Текст книги "Подружки"

– О! капитан! – вздыхал он тоскливо. – У меня сердце разрывается при виде этой пустыни. Я зажарил двенадцать индеек, поверите ли! На четыре штуки больше, чем для Сифилитического бала. И вот видите: можно видеть кого угодно невооруженным глазом, от одного до другого конца зала, несмотря на шляпы этих дам.

И в самом деле, так и было. Чета Селия – Доре, возвратившись из цирка, появились в зале самым скромным образом – через дверь в глубине, – тем не менее все заметили их. Во всем ресторане не было ни одного столика, за которым было бы по-настоящему весело. И маркиза Доре не без сожаления констатировала:

– Совсем невредно было бы, если б здесь была та компания, которая обедала недавно у Маргассу! Все бы оттаяли.

Но она внезапно остановилась: Селия схватила ее за руку.

– О! Доре!.. Смотрите: господин, который ужинает с Л'Эстисаком.

– С Л'Эстисаком? Где?

– Там!.. Это Рабеф, доктор, мой вчерашний доктор.

Маркиза немедленно вскочила со своего места и отправилась к умывальнику, для того чтобы пройти мимо означенного доктора и рассмотреть его. Стратегический выпад увенчался полным успехом: Л'Эстисак, увидев «милого друга», перехватил ее по дороге, а за этим последовало формальное знакомство.

– Ну что? – спросила Селия, когда «милый друг» вернулась и снова села на свое место.

– Вот что, – заявила решительным тоном маркиза Доре, – этот господин самый первый сорт!..

Она объяснила:

– Во-первых, он знаком с Л'Эстисаком – превосходная примета. Л'Эстисак ни за что не станет ужинать черт знает с кем, особенно под Рождество. А потом, этот Рабеф – настоящий джентльмен. Вы видели, как он мне поклонился, когда герцог назвал ему мое имя?

– Но во всяком случае, он не слишком красив.

– Черт возьми! Красив!.. Вы глупее, чем четырехлетнее дитя!!.

Она взяла меню и стала с серьезным видом изучать его:

– Какой марки шампанское?

– Вот еще! – заявила Селия. – Зачем брать шампанское, когда нас только двое?

– Зачем? – возмущенно повторила маркиза. – Зачем? В Рождественский вечер?..

Селия растерялась и не стала спорить. К тому же маркиза изрекла:

– Совершенно необходимо, малютка! Мы даже не можем взять неведомо какое месиво. Нужно взять лучшую марку сухого. Подумайте: вдруг кто-нибудь вздумает подойти к нашему столу. Должны же мы предложить тогда бокал приличного шампанского.

– Да, но я предпочитаю сладкое.

– Вот тебе и на!.. Вам должно нравиться совсем другое. Тем хуже для вас, бедная моя девочка!.. Дело не в том, что нравится, а в том, что шикарно, уж такое у нас ремесло. Выбирайте же: Мумм, Клико, Поммри, Хейдсик?..

– Выбирайте сами. По мне, только бы было немного сахарного песку. Надеюсь, сахарный песок можно?

– Можно. Единственное, что имеет значение, это бутылка. Посмотрите в сторону герцога, что они пьют?

– Красная этикетка. Постойте, я прочту. Монопо.

– Монополь? Этого достаточно: метрдотель даст нам такую же.

Лангуста и индейка стояли друг против друга на скатерти. Красная головка бутылки удобно торчала из ведерка со льдом, и в бокалах белая пена играла совсем так, как полагается. Чрезвычайно галантный со своими клиентками, Цесарочник украсил фиалками оба прибора. И в целом это был действительно привлекательный и благообразный ужин под Рождество. Всякий мужчина, хоть сколько-нибудь чувствительный к изяществу и грации, с удовольствием присел бы за этот столик, между этими двумя безупречными дамами.

Но мужчин, чувствительных или нечувствительных, было очень мало. Селия шутливо оплакивала их отсутствие:

– Стоило тратиться!..

Маркиза держалась другого мнения:

– Детка, все пригодится. Вы думаете, никакого значения не будет иметь, что Л'Эстисак или кто-нибудь другой, человек с хорошим именем, упомянет наши имена, болтая где-нибудь в клубе или в кают-компании? «Они были очень милы вчера вечером, когда ужинали вдвоем, эти две девочки. Право, стоит познакомиться с ними поближе». Одна такая фраза стоит, пожалуй. Что? Что такое?.. Вам дурно?

