Текст книги "На острове"

«Вот какой может быть Африка! Это и есть Африка! – заявлял первый президент, рассылая фотографии в газеты и печатая брошюры, которые раздавали беднякам и безграмотным в трущобах. – Мы не пропадем без колонистов. Посмотрите, как мы живем при независимости!»

Брошюры были черно-белыми, и если Самуэль когда-то и помнил узор столового сервиза, теперь уже забыл. Но он помнил, как принес брошюру больному отцу, показать ему послание от президента, за которого тот сражался. Посмотрев на сервиз, отец сказал: «Чайна»[1]1
  Англ. слово China обозначает как «Китай», так и «фарфор». (Здесь и далее прим. пер.)


[Закрыть], поэтому Самуэль, найдя эту тарелку, решил, что она из Китая и на ней изображен пейзаж этой далекой страны. Но его заблуждение развеял один из лодочников с судна снабжения, Каймелу, чья жена, Эдит, работала в благотворительной службе и отправила эту коробку.

«Чайна – это фарфор, из которого тарелка сделана. В смысле это вовсе не Китай, а Англия. – Он перевернул тарелку и прочитал, водя пальцем: – «Сатерленд[2]2
  Англ. Sutherland – графство в Шотландии.


[Закрыть] Чайна» – я же говорил, там и сделали эту тарелку. «Сделано в Англии». Так что вот. Как я и сказал».

Рисунок был синим на белом фоне. Там изображался замок с башней, напомнившей Самуэлю его маяк, только без прожектора.

«Эти вот строения, они, я думаю, в реальности коричневые, – сказал Каймелу, указывая через плечо Самуэля. – И еще там газон, знаешь, как трава, только короткий и мягкий, и такой зеленый. А спереди это озеро, и смотри, человечек в рыбацкой лодке, почти как ты».

«У меня нет лодки».

«Нет, я в смысле, он там один. Он, наверно, король. Как и ты, по-своему, знаешь, король этого места».

Самуэль взял тарелку и посмотрел на нее еще раз. За озером стояли высокие пышные деревья, а вокруг красовался цветочный орнамент.

«Говорю тебе, она старинная, – сказал Каймелу. – Наверно, ценная. Очень необычная».

«Ничего подобного, – сказал другой лодочник, Джон. – Не вешай ему лапшу. Вот же написано: «Исторический британский сувенир. Замок Босуэлл». Таких, наверно, тысячи. Ничего в ней необычного».

«Мне сгодится», – сказал Самуэль.

И тем же вечером сделал держатель из проволоки и повесил тарелку на стену.

В общем, он решил, что не станет есть из нее. Вместо этого он взял кастрюльку, в которой вымачивал бобы, и отложил себе немного овощей. Что касалось столовых приборов, незнакомцу он отдал вилку с длинными зубцами и черной пластиковой ручкой, а себе взял оловянную ложку.

Незнакомец ел как заведенный и только раз прервался, чтобы погладить себя по животу с улыбкой, давая понять, что еда ему нравится. Доев, он протянул тарелку за добавкой. Самуэля взяла злоба. Он ведь накормил его, разве нет? Выполнил долг гостеприимства. Ему что теперь, до отвала его кормить?

И тогда он вспомнил, как сидел за столом у сестры. Его только выпустили из тюрьмы, и он пришел к ней. Они сидели за столом у нее на кухне и обедали, почти как сейчас. Он жевал, а Мэри-Марта повернулась к нему и сказала: «Господи, что с тебя толку? Еще один нахлебник».

Теперь же он хмурился, сидя у себя на кухне, хмурился на протянутую тарелку. Он приподнял руки над столом, словно в знак смирения, давая понять, что уже наелся.

– Угощайся. Доедай.

Незнакомец, похоже, понял его. Он пододвинул к себе кастрюлю и выгреб овощи ложкой на тарелку, уронив пару кусочков. Подобрал их пальцами и съел. Кастрюлю он выскреб дочиста, а затем стал облизывать деревянную ложку. Но перестал, заметив, что на него смотрят. Он что-то сказал, указывая на себя, на свой немалый рост и на живот. И рассмеялся, качая головой. Он пошутил. Затем взял вилку и в два счета подчистил тарелку, помогая себе пальцем. Отправив в рот очередной кусок, он облизывал палец. Губы у него лоснились.

