закончил), и больше мне в Ферраре делать нечего, то есть, я бы с удовольствием оставался и дальше, но денег нет, Италия страна дорогая, намного дороже моей – и привел конкретные примеры, в том числе, цену за отопление. Фульвия никоим образом не показала, что она разочарована, тем более обижена, а спросить, не замышлял ли я нечто подобное с самого начала, ей, наверно, и в голову не пришло, это была интеллигентнейшая женщина, дочь известного в свое время сенатора, и она никогда не стала бы открывать чужому свои настоящие чувства – ну а что она подумала, я, конечно, не знаю. Чтобы немного сгладить неприятное впечатление, я пригласил их с Джакомо в гости, в ее же, фульвину квартиру – тоже на cena, сварил для этого мероприятия армянский обед – бозбаш –, название которого (в переводе) понравилось гостям заметно больше самой еды[6]6
  бозбаш – обед шлюхи (по арм.)


[Закрыть], сдобрил столичный салат купленными в русском магазине солеными огурцами и украсил стол приобретенной там же банкой латышских шпротов, которые Джакомо сожрал до последнего. До меня в этой квартире обитал, как я уже сказал, брат Фульвии, умотавший в Рим и сделавший там сногсшибательную карьеру, став самым молодым министром, да еще каким – по культурным ценностям, то есть, по всем колизеям, микеланджелам и проч. – и вот после того, как я уже поднял тост и за Фульвию, и за Джакомо, я предложил выпить за Франческо – я уже понял, что Фульвия страшно гордится братом, что, возможно, немного раздражало Джакомо, но этим можно было и пренебречь – сказав буквально следующее: «Франческо занимает в правительстве наиважнейшую должность, потому что у вас, итальянцев, нет ни настоящего, ни будущего, есть только прошлое». Фульвии тост понравился настолько, что она попросила меня его повторить, записала на смартфон и тут же отправила брату – на следующий день я получил от него ответ, такой же обтекаемый, как любой другой из уст политика. А ведь до этого Франческо был писателем, и даже удостоился некоей международной премии! Фульвия на прощание подарила мне его роман, и он был написан на таком простом итальянском, что я понял почти все даже без словаря – в то время как в переводе романа Рипсик, несмотря на то, что оригинал я знал наизусть, разобраться мне было очень сложно. Роман Франческо рассказывал о человеке, который, решив основать собственное дело, начинает предлагать людям исполнение их мечты, например, продирижировать – естественно, за деньги – оркестром, и я сказал Фульвии, что если вдруг случится беда, то бишь, политическая пертурбация, и братишка лишится должности, не надо о нем беспокоиться, потому что бизнес-идея для новой жизни готова. Она промолчала, и я так и не понял, то ли она не уловила юмора, то ли обиделась за знаменитого брата. Но что касается тоста, то сказал я его с одной целью – наведения мостов, с прицелом на тот день, когда удастся издать итальянский перевод романа Рипсик – чтобы министр тоже почтил своим присутствием презентацию, которую я решил устроить даже в том случае, если издательство сочтет это лишним.

