Текст книги "Философия женского рода. Разговоры"

Такая была у него интуиция. Это ещё соединялось с умным деланием и молитвенной практикой. Но это уже особый разговор. Для него также важным является сам девственный образ, ещё не затронутый этой страстно-половой изнанкой, которая и превращает женщину в блудницу, во что-то такое… А Образ чистоты и цельности.

Мы можем поговорить про любовь, но выйдя за пределы только женской темы. Любовь, если мы обратимся к Новому Завету, лежащему в основании европейской цивилизации и философии, то найдём в нём знаменитый гимн апостола Павла о любви, что, не имея любви, я «медь звенящая и кимвал бряцающий» (1 Кор. 13:1). Даже говоря о нашем празднике 8 марта, мы его сопрягаем с темой любви. Хотя понятно, что любовь – это то, что соединяет людей разных двух полов. Мы имеем в мировой культуре очень много гимнов любви, написанных мужчинами. Но именно в этот день эта тема особенно проступает. Апостол Павел буквально этот гимн произносит в Первом послании коринфянам. Апостол Иоанн, которого называют апостолом любви, говорит: «Возлюбленные! Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога» (1 Ин. 4:7). Здесь же рядом знаменитые слова апостола Павла о том, что «любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» (1 Кор. 13:4–7). «Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13:8), – следует далее. Любовь раскрывается как универсальный принцип бытия. Любовь и в античной философии занимала большое место, например, у Эмпедокла. В его философии он представлял связующий принцип бытия. Любовь – это ещё и образ совершенного бытия. Все, наверное, читали классический текст Владимира Соловьёва «Смысл любви», где он определяет принцип нынешнего мира, пребывающего в состоянии розни и смерти, вытеснения и так далее. Это принцип двойной непроницаемости вещей и существ, когда две вещи не могут занимать одну точку пространства. Мы должны толкать друг друга локтем, не находя места друг другу в одном пространстве. Это принцип войны, вражды между государствами. Везде борьба. Это принцип бытия на всех его уровнях. Принцип любви носит уже обратный характер, это принцип влечения всего ко всему, людей друг к другу, людей к вещам. Это оличевание мира и стремление к Богу. Это соединяющая сила, позволяющая соединять субъекты без ущерба для них, при этом лицо не теряется, не теряется идентичность. Поэтому русские религиозные философы, например, Николай Фёдоров, который близок Соловьёву, говорят о высшем образе любви, который является в Троице. Бог-Отец, Бог-Сын и Бог Святой Дух как божественное Семейство, в котором все Лица соединены неслиянно и нераздельно. Персонализм и единство не противоречат друг другу. Здесь не обособляющего индивидуализма-эгоизма, здесь нет места превознесения над другим, что, кстати, является мужским принципом. За этим следует принцип отталкивания, когда бунтари бегут от всех.

С. Варава:

Тогда женщина предстаёт в роли миротворицы.

А. Г. Гачева:

Да, вы правы. Не случайно принцип любви так связан с женским началом. Женщина наоборот пытается быть умиротворительницей и примирительницей. Она рождает и выкармливает дитя, являя абсолютную любовь к младенцу. В женщине больше эмпатии и сердечности. Здесь происходит сопряжение с жертвенной любовью. Можно вспомнить Богородицу у креста. Вспоминается масса удивительных образов мировой культуры. Вспоминаем и знаменитую притчу Соломона, когда настоящая мать и приёмная мать не могут поделить одного ребёнка. Приёмная мать согласна разделить ребёнка, а настоящая отказывается. Тогда Соломон и отдаёт ребёнка последней. Можно говорить об особом типе женской мудрости. Не случайно ведь это есть и образ Софии.

Разговор 2
София и женский логос

Разговор об онтологической различенности женского и мужского начала, о принципиальной необходимости этого различения заставляет нас искать те формы, в которых женская и женственная специфика явным образом обнаруживает себя, искать своеобразный эталон женственности, и многие писатели и философы находили этот эталон в Софии, в которой, как они полагают, женственность присутствует максимальным образом.

