Текст книги "Когда ты был старше"

Часть вторая. Сложный вопрос

15 сентября 2001 года

Было около семи вечера. Мой первый полный день… возвращения.

Я разбирался в маминых бумагах. Небольшая кипа папок, найденных в ящике у нее в спальне. Не могу даже сказать, что я хотел отыскать. Но сразу понял, когда нашел.

Тоненькая папочка с надписью: «Окончательные» решения. Только и всего. С кавычками на слове «окончательные». Словно могло оказаться, что они не такие уж и окончательные, как ей думалось.

Внутри я нашел документы, извещавшие, что она предпочла кремацию. И та была уже оплачена.

– Ничего себе! – выговорил я вслух.

Это примерно то же, что воскликнуть: «Бинго!» – что было бы чересчур старомодно. Или: «От крутняк!» – что уже слишком походило бы на современный хип-хоп. Но это было здорово. То есть настолько здорово, насколько это возможно, когда речь идет о недавней смерти твоей матери.

Из-за этого меня охватило какое-то неизвестное чувство. Во всяком случае, неизвестное до недавних пор. Словно я получил отсрочку. Для разнообразия. Кое-что получалось, как следует. И даже лучше, чем ожидалось.

– Ты что-то сказал, братишка? – крикнул Бен.

Сам он был в комнате с телевизором. Смотрел мультики. На полной громкости. Даже отсюда, из гостиной, я слышал, что Даффи Дак считал, что пришел «кволичий» сезон, а Багз Банни полагал, что настал «утковый» период, и каждый думал, что Элмеру Фадду надо стрелять в тех, а не в этих. Каждое мультяшное ружейное баханье исторгало из Бена ручеек басовитого хохотка.

– Ничего, дружище. Просто кое-что нашел.

– Что-то плохое?

– Нет. Хорошее. Очень хорошее.

Хорошим это было по многим причинам. Я все еще подсчитывал все эти причины, когда говорил.

Хорошо потому, что это значило: мне не придется отыскивать невесть где тысячи несуществующих долларов на священные похоронные обычаи. Еще лучше потому, что мне не придется терзаться из-за неверного выбора, думая, устраиваю ли я все так, как хотелось бы маме. И еще одна причина. У меня были сомнения насчет Бена и традиционных похорон. Знаете, с открытым гробом и усопшей, одетой и накрашенной так, чтоб выглядеть «совсем как при жизни». Как бы Бен отнесся к такому? Он ведь все еще ждал ее возвращения. Совершенно очевидно. По ночам меня мучил кошмар, как он поднимает маму из гроба и несет домой, и никто не в силах его остановить.

Ну и окончательная благодать: заупокойная служба с красивым фото и урной с прахом не сильно зависит от времени. Что позволяет сделать ее более зависимой от Бена. Надо будет, можем и месяц подождать. И даже два. Дать ему больше времени привыкнуть.

Подняв взгляд, я увидел, что Бен стоит в дверях гостиной, едва не упираясь головой в верхнюю планку.

– Что ты отыскал?

– Кое-какие планы, составленные мамой.

– Почему хорошо?

– Потому, что они позволяют мне узнать, что ей хотелось, чтобы я сделал.

– О-о. Что?

Ну вот, как мне отвечать на это? Порой правда просто не подходит ко времени.

– Это долгая история.

– Почему ты просто не спросишь ее, когда она вернется?

– Потому… Брат… она уже не вернется.

Бен повернулся и исчез в комнате с телевизором.

Я решил, что исполню долг брата лучше, если не оставлю этого просто так.

Я присоединился к Бену у телевизора, где подобрал пульт и выключил звук у мультика.

– Эй! – воскликнул он. – Я же смотрю!

– А мне нужно поговорить с тобой.

– Все равно оставь, пусть дальше показывает.

– Я не могу думать и говорить с тобой при всем этом шуме.

– Сделай потише.

– Но тогда ты будешь слушать Багз Банни, а не меня.

– Нет. Я буду слушать.

– Обещаешь?

– Ага. Обещаю.

Я вновь включил звук, но сделал его едва слышным. Видел, как Бен подался немного вперед, поближе к телевизору, стараясь расслышать. Но тут мультик кончился, пошла реклама, и я опять выключил звук, а он повернул голову ко мне. Только его взгляд все равно был направлен куда-то на ковер.