Селия покачнулась на стуле, как женщина, которая вот-вот лишится чувств; ее обессилевшая рука выронила вилку, ее глаза широко раскрылись, а щеки стали совсем серыми.

– Но вы сейчас упадете!..

Маркиза инстинктивно протянула через стол обе руки. Селия вздрогнула и выпрямилась сразу же.

– Умоляю вас, – сказала она быстро, – не двигайтесь с места!

И, сделав над собой усилие, которое снова наполнило воздухом ее легкие и вернуло краску на ее щеки, она заговорила:

– Это ничего. Только он. С нею… Не смотрите на них!.. Говорю вам, это ничего… Я знала, что это так… Я давно знала это…

Не оборачиваясь, маркиза взглядом обежала стенные зеркала, в которых отражался весь зал. И она увидела Бертрана Пейраса, который входил под руку с Жолиеттой-Марселькой.

– Не смотрите! – повторила Селия. – Я не хочу, чтобы он подумал…

Она не кончила фразы. Но зато резким движением она схватила свой полный до краев стакан и поднесла его к губам. Маркиза, не спускавшая с нее глаз, услыхала, как зазвенел хрусталь при прикосновении ее стучавших зубов. Все же Селия заставила себя выпить несколько больших лихорадочных глотков. И она поставила стакан, только опорожнив его до дна.

Но так как, перестав пить, она сидела без движения, оставив на скатерти ножик и вилку, Доре сказала ей как можно мягче:

– Послушайте. Вот вы сами сказали, что это ничего!.. Так нечего убиваться, и ешьте.

– Ну разумеется, ровно ничего! Такая скверная марионетка!.. Пусть шатается с кем угодно и где угодно.

Голос был далеко не спокойный. Но смысл речей обнаруживал весьма похвальные намерения. Маркиза поторопилась горячо приветствовать их:

– Прекрасно! Значит, довольно говорить об этом!.. Кушайте же, детка…

Селия послушно взяла кусок на вилку и прожевала его. Но кусок плохо лез в горло. Незанятый метрдотель только что наполнил все пустые стаканы, а среди прочих также и стакан Селии. Селия опорожнила полный стакан.

Тут она перестала быть бледной, и артерии на ее висках надулись и стали биться. Она вовсе не захмелела; но эти два стакана доброго шампанского, которые она выпила подряд, наполнили всю ее кровь каким-то текучим пламенем.

Она заговорила несколько громче, чем говорила до тех пор:

– По меньшей мере, если меня бросили, то не для первой встречной. У Пейраса хороший вкус!.. Помните, Доре, что вы говорили мне об этой шлюхе в первый вечер, когда мы вместе отправились в Казино? Помните?.. Она ухитрилась оскорбить маркиза де Лоеака, приняв его за простого матроса. А она должна была бы знать матросов, эта Жолиетта!.. Право, в жизни часто случаются очень смешные вещи.

– Да, – согласилась маркиза Доре.

Она не была спокойна за исход инцидента. Среди царившей в зале тишины голос Селии звучал с внушающей опасенья ясностью. До какого места достигал звук ее голоса? В стенном зеркале маркиза Доре силилась учесть, какое расстояние отделяет рот Селии от ушей Жолиетты. Один, два, три, четыре столика… Четыре столика, это немного. Этого, пожалуй, мало…

– Скажите, Селия, после индейки заказать что-нибудь легкое? Или фрукты?

– Все равно. Но скажите… Разве вы не заказали студня из рыбы?

– Что такое? Не понимаю.

– Ну да!.. Вы заказали студень, Доре, не так ли? Не станем же мы уходить, оттого что сюда вошла эта большая марсельская сардинка? Правда, здесь запахло немного свежевыловленной рыбой… Но если отворить одно из окон… Лакей, впустите немного свежего воздуха!..

– Молчите! Вы кричите, как будто бы кругом глухие.

– Так что же? Должен же лакей меня услышать!

– Все слышат, не только лакей, детка!.. Вас все слышат! Вот, посмотрите: герцог повернулся и глядит на вас!

