Текст книги "Говорящий кот Креншоу"

9

Я люблю своих маму и папу, да и сестру обычно тоже. Но в последнее время они здорово действовали мне на нервы.

Робин была совсем маленькой, так что неудивительно, что она так раздражала. Она постоянно спрашивала что-нибудь вроде «А что будет, если собачка и птичка поженятся, Джексон?» Или пела песенку «Колёса у автобуса крутятся» три тысячи раз подряд. Или утаскивала у меня скейт и использовала его как скорую для своих кукол. Короче, вела себя как обычная младшая сестра.

С родителями всё было сложнее. Трудно объяснить, особенно учитывая, что это звучит как что-то хорошее, но они вечно во всём искали плюсы. Даже когда дела были плохи – а такое случалось часто – они шутили. Дурачились. Притворялись, будто всё прекрасно.

Иногда мне просто хотелось, чтобы ко мне относились как ко взрослому. Я хотел, чтобы мне говорили правду, хоть она и не всегда была приятной. Я всё понимал. Я знал куда больше, чем они думали.

Но родители были оптимистами. Смотрели на полстакана воды и говорили, что стакан наполовину полон, а не наполовину пуст.

Я не такой. Учёные не могут позволить себе быть оптимистами или пессимистами. Они лишь наблюдают за миром и видят его таким, какой он есть. Они смотрят на стакан воды и отмеряют 3,75 унции или что-то в таком духе – и точка.

Вот взять моего папу. Когда я был помладше, он заболел, и серьёзно. У него нашли болезнь под названием рассеянный склероз. В основном с папой всё было хорошо, но случались и плохие дни, когда ему становилось тяжело ходить и приходилось опираться на трость.

Узнав, что у него РС, папа притворился, будто в этом нет ничего страшного, хотя ему пришлось уволиться с работы – он строил дома. Он сказал, что его утомило целыми днями слушать стук молотков. Сказал, что хочет носить приличные башмаки, а не грязные, и даже написал об этом песню под названием «Блюз грязных башмаков». Сказал, что сможет работать из дома, и приклеил на дверь ванной табличку с надписью «Офис мистера Томаса Уэйда». А мама приклеила рядом с этой табличкой вторую, гласившую «Лучше бы я рыбачил».

И дело с концом.

Иногда мне просто хочется спросить родителей, всё ли будет хорошо с папой, или почему у нас не всегда есть еда дома, или почему они так часто спорят.

А ещё – почему я не мог остаться единственным ребёнком.

Но я не спрашиваю. Больше не спрашиваю.

Прошлой осенью, когда мы были на местном обеде в складчину, Арета слопала детский одноразовый подгузник. Ей пришлось провести два дня в ветклинике, прежде чем она наконец его выкакала.

– Входит и выходит, – сказал папа, когда мы её забирали. – Круговорот жизни.

– Дороговатый какой-то круговорот, – заметила мама, глядя на счёт. – Видимо, аренду в этом месяце мы опять задержим.

Когда мы дошли до машины, я спросил напрямую, хватает ли у нас денег. Папа ответил, что беспокоиться нечего. Сказал, что у нас всего лишь небольшие финансовые затруднения. Сказал, что иногда непросто всё распланировать, если только у тебя нет хрустального шара, чтобы заглянуть в будущее, и что если у кого-то из моих знакомых вдруг имеется такой шар, он бы с радостью его позаимствовал.

Мама сказала что-то о том, чтобы выиграть в лотерею, а папа сказал – если мы выиграем в лотерею, то давайте, пожалуйста, купим Феррари, а она ответила – как насчёт Ягуара, и тогда я понял, что им хотелось сменить тему.

После этого я больше не задавал прямых вопросов.

Я просто откуда-то знал, что родители не хотят давать мне прямых ответов.

10

Приготовившись ко сну, я лежал на матрасе и всё обдумывал.

Я думал о вещах, которые положил в свой пакет с сувенирами. Несколько фотографий. Приз за победу в школьном конкурсе правописания. Кое-какие книги о природе. Плюшевый медвежонок. Глиняная фигурка Креншоу, которую я слепил во втором классе. Потрёпанный экземпляр «Ямы – для того, чтобы её рыть».