– По-моему, ты не совсем понимаешь, что значит, когда кто-то умирает, – начал я.

– Что?

– Это значит, что умерших ты больше не увидишь.

Никакого ответа.

– Как Санди. Помнишь Санди? – спросил я.

– Нет.

– Наша собака. Наша собака-колли. Помнишь?

– Нет.

– О-о. Очень плохо. Я думал, ты, возможно, помнишь Санди.

– А я вот не помню.

– Подожди, я попробую найти фотографию. Вдруг это поможет, – я прыжком вскочил на ноги и поспешил в гостиную, надеясь, что старый альбом с фотографиями лежит там, где хранился всегда. В отделении под столиком рядом с диваном.

Я открыл маленькую дверку с бронзовой ручкой, залез в отделение – там он и оказался. Я сразу его нащупал. Громадный старинный альбом в деревянных обложках с кожаным переплетом. В нашей семье он жил намного дольше меня.

Я услышал, как звук телевизора взлетел до дребезжания: «Сильвестр и Птичка Твити».

Я перебирал одно фото мамы с папой за другим, изо всех сил стараясь не отвлекаться на чувства. Всегда смогу сделать это чуть позже. А в тот момент мне надлежало исполнять важную братскую роль.

И потом – вот она, Санди. Совершенное подобие знаменитой колли Лесси. Прекрасная собака. Сердце болезненно сжалось, когда я смотрел на ее фото. Она жила в доме, когда я родился. Порой мне кажется, что она была первым, кого я увидел, открыв глаза. Порой мне кажется, что я самого себя поначалу ошибочно принимал за щенка. Я любил ее безмерно, безумно. Ее смерть меня опустошила. Мне было, наверно, лет шесть, когда она умерла. И я не понимал. Хотел видеть ее снова и не понимал, почему никто не мог мне помочь.

На фото я был вместе с нею. Мне и двух лет не было. Навалился на собаку, ухватился за шерсть так, что Санди, должно быть, больно было, а она улыбалась. Терпеливая. Гордая. Держась за нее так, я учился ходить.

Я взял альбом с собой.

Я опять убавил звук телевизора почти до нуля.

– Вот это Санди.

Я положил альбом брату на колени.

Бен оторвал глаза от телеэкрана – в первый раз на моей памяти.

Тронул фотографию.

– О-о! – выговорил он. Приглушенно. Благоговейно. – Она хорошая собака! Она славная собака!

Бинго. От крутняк. У меня получилось.

– Видишь? Ты помнишь?

– Нет.

– Тогда откуда же тебе известно, что она хорошая собака?

– Ну. Только взгляни. Только посмотри на нее.

«Славный удар», – подумал я. В следующий раз не стану спешить с поздравлениями самому себе.

– Слушай, Бен. Погоди минуту. Если ты не помнишь ее, то откуда узнал, что она – это она?

Ведь я не называл местоимений, указывающих на пол.

Долгое время Бен не отвечал, потом сказал:

– Это сложный вопрос.

Он закрыл древний фотоальбом, бросил на ковер, и его взгляд возвратился к телевизору.

Я вздохнул.

– Давай попробуем подойти к этому по-другому. Может быть, вместо ожидания увидеть маму по-старому, как тебе привычно, ты можешь открыться чему-то новому.

Я был практически уверен, что он меня не слушает. Пока он не сказал:

– Чего?

– Может, ты ее больше и не увидишь. Но будешь способен чувствовать ее здесь.

– Почему бы мне не видеть ее? – в голосе Бена звучало волнение. И неожиданно – тревога.

– Я просто хотел сказать, может, ты будешь чувствовать, как она смотрит через твое плечо. Ты понимаешь. По-прежнему рядом с тобой.

– Но почему я не смогу ее увидеть?

Бен нехотя поднялся на ноги и принялся расхаживать тем особым образом, каким расхаживал только один Бен. Я про такое совсем забыл.

Курс переподготовки занял немного времени.

Мой брат Бен двигался не по прямой. Это был и не круг, хотя результат был похожим. Бен расхаживал бесконечными квадратами. Шаг левой ногой, шаг правой, резко на девяносто градусов налево – и все сначала. По периметру какой-то нелепой коробки, созданной его собственным воображением. Все, что ему оставалось, это не допустить поворота за пределы квадрата. Однако такого он никогда не делал. Пока ему не становилось до чертиков хорошо, и он не был готов закончить.