Тема природы и смысла Софии и софийности возникла очень давно. Она оформились в «осевое время» и тогда же оказалась связана с философским знанием. Софию и софийность изначально связывали с божественным творчеством. Удачное подражание божественному творчеству также называли мудростью, а творцов – мудрецами. Но скоро поняли, что мудрость пристала лишь богам, а люди, способны в лучшем случае лишь любить мудрость.

Тема Софии и софийности разрабатывалась позднее Платоном и его последователями. Именно благодаря неоплатоникам, в частности, Проклу, черты Софии и софийности были окончательно определены. Такими чертами были признаны творчество и интенсификация. Говорили и об автономии Софии (хотя Софос или Мудрость понимался эллинами в те века как мужское начало), так в своем творении София опирается лишь на себя и на свое самопознание, таким образом, она созидает сама себя. Именно самосовершенствование дает совершенство в бытии. Поэтому любое самообнаружение, интенсификация и углубление, порождение себя в совершенной форме рассматривалось как божественная черта. В этой концепции всеобщего самоуглубления мира София представлялась сразу и как основа всякого творения, то есть мировая душа, и как творящее, и как субстрат, творящее семя, живая материя, тело мира, сотворенное. Это двойственность творящего и сотворенного в их единстве надолго закрепилась в образах Софии и софийности.

Со времен гностиков первых веков к языческому образу Софии был добавлен еще и христианский образ Премудрости Божьей, то есть предвечного знания и умения творить, художественно устроить все сущее. Со временем языческий образ Софоса, как мужского начала, в христианстве сменился образом женского начала. Еще Тертуллиан говорил, что любая душа – это христианка. Со времен гностиков и немецких мистиков, в рамках христианской культуры образ Софии стал толковаться как Премудрость вечной женственности. Благодаря поддержке со стороны немецкой средневековой мистики темы Софии и софийности не потерялись в истории и вошли в состав уже новоевропейской мысли. Разработку этих тем взяли на себя современные гностики – масоны, а также, представители немецкого романтизма. Именно в тот момент эти темы заинтересовали русских мыслителей, чему имелись весомые исторические обстоятельства.

Особое влияние на русскую философию в этом отношении имели идеи Шеллинга. Шеллинг рассматривает Софию вполне традиционно, через всеобщую интенсификацию и самоуглубление мира, но основной акцент он делает на творчество. Когда Бог творит мир, он опирается в этом на ничто. И эта опора – важнейшая. Божественное творение – это сотворение новых возможностей, которые потом могут реализоваться, перейти из возможностей в действительность. Именно София предоставляет главное условие для появления новых возможностей, а также для их последующей реализации. И именно София делает Творца творцом. Таким образом, тема Софии и софийности в философии Шеллинга оказывается в центре его онтологии. Это сосредоточие мира, Бога и человека. Именно через софийность характеризуется тогда и исток всякого творчества. И божественные творения, духовные, технические и художественные творения – все это осуществляется посредством Софии. София рассматривается в концепции Шеллинга как общий исток всякого творчества.

В русской философии, под влиянием христианского гностицизма и мистицизма, под влиянием немецкого романтизма и философии Шеллинга тема Софии и софийности со временем выходит на первый план. Владимир Соловьев и Сергей Трубецкой, разрабатывая эти темы, основывают новое направление русской философии – софиологию, которую они понимают, как учение о женском божественном начале. В. Соловьев говорил о софиологии, как попытке понять творческую эволюцию под руководством Софии, помыслить вместе христианство и дарвинизм. Сергей Булгаков, следуя за софиологами, потом систематически уже продумал все онтологические статусы Софии. Он переходил от мировой души к энергии мира. Считал Софию ипостасью, потом – единством ипостасей, потом – возможностью ипостасей. В развитии софиологии приняли участие Павел Флоренский, Николай Бердяев, Лев Карсавин и многие другие русские мыслители.

