Текст книги "Слезы Рублевки"

Ларисе не было его жалко. Точнее, она и не собиралась его жалеть, ни в коей мере не заботясь о соразмерности проступка и наказания. Зато это было величайшим счастьем – посетить его в изоляторе временного содержания и подарить ему свою давешнюю фотографию с нерезким отображением груди!

Правда, ей пришлось стать «своей девчонкой» для Сереги, предводителя той самой дворовой шпаны. Но она об этом не жалела. Во-первых, с ним она изведала первые радости настоящего взрослого секса. А во-вторых, получила массу жизненных уроков, которые ей потом не раз и не два пригодились. И прежде всего это были уроки воли. «Я хочу!» – это должно было становиться законом не только для себя, но и для окружающих.

И вот теперь она чувствовала себя униженной. Униженной этим коротким страхом, когда та стерва поднимала над ней острие скобы. Униженной своей собственной спонтанной реакцией – убежать. Своей растерянностью перед силой – она ведь давно привыкла подчинять чужую силу себе.

Именно так она поднялась в свое время в Москве.

Когда дворовый Серега за что-то сел – как раз ко времени окончания ею школы, – Лариса отвергла все поползновения со стороны его наследников заменить вожака. И отправилась в столицу. К этому времени она уже знала, что и как нужно делать в жизни. В жизни нужна сила. Эту силу надо кропотливо копить. Чтобы затем применять ее для делания новой силы. И так далее.

Она в этом смысле очень полюбила фильм «Брат». Не то чтобы ей близки были эти бандитские стрелялки – хотя они тоже неотъемлемая часть силы. Но сама идея, что в большом городе сосредоточена большая сила, ей нравилась. Вот только не прав был Бодров. А прав немец. Не слабые все в городе. Просто одни умеют впитывать его силу, а другие – нет. И тогда она их давит, высасывает. Ей же, силе, тоже надо чем-то себя поддерживать. Хотя бы для того, чтобы затем отдаваться сильным.

Более того, Лариса приходила к выводу: если слишком много сильных, они могут истощить этот источник. И вокруг снова воцаряется слабость. Ей не было дела до политики, но именно этим, убеждена была молодая покорительница столицы, объясняется крушение Советского Союза.

Город потому показался слабым тому парню, которого играл Бодров, что он не приник к его источнику. Хотя ведь давали ему возможность. И с музыкантами он знакомился, и с режиссерами, и с местными авторитетами-криминалами. Но он всем себя противопоставил, начал со всеми драться. Всех обидел, никого не упустил. Оно бы тоже правильно, если бы ставил перед собой цель занять их место около источника силы. А он связался со слабаками, с бомжами кладбищенскими, с трамвайщицей какой-то… С братцем своим недоделанным. Вот и был вынужден бежать из города. А ведь он бежал, бежал…

Лариса ехала в Москву, не формулируя этого тогда еще так определенно. Эти мысли вообще оформились позже. Когда она уже жила с Ринатом, и они как-то под хорошее винцо лениво косили глазом в телевизор, где как раз повторяли это кино. Вот тогда и зашел легкий спор по поводу главного героя. И там возникли вот эти мысли.

Ринат посмотрел на нее с новым выражением лица, тут же пообещал свести со знакомыми киношниками. «Тебя вообще пора вытаскивать в общество, – сказал он. – Тут думать не любят, но обожают новые толкования».

Вот уж что-что, а толкования находить она умела! Именно потому довольно быстро поднялась с места секретарши отдела в газете – «Ларисочка, вот нам тут писатель Геллер интервью дал, у него, правда, как всегда, словесный понос, но расшифруйте, пожалуйста, и мне на стол положите, я уж сама сокращу…» – до уровня корреспондента, который сам берет такие интервью. Хотя даже диплома у нее не было.

Это был обходной путь – через газету. Собственно, цель однозначна – выбрать себе в Москве мужа с богатством и связями. А дальше уже смотреть, что из этого получится. Можно жить с ним, если покажется к месту. Можно развестись через какое-то время и вести жизнь свободной женщины. Умело только надо развестись, чтобы деньги за тобой остались. А можно и жить с мужем, и завести любовника из светской тусовки, чтобы деньги сами липли – просто в силу связей и общих интересов.