– Почему мне ее не видеть? – выл он.

– Бен, я…

– Скажи ты мне, почему я не смогу ее видеть, братишка. Почему мне ее не видеть?

И это стало второй быстрой переменой. После расхаживания по квадрату – заезженная пластинка. Стоит Бену сорваться настолько, чтобы повторять один и тот же волнующий вопрос более двух-трех раз, как у него, похоже, заклинивало коробку передач. Переключать скорости на какое-то время оказывалось невозможным.

Мне предстояла долгая ночь.

«Блестяще, Рассел, – подумал я. – Ты наверняка шикарно с этим справишься».

Не совсем ясно представляя себе, как такие ситуации разрешались прежде (каждый этап я вспоминал по ходу дела), я вскочил и попытался остановить Бена. Встал напротив брата так, чтобы ему пришлось прекратить свое маниакальное расхаживание по квадрату, иначе пришлось бы сбивать меня с ног, словно кеглю.

Потом я оказался на ковре и, глядя в потолок, гадал, насколько сильно я потянул мышцу, больно пульсирующую в спине.

Он не ударил. Даже не столкнул меня с пути. Он просто не остановился.

– Брат, – сказал я, умеряя его панику. – Остановись.

– Но почему я не смогу ее видеть?

Я выбежал из телевизионной в гостиную, где постарался хорошенько отдышаться. Все равно мне было слышно, как он повторял тот же самый вопрос. Раз за разом. И еще раз. И еще раз.

Что же мы с мамой делали когда-то?

Н-да. Ответ я знал. Мы не делали. Она делала.

Потом меня пронзила странная мысль. Вот, я уговариваю Бена открыться чувству того, что мама с ним. А готов ли я сам испробовать лекарство, которое предписываю другому?

– Хорошо, мам, – сказал я. – Что ты делала?

Отметьте тот факт, что я на сто процентов настроил мозг на этот вопрос. Потому что я ничего не забываю. Стало быть, если я этого не знал, то только оттого, что еще не пробовал вспомнить.

– Печенье, – выговорил я вслух.

Когда Бена заклинивало, наша мама пекла печенье. И вспышка гнева у Бена длилась примерно столько, сколько времени занимало у нее испечь его и дать выпечке немного остыть. А потом она приносила Бену печенье и говорила: «Смотри, милый. Печеньки». И к тому времени он уже уставал, находившись, и если удавалось его отвлечь, то замкнутый круг прерывался. И печенья всегда хватало для отвлечения.

Была одна загвоздка. Я не знал, как готовить печенье.

– Что скажешь, мам? – вопросил я.

И тогда еще кое-что пришло на память. Когда мы были маленькими, мама делала печенья с нуля. Но позже, когда у нее хватало забот из-за ухода за Беном, она отказалась от того, чтобы месить тесто самой. И вместо этого перешла на готовое, которое продается в супермаркете, такие сырые колбаски из теста. Поскольку в любом случае разницу Бен различать перестал.

Я помчался на кухню. Даже с кухни я слышал его.

– Скажи же мне, братишка! Скажи, почему мне ее не увидеть!

Я поискал в морозилке, но никакого теста для печенья не нашел. Так уж везло мне в те дни. Но потом я подумал, а может, его и не надо замораживать. Может быть, его держат просто в холодильнике. Открыл его, старательно отводя взгляд от открыток на дверце.

Там оно и лежало. Само собой, пришлось поднять две кастрюльки, чтобы увидеть. Но я его нашел. Две трети колбаски из теста для печенья с шоколадной крошкой в пластиковом пакете для бутербродов на молнии.

Мое везение, похоже, пошло на поправку.

Я приготовился следовать указаниям на этикетке. Только это оказалось нелегко: начальные пары слов каждого предложения были срезаны для предыдущих порций. Зато я узнал температуру духовки. Триста пятьдесят градусов. Еще я сообразил, что тесто надо нарезать кружками толщиной в один дюйм, а кружки разделить на четвертинки. А потом выпекать их в течение… эта часть была отрезана. Удалось рассмотреть одну только двойку. Значит, двух минут? Двенадцати? Двадцати двух?