При этом двойственность Софии, творения и сотворенного, доставшаяся со времен неоплатонизма, никуда не далась. София одновременно понимается и как Премудрость, лучезарное существо, творческая потенция, чреватость рождением нового, подлинного, благого и прекрасного, и как первое сотворенное, материя и земля, всеобщая носительница и субстрат, хранительница творческого горения. София оказывается одновременно и Девой, и Матерью, несет в себе их свойства, поэтому и нарекается она именно женским началом.

Соответственно, в софиологии, как говорил Н. Бердяев, назначение человека – участие в сотворении, в уподоблении творцу. Человеку надлежит быть вдохновлённым Софией-художником. Смысл жизни для Бердяева в том, чтобы следовать за красотой и творить. Идеал вечной Женственности стал идеалом художников и поэтом. Этому идеалу как раз и посвящал свои стихи Владимир Соловьев.

С. Варава:

В Софийном образе лежат мудрость и некое сакральное знание, интуиция и видение ей такое присуще. Здесь же мы говорим и о «вечной женственности», как о более высоком измерении.

Н. Н. Ростова:

Вот чем мужчина и женщина отличаются: мне кажется то, что мужчине даётся с большим трудом, то женщине какие-то вещи просто даны изначально и исконно. Поэтому мы можем назвать в высшем максимуме эту данность Софийностью и мудростью. И если мужчина какими-то обходными путями идёт к каким-то синтезам или к трансценденции, то женщине уже дано это авансом. Какие-то вещи для неё оказываются понятными, сподручными. И когда мы говорим, что женственность приносит смысл и свет в этот мир, то именно в силу этого аванса. Я могу привести пример: есть философ Киреевский, а есть его жена. Это как бы одно, но только Киреевский пишет, а она читает святых отцов. И он, будучи в действительно близких отношениях, пытается объяснить какие-то свои мысли про верующее знание, про то, как мысль должна быть очень плотной, живой и верующей, а она в свою очередь говорит, что ты молодец, я давно тебе говорю: прочти, у Отцов уже это написано.

С. Варава:

И сразу вспоминается тема Вечной женственности. Вот, например, у Гёте: «тянет нас к ней, и тянет нас она ввысь». Женщина в своём Софийном образе способна поднимать на другие пласты бытия, она как бы вытягивает, тянет за собой. Когда она соединят в себе эту высшую Мудрость, сакральное Знание, когда она обладает неким Видением, поднявшись конечно, обладая нравственной чистотой, красотой. Как у А. С. Пушкина: «Явилась ты, как гений чистой Красоты» – некий образ идеального, когда эта красота может сиять, когда она может просветить, разогнать тучи, чтобы появилось какое-то Видение. То есть поднятие до высокого творческого состояния, до высокого творческого уровня, где это (такое состояние) возможно. То есть некая трансцендентная сила, которая влечёт, и которая может поднять. Здесь она уже может спасать.

С. Варава:

Да, мы не можем поставить знак равенства между женщиной и Софией. Мы не можем сказать, что всякая женщина во всякую минуту являет собой этот Софийный образ. Может быть, как Дух дышит, где хочет, так и женщина может в этом образе явиться или не явиться.

Н. П. Рябчун:

Есть две простые вещи. Может быть, я так приземляю разговор, но мне немножко странно петь какие-то дифирамбы женщине. София – это видéние у Соловьева. Она ему является. Это в прямом смысле Видение.

А. Г. Гачева:

Возьмём всё-таки образ Софии из Ветхого Завета. Она предстаёт как образ Божественной Красоты – «…тогда я была при Нём художницею…» (Притчи, 8:30). София придаёт строй и красоту миру. Бог творит мир в красоте. Красота соединяется с образом гармонии, упорядоченности, строя и совершенства. Она у Бога – художница. Она же есть и воплощённая мудрость.