С этим переводом произошла странная история. Права на «Гермиону» – так назывался роман Рипсик – в свое время приобрело одно весьма известное итальянское издательство, приобрело через агента Рипсик, так, что мы с издательством вообще контакта не имели. Они выплатили аванс, не такой большой, как немцы, но тоже немалый, и мы стали ждать выхода книги. А книга все не выходила и не выходила. Прошел год, кажется, даже два, наконец, я написал агенту и спросил, в чем дело. И агент, или, вернее, агентша – не понимаю идиосинкразии российских морфологов к женским окончаниям профессий – ответила, что итальянское издательство отказалось от договора. Конечно, это было для нас ударом, аванс, правда, остался при нас, вернее, был уже растрачен, но мы-то ждали книгу… Главное, мы не могли понять, в чем дело, агентша ничего объяснить не соблаговолила, она хотела, как я понял, превратить Рипсик в рабыню, чтобы та только писала книги, при этом ни с кем не общаясь, ни с издательством, ни даже с переводчиком, наверно, боялась, что Рипсик может найти другого агента, ведь она за свои услуги сдирала жуткий процент. Так все и осталось. А потом, когда мы с этой агентшей порвали – или она с нами, трудно сказать, в один прекрасный день она просто перестала отвечать на письма, наверно, поняла, что на Рипсик не разбогатеешь – я стал искать нового агента, делом это оказалось трудным, но наконец, уже через несколько лет, я вышел на одну русскую еврейку, обосновавшуюся в Милане. Я написал ей – и немедленно получил восторженный ответ. Оказалось, что именно она в свое время рекомендовала «Гермиону» тому итальянскому издевательству (заслужило!), она тогда трудилась на них в качестве рецензента. Еврейка и сейчас оставалась при своем мнении, что это замечательный роман, и даже сделала еще одну попытку, разослав перевод, благо он был готов, по издательствам, но дело не выгорело. Проблема в том, что в Италии существует идиотский закон, согласно которому права на перевод даже при разрыве договора все равно остаются у издевательства, так что если кто-то другой заинтересуется романом, он должен для начала выкупить права у этой «собаки на сене» – а кто ж на такое пойдет, во-первых, непонятно, какую цену заломят, а, во-вторых, сразу возникает подозрение, что это «некачественный товар», раз уж однажды был отвергнут. Так что еврейке переломить ситуацию не удалось, но у нее мы хотя бы узнали, кто переводчик. До этого мы думали, что, возможно, причиной отказа был плохой перевод, однако еврейка уверила нас, что все как раз наоборот – перевод хороший, и что Антонио – так звали переводчика – даже съездил в Ереван, чтобы ознакомиться с городом, по которому шлялась Гермиона в поисках доказательств измены мужа. И когда однажды мы с Рипсик и Гаяне собрались в Рим, я написал Антонио и предложил встретиться. Он приехал за нами и отвез к себе, в какой-то странный современный поселок недалеко от Рима, странный, поскольку был расположен по периметру шоссе, без центра, без магазина и даже без церкви. В общем, нечто американское – местечко, где без машины жить невозможно. У Антонио была жена, русская, которую он очень любил, как и сына, замкнутого мальчугана лет двенадцати, и, как мы поняли, эта большая любовь в некотором смысле испортила Антонио жизнь: женившись, он должен был кормить семью, а денег на то, чтобы снять квартиру в Риме, где он закончил факультет славистики, у него не было, вот он и поселился у своих родителей, которым принадлежала часть особняка в этой дыре – именно и увы, что «часть», потому что другую половину дома занимала пиццерия, где вечно гремело то, что современное человечество считает музыкой и что Антонио, интеллигентнейшего человека, жутко нервировало. В Риме он наверняка нашел бы со временем нормальную работу, например, в каком-нибудь издевательстве, а здесь ему приходилось вкалывать в фирме сантехники – это была большая фирма, она экспортировала свою продукцию в Россию, и Антонио переводил инструкции по использованию ванн, душевых кабин и унитазов, что нам с Рипсик напомнило начало девяностых, когда мы, чтобы выжить, переводили с разных языков на эстонский и русский тоже инструкции, только кухонных комбайнов, микроволновых печей и автомобилей. Но мы от этого ига все-таки избавились, а Антонио нет, посему постоянно находился в состоянии уныния. Правда, с литературой он не распрощался и время от времени получал от издевательств заказы на переводы, но в основном это были детективы. Так что то, что случилось с «Гермионой», было ударом не только для нас, но и для Антонио. Мы провели у него очень приятный день, он показал нам Кастелли Романи – Дженцано, где он родился и ходил в школу, Неми, с роскошным видом со скалы на озеро, Гроттаферрату, где когда-то жил Стендаль, и даже Кастель-Гандольфо (хорошо, без Папы). Нельзя сказать, что мы так уж крепко подружились, в нашем возрасте это в принципе невозможно, но добрые отношения завели и стали изредка переписываться. А потом Рипсик заболела, и когда она уже лежала в Барселоне в больнице, я, чтобы ее немного приободрить, попросил Антонио прислать мне перевод «Гермионы», чтобы прочитать Рипсик несколько страниц вслух: я хотел, чтобы она услышала, как ее роман звучит по-итальянски. Но я опоздал, текст прибыл за день до смерти Рипсик, и у нее уже не было сил слушать. Однако обещание сделать все возможное, чтобы издать итальянский перевод «Гермионы», я ей дал, и, устроившись в Ферраре, стал размышлять, как это осуществить. Из писем еврейки я понял, что на этих условиях ни одно издательство заманить не удастся, поэтому и решил, что для начала надо мне самому выкупить права. Я написал «собаке на сене», но ответа не получил. Не зная, что делать, я посоветовался с еврейкой. Она к тому времени уже оставила работу агента и начала сама писать книги, в основном кулинарные, но поскольку в наше время пользуются популярностью именно кулинарные книги, то, можно сказать, свое место в жизни она нашла; однако агентство она на всякий случай сохранила, там работала ее коллега, другая еврейка, и вот к этой второй первая меня и послала – мол, она, скорее всего, сможет мне помочь. И ведь помогла: вдруг я получил письмо от «собаки» с предложением – сумма, которую они требовали, была внушительная, но я решил не торговаться, мне показалось, что это тот случай, когда нельзя думать о деньгах. И я выкупил у них права. Но что дальше? Идей на этот счет у меня не было, и я написал той самой второй еврейке и спросил, не захочет ли она заняться поиском издательства для «Гермионы», ну и вообще начать представлять Рипсик. К этому моменту выяснилось одно странное обстоятельство. Когда первая еврейка дала мне адрес второй, я сразу не сообразил посмотреть, где находится агентство, то есть, я был уверен, что оно – миланское, раз первая еврейка обитала в Милане. Оказалось, нет – мы живем в эпоху не только глобализации, но и электронной почты, и та вторая еврейка жила и работала в Барселоне. Я удивился, и даже написал ей – дескать, вы обитаете именно в том городе, где умерла она. Вряд ли именно это совпадение побудило ее согласиться стать агентом Рипсик, скорее, ее впечатлила решимость, с которой я, не торгуясь, выкупил права, да и наверняка ей просто нравилось, как Рипсик пишет, но как бы то ни было, она согласилась.