Я напомнил себе, что не надо поддаваться панике и спешить. В конце концов Бен свой гнев подгонять не собирается. Дело заключалось в том, чтобы правильно выбрать время. В том, чтобы достичь своей цели.

«Дать остыть на решетке».

Я порылся во всем, что походило на шкафчики для посуды, но решетки не нашел. Придется печенькам остывать на чем-то другом.

Отрезав восемь кружков, я уселся за кухонный стол, обхватил голову руками и сидел так, пока они пеклись. Я нарочно не возвращался в комнату, где расхаживал Бен. Не мог. Не мог я снять его с крючка раздраженности. Я следил за ним, слушал его, и из-за этого появилось чувство, будто я разваливаюсь точно так же, как и он.

Немного погодя я зажал уши ладонями. Крепко. Спустя минут пятнадцать я, пользуясь лопаточкой, перенес восемь печенек на желтую пластиковую тарелочку, замечая, что голос Бена сделался хриплым и тихим. По сути, уже не было слышно, что он бормотал.

Но я все равно знал.

Я стоял у открытой двери телегостиной с печеньками в руке. По-моему, Бен уловил их запах. Я видел, как он сбился с шага.

– Смотри, дружище. Я сделал тебе печенье.

Он остановился.

О, мой бог. Он встал.

Трудно описать охватившее меня облегчение.

Бен плакал. Глаза у него покраснели, лицо пошло полосами от слез. И из носа текло. Не преувеличиваю: текло. Не по капелькам. Ведрами.

Я пошел за коробкой салфеток в мамину спальню, и, когда вернулся, он уже сидел в мягком кресле, уплетая печенье.

Я сунул ему пять или шесть салфеток, но он просто зажал их в одной руке и продолжал есть. Так что я забрал салфетки обратно и высморкал ему нос.

Это была минута слабости в наших отношениях.

Я выбросил салфетки и просто сидел, глядя на него.

– Можно и мне печенье попробовать? – спросил я.

– Ага.

А потом, после долгой паузы, он протянул тарелку в мою сторону. Увы, я мог думать только о текущем кране у него в носу.

– Ладно, не стоит, – сказал я. – Это все тебе.

– Мамины лучше.

Вот чего я удостоился за попытку быть славным малым. То есть если такая попытка у меня была.

– И те и другие в точности из одного и того же теста.

– Только ее выпечены правильно. А эти подгорели. Вот, смотри, – он показал мне обратную сторону печенья. Он был прав. Оно все почернело с одного края.

– Извини. Старался, как мог. Но пекарь из меня никудышный, – странно, но, сказав это, я подумал о девушке, которая была отменным пекарем. Пусть я и виделся с нею один только раз.

– Все нормально. Я просто отдам подгоревшую часть…

Я ждал, когда он закончит предложение. Но он так и оставил. Зато его рука последовала туда, куда повела ее мысль. Он отломил подгоревший кусок печенья и опустил его к полу. Примерно на высоту собаки.

Значит, он помнил. Пусть даже он и не осознавал, что помнит. Или, может, я навел его на мысли о собаках, показав ему фотографию.

Только… нет. Можно думать о собаках все, что угодно, но, если у тебя самого собаки никогда не было, ты не станешь машинально давать им свои лишь едва-едва пригодные для еды объедки. Это не инстинкт. Это привычка.

– Кому? – спросил я.

– Что кому? – Бен словно бы полностью забыл о своем намерении.

Он положил подгоревший краешек печенья на самый край тарелки.

– Кому ты собирался это отдать?

На некоторое время Бен задумался.

– Это сложный вопрос, – сказал он.

Он поднял взгляд на телеэкран. Программа мультиков закончилась. Я глянул на часы. Было уже семь минут девятого. Вот и верь после этого уверениям Патти Джесперс: «Ни минутой раньше. Ни минутой позже».

Я видел, как у него широко раскрылись глаза.

– Сколько времени? – нервно спросил он.

– Восемь часов и семь минут.

Бен бросил тарелку на пол. Печенья раскатились во все стороны.

– Мне давно пора спать.

– Всего-то несколько минут.

– Но я ложусь в постель в восемь.