Лучше всего начинать прямо с этих тусовок. Но Лариса была умницей, она сразу поняла, что это ей ничего не даст. Девочки из тусовки – это не более чем девочки для тусовки. Ими пользуются, как расходным материалом. Как она, Лариса, пользуется картриджем для принтера. Вроде есть он, служит себе, а как кончается – другой заказывают, а этот, использованный, выбрасывают и забывают. На тусовках девочек подбирают на одну ночь, максимум – на пару месяцев. Рассчитывать на фантастику: типа, что богатый, молодой, неженатый – этакий Боря Ельцин-внук – влюбится и женится на девочке, по которой прошлось неведомо сколько рук… Нет, на это Лариса не могла и не собиралась рассчитывать.

Доступ «к телу» богатенького олигарха она должна была получить на равных. А раз это было пока невозможно – где ей было взять столько денег? – то надо было выйти на цель в составе какой-либо уважаемой корпорации. Бандиты отпадали, оставалась журналистика.

Через пятых-восьмых знакомых удалось устроиться в «Литературку». Там как раз одна девочка поступила учиться, и оказалась свободной вакансия секретаря. Это, по тогдашним наивным представлениям Ларисы, было уже немалым успехом. Вокруг умные молодые журналисты, интеллигентная, но слабая среда, постоянное общение с политиками и писателями… Там она найдет себе место!

Действительность опровергла ее планы. «Литературка» оказалась уже газеткой загибающейся, чуть ли не умирающей. Зарплаты были маленькие, их задерживали. Уважаемые журналисты из газеты поразбежались. Оставалось либо старичье, доживающее до пенсии, либо молодые, подающие надежды будущие «акулы пера». Вот только Ларисе будущие были ни к чему. Жить нужно сейчас. Был, правда, грех, нравился один, даже отдалась ему как-то после вечеринки прямо на полу в чужом кабинете… фу! Но что ей в том сексе? Не ребенка же от «будущей надежды» заводить!

С писателями… Тут жизнь тоже быстро показала ей всю ее наивность. Писатели по нынешним временам тоже обнищали. Убиваться год над книгой, чтобы получить шестьсот долларов, – это надо быть фанатиком. Или сумасшедшим. Или существом с заниженной самооценкой, которое находит себе сублимацию в изобретении других реальностей, где расписывает себя великим. Как выразился один из них в каком-то очередном интервью: «Когда я пишу, я чувствую себя Демиургом!» Слово-то какое дурацкое! Она даже не поняла, о чем речь, ибо тогда не знала смысла этого понятия. Но посмотрела в словаре и от души расхохоталась. Этот вот, с застывшей на лице печатью импотенции, – Демиург?

Словом, серьезно зарабатывающих на литературе оказалось крайне мало. И в большинстве своем это были подчас пренеприятные тетки, строгающие чудовищные бабские детективы. Значит, вариант с писателями следовало отсечь. Что Лариса мгновенно и сделала.

Вообще, она поняла к тому времени, что литература, журналистика, телевидение – это все ерунда. Они – обслуга. Они питаются объедками настоящей силы. Если вообще не тем продуктом, что та оставляет после переработки пищи. А пищей этой настоящей силы была… сама сила. Та самая, которая энергетизировала Москву. Которая собирала вокруг себя деятельных людей. Которая пронизывала жизнь людей деятельных.

Деньги?

Лариса потому и стремилась иметь их, что всю жизнь ее бесило именно это – их недостаток. Когда родители жалко лепечут – или грубо орут, от отчаяния, – что нет денег, неоткуда взять, а зарплату задерживают! Когда тебе не хватает на новую модную юбочку и ты унизительно пытаешься что-то сшить сама из найденных в древнем чемодане на антресолях еще советских «ситчиков». Когда одноклассница рядом с тобой запросто достает тысячу, хотя вам и надо-то – купить колы за пятьдесят. А у тебя и пятидесяти нет. Есть только мелочь, сэкономленная на утаенных от родителей сдачах.