Самуэль встал и принялся мыть посуду. Он не мог больше смотреть на это.

За мытьем посуды он отметил черное полукружье на дне кастрюли. Пища чуть пригорела. Он чувствовал за едой горьковатый привкус, и в воздухе витал едкий запах. Но внутри кастрюля была гладкой.

Самуэль принюхался, вскинув голову. Определенно пахло горелым. Что-то сгорело или горело. Но он не мог понять что. Нос у него зачесался, и глаза заслезились – казалось, он сейчас чихнет. У него свело живот, пища подкатила к горлу, и он почувствовал кислый желудочный сок корнем языка. Он сглотнул и закашлялся, боясь обернуться или пошевелиться. Привалился ногами к буфету. Он был во власти этого запаха.

Из дальних глубин памяти всплыла чья-то речь – одного усатого молодого человека в костюме, сидевшего, положив шляпу на колени. Этот человек говорил с девушкой лет семнадцати-восемнадцати рядом с собой, да так громко, что Самуэль, впервые оказавшийся на таком собрании и сидевший через три ряда от него, слышал каждое его слово и с трудом разбирал речь выступавшего. Тонкие губы девушки были густо напомажены, а в ушах болтались колечки. Она, как могла, отклонялась от говорившего, чтобы не оглохнуть. И бросала взгляды по сторонам, почти не двигая головой, словно высматривая свидетелей своей неловкости. Самуэль поймал ее взгляд и нервозно улыбнулся, подняв брови, а ее спутник не унимался:

«…знаешь, почему так говорят об этом?»

Девушка покачала головой, как бы прося его замолчать, но он воспринял это как знак одобрения.

«Говорят, ты чуешь это – запах горелого хлеба, – чуешь его перед самой смертью. Да, из всех запахов на свете именно он сообщает тебе, что твое время истекло! Вот почему я знаю, что это собрание безопасно. Я ничего такого не чую. Погрома не будет».

Он громко рассмеялся, стиснул свою шляпу и снова рассмеялся, и тогда через два места от Самуэля привстала Мирия и, шикнув на горлопана, сказала:

«Когда ты, блядь, заткнешься? Некоторых волнует, о чем тут говорят».

При этом воспоминании у Самуэля чуть подогнулись колени, стукнув о дверцу буфета. Значит, конец его близок. Он скоро умрет. Запах гари настиг его в семьдесят лет, когда с ним на острове незнакомец и все в беспорядке. Запах усиливался, становился удушливым.

Самуэль снова почувствовал себя мальчиком в зеленой долине, только она уже не была зеленой. Вся зелень почернела, охваченная рыжим пламенем, общинные плантации и частные наделы пожирал огонь. По проселочным дорогам ходили люди в форме, с ружьями и горящими головнями, поджигая все подряд. Горели дома, заборы, бельевые веревки и куры, которых вандалы пинали тяжелыми ботинками, словно мячи, ругаясь и смеясь. Другие сжимали в руках тесаки, мачете и прочее холодное оружие, которым вспарывали глотки домашнему скоту. Козы захлебывались кровью, коровы бухались на колени и заваливались друг на друга. Где-то отчаянно ревел осел, а потом резко затих.

Самуэль бежал с родителями, спасаясь от огня, вздымавшего в воздух золу. Из дома впереди заковыляла старушка, всплескивая тонкими руками:

«Помогите! Дом горит, помогите!»

Отец Самуэля не остановился и даже не взглянул в ее сторону. А мать крикнула:

«Бабушка, надо уходить. И поскорее. Давай за нами. Силы есть, беги».

Но старушка приблизилась к человеку в бежевой рубахе, державшему ружье, и схватила его за рукав. Она едва доставала ему до локтя.

«Помогите, – просила она. – Помогите, помогите».

Когда Самуэль, бежавший последним, оглянулся, он увидел, что старушка лежит на земле с окровавленным лицом. Даже на бегу он различил, как шевелится ее челюсть, а глаза смотрят в небо.

О насильственном выселении их уведомили через переводчика, говорившего бесцветным голосом с незнакомым акцентом. Пахотные земли перешли теперь в собственность колонистов.