– Да всего…

– Еще зубы надо почистить. Завтра утром ехать на работу. Мне нельзя быть усталым. Мистеру Маккаскиллу не понравится, если я буду усталый.

Он заторопился (насколько можно было, в представлении Бена, торопиться) уйти, пока я отыскивал закатившиеся под мебель печенья.

Я нагнулся над одним кусочком, когда он обратился ко мне:

– Ты должен прийти и уложить меня спать.

– Конечно, – произнес я. Вслух. Но не для него. Не так громко, чтобы он слышал. – Ну, конечно, я должен идти и укладывать его спать.

Еще я должен был поцеловать его в висок, как раз у линии волос. Так, как делала мама. Он заботливо показал мне, чтобы я попал в правильное место.

– Спокойной ночи, дружище, – сказал я.

– Слышишь, братишка. Хочешь, я тебе скажу… что-то?

– Обязательно. Что?

– Почему мне ее больше не увидеть?

Я постарался удержаться от вздоха. Только вздох все-таки вырвался сам собой.

– Спи, брат. Увидимся утром.

Я погасил свет. Однако самый яркий в мире ночник, должно быть, светил постоянно. Днями и ночами. Потому как темнее в комнате Бена не стало.

16 сентября 2001 года

На следующее утро в шесть сорок я проезжал мимо «Выпечки от Назира». Остановился у входа.

Сегодня улица и сам городок казались еще более пустынными, чем прошлым утром. Опять же – было воскресенье. Хоть какое-то объяснение.

До меня дошло, что в воскресенье пекарня, возможно, закрыта. Куча заведений не первой необходимости закрывались на выходной в этом христианском городке. И, возможно, свет в кухонном окне походил на ночное сияние Бена. Некая константа.

Но потом я увидел, как в окне мелькнула ее головка: она шла к печи.

Я перевел рычаг старенького маминого «Бьюика» в положение «стоянка» и выключил двигатель.

Тогда я и заметил проблему с витриной пекарни. Кто-то кинул в слово «НАЗИРА» два сырых яйца, желтки которых непотребно стекали по стеклу до самого кирпича.

Промелькнула мысль, знает ли уже она.

Я подошел к входной двери. Появилась ее голова, и она жестом показала мне: идите вокруг. Я сделал, как велели, дошел до крохотной парковки пекарни и увидел служебный вход на кухню. Дверь была открыта.

Увидев, что я вошел, она улыбнулась. Это было приятно.

Казалось, давненько уже мне никто не улыбался.

– Вот, – произнесла она. – Вы снова пришли, брат Бена.

Я так устал, настолько впал в уныние, что едва ли не с готовностью принял свое новое имя. И никак на это не ответил.

– По воскресеньям мы раньше восьми не открываемся. Вот я еще даже пончики не нарезала. Но вы входите, поговорите со мной. Много времени это не займет. А кофе уже готов. Не обижайтесь, но выглядите вы очень плохо. Хуже, чем вчера. А я надеялась, что вам станет немножко лучше.

– Намучился ночью с Беном. У вас есть ведро? Что-нибудь, куда бы я набрал воды? И еще жесткая щетка или большая губка?

Она бросила на меня странный взгляд – ни понять, ни разобрать.

– Ваша мама ничего такого в доме не держала?

– Это не для меня. Для вас. Для вашей витрины. Кто-то в нее швырнул яйца.

Ее улыбка пропала. Я слышал, как она пробормотала что-то вполголоса, но ничего не разобрал. Не уверен, что сказано было по-английски.

– Прямо в имя моего отца?

«Вот, значит, кто такой Назир», – подумал я. Другая половинка ее «мы». Я, по-видимому, не очень спешил с ответом. А потому она продолжила:

– Вот, может, пончики через несколько минут и не поспеют. Придется мне сначала заняться другим делом.

– Да нет, все путем, – сказал я. – Вы делайте пончики. А я примусь за витрину. Мне только нужно ведро и что-нибудь, чем скрести.

Она довольно долго смотрела мне прямо в лицо.

– Вы уверены?

– Полностью.

Она исчезла в кладовке и вышла оттуда с алюминиевым ведром. Я смотрел, как она налила в него горячей воды из большого производственного двойного рукомойника. Добавила струйку жидкости для мытья посуды. Из ведра шел пар, когда она вручала его мне. Я подумал, что про щетку она забыла, но, заглянув в ведро, увидел конец ручки, торчавший из пенящейся воды.