Ларисе до смерти надоело такое существование. И представить, что это будет длиться вечно, до конца жизни, она просто не могла. Лучше удавиться сразу. Тогда она действительно четко понимала: сила – это деньги. Или наоборот: деньги – это сила.

В конце концов, и врага своего тогдашнего она уничтожила через деньги. Но! Но – благодаря себе. Именно она, лично она, смогла настроить эту силу, направить ее и использовать так, как это было нужно ей, Ларисе, а не силе.

Тогда она лишь смутно начинала догадываться об истинных взаимоотношениях между силой и деньгами. Но только здесь, в Москве, окончательно узрела подлинную связь.

Сила – не деньги. Деньги в этом раскладе всего лишь инструмент. Сила их использует. Как молоток. Или как ключ. А сама сила… сама сила… это воля человеческая. Это характер. Те, кто заработал за эти годы перемен, заработал не потому, что ему повезло. Везучие быстро все растеряли. Или их застрелили. А эти – эти заработали не только благодаря везению. И не столько. А потому, что хотели. Имели для того волю. И использовали для того характер. Они захотели – и стало так, как они захотели. А ведь характера нужно было более чем много! Поначалу-то вообще война шла! Стреляли на ней, отравляли, в бетон закатывали! Топили в переносном и буквальном смысле. Так что те, кто не только выжил, но и остался с капиталом, – с ними и сила. И они тоже – сила. И деньги для них – всего лишь инструмент.

И Лариса начала искать пути в эту силу. Журналистика, телевидение – это все ступеньки. При самом удачном раскладе здесь тоже можно заработать, какие-то незначительные деньги, которые позволят тебе удовлетворять свои нужды, но… Но не дадут управлять силой.

Что могла сделать она, одинокая девчонка в огромном чужом городе? Секретарша, ставшая репортеришкой? Да все! Ведь она была женщиной. А у женщины есть своя сила и свои инструменты для достижения цели. От одного из интервьюируемых она однажды услышала, а потом нашла книжку и сама вычитала фразу: «Мужчина управляет вселенной, а женщина – управляет мужчиной». Так и есть. В этом – миссия женщины. В этом ее искусство.

И Лариса стала осваивать это искусство управления. Начавшееся, как оказывается, с того первого эскиза в их дворе с по-своему забавным и наивным пригородным бандитом. И закончившееся – или пока закончившееся – на банкире Владимирском, пожилом и некрасивом дядьке, имеющем, однако, достаточно силы, чтобы заставлять выполнять свои желания.

К нему Лариса и пошла, едва услышала, как тот подъехал к дому.

Глава 3

Настя аккуратно положила успокоившегося Максимку в кроватку. Он еще не понимал, что сегодня он спас своей матери жизнь. Она ведь – всерьез, всерьез, всерьез! – собралась вскрыть себе вены! И просто забыла, забыла о сыне! И если бы не обиженное, надсадное младенческое кряхтенье из детской…

Безумие! Она, Анастасия Серебрякова, домохозяйка, мать и бывшая бизнесвумен, впала в безумие! И чуть не убила себя! И спас ее ребенок. Младенец двух месяцев от роду! А ведь его могло не быть, Максимки!

После выкидыша мысль о новой попытке завести ребенка пугала ее. Да, годы не ждали, они теснили ее железным, латным легионом. Но врачи опасались, а сама Анастасия долгое время не решалась вообще ни на что. Слишком больно все было. И не столько физически.

И лишь когда начались – какие-то сначала мелкие, потом все крупнее и крупнее – недоразумения, недоговоренности, недопонимания с мужем, беременность показалась ей спасательным кругом, за который она может ухватиться в попытке укрепить расползающуюся, как дрожжевое тесто, семью…

Но ничего не удалось спасти. Было лишь хуже. Витя все отдалялся – надо полагать, у него уже была эта баба… У самой Насти усиливались боли – как их назвал психотерапевт Антон, соматические. Сама беременность тяжелая – не девочка, чай, уже…

И муж… При первом известии, что началась новая беременность, Виктор был счастлив. Но затем как-то снова отдалился… Потом вроде бы опять сблизился. Потом она лежала на сохранении и буквально изгладывала себя мыслями, как он там… А он заходил три раза в неделю, приносил ничего не значащие цветы и фрукты. И меньше чем через час уходил снова. Его можно понять – там дела. А за час с болящим человеком все новости по три раза обсудить успеешь. И все же как он не понимал, что ей так одиноко, так одиноко!..