Я думал о Креншоу и доске для сёрфинга.

Думал о фиолетовых мармеладных бобах.

Но в основном я думал о знаках, которые замечал.

Я очень наблюдательный – это весьма полезное качество для того, кто собирается стать учёным. Вот что я наблюдал в последнее время:

– огромные стопки счетов;

– перешёптывающиеся родители;

– спорящие родители;

– распродающиеся вещи, например, серебряный чайник, который маме подарила бабушка, и наш ноутбук;

– отключённое на два дня электричество, потому что мы не оплатили счёт;

– почти полное отсутствие еды, не считая арахисовой пасты, макарон с сыром и лапши быстрого приготовления;

– мама, ищущая под диванными подушками монетки в 25 центов;

– папа, ищущий под диванными подушками монетки в 10 центов;

– мама, таскающая туалетную бумагу с работы;

– хозяин квартиры, приходящий к нам и говорящий качая головой: «Мне очень жаль».

Всё было как-то нелогично. Мама подрабатывала в трёх местах сразу. Папа подрабатывал в двух. Можно было бы подумать, что в сумме это даст две полноценные работы, но, видимо, не давало.

Раньше мама преподавала музыку в средней школе, пока её не сократили. Теперь она работала официанткой в двух ресторанах и кассиршей в аптеке. Она снова хотела устроиться куда-нибудь учительницей музыки, но пока ничего не подворачивалось.

После того как папе пришлось бросить строительство, он стал заниматься ремонтом. Он чинил людям что-нибудь по мелочи, но иногда, когда он чувствовал себя неважно, ему приходилось отменять запланированную работу. Ещё он давал индивидуальные уроки игры на гитаре. И надеялся поступить в колледж на заочное обучение компьютерному программированию.

Я полагал, что у родителей был план, как всё исправить, потому что у родителей всегда есть план. Но когда я спрашивал об этом, они отшучивались – мол, посадят на заднем дворе денежное дерево. А может, снова соберут рок-группу и выиграют «Грэмми».

Мне не хотелось уезжать из нашей квартиры, но я чувствовал, что это неизбежно, хоть никто ничего и не говорил. Я знал, как всё устроено. Я уже проходил через это.

Мне было жаль переезжать, потому что мне ужасно нравился наш посёлок, хоть мы и прожили здесь всего пару лет. Он назывался Лебединое Озеро. Настоящих лебедей тут не водилось. Зато они были нарисованы на всех почтовых ящиках и на дне общественного бассейна.

Вода в бассейне всегда была тёплой. Мама говорила, что это солнце её нагревает, но я подозревал, что в него нелегально писают.

Названия всех улиц в Лебедином Озере состояли из двух слов. Мы жили на улице Безмятежной Луны. Но были и другие, например, улица Сонной Голубки, Плакучего Дерева и Солнечной Долины. Моя школа, начальная школа Лебединого Озера, располагалась всего в двух кварталах от нашего дома. На ней нарисованных лебедей не было.

Лебединое Озеро не считалось каким-нибудь шикарным местом, просто обычный старый посёлок. Но здесь было как-то дружелюбно. Это было такое место, где по выходным всегда пахнет жарящимися на гриле хот-догами и бургерами. Где дети катаются по тротуарам на самокатах и продают паршивый лимонад за двадцать пять центов стаканчик. Здесь можно было завести надёжных друзей, таких как Марисоль.

Ни за что не подумаешь, что в таком месте люди могут беспокоиться, или голодать, или грустить.

Наша школьная библиотекарша любит говорить, что не следует судить книгу по её обложке. Может, и с посёлками так же. Может, не следует судить посёлок по его лебедям.

11

В конце концов я уснул, но около одиннадцати проснулся опять. Я встал, чтобы сходить в туалет, но, идя по коридору, заметил, что родители ещё не легли. Я услышал, как они разговаривают в гостиной.

Они перебирали места, куда можно переехать, если не получится заплатить аренду.

Если я не стану зоологом, то из меня точно получится роскошный шпион.

Мама предложила поехать к Глэдис и Джо, папиным родителям. Они живут в квартире в штате Нью-Джерси. Папа ответил, что у них всего одна свободная спальня. Потом заявил:

– Плюс ко всему, я не могу жить под его крышей. Он упрямее всех на этой планете.