«Можете уходить в горы, жить с мартышками, по приказу губернатора. Эта земля больше не ваша. Слава королю и слава великой империи».

Сперва никто ему не поверил. Кто мог заставить их бросить свою землю, на которой они жили поколениями, испокон века? Но затем пришли наемники и дали понять, что все серьезно. У них забрали землю.

Им пришлось бежать, ничего не взяв с собой и не останавливаясь. Даже когда мать, несшая сестренку Самуэля на спине, споткнулась и девочка набила шишку, они не посмели остановиться. Сестренка, и без того плакавшая, разревелась. Они бежали и бежали, среди крови и нечистот, а за ними следовала черная туча, поднимавшаяся над горевшей долиной до самого синего неба.

Бежавшие впереди опустошали поля и села, встречавшиеся на пути. Точно саранча, они поглощали все, что попадалось, оставляя за собой голые плодоножки, обглоданные кости, разоренные гнезда – свидетельства ненасытного голода.

Большинство из них хватали все без спроса, а многие применяли силу. Они врывались в дома, угрожали, убивали. Входили группами в деревни и грабили магазины, набивая мешки продуктами и бобами. Шедшие вслед за ними могли рассчитывать лишь на всякую мелочовку. Горсть арахиса, заплесневший сладкий картофель. Но семья Самуэля была не такой. Его отец запрещал брать чужое.

«Наше у нас украли, – сказал он. – Как же мы можем, зная, каково это, поступать так с другими?»

«Но там пища, отец, а мы голодны», – возразил Самуэль.

«Больше нечего сказать? Разве я тебя не учил – миссионеры не научили – поступать с людьми так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой? Помни, Бог всегда за тобой следит. Он увидит преступление даже с самых высоких небес».

«Всего один банан с дерева. Всего-то. На всех нас».

Отец ничего ему не сказал, продолжая прихрамывать дальше; левая ступня у него так распухла, что он мог наступать лишь на край пятки.

Ближе к ночи они расселись на обочине под деревом. Самуэль слушал с раздражением, как сестренка сосет материнскую грудь. Алая шишка у нее на голове выпирала, точно ягода. Рядом сидел отец, закрыв глаза и сложив ладони, и шептал нескончаемую молитву. Земля была влажной. Сестренка сосала грудь. Отец шептал молитву. Голод терзал Самуэля, вгрызаясь ему в кишки с такой силой, словно сам Бог вознамерился загрызть его.

Воспоминание о сгоревшей деревне перебило запах гари. Самуэль стал чувствовать запах пищи. И поставил вымытую кастрюлю на буфет сушиться. Его руки пахли луком, а в ногах стояло мусорное ведро с очистками. Он услышал, как человек у него за спиной жует и обсасывает пальцы. Самуэль немного смягчился и, повернувшись к нему, увидел, как он подчищает тарелку пальцем. Если бы в тот день, когда горела долина, кто-нибудь предложил ему еды, он бы тоже наверняка попросил добавки. Поэтому он не мог упрекать голодного человека.

ТУАЛЕТ РАСПОЛАГАЛСЯ ОТДЕЛЬНО, позади коттеджа. Когда-то можно было дойти до него за десять шагов через заднюю дверь на кухне. Но прежний смотритель заделал дверной проем изнутри, так что дверь – со стеклами, которых почти не осталось, без ручки и с забитой столетней бумагой ржавой замочной скважиной – была видна только снаружи; за дверью виднелась неровная кирпичная кладка, щедро залитая цементом.

Самуэль позвал за собой человека, снял со стены в прихожей тяжелый черный фонарь, зажег его и пошел мимо маяка к нужнику. Дверь в нужник была низкой, а снизу и сверху оставались проемы в запястье шириной. Они давали вентиляцию и худо-бедно освещали закрытую кабинку, хотя Самуэль редко когда закрывался.

Пол нужника немного просел, и Самуэль тронул человека за плечо и опустил фонарь к полу. С таким полом в дождь нужник заливало, поэтому Самуэль положил два кирпича на ширине ног. Внутри было тесно, и ему пришлось протиснуться мимо человека, чтобы наступить ногой на кирпич и показать, для чего они здесь.

Человек нахмурился.