А потом был искренне счастлив, когда встречал их с Максимкой из роддома! Муж надышаться не мог на сына. Он имя ему дал, которое давно вынашивал – говорил, лучший друг у него был сначала в детстве, а потом в армии по имени Максим.

И первый месяц, казалось, их прежняя семейная радостная жизнь полностью вернулась! Витя сам и купал сына, и очень скоро после рождения начал учить того плавать… Сам сделал шапочку с валиком вокруг лица, куда завернул и зашил куски пенопласта… Максимка не желал купаться, тем более что Витя начал постепенно класть его во все более и более прохладную воду… Закалял, говорил. И вот один кряхтел и хныкал, другой его басовито приструнял – дескать, мужиком должен расти, закаляйся… а третья суетилась вокруг и кудахтала… но была втайне счастлива до умопомрачения! И ужасно хотела его, своего мужчину… но, жаль, нельзя ей было тогда, врачи не разрешали…

А потом снова все разладилось… И закончилось нынешним вечером… Или… Или, может быть, началось все раньше?

* * *

Когда это началось? Невозможно сказать определенно. Невозможно выделить какой-то один день. Или какое-то одно событие. Любовь уходила постепенно.

Может быть, вот это? Хотя и событием-то не назовешь…

Просто день был такой… Он складывался не то чтобы неудачно. Просто должен был быть другим. Более… осмысленным, что ли… ибо Серебряков горел. Горел, не успевая решить важнейшее дело. И самое неприятное было, что вместо этого приходилось решать и организовывать массу других, посторонних. Но тоже неизбежных, требовавших внимания, по которым он опять не успевал, и это было критично, потому что срывалась сдача нового заказа, причем очень удачного.

Ему почти что удалось продать «самовары в Тулу». Иначе говоря, получилось убедить не кого-нибудь, а самих иорданцев заказать довольно крупную партию товара. Причем отбил он этот заказ у англичан. Которые почти что даже подписали с Амманом протокол о намерениях. И самое во всем издевательское было то, что деколи на эту партию он взял как раз… у англичан же! Правда, у других.

Виктор очень гордился собой. Ведь все удалось благодаря практически только лишь его хорошо подвешенному языку! Ведь совсем символически упали в цене относительно английского предложения. Только лишь для того, чтобы формально обозначить выигрыш негласного тендера.

Но он умел неподражаемо точно произносить по-арабски «иншалла». Когда иорданцы в первый раз услышали это – «если будет воля Аллаха», то заулыбались: «Вы говорите прямо как правоверный!» – «Я уважаю ислам, – нашелся с точными словами Виктор. – У нас в стране четверть мусульман. И у меня много партнеров, которые придерживаются этой веры. На их честность всегда можно положиться».

Польстил, конечно. Партнеры-мусульмане у него были, как не быть. Но честность, скорее, зависела не от религии, а от национальности. На честность татар он действительно мог положиться всегда. С остальными… тут, как говорится, градация была широкой.

И арабы знали, что он им польстил. Безукоризненная честность в число их национальных достоинств не входит. Но это все равно было им приятно. Особенно на фоне высокомерных британцев, которые, по словам партнера-иорданца, впавшего в откровенность у себя дома, были вежливы настолько противно, что от них за версту несло неистребимой надменностью.

«Вы, русские, нам ближе, – сказал араб. – Вы тоже себе на уме. Но вы умеете быть друзьями. А они – только господами».

Как бы то ни было, Виктору удалось договориться с иорданцами на весьма интригующий – особенно, если принять в расчет перспективу на будущее – заказ. И вот теперь он не успевал его выполнить!