– Всех, кроме тебя, – заметила мама. – Можем попробовать занять денег у родных.

Папа потёр глаза.

– У нас что, объявился какой-то богатый родственник, которого я не знаю?

– Я тебя поняла, – сказала мама. Потом она предложила податься к папиному кузену, у которого ферма в Айдахо, или к её маме, у которой квартира в Сарасоте, или к папиному старому приятелю Кэлу, который живёт в трейлере в Мэне.

Папа спросил, кто из этих людей примет двух взрослых, двух детей и собаку, которая жрёт мебель. Кроме того, добавил он, он не собирается брать подачек.

– Ты же понимаешь, что мы не можем опять поселиться в минивэне, – сказала мама.

– Нет, – согласился папа. – Не можем.

– Арета здорово вымахала. Она займёт всё среднее сиденье.

– К тому же она пукает, – папа вздохнул. – Как знать? Может, в субботу на распродаже нам предложат миллион баксов за старый детский стульчик Робин.

– Было бы неплохо, – усмехнулась мама. – Прилипшие к сиденью хлопья – в подарок.

Они замолчали.

– Нужно продать телевизор, – наконец сказала мама. – Он древний, знаю, но всё же.

Папа покачал головой.

– Мы же не варвары, – он щёлкнул пультом, и на экране появились кадры старого чёрно-белого фильма.

Мама встала.

– Я так устала, – она посмотрела на папу, скрестив руки на груди. – Послушай, – сказала она. – Нет ничего – совсем ничего – плохого в том, чтобы попросить о помощи, Том.

Она говорила медленно и тихо. Её голос всегда становился таким перед ссорой. У меня сдавило грудь. Воздух словно загустел.

– В этом плохо всё, – рявкнул папа. – Это значит, что мы неудачники. – Его голос тоже изменился, стал резким и жёстким.

– Мы не неудачники. Мы делаем всё, что в наших силах, – мама раздосадованно застонала. – Жизнь – это то, что с тобой происходит, пока ты строишь другие планы, Том.

– Да ладно? – папа сорвался на крик. – Мы уже цитируем мудрости из печенья с предсказаниями? Это что, накормит наших детей?

– Можно подумать, твой отказ обратиться за помощью накормит.

– Мы обращались за помощью, Сара. Ходили в ту благотворительную столовую столько раз, что и вспомнить стыдно. Но в конце концов, это моя – наша – проблема, и нам её решать, – проорал папа.

– Ты не виноват, что заболел, Том. И ты не виноват, что меня сократили, – мама всплеснула руками. – Ой, да какой смысл спорить? Я иду спать.

Она вылетела в коридор, а я юркнул в ванную. Мама так громко хлопнула дверью спальни, что, казалось, весь дом содрогнулся.

Я подождал несколько минут, чтобы убедиться, что берег чист. Когда я возвращался в свою комнату, папа по-прежнему сидел на диване, таращась на серых призраков на экране телевизора.

12

После этого мне никак не удавалось уснуть. Я крутился и вертелся и в конце концов встал попить. Все спали. Дверь в ванную была закрыта, но сквозь щели пробивался свет.

Я услышал, как кто-то напевает.

Я услышал, как кто-то плещется.

– Мам? – тихо позвал я. – Пап?

Никто не ответил.

– Робин?

Никто не ответил, но за дверью продолжили напевать.

Мелодия напоминала песенку «Почём та собачка на витрине?», но я не был до конца уверен.

Я задумался – вдруг это убийца с топором. Но потом решил, что убийца с топором вряд ли стал бы принимать ванну.

Я не хотел открывать дверь.

Я приоткрыл дверь на дюйм.

Снова плеск. Мимо проплыл мыльный пузырь.

Я распахнул дверь настежь.

В ванне, полной мыльной пены, сидел Креншоу.

13

Я смотрел на него. Он смотрел на меня. Я влетел в ванную, захлопнул дверь и запер её.

– Мяу, – сказал Креншоу. Это прозвучало как вопрос.

Я не сказал «мяу» в ответ. Я вообще ничего не сказал.