Но Самуэль махнул рукой и покачал головой, давая понять, что это он так, на всякий случай. Ночью дождь не ожидался.

Кирпичи были полыми, с тремя отверстиями посередине, обжитыми, как и всякие укромные места, пауками. С потолка тоже свисала плотная серая паутина. Человек, чертивший головой о притолоку, смахнул ее, слегка нагнувшись.

Самуэль указал на два рулона туалетной бумаги на бревне, стоявшем у стены. Бумага была тонкой и шероховатой, самой дешевой. Оторвав немного, Самуэль указал на толчок, покачал головой и сказал: «Нет-нет», а затем бросил бумажку в ведро с крышкой у дальней стены. Раз в неделю он сжигал его содержимое. Он огляделся, соображая, не забыл ли чего. Одной рукой он упирался в стену, чувствуя неровности известки, осыпавшейся ему на джемпер. Затем сказал: «А» – и неуклюже поменялся местами с человеком. У левой стены висела цепочка от смывного бачка под потолком. Когда-то она порвалась ближе к верху, и Самуэль скрепил ее проволокой. Теперь он решил предостеречь человека, чтобы тот случайно – таким он был высоким – не поранился, взявшись за колючую проволоку. Самуэль взялся за кольцо на конце цепочки, сильно дернул дважды, и они услышали громкий шум воды. Мочу, собравшуюся в толчке за день, смыла дождевая вода, поступавшая из металлического водосборника на крыше. Все это хлынуло по трубам, которые когда-то проложил Самуэль, – несколько лет он рыл твердую землю, не жалея сил, чтобы в итоге его дерьмо могло уплыть в море. Самуэль подумал, что надо как-то объяснить человеку, что смывать следует экономно, не чаще раза в день, но так и не придумал, как это сделать.

Рукомойника в нужнике не было. Самуэль повел человека вокруг коттеджа к трубе с краном, на котором висел мешочек с обмылками, и показал, как нужно его намочить и намылить руки, если нужно вымыть лицо и шею. Он не стал показывать ему пластиковый таз, в котором сам он мылся подогретой на плите водой. Обойдется и так.

Кроме того, Самуэль не пользовался зубной щеткой. С детства не привык. Он чистил зубы ногтями и углем или жевал веточки. Его знакомство с зубной пастой состоялось, когда он вышел из тюрьмы и приехал жить к сестре. Да и то лишь потому, что его шестнадцатилетняя племянница зажала нос пальцами с зелеными ногтями и пожаловалась, что от него воняет и зубы у него грязные.

«Ты в тюрьме не следил за собой?» – спросила Мэри-Марта.

«Нам не выдавали туалетных принадлежностей. Одежду иногда стирали, а остальное надо было покупать или чтобы кто-то присылал – семья, друзья».

«То есть это я виновата? Могу напомнить, какая была у меня семья. Родители – с нашим-то папашей – и двое детей без отца. Не заметил тут мужа? Нет, потому что я не замужем. И не была никогда. И, если ты обратил внимание, я ни слова не сказала о Леси. О том, что заботилась о твоем сыне, потому что его родители были в тюрьме. Кто бы еще им занимался? Кто? Уж точно не твои соратники и товарищи. Нечего и думать. А я – пожалуйста. Приютила. А ты сидишь тут и жалуешься на зубную пасту».

«Что ты, сестра, я не жалуюсь. Ты достаточно сделала».

Позже, выйдя из ванной, он спросил, держась за горло:

«Это всегда так жжет?»

«Пресвятые угодники, – сказала сестра, – ты что, проглотил пасту? Даже папа научился чистить зубы. Он и то приспособился».

Самуэль оставил человека в нужнике и пошел к коттеджу. Ночь была ясная, небо усеяно звездами, а впереди четко вырисовывался маяк. Ночью маяк всегда смотрелся особенно величаво; в светлое время суток белая башня казалась не такой уж высокой и потрепанной стихиями, а сейчас она словно выросла, обрела какое-то величие и светилась. Луч света c вершины башни простирался над черной гладью океана, выхватывая из мрака утес в полумиле от острова, где спали морские птицы.