Застряли на границе две фуры. И Алла, его логист, вместо того чтобы опрометью срываться туда и решать вопрос на месте любой ценой, два дня потеряла на какие-то поиски путей к таможне. Причем не доложила ему, а пыталась ликвидировать проблему собственными силами. Не желала-де обременять шефа делами, за которые в состоянии ответить сама!

В результате схема начала разваливаться. А собирать ее заново было катастрофически некогда. Вместо того чтобы решать вопрос, Виктор должен был полтора часа потерять, чтобы встретиться со Светланой и Александром. У тех болезненно завис вопрос с налоговой, и нужно было, чтобы он срочно просмотрел ряд бумаг.

В это же время позвонили из Издательского дома Андреева. Там надо было бегом-бегом утвердить рекламный материал в журнале «Анфас». А пиар-менеджер был в это время в Екатеринбурге, налаживал там взаимодействие с местной прессой. Пил, собака, таскаясь по кабакам, – вот и все взаимодействие! И просмотреть верстку тоже надо было немедленно, сегодня, ибо журнал завтра уходит в печать. Ерунда, конечно, полчаса на мониторе и пара исправлений – но сегодня, сегодня! Сегодня, будь оно неладно!

А время таяло! И неумолимо надвигался час, когда надо спешить на важнейшие переговоры. И тоже не отменишь – в деле были люди со Старой площади. А для этого надо успеть метнуться в офис, взять необходимые бумаги – а слетай-ка быстро до «Авиамоторной» по этому проклятому шоссе Энтузиастов!

А там Юлька: «Ой, Виктор Николаевич, не убегайте секундочку! Тут вот немцам ответить надо, Халеру, он буквально мне весь провод оборвал, когда, говорит, будет ответ на его письмо!»

И по пути еще надо подхватить Вику, которая нужна на переговорах не только в качестве маркетолога, но прежде всего – длинноногой блондинки, умеющей улыбаться так, что партнеры торопятся снять с себя последнюю рубашку.

Точнее, цинично определила свои качества однажды сама Вика, они торопятся рубашку снять с нее. А с себя – штаны. Но почему бы и не подать надежду, если это необходимо для дела…

* * *

Основания для гордости у Вики были. Тело у нее было роскошным, и любить она умела. Виктор это знал – еще с тех пор, когда, чуть подвыпив на их корпоративной встрече Нового года, она увела его в свой кабинет и там, плача, горячечно шептала: «Я люблю вас, Виктор Николаевич! Я люблю вас!» И раздевалась, и раздевала его, почему-то его же и утешая: «Это ничего, Виктор Николаевич, это ничего, я завтра уволюсь, это ничего…»

И он гладил ее, и утешал сам, и целовал в мокрые глаза, и исполнен был какой-то ослепляющей благодарности, и не мог, и не хотел ничего прерывать, не хотел до смерти оскорблять эту девочку, хотя дома была Настя, и он любил ее…

Конечно, не дал он Вике никуда уволиться. Знал, знал, разумеется, что для деловых отношений это будет серьезным ударом. Он, кстати, поэтому никогда не заводил иных, кроме служебных, отношений на рабочем месте. Даже когда не было Анастасии и он, в общем, монашеских обетов не придерживался. Но если хочешь на работе иметь работу – не имей никого, кроме работы. Это было железное правило. Ну, почти железное. Если не считать Вики. Но и та со своей стороны больше ничем его не нарушила. Хотя не знала про правило. И уж Серебряков, разумеется, никоим образом не стремился о нем рассказать тогда, когда они судорожно-счастливо любили друг друга на кожаном диванчике. И утешали, и прощали, и оправдывали…

Когда на следующий день, в последний рабочий день года, она, сухая и затянутая, положила перед ним заявление об увольнении, он просто встал из-за стола, подошел к ней, крепко прижал к себе и сказал:

– Викулька, этим ты все равно не сделаешь случившееся небывшим. И я не хочу его таким делать. И не хочу тебя никуда отпускать, хочу, чтобы ты, как очень близкий друг, всегда была рядом. Если это не будет тебе самой неприятно…

– Друг… – прошептала она.