Я крепко зажмурился и досчитал до десяти.

Когда я открыл глаза, Креншоу никуда не делся.

Вблизи он казался ещё больше. Его белое пузо вздымалось из пены, словно заснеженный остров, а гигантский хвост свисал с края ванны.

– У тебя случайно нет фиолетовых мармеладных бобов? – спросил он. Его густые усы смахивали на сухие спагетти.

– Нет, – сказал я скорее себе, чем ему.

В дверь поскреблась Арета.

– Не сейчас, девочка, – отозвался я.

Она заскулила.

Креншоу поморщился.

– Псиной пахнет.

В лапе он держал одну из резиновых уточек Робин. Он внимательно рассмотрел уточку, потом потёрся о неё лбом. У кошек за ушами расположены пахучие железы, так что, когда они трутся обо что-то, они всё равно что подписывают большими буквами: «ЭТО МОЁ».

– Ты воображаемый, – сказал я таким твёрдым голосом, на какой только был способен. – Ты не настоящий. – Креншоу соорудил себе бороду из пены.

– Я выдумал тебя, когда мне было семь, – продолжил я, – а значит, сейчас я могу тебя развыдумать.

Креншоу, казалось, совсем меня не слушал.

– Если фиолетовых бобов у тебя нет, – сказал он, – то красные тоже сойдут.

Я посмотрел в зеркало. Лицо у меня было бледное и вспотевшее. Я видел Креншоу в отражении. Теперь он делал пенную бородку резиновой уточке.

– Тебя не существует, – сказал я коту в зеркале.

– Вынужден с тобой не согласиться, – ответил Креншоу.

Арета снова поскреблась.

– Ладно, – пробормотал я и приоткрыл дверь на дюйм – убедиться, что никто в коридоре не подслушивает.

Не подслушивает, как я разговариваю с воображаемым котом.

Арета вломилась в ванную, словно внутри её ждал огромный сочный стейк. Я снова закрыл дверь.

Оказавшись внутри, Арета встала на коврик и замерла совершенно неподвижно – только хвост трепыхался, как флаг на ветру.

– Я решительно отказываюсь понимать, почему твоя семья сочла необходимым завести именно собаку, – заявил Креншоу, подозрительно глядя на Арету. – Почему не кошку? Животное с хоть каким-то изяществом? С харизмой? С достоинством?

– У родителей аллергия на кошек, – ответил я.

Я разговариваю со своим воображаемым другом.

Я выдумал его, когда мне было семь.

Он прямо тут, в нашей ванне.

У него борода из пены.

Арета наклонила голову, навострив уши. Она принюхалась, и её мокрый нос задёргался.

– Убирайся, зловонное создание, – велел Креншоу.

Арета встала передними лапами на край ванны и от души чмокнула Креншоу слюнявой пастью.

Он протяжно зашипел. Такой звук могла бы издавать проколотая шина, а не разозлённый кот.

Арета снова попыталась его чмокнуть. Креншоу брызнул в неё мыльной пеной. Арета поймала пузыри пастью и слопала их.

– Никогда не видел смысла в собаках, – заметил Креншоу.

– Ты не настоящий, – снова сказал я.

– Ты всегда был упрямым ребёнком.

Креншоу выдернул из ванны пробку и встал. Пузырьки завихрились. Вода устремилась в сливное отверстие. Насквозь мокрый, Креншоу казался в два раза меньше, чем был на самом деле. Я мог разглядеть изящные кости его лап под прилизанной шерстью. Вода в ванне огибала их, как ручьи огибают деревья.

Он был ужасно грациозен.

Я не помнил, чтобы раньше Креншоу был настолько выше меня. Я здорово подрос с тех пор, как мне было семь, но подрос ли он? Растут ли вообще воображаемые друзья?

– Подай полотенце, пожалуйста, – попросил Креншоу.

14

Дрожащими пальцами я передал ему выцветшее розовое полотенце Робин с «Хеллоу Китти».

Мысли вспыхивали в голове, как летние молнии.

Я вижу своего воображаемого друга.

Я слышу его.

Я говорю с ним.

Он вытирается полотенцем.

Выбравшись из ванны, Креншоу потянулся лапой к моей руке. Лапа оказалась тёплой, мягкой и влажной, большой, как у льва, с пальцами размером как мини-морковки.