– Меня это нисколько не стесняет! Напротив!.. У него вкус получше, чем у Пейраса, у герцога.

Голос ее становился все более громким. Доре бросала в стенное зеркало беспокойные взгляды. Невозможно, чтобы на расстоянии каких-то жалких четырех столиков не было слышно каждое слово. Теперь берегись!.. Все это должно дурно кончиться.

И эта Селия, которая не хочет успокоиться. Быть может, стоит вмешаться? Маркиза наклонилась вперед:

– Селия! Серьезно!.. Неужто вы собираетесь вцепиться в волосы этой женщине?

– Я, вы смеетесь, что ли? Я побоюсь запачкать руки.

– Тогда прошу вас, говорите потише. А если нет, так я поручусь, что вам придется запачкать ваши руки!..

– Оставьте! В Марселе люди смелы на словах, но не на деле. Посмотрите только, как она уткнула нос в тарелку, эта большая сардинка. А ее покровитель заодно!.. Ужинайте спокойно, бедная моя Доре!.. Немного шампанского, а?

Она выхватила из никелированного ведерка бутылку с красной головкой и налила полные стаканы. Упали последние капли. Селия поставила бутылку.

– Ну вот!.. Доре, вы что-то говорили о грязных руках…

Сильно запыленная бутылка в толченом льду покрылась зеленоватой грязью. И пять растопыренных пальцев были цвета бронзы.

– Возьмите мою салфетку.

– О нет! Это слишком противно, я иду к умывальнику.

Она встала резким движением: нервы ее, разумеется, были отнюдь не в порядке. Она с шумом отодвинула стул.

Маркизу охватило предчувствие:

– Пойти с вами?

Но Селия уже удалялась:

– Нет, нет, нет!.. Оставайтесь. Я возвращусь через минутку.

Она прошла мимо столика своего недруга. И ее развевавшаяся юбка коснулась юбки ее соперницы; соперница в действительности и не думала утыкать нос в тарелку, но совсем некстати внимательно разглядывала кончики своих ногтей и убеждалась, без сомнения, что они нуждаются в полировальной щеточке. Всем известно, что на умывальнике в «Цесарке» можно найти щеточки для ногтей.

Пейрас не успел спросить ее; его новая любовница, как на пружине, вскочила и уже неслась по пятам его прежней любовницы.

Зал «Цесарки» длинный, он тянется от Страсбургского бульвара до улицы Пико. Скромная дверка выходит на эту последнюю улицу, и в коридоре, который ведет к этой двери, расположены умывальники и два или три небольших кабинета.

Войдя в первую комнату с умывальником, Селия тотчас же погрузила вымазанные грязью руки в умывальный таз, полный воды. В это самое мгновение с порога раздались слова, произнесенные чрезвычайно раздраженным голосом:

– Послушайте, вы, шлюха вы этакая!.. Вам, верно, хочется, чтоб я заехала вам в морду, чтоб обучить вас вежливости!.. Попробуйте только вести себя так, как до сих пор, и я вам покажу! Уж я вас сокращу, будьте покойны!..

В воде, налитой в умывальник, обе руки судорожно сжались. Капли обрызгали мрамор. Селия круто повернулась на каблуках и оказалась лицом к лицу с соперницей. Жолиетта была здесь, в дверях. Селии раньше всего бросилась в глаза рыжая копна ее волос под очень большой шляпкой и бешеный блеск ее черных глаз. И ее инстинктивно охватило трагическое желание вырвать эти волосы, выколоть эти глаза. Только необычайный физический страх удержал ее на несколько мгновений, страх, так парализовавший ее сердце и легкие, что ей казалось, будто она задыхается. Из ее широко раскрытого рта не вылетело ни слова. Соперница ее сочла себя победительницей. Она насмешливо расхохоталась, изрыгнула три ругательства, принадлежащие к словарю, неведомому даже на Монмартре, и отступила на шаг, чтоб уйти.

В то же мгновение Селия овладела дыханием, бросилась вперед и изо всех сил ударила по оскорблявшему ее насмешливому лицу, ударила с такой силой, что пощечины прозвучали, как звонкие аплодисменты.