Луч пульсировал в ритме раз-два-замер-раз-два-замер. В ответ на этот сигнал по другую сторону залива светилась красная точка в гавани материка, а еще дальше рассыпалось бессчетное множество огоньков, обозначая город. Казалось, город дрейфовал в ночном море, дрейфовал без всякого курса.

Самуэль услышал, как человек кашляет в нужнике, и подумал, сколько он там просидит. Дул промозглый ветер, свистя и завывая в оконных проемах и кронах деревьев. Самуэль подошел к дереву рядом с башней и помочился, втягивая голову в плечи.

Луч света все так же пульсировал. Но Самуэль почувствовал неладное. Интервалы были подозрительно долгими. Ненамного. На полсекунды. На секунду. Словно замедлявшийся сердечный пульс. Возможно, механизм требовал смазки. Самуэль шагнул к двери маяка, но внезапный порыв ветра нахлобучил ему куртку на голову. Оправив куртку, он поплелся к коттеджу. Механизм подождет до завтра. Сегодня Самуэль слишком устал. Все тело ныло. Даже думать не хотелось о том, чтобы карабкаться сейчас наверх. Завтра. Завтра.

Было еще рано. Часов семь, не позже полвосьмого. Самуэль сел на диван и со вздохом откинулся на спинку. Его шеи коснулась незнакомая ткань. Сунув руку за голову, он достал шорты незнакомца. Они валялись там все это время. Шорты, некогда темные, теперь выцвели до серого, в солевых разводах.

Ему захотелось выбросить их в мусор на кухне, чтобы потом сжечь. Он тяжело поднялся, прошел на кухню, но затем взял ведро, стоявшее в углу, и налил воды до половины. Из буфета, где лежали чистящие средства, он достал коробку стирального порошка для холодной воды с надорванным уголком. Насыпав немного в ведро, помешал до появления пены. И погрузил туда шорты, вспучившиеся пузырями. Он погружал их под воду снова и снова, глядя на хлопья пены у себя на коже и мутневшую воду.

Когда он решил, что вся соль растворилась, а песок вымылся, он слил в раковину грязную воду, снова налил чистой и прополоскал шорты. Погода была слишком ветреной, чтобы сушить их на воздухе, поэтому Самуэль хорошенько их выжал и повесил на гвоздь в стене, поставив снизу ведро для капель.

Вскоре пришел человек, повесил фонарь на прежнее место в прихожей и вошел в гостиную, дуя на сцепленные руки. Волосы у него были влажными. Он накинул, словно плащ, одеяло, которое дал ему Самуэль, и присел, дрожа, на диван. Самуэль встал, вскипятил воду и заварил чай на двоих.

Они сидели в неловком молчании на диване, дуя на чай и отпивая понемножку. Потом Самуэль встал и включил телевизор. Раздалось гудение и визг, но экран остался серым, и Самуэль его выключил.

– Не работает, – сказал он. – Извини.

Иногда по вечерам он включал видео, для компании, пока подшивал одежду большими неровными стежками или ковырялся с инструментами, ремонтируя что-нибудь.

Человек привстал с дивана, словно из вежливости. Он выжидающе смотрел на Самуэля, но, когда тот взял с полок несколько старых журналов и протянул ему, человек покачал головой и снова сел. Самуэль положил журналы на место.

– Все равно там не на что смотреть.

Человек продолжал потягивать чай.

– Каймелу – ты его завтра увидишь, когда придет судно снабжения, – жена его присылает их мне. Что не продаст в благотворительном магазине. Никто больше не хочет видео – времена уже не те – или старые журналы вроде этих.

Человек поставил кружку на кофейный столик и потуже завернулся в одеяло.

Самуэль кашлянул, махнул рукой на полки, тронул несколько видеокассет. Начал что-то говорить, но замолчал и взял журнал, стараясь не показывать обложку. Его угнетали все эти фильмы и журналы родной страны. Люди в них казались ему иностранцами, как и этот человек, сидевший рядом. Все – в солнечных очках, с татуировками, разодетые в шелк и увешанные золотом, они говорили на языке, урезанном до грубостей и сленга, сплошь ругань и как-бы-типа. Двигались скованно, точно манекены, и отчаянно кого-то из себя корежили. В этих фильмах показывали любовников, танцевальные клубы, наркотики и скупщиков краденого, словно ничего другого в жизни не было. Словно у них не было своей истории, а все их прошлое случилось с кем-то еще, на памяти какого-то другого народа.