Я могу его потрогать.

На ощупь он настоящий.

Он пахнет мокрой кошкой.

У него есть пальцы.

У котов не бывает пальцев.

Креншоу попытался вытереться. Каждый раз, когда он замечал, что какая-то шерстинка взъерошилась, он принимался её прилизывать. Его язык был покрыт крючочками и напоминал розовую застёжку-липучку.

– Вот эти штуки у тебя на языке называются капиллярными сосочками, – сообщил я и лишь потом осознал, что сейчас, пожалуй, не самое подходящее время делиться фактами о природе.

Креншоу погляделся в зеркало.

– Батюшки, да я на чучело похож.

Арета услужливо лизнула его хвост.

– Брысь, псина, – велел Креншоу. Он отшвырнул полотенце, и оно приземлилось на Арету. – Полотенца тут недостаточно. Нужна старая добрая встряска.

Креншоу глубоко вдохнул. По его телу прошла рябь. Капельки воды полетели во все стороны, как хрустальные фейерверки. Когда Креншоу закончил встряхиваться, шерсть у него стояла дыбом.

Арета сбросила с себя полотенце, виляя как сумасшедшая.

– Только погляди на её нелепый хвост, – сказал Креншоу. – Люди смеются ртом, а собаки – хвостом. И в обоих случаях их веселье беспричинно.

Я отобрал у Ареты полотенце. Она стиснула его зубами, желая поперетягивать.

– А как насчёт кошек? – спросил я. – Вы разве не смеётесь?

Я разговариваю с котом.

Кот разговаривает со мной.

– Мы ухмыляемся, – ответил Креншоу. – Мы усмехаемся. В редких случаях мы молча веселимся, – он лизнул лапу и пригладил взъерошенную шерсть возле уха. – Но мы не смеёмся.

– Мне нужно присесть, – сказал я.

– Где твои родители? И Робин? Сто лет их не видел.

– Спят.

– Пойду их разбужу.

– Нет! – практически закричал я. – То есть… давай пойдём ко мне в комнату. Нам надо поговорить.

– Я запрыгну к ним на кровати и пройдусь по их головам. Будет потешно.

– Нет, – сказал я. – Ни по чьим головам ты ходить не будешь.

Креншоу потянулся к дверной ручке. Он попытался повернуть её, но лапа соскользнула.

– Будь так добр? – попросил он.

Я взялся за ручку.

– Слушай, – сказал я. – Мне нужно кое-что узнать. Тебя все могут видеть? Или только я?

Креншоу принялся грызть коготь. Он был бледный и розовый, узкий, как молодой месяц.

– Не могу сказать наверняка, Джексон. У меня давно не было практики.

– Какой такой практики?

– Практики быть твоим другом, – он перешёл к другому когтю. – В теории меня видишь только ты. Но когда воображаемый друг остаётся предоставлен сам себе, одинокий и забытый… кто знает? – он умолк и надулся – это у него получилось гораздо лучше, чем у Робин. – Ты так давно меня покинул. Может, что-то и поменялось. Может, материя вселенной самую малость расползлась.

– Ну а что, если тебя всё-таки видно? Я не могу просто дать тебе разгуливать по коридору. Вдруг папа встанет перекусить? Вдруг Робин захочется в туалет?

– У неё что, нет лотка в комнате?

– Нет. У неё нет лотка в комнате, – я указал на унитаз.

– А, верно. Начинаю припоминать.

– Слушай, пойдём ко мне в комнату. Веди себя тихо. А если кто-нибудь выйдет в коридор, тогда, не знаю, замри. Притворись плюшевым.

– Плюшевым? – в голосе Креншоу зазвучала обида. – Прошу прощения?

– Просто делай, как я говорю.

В коридоре было темно, только свет из ванной проливался на ковёр лужицей растаявшего масла. Для такого крупного кота Креншоу двигался удивительно тихо. Именно поэтому кошки прекрасные охотники.

Я услышал за спиной тихий скрип.

Это Робин вышла из своей комнаты.

Я резко повернул голову и взглянул на Креншоу.