– Да. Друг. Но близкий, – потерся Виктор носом о ее щеку. – И в моем сердце очень много места для тебя. И раньше так было, поверь, – он поцеловал ее. – Ты вон какая красивая, и уж поверь мне, развратному негодяю, я с самого начала сам хотел затащить тебя в постель…

Это было действительно так. Как верно было и то, что Серебряков вполне эффективно выкидывал это желание из головы. Но он хотел еще и избавить девочку от чувства вины – ведь после этих его слов она превращалась в женщину, которая просто однажды уступила. Так ей будет легче.

– Но у меня есть и другая любовь, ты знаешь, – продолжил он. – И вот обстоятельства, они… гораздо более узки, чем сердце. Мы не можем их изменить. Но мы можем оставаться рядом, если ты не против. И я прошу тебя остаться…

Черт его знает, прав он был так или нет… Близости с Викой у них больше не было. Отношения оставались дружески-служебными. Но он знал, что на нее всегда может положиться. А что творилось у нее в голове и сердце, не было ли ей мучительно общаться с ним лишь по служебной линии – этого узнать было нельзя. Вика неслужебного интереса к шефу больше не показывала, душу не раскрывала, попыток выйти за рамки принятых отныне отношений не делала.

Работала хорошо. Правда, и подниматься выше начальника службы маркетинга ей было уже некуда. Так что мимолетный служебный роман не окончился ни одним из классических вариантов. Ни замужеством, ни карьерным ростом. Ни даже увеличением зарплаты: маркетологи сидели у него на заказах и были, по сути, отдельным хозрасчетным подразделением. И Вика зарабатывала в зависимости от того, сколько нарабатывала. Всем своим отделом.

Замуж она вышла через год. И… ничего не изменилось…

* * *

У двери в квартиру нажал кнопку звонка. Тот проблямкал в глубину холла, затихая. Ключ был, но издавна у них в семье принято было, чтобы возвращающийся домой вызывал того, кто пришел первым.

Настя открыла дверь, чмокнула в щеку.

– Проходи, – сказала она. – Устал?

– Устал, – согласился Виктор, снимая туфли.

– Ну, отдыхай, – уже отворачиваясь, молвила жена. – Я сейчас, только передачу досмотрю! Там на кухне Мария плов приготовила, если хочешь, подогрей…

И ушла в гостиную.

Виктор снял обувь, повесил куртку. Прошел в ванную, вымыл руки. Душ бы принять.

– Опять, поди, ерунду какую-нибудь смотришь, – проходя мимо открытой двери, сказал он весело. Постарался сказать весело.

Жена промолчала.

Он переоделся в домашнее. С душем – ладно, вечером. А вот поесть действительно было бы неплохо.

Плов уже остыл, но выглядел аппетитно. Виктор зажег газ, перемешал содержимое сковородки. Телевизор включать не хотелось. Хотелось тишины.

Он сходил за книжкой – когда было время, он читал «Историю Кавказской войны». Завораживающее было чтение! Он внутренне и плакал, и смеялся, как мало изменилось с тех пор на Кавказе! То есть изменилось все. Внешне. И совсем не изменились тамошние народы… Он-то их повидал…

Есть и читать одновременно, говорят, вредно. Что и не преминула заметить ему Анастасия, выйдя наконец на кухню.

– В моем возрасте уже поздно об этом думать, – невнятно ответил Виктор. – Весь возможный вред уже нанесен.

– А чего ты бурчишь? – тут же вскинулась жена. – Я же о тебе беспокоюсь!

– Да я не бурчу, – он сделал попытку ласково потрепать ее по попке. – Это я жую…

– Тогда брось книжку, – велела Анастасия. – Я же с тобой разговариваю.

Внутренне вздохнув, Виктор отложил книгу.

– Ну, что у тебя сегодня было? – спросила жена.

Раньше они всегда рассказывали друг другу свои дела до последних подробностей. Поэтому Анастасия хорошо знала его производство, персонал, основные проблемы, с которыми он сталкивался. Но со временем эта привычка как-то сошла на нет. То ли интерес слушать пропал у нее, то ли интерес рассказывать – у него. Эти разговоры все равно никак не аффектировали их семейную жизнь, не затрагивали и ничто в ней не меняли.