С Антонио я на протяжении всего этого времени переписывался, и однажды даже съездил к нему в гости, то есть, не прямо к нему, а в Рим, я предложил ему встретиться там, но он пригласил меня к себе в поселок. Помню, как я бродил по Риму, по местам, где мы еще два года назад, счастливые, гуляли с Рипсик, и слезы так и текли у меня из глаз. Антонио на этот раз встретил меня на вокзале своего поселка, там стояло в ожидании хозяев чуть ли не сто машин, настоящая Америка, что и говорить, все к этому привыкли, несмотря на то, что это не жизнь, а ад, и я понял, что нам с Рипсик страшно повезло, что мы жили хоть и в далекой холодной Эстонии, но в центре города и могли всюду ходить пешком. Антонио за прошедшие лет пять заметно постарел, совсем облысел и приуныл еще больше, наверняка он понял, что, как манежная лошадь, вынужден до конца своих дней, или как минимум до выхода на пенсию ходить по кругу: сантехника, поселок, пиццерия. Жена тоже постарела, а сын, ради которого, в каком-то смысле, были принесены все эти жертвы, вырос и превратился в типичного европейского подростка, помешанного на «грохоте» и голливудских фильмах. Мы вновь очень хорошо посидели с Антонио и его женой, я подарил им последний роман Рипсик, они угостили меня просекко, так что все было бы прекрасно, если бы в какой-то момент разговор не перешел на политику. Я – человек спокойный, мне, в общем, все равно, кто что думает, плюрализм, как любил говорить Мишка, мне кажется, разные мнения – не повод прекратить дружбу, но есть и те, кто считают, что все должны разделять их точку зрения. В Эстонии я нередко встречал сумасшедших, которые свято верили в то, что нет более совершенной системы, чем демократия, я думал, это наша национальная болезнь, но в Италии понял, что ею заражена, пожалуй, вся Европа. Главное даже не в том, кто какую заразу подцепил, а в том, что все эти люди, словно ранние христиане, совершенно не терпят иного мнения, и когда я пытался вякать, что, по-моему, демократия отнюдь не всегда лучший вариант, вот для России, например, единовластие на данном этапе более подходящий выбор, на меня глядели, как на врага. Антонио со своим непреходящим унынием, естественно, не стал бы устраивать скандал, но его жена прямо рассвирепела, особенно когда я высказал мнение, что Россия уже никогда не отдаст Крым. – «Крым будет возвращен Украине!» продекларировала она с такой фанатической решимостью, что нетрудно было представить ее в первых рядах воинов НАТО, штурмующих Севастополь. Конечно, здесь играло роль ее происхождение – будучи русской, она пыталась в Италии казаться святее председателя Еврокомиссии. Помню, как Антонио утром отвез меня на вокзал и, прощаясь, сказал с грустью в голосе: «Ты, наверно, уже не изменишь свою точку зрения». – «Вряд ли», – ответил я, мы обнялись и я отправился на перрон. Впоследствии мы с Антонио несколько раз встречались в Риме, но в гости он меня больше не звал.