Он застыл на месте, разинув пасть и обнажив зубы, напоминая одно из пыльных чучел в историческом музее.

– Джекс? – сказала Робин сонным голосом. – С кем ты разговаривал?

15

– Эм… с Аретой, – нашёлся я. – Я разговаривал с Аретой.

Ненавижу врать. Но не то чтобы у меня был выбор.

Робин зевнула.

– Ты что, купал её?

– Ага.

Я переводил взгляд туда-сюда, туда-сюда.

Сестра.

Воображаемый друг.

Сестра.

Воображаемый друг.

Арета подбежала к Робин и ткнулась мордой ей в ладонь.

– Арета не мокрая, – сказала Робин.

– А я её феном высушил.

– Она ненавидит фен, – Робин чмокнула Арету в макушку. – Правда, лапочка?

Казалось, Робин не заметила Креншоу. Может, потому, что в коридоре было довольно темно. А может, потому, что он был невидим.

А может, потому, что всё это происходило не на самом деле.

– Она пахнет как раньше, – заметила Робин. – Вкусно, собачкой.

Я посмотрел на Креншоу. Он закатил глаза.

– Ну ладно, – сказала Робин, зевая. – Я пойду спать. Спокойной ночи, Джекс. Люблю тебя.

– Спокойной ночи, Робин, – ответил я. – И я тебя люблю.

Как только дверь в её комнату закрылась, мы попятились в мою спальню. Креншоу совершенно по-хозяйски запрыгнул на мой матрас. Когда Арета попыталась к нему присоединиться, он зарычал. Вышло не очень-то убедительно.

– Мне нужно разобраться, что происходит, – я прислонился к стене. – Я что, схожу с ума?

Креншоу шевельнул хвостом, рисуя в воздухе ленивые завитушки.

– Нет, определённо не сходишь, – он лизнул лапу. – Кстати говоря, я рискую повториться, но как там насчёт фиолетовых мармеладных бобов?

Когда я не ответил, он свернулся калачиком, обернув хвост вокруг себя, и закрыл глаза. Он замурлыкал в точности так, как храпит мой папа – будто у какой-то моторной лодки проблемы с двигателем.

Я таращился на него – огромного, мокрого, только что принявшего пенную ванну кота.

«Всему всегда есть логичное объяснение», – сказал я себе. И какая-то часть меня, та часть, что хотела стать учёным, стремилась разобраться, что тут творится.

И всё же куда большая часть меня была уверена: мне нужно, чтобы эта галлюцинация – этот сон – это нечто – исчезло. Потом, когда Креншоу успешно покинет мой дом, не говоря уже о моей голове, я подумаю, что это всё значило.

Тихий стук в мою дверь возвестил, что ко мне пришла Робин. Она всегда выстукивает начало песенки «Колёса у автобуса крутятся»: тук-тук-та-та-тук.

– Джексон?

– Пожалуйста, иди спать, Робин.

– Я не могу уснуть. Я скучаю по своему ведёрку для мусора.

– Ведёрку для мусора?

– Папа забрал моё ведёрко для мусора, чтобы продать на гаражной распродаже.

– Уверен, он просто ошибся, Робин, – сказал я. – Никто не захочет покупать твоё ведёрко для мусора.

– На нём синие зайчики нарисованы.

– Заберём его из гаража утром.

Арета потянулась понюхать хвост Креншоу. Кот зашипел.

Я поднёс палец к губам, чтобы он вёл себя тихо, но Робин, кажется, ничего не услышала.

– Спокойной ночи, Робин, – сказал я. – Увидимся утром.

– Джексон?

Я потёр глаза и застонал – я не раз видел, как родители так делали.

– Что теперь?

– Думаешь, у меня когда-нибудь будет новая кровать?

– Конечно. Ясное дело. Может, даже с синими зайчиками.

– Джексон?

– Да?

– Мне страшно в комнате без вещей. Может, ты придёшь и почитаешь мне про Лайла?

Я сделал глубокий, медленный вдох.

– Конечно. Сейчас приду.

Робин шмыгнула носом.

– Я постою у твоей двери. Ладно?

– Ладно, – я бросил взгляд на Креншоу. – Дай мне минутку, Робин. Мне очень надо кое-что сделать.