С. Варава:

Кроме мудрости вечной женственности, необходимо упомянуть о способностях женщины в Софийном образе, состоящих в преображении и одухотворении.

Н. Н. Ростова:

Софийность – это такая исконная Мудрость, изначальная. Мужчине с этим сложнее – он видит в женщине иногда помощь, а иногда помеху. Я говорю, что это такой аванс.

С. Варава:

Я понимаю. Я вот что ещё думаю: может быть эта вечная женственность – София – это как некая трансцендентная сила даже, которой наделяли женщин наши русские философы, которые видели эту силу, может быть, даже в конкретных женщинах или в этом идеальном образе.

Т. А. Касаткина:

Достоевский именно видел [женщину] как существо на другой ступени развития. Он был первый русский феминист. Он об этом так и писал, что, если Россию кто-то спасёт, то спасёт русская женщина. В женщинах мы видим сейчас этот максимум деловитости, максимум усилия. Это мы сейчас можем видеть, а он это уже тогда видел, сто пятьдесят лет назад.

С. Варава:

Мы здесь и говорим про софийный образ женщины. Такой, который и мудрость сочетает в себе, и вечную женственность. Может и спасать-преображать и творческие [силы] поднимать. Вот [такой] софийный образ был ему близок, получается.

Т. А. Касаткина:

Такой только он вообще и был. Он был под разной степенью давления убийственных сил внешнего мира по отношению к женщине.

С. Варава:

То есть у него женщина – это спасительница.

Т. А. Касаткина:

Спасительница? Это не совсем так. Никто не может никого спасти, кроме себя самого. Но женщина – это существо, которое существует по закону красоты. То есть женщина существует в самоотдаче.

С. Варава:

То есть, как красота, которая уже есть в мире? Если мы обращаемся к утверждению, что мир спасёт красота, то получается, что не сама по себе красота спасает мир, а ее присутствие в этом мире, что она уже в нем есть, и тот, кто её видит, тот и спасается?

У вас есть совершенно замечательная статья про красоту… «Мир спасет красота». Почему красота страшная, – да потому, что таинственная. И хорошо вы там приложили философов, которые разделили две красоты.

Реплика из зала:

Которые вольно порядок слов меняют…

Т. А. Касаткина:

Я вообще в этом смысле философов регулярно прикладываю, хотя их очень люблю. Им именно что – не важно. Они услышали, они получили импульс – они полетели. Что именно сказал Достоевский – дело десятое. Но! Они же при этом рассказывают, что именно Достоевский [это] сказал. Поэтому тут возникает противоречие, на которое не худо бы всё время указывать. То есть, ради Бога! Ты хочешь заниматься экзегезой, ну, кто ж тебе помешает? Так сказать, твори, пари и так далее. Только скажи, – что ты делаешь.

С. Варава:

Ну, это же очень большое отличие, вообще, колоссальное, когда философы видят две красоты – идеал Мадонны и идеал Содома. Вот это у нас – идеал, всё хорошо, а вот что-то такое инфернальное, или [ещё] откуда-то идёт. А вы говорите, что Достоевский имеет в виду одну красоту, и определяет, какая она там, идеальная или не идеальная, уже сам видящий, тот человек, который смотрит.

Т. А. Касаткина:

Да, только взгляд человека. Так это же не только философы. Это абсолютно нормальная, простите, мужская христианская парадигма. Только что «Вера» я прямо об этом говорила. Мы тоже дошли до этой точки, где у Достоевского не просто проповедник Христа, а самый христоподобный образ – это проститутка. И как-то, ну, неловко вроде, да, обычно? А, на самом деле, всё очень логически выверено. У Достоевского всегда всё очень логически выверено. Христос – это тот, кто отдаёт себя всем. И у Достоевского по «Преступлению и наказанию» эта линия везде проходит. Если помните, святая вообще – Лизавета, которая даже не проститутка. Она просто каждому всё даёт, что потребовалось, особо даже денег за это не просит. И, вот, тем не менее, она себе святая. А ещё очень интересно, на чём там с Катковым-то проблема получилась… Долгое время считалось, что это неизвестно. На самом деле всё совершенно очевидно по поводу как раз чтения Евангелия. Там, если помните, они читают Евангелие, и вдруг Соня говорит – «я великая, великая грешница». И в нынешнем тексте как он есть можно подумать, что это она о том, что она проститутка. А у Достоевского в черновиках всё было очень чётко прописано: Соня говорит, «я великая, великая грешница», и видит (это я пересказываю черновик очень близко к тексту), что Раскольников думает, что это потому, что она проститутка. И она говорит: «Да, нет! Это вообще всё ерунда. А вот Екатерина Ивановна у меня воротнички просила, а я ей отказала». То есть идея-то была, что отдавать – это не грех, и не может быть грехом. Но, если вы растлеваете Христа, если пользуетесь услугами проститутки, вы, господа мужчины, растлеваете Христа. То есть делайте, на здоровье, но понимайте, что вы делаете, и будет ли оно на здоровье. Естественно, хочется-то наоборот сказать, что она плохая, меня там совратила и так далее, а Достоевский всё очень чётко расставляет. «А грешна-то я была тогда, – говорит Соня, – когда она просила у меня воротнички». Там воротнички эти в тексте сохранились, просто он развёл, чтобы не так резало глаз. Потому, что никому в «Русском вестнике» эта идея не понравилась, что вот это вот всё нормально, а с воротничками проблема. Воротнички, которые Екатерина Ивановна попросила потому, что она, вдруг наконец-то от всей этой жуткой тяжёлой жизни захотела быть красивой тоже. И так они ей понравились, и Соня говорит: «никогда-то она ни у кого ничего не попросит, она сама всё последнее отдаст». Ну, она забывает, что она у неё вообще-то попросила её девственность отнести на продажу за тридцать рублей. Ну, не важно. И воротнички эти – человек вспомнил о том, что он красивый. «А я ещё, – говорит Соня, – сказала „Да зачем, вам, Екатерина Ивановна, вы никуда не ходите“. Я видела, ей так больно было и так обидно. Если бы сейчас можно было, я бы ей всё отдала». То есть вот как человек понимает грех и глубину греха. Последний самый грех – это у меня попросили, потому что человек вспомнил о своей красоте и хотел её хотя бы как-то внешне выразить, а я не дала. А это-то всё ерунда, что вы там себе думаете, Раскольников и прочие. Так что да, вот, Достоевский он на самом деле всё время очень логичен, очень отчётлив. И действительно, он очень старается, чтобы всё было понятно.

С. Варава:

Ему же и непонятна, ну, вот эта тайна. Непонятна страшная тайна, когда он не поймет, что [есть] женщина, она такая или не такая. Когда он всё время говорит про Настасью Филипповну: в глазах одного она такая, у другого – не такая.

Т. А. Касаткина:

Так вот это и есть та самая красота, посаженная в тюрьму содома, заключенная в темнице. Потому что, всё меняется от взгляда того, кто смотрит. Там же в «Братьях Карамазовых», где собственно [поднимается эта тема] – в Содоме ли красота, там, собственно, нигде не сказано, что она «содомская», это всё уже философы себе придумали. Там [сказано]: «В Содоме ли красота? Верь, что с Содоме-то она и сидит для большинства людей». Но это же совсем другие слова. Ну, если ты посадил красоту в Содом… Да, и как мы помним, туда вообще-то ангелы пришли, в Содом-то, они не то чтобы [думали, что] там [одни только] всякие блудницы кого-то соблазняют. Но они на них посмотрели такими глазами, что решили, что их можно только использовать для коллективного удовольствия.

С. Варава:

То есть, как мужчина видит женщину, таковой она и является?