Откровенно говоря, ему тоже было… Никак ни до ума, ни до сердца не доставали ее рассказы. Что она купила сегодня, что произошло у какой-то Вигги и что посоветовали в фитнес-центре, чтобы еда меньше воздействовала на фигуру. Подчас действительно казалось, что с Викой их связывало больше общего, нежели вот с этой женщиной, озабоченной какими-то совершенно чуждыми проблемами… Но это была его женщина, и он ее любил…

– Да ничего особенного, – пожал плечами Виктор. – Не успел вот только ничего… Какие-то, понимаешь, неотложные дела навалились. У Алки фуры на границе застряли. А тут горят дела с иорданцами…

– Бедненький мой, – нежно сказала Анастасия. – Ну, поешь, приходи в гостиную, еще поболтаем. Не буду тебе мешать.

«Поболтаем»! Да, «бедненький», подумал Виктор. Твои дела для нее – лишь «поболтаем»…

Вспомнил, как часто она стала спрашивать: «Что ты опять за своим компьютером? Почему ты со мною не говоришь?» А ответишь – следует: «А почему ты так грубо отвечаешь?» Даже если просто попросил не мешать. Или подождать, пока допишешь или досчитаешь.

Можно не ответить. Это еще хуже. Кажется, что в последнее время ее вообще все в нем раздражает. Странно. Ведь в постели она вполне нежна и страстна. И благодарна, это видно. Потому что он умеет это – вызывать у нее оргазм. Да такой, что, в отличие от многих других женщин, которые ждут каких-то завершающих ласк, она дрожит и умоляет к ней не притрагиваться. Как током бьет, по ее словам.

Так почему, где и когда их отношения после пяти лет совместной жизни зашли в тупик?

Да, конечно, он работал. Когда они снова встретились, уже был завязан на большой бизнес. Ну, пусть на средний. Но мог позволить ей не работать. Чем она поначалу с удовольствием пользовалась.

Вот только куда она растратила эту свою свободу? Выразила желание рисовать. Хорошо, устроил ее на курсы, купил мольберт… Несколько акварелей – и все.

Может, компьютерным дизайном заняться, терзала она его вопросом несколько недель. Хорошо! – купил ей специально «заточенную» под дизайн машину. Не в каждой журнальной редакции такая есть. Дал ей заказы для деколей. Пусть порисует цветки, он потом испанцам закажет их сделать. Оформила чашку с блюдцем, убедила себя, что бесталанна, – тоже забросила.

Попробовала оформлять дачу. Месяца полтора оживленно щебетала о своих проектах и задумках. Бригада молдаван, что он нанял, с ног сбилась, воплощая все это в жизнь. Потом дело само собой застопорилось. Уже ему, Виктору, пришлось дослеживать за тем, чтобы хоть начатые работы были завершены.

Конечно, и он тогда не мог ей уделять много внимания. Может, если с ней был рядом в ходе всех этих поисков самоидентификации, тогда она за что-то зацепилась бы? Но он в то время много работал. Тогда проблемы были, чуть бизнес не потерял. Половину средств вытащил, а половина… А половина у Владимирского, гада, осталась. Умер банк «Факториал», что сделать, все потеряли, а Владимирский потихоньку новый банк открыл.

А может, все прозаичнее, вернулся Виктор к мысли об Анастасии. Просто потому, что детей у них нет? И семья ненастоящая. Так, сожительство двух… сожителей… А когда их заводить, снова пожалел он себя. Выполз из кризиса. Снова появились деньги. Жирок завязался. Там с китайцами дела пошли, чехи с немцами стали с предложениями подходить. Просто некогда было! Физически некогда! Домой по ночам приходил.