За столиком, ближе остальных расположенным к умывальникам, Рабеф и Л'Эстисак философствовали вполголоса:

– Любовный инстинкт? – говорил врач. – Но, друг мой, если бы только мы могли вернуться к первобытному животному состоянию, снова стать – увы! это бывает так редко – красивыми и горячими животными, деспотичными, отважными, готовыми на смертоубийство.

Он замолчал, широко раскрыв рот: от умывальников раздался звук пощечины, который немедленно же покрыли ужасные крики.

– Вот тебе и на! – заявил герцог. – Практика после теории: дамская война!..

Весь ресторан уже услышал происходящее, и все бросились к месту битвы. Рабеф и Л'Эстисак первые открыли дверь в коридор.

Перед дверью во вторую умывальную комнату каталось и двигалось нечто живое и взъерошенное, и это нечто выло во все горло среди топота ног и рыданий; это нечто было живое: две сцепившиеся женщины, которые до такой степени переплелись друг с другом, что составляли уже только одно тело. Четыре руки исчезали среди двух потоков, рыжего и черного; колени усиленно толкали друг друга, и острые зубы так укусили одно из плеч, что брызнула кровь. В двух шагах отсюда, среди клочьев корсажа, валялась на полу разорванная шляпа.

– Растащите их! – крикнул кто-то.

Рабеф, который остановился в остолбенении, бросился теперь вперед, широко раскрыв руки. «Растащите их!» Легко сказать!.. Он колебался, и за это время сражающиеся успели сделать последнее, решительное усилие. И он увидел, как движущееся и вращающееся нечто вдруг развалилось. Двойное объятие ослабело. Черноволосая женщина вынырнула из груды. Она подмяла под себя соперницу – рыжеволосую – и кончила сражение, сдавив ей горло и уминая живот. Побежденная защищалась теперь только отчаянными ударами ногтей и выла. Рабеф подался еще вперед, наклонился, обхватил обеими руками победительницу и оторвал ее. Потом он повернулся и передал ее Л'Эстисаку.

– Подержите-ка эту, – сказал он. – Может быть, другая по-настоящему нуждается в моей помощи.

Л'Эстисак с любопытством приподнял одной рукой густой покров распущенных волос, опустившихся на лицо. Он увидел лицо Селии, покрытое кровоточащими царапинами и перекошенное от бешенства. Глаза ее пылали. Рот был дико раскрыт и видны были все зубы. Ничего ровно не осталось от обычной мягкости черт ее лица, чудесным образом ставших жесткими и жестокими. Рука Л'Эстисака поддерживала и удерживала ее руки, чьи мускулы были все еще напряжены и не хотели сдаться. Но наконец, под напором его руки, она внезапно ослабела. Три раза судорога прошла по ее обессилевшему телу. И Селия чуть не упала навзничь в ужаснейшей истерике. Рабеф, все еще стоявший на коленях подле лишившейся чувств Жолиетты, вынужден был вернуться к Селии, которая билась в конвульсиях. И то самое полотенце, которое колотило по щекам побежденной, обвилось теперь вокруг висков победительницы.

Теперь герцог, скрестив руки, смотрел на поле битвы.

– Ну что, старина! – сказал он через мгновение. – Очень хороши они, ваши отважные и готовые на смертоубийство животные? Вы все еще считаете полезным и необходимым любовный инстинкт?

Рабеф, наклонившийся над Селией, которую он поддерживал, поднял нос.

– Вот еще! – сказал он. – Смею вас уверить, сейчас я готов обойтись и без него!.. И все же – эта фурия прелестна… И в душе – я видел ее вчера – она ласкова, как ягненок. Она очень мне понравилась, уверяю вас. Бедная девочка!.. Помогите-ка мне перенести ее в один из кабинетов.

Он старательно смачивал ее пылающий лоб.

Придя наконец в себя, Селия тяжело приподнялась на диване, куда ее положили. Подле нее была одна маркиза Доре.

– Наконец-то! – сказала маркиза.

Селия, как бы не доверяя своей памяти, взглянула на нее. Потом, вспомнив все, она внезапно и резко поднялась:

– Где она?

– Кто?

– Она!.. Ведь вы прекрасно знаете кто. Эта женщина!..