– Не знаю, зачем вы делаете это, – сказала она. – Но это приятно. Спасибо вам.

– Не знаю, зачем вы одарили меня кофе и пончиками вчера. Но люди, случается, делают приятное друг другу. Не все козлы. Думаю, я приношу вам извинения за того, кто швырнул яйца. От имени всех граждан моей страны.

Она слегка рассмеялась. Было приятно видеть, как понемногу к ней возвращается легкость.

– Вина-то не ваша, – заметила она. – Вы не сделали ничего дурного.

– Точно. Попадись мне этот сукин сын, именно это я и скажу ему про вас.

Теперь на ее лицо, похоже, вернулась так присущая ему мягкая улыбка. И я подумал: «До чего же невелика цена за это».

– С той стороны здания, в переулке между нами и банком, есть шланг. Он очень длинный. Мы им пользуемся, чтобы мыть у входа.

– Прекрасно. Я мигом обернусь.

Я вышел в прохладное утро, радуясь простому, вполне понятному заданию. Когда-то этот утренний час мой отец называл гражданским сумраком – первые несколько минут, когда становится различима рука, поднесенная к лицу. Плюс этому помогал и уличный фонарь на углу. И все же для всего мира это выглядело как декорация для кино. Я не был уверен, что находился в реальном месте.

Я поднес ведро к витрине и, стараясь не думать, кто и почему швырнул в нее сырые яйца, соскреб их со стекла. Произошло это недавно, засохнуть они не успели, так что на мытье не ушло много времени. Я вслушивался в то, как сердито шуршала щетина щетки по шероховатому кирпичу под витриной, и эти звуки успокаивали меня по причине, которую мне никак не удавалось уловить. Я чувствовал, как щемила мышца на спине, которую я ушиб накануне вечером. Только было все нормально. Не слишком ужасно. Я дотянул шланг из переулка и струей смахнул пену, пользуясь силой воды, смыл и яичную скорлупу с тротуара в водосток. Вернул шланг на место, предварительно отключив его и выпустив воду, остававшуюся внутри. Потому что… Не знаю, почему. Просто был приучен так делать. Вылив мыльную воду из ведра в водосток, я пошел обратно в пекарню.

Девушка подняла взгляд и улыбнулась мне. Она только-только замесила на столе громадную гору теста, которому предстояло вскоре стать моим утренним пончиком. Я застыл на какое-то время в дверях, наблюдая, как она раскатывает тесто тяжелой деревянной скалкой, совершая движения, пожалуй, чересчур быстрые для моих глаз, чтобы можно было за ними уследить.

– Можете пока просто оставить ведро под раковиной. И помойте руки в том умывальнике или пройдите в ванную. Спасибо вам.

– А-а, пустяки.

Только это не было пустяком.

Когда я вернулся с вымытыми руками, она кивком головы указала на высокое сиденье, куда я и уселся.

И стал смотреть, как она нарезает пончики.

В правой руке она держала металлический резак для печенья (ну, в форме пончика) и двигалась вдоль пласта теста с дикой скоростью, оставляя в нем прорези в форме классических пончиков и уже с дырками по центру. Левая рука двигалась следом, собирая колечки, оставляя сердцевины на столе и бросая идеальные круги в проволочную корзину.

– Хотите поговорить об этом? – спросила она.

– О чем? – спросил я, думая, что становлюсь похож на своего брата. Я только и мог вообразить, что она имеет в виду яйца на витрине, а тут много обсуждать и не требовалось. Я, во всяком случае, к этому не стремился.

– Вы сказали, что намучились ночью с Беном.

– А-а. Было дело. Н-да. Не столько ночью. Скорее вечером. Потом он ушел спать в восемь часов, все это забыв, а я сам устал так, что не спал до половины четвертого, а потом в двадцать минут седьмого Бен поднял меня с постели, чтобы я отвез его на работу. Вот потому-то у меня и усталый вид. То есть больше обычного.

– Выпейте кофе.

– Отличная мысль!

И я пошел и налил себе чашку.

– Вот, – сказала она, когда я вернулся с кофе и сел. – Хотите об этом поговорить?

Я засмеялся. На душе было хорошо. Уж и не помню, когда такое случалось в последний раз.