Лишь затем все налаживаться стало. В Барвиху вон переехали. Повезло, считай: очень хорошую китайскую партию пропустил, а тут еще на ту, первую, дачу покупатель нашелся. Там продал, из оборота деньги вытащил – купил участок в престижном месте. Вошли в элиту…

И тут уж Настька с катушек съехала. Новая жизнь, как же. Подруги из Жуковки, как же. Все – «как же». Покупать – так на этом «рынке», где цены такие же, как в Москве, только не за кило, а за сто грамм. Гостей в субботу принять – состояние потратить нужно.

Нет, он денег-то, конечно, не считал. То есть… считал, разумеется. Но тогда ему самому все было внове. И, честно говоря, казалось – море по колено. Он вырвался из тисков малоразмерности, когда всего дохода хватало лишь на то, чтобы непосредственно обслуживать жизненные потребности. Из потерь выбрался.

Сколько сил положено было! И вот – наладилась жизнь! И конечно, тут тоже не до ребенка. На Канары хочется. В Таиланде еще не были, хоть туда уже и жук и жаба ездили. Слушай, давай в Индию слетаем? Хочется на рериховские пейзажи воочию посмотреть. А в Америку возьми меня с собой на выставку?

Дом в Берлине завели… Точнее, около Берлина. И здесь… То массаж. То бассейн. Слушай, я с Ленкой в «Царскую охоту» схожу, пойдешь с нами? Там Филя выступает, хоть заставить его песенку по заказу спеть…

Или: я не могу с этой дурой! С этой горничной! Представляешь, она мои лифчики примеряет!..

Да нет, хорошо это все. На то и работаем. Не на горничную, конечно, вороватую… хотя за тысячу долларов зарплаты вороватость сама заводится. Как моль. Все жалуются. Но прислугу можно сменить. И сменили.

Нет, живем, чтобы жить! И жить хорошо! Вот только хорошо не получается…

* * *

В гостиной рявкнул телевизор – видно, жена на какой-то попсоконцерт попала. Тут же звук убрала, переключила дальше. Ну, хоть тут все совпадает: оба готовы этот попсятник пристрелить без жалости…

Господи, и кто бы объяснил! Ну почему я сижу тут, на кухне, один? И предаюсь воспоминаниям, которые больше напоминают какие-то черепа, ухмыляющиеся из прошлого? Ведь у меня есть женщина. Трогательная, любимая, близкая до последней клеточки! Женщина, которую я так нелепо потерял… и так чудесно нашел! И ее убедил, что нашел, и нашел навсегда!

Что у нас не так? Чего не хватает мне, чтобы выйти к ней в гостиную? «Того, что не осталась рядом в холле, пока я раздевался, – с холодным осознанием подумал Виктор. – Того, что убежала к какому-то ток-шоу, когда мне хотелось опустить голову на ее плечо. И шептать, шептать горячо и лихорадочно, как мне было плохо, как у меня ничего не получалось, как я был чужд своей жизни и самому себе. Потому что на самом деле больше всего мне хотелось сегодня быть рядом с тобой, уткнуться головой тебе в подмышку и не думать ни о чем, кроме того, как мне хорошо ни о чем не думать рядом с тобой!.. Ведь ты – та же, с которой все это было возможно! Да, но ты – сам – никогда не позволял себе утыкаться головой в ее подмышку! Ты сам никогда не просил у нее поддержки. Ты не звал ее на помощь. Ты приходил всегда победоносным легионером, приносил добычу и приводил пленных. Ты ничего не спрашивал у нее, и ты перестал с нею делиться своим.

Мудрено ли, что ты стал для нее обыденным приложением к вечеру? Твое золото, вываливаемое на порог, твои пленные и твои трофеи – это стало просто фоном вашей общей жизни. А тебе было слишком некогда, чтобы этот фон сменить… И ты был слишком горд. Да и… Как его сменишь, этот фон? Вывернуться наизнанку? Выкинуть дело? Перепрыгнуть через голову? В душе начало закипать раздражение. Ну ведь нет у меня просто времени на изобретательство семейных радостей! Есть силы, но нет… нет драйва, что ли… Нет стремления. А почему его нет? Нет цели? Но ведь я работаю! Я тяжело работаю! Я работаю на нас, на семью, на будущих детей… которых так и нет после того выкидыша…