Маркиза пожала плечами:

– Силы небесные!.. Есть о чем беспокоиться! Ее нет здесь, не ищите ее. Ее увезли в коляске. Вы умеете хорошо отделывать людей, когда вы за это принимаетесь!

Румянец потоком залил щеки победительницы:

– Она получила свое, правда? О, когда я укусила ее, я слышала, как она запросила прощенья! У меня весь рот был полон ее крови!

– Дикарка!..

Селия вздрогнула и снова побледнела.

– А он? – прошептала она, помолчав.

– Пейрас? Он отправился с ней, разумеется. Признайтесь же, что он не мог бросить ее!

– О!..

Она и не удерживала слез. Доре всплеснула руками, как бы в отчаянии:

– Ну вот, она и разревелась. Но вы просто сумасшедшая! Ведь не воображали же вы, что вернете его к себе, под ваше одеяло, тем, что изуродуете его новую кралю?

Ответа не было. Селия уткнулась в одну из подушек дивана и тихо плакала.

В дверь кабинета постучали:

– Можно войти?

Л'Эстисак и Рабеф возвратились узнать, что нового.

– Превосходно! – заявил врач. – Вот и реакция. Через четверть часа все будет в полном порядке. Счастье было на вашей стороне, юная Селия!.. Видимо, Марс помогал вам. Из такой перепалки вам следовало выйти не иначе как с выбитым глазом!.. Вашей противнице придется проваляться в постели не меньше двух недель.

Он повернулся к маркизе:

– Вы проводите ее домой, не так ли? И посидите у нее?

– Нет, – заявил Л'Эстисак, – мне пришла в голову другая блестящая мысль. Ведь мы собрались к Мандаринше – возьмем ее с собой. Что, она курит опиум?

За Селию ответила Доре:

– Нет.

– Ну так три или четыре трубки превосходнейшим образом успокоят ее. Не так ли, доктор?

– Превосходнейшим образом, совершенно верно, – подтвердил Рабеф. – Мысль чудесная. Три или четыре трубки могут даже спасти ее от вполне вероятной слабости. В путь!

– Жаль, что уже нет другой! – добавил Л'Эстисак. – Мы и ее взяли бы с собой и, израсходовав шесть трубок вместо трех, наверное, добились бы примирения.

Глава двенадцатая
О чудесный, могучий, великий…

Узкая и извилистая тулонская улица, несмотря на высокие дома, все же сверкала и лучилась, оттого что небо было совсем ясно и с него глядели бесчисленные звезды. Усеянный звездами небосвод проливал на землю яркий свет, быть может более яркий еще, чем тусклое желтоватое мерцание, которое бросали на мостовую далеко отстоящие друг от друга старые мигающие фонари.

Улица спала. Во всех четырех этажах тесно сгрудившихся домов каждое закрытое окно казалось черной дырой. Ни огонечка от чердака до подвала. И от тротуаров до самой середины улицы ни одного прохожего. Одни только большие темные крысы неторопливо прогуливались вдоль высохших канав; и несколько кошек смотрели на них благосклонным взглядом.

Л'Эстисак шел впереди Рабефа и обеих женщин и нарушал это райское спокойствие. Он шел по самой середине мостовой – разумная предосторожность, оттого что если канавы были сухи, то груды мусора были очень велики. И от его шагов крысы и кошки разбегались, кто в канаву, а кто в водосточную трубу. Двери были без номеров. Л'Эстисак по дороге считал их. Перед четырнадцатою он остановился. Эта дверь была заперта, как и все остальные, и, кроме того, она была без звонка. Но к ней примыкали с обеих сторон два окна с решетками из толстых железных прутьев. Л'Эстисак просунул руку между прутьями одного из окон и тихонько стукнул пальцем в оконную раму.

Ответа не последовало. Тем не менее герцог и не подумал стукнуть еще раз.

– Вы убеждены, что она услышала? – спросил Рабеф. Он возвратился из Китая. Л'Эстисак с улыбкой указал ему на это:

– Вы все позабыли, старина! Ни к чему было даже касаться оконной рамы: наши шаги звучали достаточно громко. Вспомните, какой у Мандаринши слух.

Селия и Доре стояли под руку. Л'Эстисак повернулся к первой из них:

– Имейте терпение, малютка. Нам откроют не так еще скоро. Домишко очень старый, и коридоры в нем запутанные. Присядьте! Крыльцо давно уже приглашает вас.