– Вроде только что поговорил.

– Что ж, прекрасно. Если это все, что вы хотите сказать, тогда прекрасно. Вам решать.

Подув на кофе, я сделал несколько глоточков. Больше никакой другой кофе пить не стану. Если же все-таки придется такое делать, то никакой другой не будет так хорош.

– Он не понимает… про мою маму. Нашу маму. Он словно буквально не понимает, что означает смерть. Нет, я вовсе не виню его. Просто хочу сказать, Бен способен осознать только то, что доступно его пониманию. Поэтому он до сих пор думает, что мама вернется, отчего у меня разрывается сердце. Вот я и пытался найти подходящий способ помочь ему с этим. Я просто сказал, что, может, даже если он не сможет больше видеть ее, он все равно будет чувствовать ее. Чувствовать, что она рядом. И это оказалось ошибкой. Началась истерика. На… ладно, не хочу преувеличивать и утверждать, что на часы. Минут на двадцать пять, может быть. Только… позвольте признаться, что по ощущениям будто не один час и не два.

Она опустила сетку с пончиками в горячее масло, и шипение и жар заставили меня вздрогнуть. Она глянула через плечо.

– Если случилась истерика, значит, он понимает.

– В каком-то смысле. Да.

– А вы? А вы чувствуете, что ваша мама все еще с вами?

– Вчера вечером почувствовал.

– Хорошо.

Долгое молчание. Достаточно долгое, чтобы достать пончики из кипящего масла, и теперь я смотрел, как их глазировали большой разливной ложкой прямо на подставке, а излишки глазури стекали обратно в металлическую емкость.

Девушка подала мне пончик на бумажной тарелочке.

– Осторожно, – предупредила она, – горячий. – Потом, как раз когда я меньше всего ожидал, спросила: – Вы собираетесь определить его в какое-нибудь специализированное место?

– О, нет, – выпалил я, даже не успев подумать. – Такого моей маме я бы сделать не смог. Я причинил ей достаточно боли для одной жизни.

Она склонила головку набок, но ни о чем не стала спрашивать.

Мне же не хотелось распространяться, но было слишком поздно. Я уже дал маху. Теперь придется продолжать. Иначе то, что она себе вообразит, будет еще хуже.

– Просто… Мне следовало остаться и помогать заботиться о нем. Я знаю, что должен был так сделать. Всегда знал. Но – не остался. Только стукнуло восемнадцать, и я убежал. И все эти годы чувствовал себя дерьмово. И, очевидно, это чувство снова преследует меня. Как карма, только на протяжении одной и той же жизни. Однако… определить Бена в какой-то дом…

– Я рада, – сказала она. – По-моему, он был бы несчастлив.

– Он бы тосковал. И мама. Она перевернулась бы в могиле.

И, едва последнее слово слетело с губ, я сломался.

Заплакал.

Вот, такие дела.

Пять или шесть дней – ничего. Ну, слегка вспотел, немного там подрожал, тут слегка вскрикнул, но – без слез. Зато, когда сказал то, о чем долго молчал, вот тебе на. Моя мама в могиле. Образно говоря. Отрицание этого дало трещину, как лед на реке в первую оттепель. Теперь уже не остановить, раз лед уже пошел трещинами. Они разбегаются. Разрастаются. Вся эта стена льда просто… ну, всем известно, что с ней делается. Она рушится… Можно возводить преграды сколько душе угодно. Но они рухнут.

Не будет преувеличением, если назвать для себя это «моментом, когда я осознал, что моя мама умерла». Я подумал: «Сто́ит с большим пониманием относиться к Бену. Он воспринимает это на уровне чувств, но не может понять это разумом. Ты же поступал почти точно так же, только наоборот».

Она подошла ко мне близко, но не стала притрагиваться.

– Бедный Расти, – произнесла она.

Это настолько поразило меня, что я почти перестал плакать.

– Кто вам сказал, что меня зовут Расти?

– Разве нет? Я вчера была на рынке и видела Бена. И сказала: «Бен, я встретила твоего брата». Только я ведь не сообразила узнать ваше имя. Вот и спросила: «Бен, а как зовут твоего брата?» И он сказал: «Расти».

– Детское прозвище. Теперь меня называют Расселом. Бену трудно переключаться.