2

Давным-давно, еще до встречи с Рипсик, в моей жизни был период, когда я только и делал, что искал одиночества – притом одиночества тотального, чтобы рядом вовсе не было людей. Мы, эстонцы, в душе все еще аграрная нация, у многих из нас где-то в глуши сохранился дедовский хутор, а у кого его нет, тот стремится нечто подобное приобрести, дабы отпуск проводить подальше от города. Кроме как летом дома эти пустовали, и хозяева, среди иных мои друзья и знакомые, разумеется, были не прочь, чтобы кто-то сторожил их добро. Так я проводил немало времени в уединенных уголках моей маленькой родины, не разговаривая ни с кем, кроме продавщиц сельпо. Однажды на третью неделю одиночества я почувствовал, что у меня в ухе жужжит муха. Как она туда попала? Но она все жужжала и жужжала, и, наконец, отчаявшись вытащить ее, я поехал в райцентр к врачу. Он осмотрел меня и сказал: «Нет там никакой мухи, это вам кажется».

Нечто подобное стало со мной происходить и в Италии, правда, жужжания я не слышал, но зато мне стали мерещиться голоса. Впервые это случилось именно в тот раз, когда я поехал в Рим и, прежде чем отправиться к Антонио, бродил два дня по городу. В первый день просто ходил по тем местам, где мы раньше гуляли с Рипсик, а во второй – решил раскошелиться и отправился на Форум. И вот, пробираясь между руинами, я добрался до двора Весталок, который раньше всегда был закрыт на реставрацию, а сейчас неожиданно открылся и, шагая по периметру сада, окруженного скульптурами, вдруг услышал мужской голос, который тихо сказал:

– Страдает.

И за ним – женский, нежный, сочувственный:

– Еще бы.

Я оглянулся, но увидел только группу китайцев, оживленно щебетавших на своем странном языке.

В следующий раз я отправился в Неаполь, чтобы наконец преподнести цветы Мариэлле Девии, которая должна была петь там Норму. Эти цветы были наш с Рипсик бзик – когда мы начали посещать в Италии в оперу, нас поразило, что после спектакля певцам никто не дарит цветы. Мы сами на это как-то не решались, это все-таки была не наша страна, нам не хотелось лезть со своим «уставом» в чужие дела, к тому же, мы были несравненно беднее итальянцев, «нищие», как говорила Рипсик, и для нас букет роз был заметной тратой. Но когда мы поехали в Болонью, где Девиа – впервые в жизни – пела Норму, и ей снова не досталось цветов, Рипсик после спектакля, возмутившись, сказала:

– В следующий раз надо все-таки нам самим принести ей цветы.

Увы, больше нам с Рипсик Девию на сцене послушать не довелось, то был последний раз, когда мы в Италии ходили в оперу. И вот теперь я решил поехать в Неаполь и осуществить то, что Рипсик сделать уже не могла. Роз я не нашел, хоть и искал по всему городу, пришлось купить орхидею, она была огромная, эффектная, однако я знал, что Рипсик не любила эти «хищные», как она говорила, цветы, и боялся, что Девиа тоже. Хоть Рипсик писала, а Девиа пела, но что-то общее в них было, не только внешне: обе небольшого роста, приземистые, но и по характеру – спокойные, сдержанные, собранные, стремившиеся к совершенству. Еще в Ферраре я написал небольшое письмо с поздравлениями, и попросил прикрепить его к цветку, что продавщица и сделала. Но оказалось, что в Италии гардеробщицы вообще не принимают цветов у зрителей! Единственный вариант, как мне сказали, оставить цветы на служебном входе, у вахтерши, с просьбой, чтобы она передала адресату. Так я и поступил. И надо же было случиться, что когда Девиа вышла на сцену, – а ей пришлось для исполнения «Каста Дивы» подняться на небольшое возвышение – она оступилась и чуть было не упала. Я прямо вздрогнул, в письме ведь я написал, в том числе, несколько слов и про Рипсик, что она любила Девию и считала ее примадонной ассолутой наших дней – я же не знал, что письмо попадет к Девии до спектакля: а вдруг она прочла, пришла в волнение и поэтому споткнулась? Как многие настоящие таланты наших дней, она была обделена вниманием, ведь если даже образованные люди, как Фульвия и Джакомо, ничего не знали о ней (я как-то спросил), что тогда говорить о плебсе, который и в Италии плебс? (А ведь во времена Верди даже сапожники ломились в Ла Скала – на раек, ибо на партер у них денег не было). Скорее всего, мои угрызения совести были надуманными, но, тем не менее, я решил, что впредь не буду тревожить незнакомых рассказами о Рипсик.