Но и Самуэль в свое время познал очарование мишурного блеска. Он не смог остаться к нему равнодушным, когда перебрался в город и увидел прохожих в костюмах, с напомаженными волосами. Он рассматривал их, попрошайничая на углу, пока они ждали автобуса. Они громко разговаривали и приветствовали друг друга, сдвигая шляпы, а когда оставались одни, с важным видом разворачивали газеты, пыхтя и качая головами, и шумно шелестели страницами, складывая их до удобных размеров. В трущобах, где жил Самуэль, он видел женщин в париках и дешевых сатиновых платьях, которые шли с мужчинами в подворотни и давали им прижимать себя к стенам в обмен на чулки и клипсы. Самуэлю это казалось полной бессмыслицей. Когда же он почувствовал интерес к женщинам, его стали смущать отцовские молитвы и то, что мать совсем не красилась, одевалась по-деревенски и заплетала неухоженные волосы в косички.

Прежний мир исчез, а в городе, где Самуэль попрошайничал на сером перекрестке вместе с сестренкой и слепой дамой, которую звали Мамаша, перед ним проходили люди, поражавшие его яркостью и изысканностью на бесцветных как газеты улицах. Мимо проезжали большущие машины с мотоциклетным эскортом, в которых сидели мужчины в белых костюмах и их бледные жены, зажимавшие носы платочками, – эти мужчины были посланы короной, чтобы править и насаждать порядок. Когда они или их дамы выходили из машины, их сопровождала охрана, которая несла их сумки, распихивала прохожих и посылала подальше клянчивших попрошаек.

Вдоль автобусных очередей сновали туземные ребята, переселенные откуда-то колонистами или оставшиеся без родителей. Ребята промышляли карманными кражами, тибрили товары с лотков и подбирали дымящиеся окурки. Самуэль рассматривал их, как кто-то мог бы рассматривать книжки с картинками. Ему представлялось, как бы он перестал глотать пыль и выхлопные газы на перекрестке и оказался вместе с ними, на ярких и шумных страницах. Как бы он перенял их удальство, вместо того чтобы робко стучать в окна машин, протягивая ладонь за мелочью. Как бы он посмел рассчитывать на что-то большее, нежели недоеденные яблоки, которыми он делился с сестренкой и беззубой дамой, поднимавшей белесые глаза к небу и гадавшей, что их ждет сегодня: дождь, голод или еще какие напасти.

Однажды тихим утром один мальчишка, которого звали Пес, свистнул Самуэлю от автобусной остановки. Он с друзьями умудрился стащить целый мешок апельсинов из автофургона. Они только что вскрыли мешок карманным ножиком и делили добычу. Пес увидел, что Самуэль смотрит на них, свистнул ему и сказал:

«Поди сюда».

Самуэль не двинулся с места.

«Поди сюда. Скажу кое-что».

Самуэль перешел улицу и молча встал перед ребятами.

«Ел когда-нибудь такие?» – спросил Пес, держа в руке апельсин.

Самуэль покачал головой.

«Тогда сегодня ты счастливчик, потому что я поделюсь с тобой. Смотри, как надо чистить. – Он вгрызся в сочную мякоть, откусил кусок и стал чистить дальше. – Дай ему один, Бурда».

Мальчишка, весь в апельсиновом соке, бросил ему апельсин. Но Самуэль не поймал его. Апельсин укатился через тротуар в канаву. Ребята захихикали, когда Самуэль бросился за ним, опередив сестренку.

Первым делом он поднес апельсин к носу. И поразился остроте его запаха. Потом дал понюхать сестренке и сказал ей передать Мамаше. Она долго нюхала, прежде чем вернуть ему.

«Чего это?» – спросила она.

«Называется апельсин. Так мне сказали».

«Кто сказал?»

«Один из тех попрошаек».

«Ну, тогда будь уверен, что это неправда. Эта уличная ребятня ничего не знает. Они и в школу-то не ходили».

«А вы ходили в школу?»

«Я – нет. В моем детстве школ не было».

Мэри-Марта потянула его за руку:

«Так мы будем есть его?»