Т. А. Касаткина:

Э, нет. Женщина, красота, и вообще, способ существования красоты – это самоотдача. Поэтому для Достоевского женщина – это вообще существо другого уровня, нежели мужчина. Женщина стоит на такой высоте, на которую мужчина забирается с тяжёлыми усилиями. Как бы вот всем вот этим вот христианским путём. А она уже там, потому что она – красота, и её способ существования – самоотдача. Для Достоевского самоотдача – это способ существования личности на самой высшей ступени развития. Вот он в «Зимних заметках о летних впечатлениях» буквально говорит: «Что ж, скажете вы мне, надо быть безличностью? Напротив, говорю я, надо стать личностью даже гораздо в большей степени, чем та, которая теперь есть в Европе». Которая как бы делит моё-твоё и так далее. Потому что это этап. А на самой высшей ступени развития – личность, которая в полноте своих сил, которая обладает всеми своими способностями, которая никакого страха за себя не испытывает. То есть [та], которую нельзя разрушить, покоробить, подчинить всякими манипуляциями. [Такая личность], она ничего другого сделать не может, кроме как отдать себя всем. Всю всем. Он даже говорит, это закон природы, к которому тянет нормально человека. Такие наглые, я бы сказала, слова произносит, потому что, ну, для кого это закон природы? А он говорит, что да. Личность, если она абсолютно дошла до своего высшего развития, если у неё нет никакого страха за своё право быть именно личностью, если она сформировалась и оформилась, то единственный её дальнейший шаг – это самоотдача. Ну, вообще, вот в алхимии, например, тоже так. Кстати, алхимические мотивы в «Преступлении и наказании» тоже присутствуют. Кто такой Порфирий Петрович? Это, собственно, красный камень, вообще говоря…

С. Варава:

С символами вы сильны! Символика – это ваш конёк!

Т. А. Касаткина:

Ну, вот, пожалуйста, написано же – «Порфирий Петрович»!

Реплика из зала:

Ну, это отдельная, большая такая тема! Всё дело в красоте, это понятно. Но всё равно остаётся ощущение, что красота его мучит, тиранит, терзает…

Т. А. Касаткина:

Достоевского?

Реплика из зала:

Да.

С. Варава:

Красота или женщины?

Реплика из зала:

Женская красота. Он как бы находится в таком мучительном…

Т. А. Касаткина:

А где? Откуда такое впечатление, вы подскажите. Потому что у меня нету такого впечатления.

Реплика из зала:

По текстам. По текстам – его биография, его жизнь, эти три любви его непонятные. Постоянно вот розановская эта связь бесовская непонятная.

Т. А. Касаткина:

Нет, погодите, секундочку. Вы про Розанова или про Достоевского?

Реплика из зала:

Ну, понятно, в сцепке мы говорим. Но, что мучает его красота, что он не может её решить. То есть он как бы строит свои какие-то теории гармонии, но, на самом деле, в жизни он постоянно разрывается. Анна Григорьевна для него какая-то возможность какой-то истинной сотериологии, спастись от этого инфернального начала…

Т. А. Касаткина:

Я вообще не знаю, откуда все эти идеи.

С. Варава:

Это опять философы!

Т. А. Касаткина:

Да! Философы словами написали на рубеже веков. Потому что у них у самих были там проблемы, понятно, разного рода. Надо же их на кого-то спроецировать.

Реплика из зала:

Ну, и сейчас есть.

Т. А. Касаткина:

И сейчас есть, естественно. А у него ещё герои некоторые так разговаривают, что понятно, что, так сказать, некоторые философы мужеского полу прям вот вливаются в рассуждения.

С. Варава:

В эту тему, да.