Рабеф глядел на спящие дома.

– Прежде, – сказал он, – одно окно из двух всегда бывало освещено.

– Да, – сказал Л'Эстисак. – На этой улице помещалось не меньше шестидесяти курилен опиума. А осталась только одна.

– Тем хуже! – заявила маркиза.

– Отчего это «тем хуже»? Ведь вы сами никогда не курили.

– Да, не курила. Но я любила смотреть, как курят другие. Они были очень красивы, эти курильни. Здесь можно было болтать, узнать кучу вещей. И все бывали здесь чрезвычайно вежливы, гораздо вежливее, чем в других местах, в кафе, в Казино – где бы то ни было.

– Верно, – сказал герцог, – хотя…

Слова слились со щелканьем задвижки: дверь приоткрылась. Похожий на призрак человек в японском кимоно и с лампочкой с красным стеклом в руке толкнул правой рукой скрипучую дверь и открыл вход в очень длинный, очень широкий, очень темный коридор.

– Добрый вечер, – сказал призрак. Нисколько не заботясь о своем странном облачении, он вышел на улицу, чтоб приветствовать гостей, и спокойно поздоровался с ними.

– Чрезвычайно мило, что вы все пришли. Мандаринша будет очень рада.

Он остановился перед Селией:

– Л'Эстисак, представьте меня, пожалуйста. Л'Эстисак представил его, как он сделал бы это в какой-нибудь гостиной:

– Капитан де Сент-Эльм… Мадемуазель Селия.

– Я счастлив, сударыня.

Лампа, которую он держал в руке, вместо шляпы обозначила приветствие.

– А теперь разрешите мне провести вас. Призрак нырнул в темноту коридора. Пламя лампы, которое почти совсем загасил сквозняк, плясало, как болотный огонек.

Идти пришлось довольно долго. Л'Эстисак был прав: старинный коридор походил на лабиринт. Он оканчивался прихожей, откуда в разные стороны вели другие коридоры. В разных местах виднелись двери, до мелочей похожие друг на друга. Проводник распахнул одну из этих дверей, за которой находилась совсем пустая комната, потом открыл вторую дверь. И Селия, которая шла впереди Л'Эстисака, помимо воли остановилась на пороге комнаты, незначительной по убранству и слабо освещенной, но откуда столь мощно вырывался всемогущий запах опиума, что, казалось, ни один непосвященный не мог войти туда. Продолжалось это только мгновение. Минуту спустя все посетители были уже в курильне, и человек-призрак – Сент-Эльм – возился с лампой, стараясь поднять пламя. Л'Эстисак церемонно, как прежде, представил незнакомку:

– Хозяйка дома, мадемуазель Мандаринша… Наш новый друг, мадемуазель Селия.

Теперь лампа была в порядке. Селия увидела Мандариншу.

Мандаринша лежала на циновках своей курильни, среди аннамитских[27]27
  Аннамитский – вьетнамский. Аннам (то есть Покой Юга) – название Вьетнама до 1802 г.


[Закрыть] шелковых подушек. Приподнявшись на локте, она протягивала гостье руку с тонкими до худобы пальцами.

Она была высока и стройна, сколько можно было разглядеть под ее просторным кимоно. Она была очень красива: безукоризненно правильные черты лица, взгляд, такой глубокий и строгий, что он даже пугал в этих юных и ясных глазах под лиловатыми веками, полуопущенными от страсти.

Все четыре стены комнаты были просто затянуты белыми циновками, а на полу лежали камбоджийские матрасы, покрытые другими циновками, тоже белыми. И никакой мебели. Много разбросанных подушек. Посредине курильни на большой плите зеленого мрамора деревянные с инкрустацией или бронзовые с чернью подносы. И на этих подносах стояли приборы для куренья опиума, расставленные так же аккуратно, как чаши, требники и распятье на каком-нибудь алтаре. К потолку был прикреплен китайский зонтик. А через открытую дверь виднелась банально меблированная комната с саржевыми занавесками, рипсовыми креслами и ореховой кроватью. Без сомнения, хозяйка проводила в этой комнате только часы сна. А настоящей жилой комнатой была курильня.