Он впился зубами в апельсин, как сделал Пес. Вкус оказался горький, просто ужас. Он взглянул на ребят – не смеются ли они над ним. Но они растянулись кверху животами, среди апельсиновых корок. Самуэль стал медленно чистить апельсин, брызгавший ему на руки, и увидел внутри дольки. Он разделил апельсин на три части и положил одну в рот сестренке, а другую – Мамаше. Вкус был просто золото. Пиршество. Текучее золото. Самуэль пожалел, что не выпросил еще.

Через несколько дней Пес снова позвал его:

«Поди-ка сюда. Есть разговор».

Самуэль сказал Мэри-Марте ждать на месте и перешел улицу.

«Мы идем в кино на Альберт-стрит. Ты – с нами?»

«У меня нет денег. Я не могу».

«Думаешь, у нас есть? – Пес рассмеялся. – Так проскользнем».

«А сестренке можно?»

«Она слишком мелкая. Оставь ее с Мамашей. Слепой с девочкой больше дадут, чем одной».

Фильм оказался американским, про гангстеров. И хотя он был черно-белым, для Самуэля словно ожили книжные картинки, озаренные нездешним светом. Он стал копировать акценты из фильма, вспоминать реплики и разыгрывать перед ребятами отдельные сцены. В общественном парке он стянул шляпу у спавшего на скамейке и стал строить из себя крутого, сдвигая козырек на глаза. Он изображал пистолет в кармане, стреляя из пальца в ребят, словно они были его врагами. Ему дали прозвище Американец и просили показывать сцены перед другими ребятами, которых не было с ними.

Так он стал уличным сорванцом. Сестренка попрошайничала без него, а он приносил ей ворованные сладости, чтобы она не говорила родителям, что он на целый день оставлял ее одну, а сам играл в красивую жизнь с беспризорниками.

В ГОРОДЕ ДНИ УЖЕ РОЖДАЛИСЬ ЗАМАРАННЫМИ. Виной тому были несусветная жара, мутное небо и дорожное движение, бесконечное и нестихающее.

Родители Самуэля бродили по улицам в поисках работы, хотя бы разовой, но им редко что-то подворачивалось. Случалось, они попрошайничали у бакалейных лавок или базарных ворот. В худшие времена отец стоял, потупившись, перед церковью и вымаливал милостыню. Когда ему бросали монеты, он кланялся, а потом входил в церковь, сжимая их в руке, чтобы не звякали, и молился.

Настал день, когда он вышел из церкви с пустыми руками и почувствовал, что не может вернуться привычной дорогой домой. Он пошел куда глаза глядят и бродил по красно-серым закатным улицам, пока не увидел толпу перед одним домом через дорогу. Там собралось человек сорок, они разговаривали вполголоса, но жестикулировали с самым решительным видом. Отец приблизился к ним, и вскоре они все вошли в дом, прошли через тесную прихожую и оказались в гостиной. На стенах и полу виднелись светлые прямоугольники, говорившие о том, что здесь стояла мебель, которую вынесли, чтобы расчистить пространство. На полу уже сидело множество человек, подтянув колени к груди. Отец сел рядом с человеком в форме домашнего слуги. Перед ними сидел человек в костюме, а рядом – в переднике мясника; от него пахло мылом и жиром.

Отец часто потом вспоминал свое первое собрание. Он был немногословным человеком, но до конца своих дней описывал это словно некое чудо, словно он там испытал перерождение.

«Я знать не знал, о чем они толкуют, – рассказывал он, – в том доме, в первый раз. Не понимал, о чем там речь. Слова слышал, но что я тогдашний мог понимать? Но я остался и стал слушать. Они все говорили, и чем больше говорили… ну, сложно это выразить. Я что-то почувствовал. Тут вот и тут, – он указывал себе на горло и на руки. – Я понял, они правду говорят, в их словах была правда. Я это знал. А большего знать и не надо».

Он вернулся туда на другой вечер. Но дверь была закрыта. Он постучал и услышал чей-то вздох и шаги, приближавшиеся по деревянному полу. Дверь открыл молодой человек. Он поправил на носу круглые очки и сказал:

«Могу я вам помочь?»