Т. А. Касаткина:

Но давайте посмотрим на факты. Первая любовь Достоевского – это Марья Дмитриевна. Это вообще-то уже после каторги, это мужчине уже 34 года. Дальше как он себя ведёт? Марья Дмитриевна – это жена алкоголика в тот момент, когда они встречаются с Достоевским. Жена алкоголика, который к тому же по этому поводу постоянно теряет место службы. И вот Достоевский в неё влюбляется. Муж вскоре умирает. А дальше начинается очень интересная история. Потому что, вот, он её любит, а она далеко в этот момент. Он – ограничен в передвижениях, потому что он после каторги и в ссылке: он соответственно прикреплён к определённому месту службы. И там начинает происходить какой-то роман для него непонятный с Вергуновым. Сначала он не понимает кто и что. В какой-то момент он на всё плюёт и едет в этот самый Новокузнецк, чтобы выяснить, что, да вот, такой молодой учитель, на шесть лет её моложе, и он в ужасе, вообще, от этого.

Реплика из зала:

Крах?

Т. А. Касаткина:

Ну, для него – крах. Он в ужасе вообще-то от того, что она с собой делает. В его письмах, между прочим, сначала появляется этот мотив: не скажет ли он ей уже через несколько лет, что она заела его юность? А ведь она же ещё с ребёнком. А у него [Вергунова] вообще никакого жалованья, чтоб семью содержать. Это первая его реакция. И он им всё это говорит прямо. Но Марья Дмитриевна говорит: «Нет. Всё, люблю, не могу!» Что делает Достоевский? Вот что мы знаем самое благородное в этом смысле? Если девушка с оленьими глазами скажет тебе такое, надо уйти и не появляться больше. Достоевский же начинает писать всем своим знакомым, к которым он не обращался вообще никогда с просьбами о себе самом, с просьбой найти место Вергунову, которого он характеризует как всячески достойного молодого человека, которому до сих пор никак не удалось себя проявить. [Всё это] для того, чтобы любимая женщина, буде она сделает эту дурацкую глупость, все-таки была минимально обеспечена, чтобы точно знать, что она не будет голодать, выйдя за него замуж.

Реплика из зала:

Её удивляет это поведение Достоевского? Ей понятна эта логика? Это же сверх какая-то человеческая логика – способствовать устроению любви человека, который не хочет с тобой быть вообще?

Т. А. Касаткина:

Вы знаете, мне кажется, те люди были гораздо здоровее, чем мы. То есть я не знаю, насколько это изумляет Марью Дмитриевну, но для Достоевского эта решимость, она не то чтобы решимость для данного конкретного случая. Он вообще для себя как-то решает, что если он христианин и Христос действительно идеал человека, то единственное, что можно делать в этой жизни толкового, это следовать за Христом. В том числе, в ситуации такого вот романа. То есть даже в такой со всех сторон, казалось бы, неподходящей ситуации для того, чтобы за кем-то там следовать. Но для него это просто естественное поведение. Я думаю, он очень смеялся, когда ему Добролюбов написал про «Униженные и оскорблённые», что так не бывает вообще, ведь он только что сам это всё пережил.

Реплика из зала:

То есть это автобиографический роман в этом плане?

Т. А. Касаткина:

Конечно. Тот и спасается. Себя прежде всего и спасает. У Достоевского два принципа человеческого бытия: по закону недостатка и по закону изобильности. И это то, что может перевернуться в один момент в человеке. Вот тот же Раскольников, он, когда решает кого-то убить, он действует по закону недостатка. То есть в мире всего мало, поэтому надо, значит, у кого-то забрать и переделить, чтобы было справедливо, не всё доставалось этой противной старушонке, чтобы какому-нибудь молодому и прекрасному человеку тоже досталось. Но этого не происходит, отсюда ущербность бытия. Мир не изобилен, у него мало всего. И это мало надо переделить. В этом идея изолированного, закрытого в себе мира. А другая идея, которая там же, в «Преступлении и наказании», присутствует и сводится к тому, что ты сам можешь быть всё время изобильным источником этому самому миру. Это удивительно, что всякий раз, когда Раскольников сует руку в карман за деньгами, он всегда находит ровно столько, сколько нужно, хотя тысячу раз было сказано, что у него денег нет. Первый раз, когда он этой девочке отдаёт деньги, там прямо в тексте, 20 копеек! Нашлись! Когда ему нужно отдать миру, у него всегда есть. То есть Достоевский-то собственно о чём: да, человек, у тебя правильное ощущение, что ты за мир в ответе. Потому что в принципе, изначально ты должен был быть этим посредником, когда ты там берёшь, здесь отдаёшь. Таким вот проводником и матерью-отцом, кормильцем. Но ты стал жрать этот мир, ты сказал – «Не надо, Господи, у нас тут свои дела. Нам, пожалуйста, – нашу часть наследства». Ну, и ему дали часть наследства. Есть замечательная картина такая… Забыла автора. В общем, это какой-то итальянец, и это примерно XV век, где, собственно, грехопадение нарисовано так. Вот Господь, как всегда Адам и Ева, и тут такой круг – семь небес и внутри Земля[4]4
  Джованни ди Паоло «Сотворение мира и изгнание из рая», 1445 г.


[Закрыть]. Вот собственно он им отдаёт их часть наследства: вот, берите, вы теперь здесь замкнуто, одинокие, что хотите, то и делайте. Вот она земля, которая произрастит эти тернии и волчцы, потому что новые законы наступают, законы сохранения энергии и вещества. Вот, надо будет жить в этом кругу, потому что мы захотели отдельно. И это закон нищеты. Потому что замкнутый мир, ниоткуда ничего не приходит, можно только бесконечно переделивать то, что в нем уже есть.

А если этот мир открылся, если там изобильный источник, ты в любой момент можешь сам стать этим изобильным источником. Но видишь ты эту свою возможность через видение красоты.

Ю. В. Синеокая:

Вы знаете, мудрость – это всегда прекрасно, в чём бы и в ком бы она ни проявлялась: и в детях, и в женщинах, и в мужчинах. Я думаю, что мудрость в принципе пола не имеет. Также, как и логос, собственно говоря. Но когда мы говорим о Софии, София – это божественная ипостась четвёртая. Эта тема русской философии всячески развивалась: В. С. Соловьёв, С. Н. Булгаков. Но ведь реальные женщины-философы, которые существовали в отечественной философии, не всегда абсолютно соответствовали этому образу. Скорее это была тяга к такому вот общечеловеческому образу. Если мы посмотрим, о Софии ведь никто из женщин-то и не писал, насколько я помню, в русской философии. Это сугубо было мужское, наверное – построение идеала, к которому сами мужчины и стремились. А женщины скорее тяготели к мужскому началу. Гиппиус же писала свои стихи от мужского лица, например. Ну, и, собственно говоря, вся ветвь соловьёвская (а всё-таки Софию мы в первую очередь связываем с именем Владимира Сергеевича Соловьёва), ну, я бы не сказала, что она была андрогинная, но ведь Соловьёв говорил о том, что идеал любви – это идеал не мужского и женского, что настоящий человек, идеальный, абсолютный человек, который воплотит задачу и смысл любви, он лишён пола в принципе. Вот нужно преодолеть в себе пол, тогда возможно бессмертие. Не только, так сказать, эфирного тела…

С. Варава:

С мужской точки зрения это понятно, то есть то, что они видят, то, что они хотят. Но вот если посмотреть с точки зрения женщины, женщине интересен был бы этот идеал женский, когда она бы обладала красотой…

Ю. В. Синеокая:

Кому ж не хочется быть красивой?!

С. Варава:

Коль скоро мы заговорили о женщинах, то можем теперь коснуться нашей темы Софии. Восприятие женщины как Софии, единства мудрости и красоты. М. М. Пришвин нашёл свою «Софию»? Путь его в этом был труден, да? Начиная с юношеского влечения в соловьёвском ключе в виде духовного влечения, что он искал? Всю жизнь он пронёс желание найти истинную любовь. И только в конце жизни он её обрёл.