– Сент-Эльм, – сказала Мандаринша, – проводите наших друзей и дайте им по кимоно.

Теперь Селия в развевающемся крепдешине лежала среди подушек, так же как Мандаринша, и смотрела на Мандариншу, которая ловко двигала своей трубкой над маленькой лампочкой с пузатым стеклом. Вторую лампу убрали: она осталась в соседней комнате. А дверь прикрыли, чтоб не было слишком светло.

Спокойствие, царившее здесь, очень скоро подействовало на Селию. Все легли, никто не двигался, и разговаривали только вполголоса. И надо всем тяжелый и серый дым опиума таинственно заволакивал все предметы густой полутьмой и властным благоуханием.

Мандаринша курила. Ее продолговатые тонкие руки ловко вертели плотный бамбук, украшенный серебром, и ее уста с изумительными губами, похожими на кроваво-красный лук, прикладывались к мундштуку из яшмы. Шарик опиума испарялся в небольшом резервуаре трубки из твердой красной китайской глины, над лампочкой с пузатым стеклом. Легкое шипение делало еще более заметной царившую вокруг тишину, и в то же время курильщица ловко производила иглой тонкую операцию – по мере надобности водружая на центральное отверстие всякую частицу снадобья, оттуда отделившуюся.

Потом, когда трубка была выкурена, надо было чистить ее скребочком и губкой; затем приготовлялась следующая трубка. Игла вонзалась в горшок с опиумом, великолепный массивный серебряный горшок, на котором были вычеканены мандаринские драконы; и когда игла вынималась оттуда, на конце ее была черная капля. Тогда начиналось нагревание, разминание, скатывание. Эта капля соединялась с другими, которые постепенно добывались из того же горшка, увеличивалась, раздувалась, становилась золотистой, пузырилась. Сначала овальный, потом конусообразный, наконец цилиндрический, катышок опиума ложился в самую середину трубки и там прилипал. Произведение высокого искусства было готово. И красивые губы снова прикладывались к мундштуку из яшмы.

– Как трудно, должно быть, приготовлять трубки, – прошептала Селия, увидев все это.

Занятие Мандаринши овладело всем ее вниманием. Она и думать забыла о своих несчастьях и о том большом горе, которое только что разрывало ее сердце.

Мандаринша улыбнулась:

– Когда умеешь, это совсем нетрудно. Но нужно много времени, чтоб научиться. Чему можно научиться в один урок – это курить. Вы никогда не пробовали курить?

Голос Мандаринши был очень мягок, хотя глуховат, – как голос женщины, которую слишком много ласкали.

– Как же это делать? – спросила Селия, беря мундштук из яшмы.

– Нужно обхватить губами отверстие, крепко обхватить его, и тянуть в себя дым изо всех сил, сколько хватит дыхания. Готовы? Начинайте!..

Первая трубка была неудачна. Но вторая удалась уже много лучше. Тогда Мандаринша заставила Селию выкурить три трубки подряд.

Маркиза, Л'Эстисак и Рабеф тоже лежали среди подушек, и с ними Сент-Эльм. Ни один из них не курил.

– Отчего? – спросила Л'Эстисака Селия.

– У нас нет любовных горестей, малютка, – отвечал герцог, посмеиваясь.

Селия курила третью трубку. Намек скользнул по ней, как капля дождя по черепичной кровле.

Но Мандаринша подняла голову и с внезапным любопытством поглядела на свою новую подругу. Но она деликатно промолчала.

– Вам это интересно? – сказал ей Л'Эстисак.

Она взглянула на него и движением пальца изобразила на собственном своем лице красные царапины, избороздившие лицо Селии.

– Кстати, – сказал герцог, – ведь вы не знаете. Эта девочка только что дралась, как сте… я хотел сказать, как амазонка!.. И не подумайте на основании этих кровавых следов, что ее соперница вышла победительницей из единоборства: совсем напротив. Перед вами триумфаторша.

– Л'Эстисак, – попросила Селия, – не смейтесь надо мной. Я и так смешна!..

Нет сомнения, четверть часа тому назад она иначе бы разговаривала. Но Рабеф правильно предсказал действие трех или четырех трубок, которые он прописал новопосвященной в качестве успокаивающего средства: Селия была теперь совсем спокойна и испытывала во всем теле необычайную расслабленность, покой, ясность.