– Что ж, мне переключиться не трудно. Бедный Рассел.

И она протянула мне два бумажных полотенца. Подумал, неужели у меня течет из носа? Я ничего такого не чувствовал.

– Лучше у меня ничего нет, – сказала она.

Я взял у нее полотенца. И посмотрел ей в лицо. И запал на нее.

Да. Прямо вот так.

Не могу сказать: влюбился – потому что не совсем верю в это. По-моему, необходимо узнать человека лучше, чтобы заслужить право на эту фразу. Только я запал. Вот и все, что могу сказать. Как провалился во… что-то. И сильно ударился, словно меня сбила машина. Почти так же больно. Но главное, так же внезапно: без начала, середины и конца. Мы больше задумываемся над тем, что произошло, нежели действие происходило само по себе. Нужны лишь доли секунды, чтобы что-то случилось, и требуется гораздо большее время для понимания, что с тобой произошло.

– Ну вот, теперь вы смотрите на меня как-то непонятно, – сказала она.

– Разве? Извините.

Я отвел взгляд в сторону.

Только минуту спустя, когда она вернулась к пончикам, я опять посмотрел на нее. С той минуты больше ничего делать не хотелось.

Имелись только две проблемы.

Первая: ответит ли она вообще на мои чувства. И другая: если когда-нибудь ответит, то каким образом не давать Бену сидеть каждый вечер между нами на диване.

Я откусил большой кусок своего глазированного пончика.

Три задачки. Если все получится, то я очень растолстею.

Интересно, верно? Неожиданно в голове все прояснилось. Полегчало. Настроение поднялось.

Когда я въехал на подъездную дорожку, Марк Джесперс стоял перед домом своих родителей и поливал газон из шланга.

Я махнул рукой, и он помахал в ответ, а потом побежал и отключил шланг, и мое сердце ушло в пятки. Я никогда не был рьяным поклонником Марка. И самым серьезным образом намеревался прилечь вздремнуть. Помечтать.

О девушках-пекарях, может быть.

Марк догнал меня у самого крыльца.

– Ужасно выглядишь, – сказал он.

– Просто мне нужно поспать.

А он изменился. Буквально. Физически. Раздался. Явно взялся качать тело. Шорты и футболка-безрукавка выставляли напоказ все мышцы, а он, очевидно, гордился, что ему есть что показать. Я подумал, не употребляет ли он стероиды. Очень вероятно.

– Слушай, – сказал он, переходя в разговоре на совершенно иной курс. – Мы сегодня вечером собираемся проводить Ларри, Винса и Пола. Им остался всего день.

В голову влезла непочтительная мысль: «Ну да, поглазеть, как их вышколили в Национальной гвардии и как они вольются в ряды войск, направляемых в Афганистан. Вполне возможно, что в последний раз». Постарался избавиться от этой мысли. Не хотел так думать, особенно о Ларри. Ларри мне нравился. По крайней мере больше, чем Марк. И знал я его лучше, чем Винса и Пола.

– Ну да, Ларри рассказал, что они отчаливают.

– Мы вечером собираемся встретиться, всем табором. Напьемся. Парней проводим. Идем с нами. Ты должен пойти.

Я постоял с минуту, глядя на него. Но не прямо в глаза. Это мне всегда давалось с трудом. Смотрел на его шею. Надеялся, что до него все-таки дойдет. Со временем. Чтобы не пришлось ничего говорить. Не вышло.

– Ты же знаешь, я не пью, – сказал я.

– Уууууууу, – протянул он. И это «ууу», казалось, никогда не кончится. – Лаааааадно. Я совсем забыл. Черт. Что ж, все равно пойдем с нами. Просто пойдем с нами. Чпокнешь.

Чпок. Точно. На Среднем Западе не говорят шипучка или содовая. Тут говорят чпок.

– Не думаю, что у меня получится. Но – спасибо.

Я повернулся, чтобы уйти в дом.

– Да-а, я не удивлен. Помню. – Я повернулся обратно, вздохнув. Я не задавал никаких вопросов. Просто ждал. Ясно, что это вырвется само собой. – Ты всегда высоко летал, аж досюда, – говорил он, подняв одну руку над головой. – А мы всегда внизу ходили, аж посюда, – и он опустил другую руку ниже пояса.