Отец Самуэля глянул мимо него в гостиную. Мебель стояла на своих местах. Деревянные скамейки с подушками. Четыре стула, несколько табуретов. Комод.

«А собрания сегодня не будет?» – спросил он.

«Нет, сегодня не будет. Только по средам и субботам, вечером».

Другой человек, постарше, вошел в гостиную из дальней двери. Он читал книгу, опустив голову. Отец Самуэля узнал в нем предводителя собрания.

«Что-нибудь еще?» – спросил молодой человек.

Тогда предводитель поднял взгляд от книги и увидел отца Самуэля. Он улыбнулся ему:

«Вам что-то нужно?»

«Он спрашивал насчет собраний», – сказал молодой человек.

«Я был вчера».

«И надеялись, что сегодня тоже будет собрание?»

«Да».

«Ну что ж, не вижу причины вам отказать. Мы можем провести частное собрание. Заходите, пожалуйста. Не желаете кофе? Мне интересно услышать ваши мысли».

Отец Самуэля растерялся, но предводитель, к его удивлению, положил раскрытую книгу на комод, разворотом вниз.

«Безо всяких, – говорил отец, в лицах пересказывая тот разговор. – Ради меня, значит, отложил книгу. Безо всяких, словно значения не имело, что он занят. Словно я ему был интересней».

Как и свое первое собрание, он много лет вспоминал эту встречу, подробно рассказывая обо всем, до того момента, как тот человек отложил книгу и он вошел в дом. Но о том, что было дальше, о самом их разговоре он хранил молчание.

Следующее субботнее собрание вытеснило и молитву, и попрошайничество. Ни о чем другом отец почти не говорил. Однако, когда пришло время идти, он стал мешкать: топтался в их однокомнатной квартирке, разглаживая свою одежду, жаловался жене на невидимые жирные пятна и говорил, держась за лоб, что не выспался из-за пятничных пьянчуг, шатавшихся под окнами. Когда же дочь подала ему кофе, которое он просил, он отмахнулся:

«Не видишь, я выхожу? Некогда распивать».

А сам все мешкал. Стоял перед куском зеркала, державшимся на двух гвоздях, и поворачивался так и эдак. Он себе не нравился. Собственное лицо его не устраивало. Он стал примерять разные выражения: то поднимет брови, то нахмурится, то надует губы. Самуэль – ему уже исполнилось шестнадцать – был дома. Он мучился похмельем и ничего не ел.

Но сказал отцу:

«Хочешь, пойду с тобой?»

«Гляньте на него! Ждет, когда я одной ногой за дверью, и говорит, что хочет со мной. Мне ждать тебя некогда. Я уже выхожу, так что, если идешь, иди. Не хочу опаздывать».

Но он подождал, пока Самуэль оделся и умылся.

На собрание они успели в последнюю минуту. Отец так спешил, что Самуэль едва поспевал за ним, борясь с тошнотой, и в какой-то момент спустился в канаву – и его вырвало. Он вспотел, догоняя отца, и вошел за ним в переполненную комнату с жарким спертым воздухом. Они прислонились к стене, и отец стал приветственно кивать другим людям. Стена пахла немытыми волосами. Самуэль чуть повернул голову, нывшую тупой болью, и закрыл глаза. Он не обратил внимания, когда начали выступать, но заметил, как все притихли и отец шумно вдохнул. А потом на него обрушились громкие слова, и кругом загомонили.

«Другие страны получают независимость, – говорил кто-то. – А мы чем хуже?»

Самуэль закатил глаза. Он уже слышал, как об этом шептались на автобусных остановках и на базаре. А однажды, в парке, валяя дурака на скамейке, он подслушал разговор двух прохожих.

«Я жил себе поживал в своем племени, – говорил один из них, опиравшийся на палку. – Затем настал тридцать четвертый, и нам сказали, что мы все – вся область, ты понимаешь, – мы теперь одно племя и называться будем одинаково. Я против других племен ничего не имею, ты понимаешь. Я их уважаю, все такое. Вражды у нас нет, но мы разных племен. Они из других мест. Карта, она говорит, кто мы и где мы, но у нас никто согласия не спрашивал».

«А ты видел карту?» – спросил другой.

«А как же. Кто-то мне показывал. Там одни слова да линии. Она тебе дорогу не подскажет».