Мандаринша все же вежливо запротестовала:

– Смешны, оттого что вы дрались? То, что вы говорите, не вежливо по отношению ко мне, дорогая. Можете мне поверить, что мне не раз в течение моей долгой жизни приходилось, как и вам, вцепляться в чужие волосы. Л'Эстисак, вы помните ли прошлогоднее большое сражение между мной и Гашишеттой на Оружейной площади?

– Помню. Но, если память мне не изменяет, здесь было дело чести, да позволено будет мне так выразиться.

– Бог мой! Если хотите, да. Гашишетта нарассказала обо мне всяких дурацких сплетен. Я потребовала, чтоб она взяла свои слова обратно, она не захотела; я дала ей пощечину, она ответила – так и началось.

– Сначала в ход пошли руки, потом ноги.

– Она упала. Этого только мне и было нужно, я предоставила ей подниматься, как она знает, и вернулась к своим обычным занятиям.

– Да, – сказал Л'Эстисак, – так оно и было, я помню. Вполне культурное сражение, в общем. Наша маленькая Селия билась не совсем так.

– Ба! – сказала Мандаринша, втыкая иголку в горшок с опиумом, – рассудительным можно стать только с годами. Смею вас уверить, что теперь я не стала бы драться никак, даже культурно. И когда эта дама будет так же стара, как я…

– Так же стара, как вы? – испуганно переспросила Селия. – Но ведь вам двадцать девять лет? А мне двадцать четыре!..

– Быть может. Но вы не курите, а я курю. Опиум, видите ли, умудряет человека и старит его.

Рабеф, который до сих пор молчал, сказал свое слово:

– Не преувеличивайте качеств вашего снадобья, дитя мое!.. И не забудьте сказать нам, что вы ежедневно выкуриваете ваши пятьдесят трубок. Пятьдесят, это кое-что. Согласен, в таких дозах опиум отзывается на приверженных к нему, хотя у вас, смею вас уверить, вид отнюдь не такой дурной!.. Но в небольших дозах что опиум, что табак – все одно, как все равно, говорить ли «белый колпак» или «колпак белый». И даже выкурив восемь трубок вместо четырех, сия девица будет, без сомнения, чувствовать себя менее худо, чем школьник, выкуривший свою первую сигару.

Мандаринша в последний раз подала Селии мундштук из яшмы. Наловчившаяся уже Селия сумела сразу же втянуть в себя дым как полагается.

– Скажите, пожалуйста, – спросила она наконец, – разве не нужно бояться того, что слишком скоро приучишься курить опиум? Говорят, что, раз попробовав, уже нельзя обходиться без него.

Рабеф засмеялся:

– Говорят глупости. Я, тот самый, который сейчас разговаривает с вами, деточка, я когда-то курил опиум месяцев шесть с лишним – каждый божий день. А по истечении этого немалого срока я сразу же прекратил эту непреоборимую якобы привычку в тот самый день, когда пришло телеграфное предписание министра, запрещавшее офицерам курить опиум.

– Все-таки, раз опиум запретили, значит, он вреден?

– О, вреден для двух или трех десятков маленьких гардемаринов, совсем еще глупых, которые из тщеславия семь раз в неделю выкуривали ежедневно по восемьдесят трубок размером с хорошую стеклянную пробку от графина! Для этих мальчишек, которых следовало попросту высечь, опиум был едва ли не столь же вреден, сколько алкоголь для пьяницы, который всякий день бывает пьян. И безусловно правильно было запретить снадобье, злоупотребление которым могло представлять опасность. Точно так же, как следовало бы запретить другое снадобье, еще более опасное, – алкоголь.

– Более опасное?

– Ну да, черт возьми! В десять раз более опасное! Посмотрите на Мандариншу, которая сейчас докуривает свою сороковую трубку: полагаете ли вы, что она была бы так же спокойна, выпив сорок небольших стаканов самой безобидной анисовки?

Л'Эстисак, одобрительно кивавший головой, резюмировал:

– И разве вы полагаете, что общество молодой женщины, мертвецки пьяной, могло бы быть столь же приятным, как общество нашей хозяйки, которая тоже пьяна, но, если можно так выразиться, пьяна заживо?