Текст книги "Готические истории"

Я со страхом смотрел на мертвеца. Лицо его застыло и теперь походило на морду животного еще больше, чем при жизни. Колфилд дрожал, беспокойно озираясь по сторонам.

– Послушайте, – выговорил я через силу, – сейчас мы ничего не сможем сделать. Спрячем его в траве и вернемся сюда после ужина. Нужно раздобыть лопату или что-то подобное.

– Как скажете, – смиренно ответил Колфилд. От его властной манеры не осталось и следа, он стал послушен, как дитя.

Мы покончили с отвратительной нашей задачей, затащив тело в густую траву и забросав его комьями сухой земли, и молча направились к лагерю.

Войдя в освещенную палатку, я посмотрел на Колфилда, и меня охватило невольное сострадание.

Ведомый своим дьявольским нравом, он совершил чудовищное преступление и теперь вкушал его горькие плоды.

Он был бледен, его била крупная дрожь, и казалось, что он постарел на десять лет за один день.

Я налил ему виски, мы сели и притворились, будто поглощены трапезой. Выждав полчаса, чтобы не вызвать подозрений у слуг своим необычным поведением, я попросил носильщика выйти и проверить, взошла ли луна.

– Да, сахиб, – ответил он, вернувшись в палатку. – Там светло как днем.

Воспользовавшись его мимолетным отсутствием, я торопливо сунул в глубокий карман плаща крепкий охотничий нож, который взял с собой на случай, если придется идти на оленя, и небольшой кухонный тесак; его мой носильщик использовал вместо молотка, собирая кровать, и забыл на полу. Напрямую попросить у слуг лопату или что-то вроде этого я не решился.

Мы вышли из палатки с беспечным видом, будто на прогулку, и убедились, что снаружи, как и сказал носильщик, светло как днем. Тем, кто никогда не покидал берегов Англии, трудно вообразить, как ярко светит луна на Востоке. Еще немного, и при ее свете можно было бы читать.

Сперва мы шли не спеша, но прибавили шагу, стоило палатке скрыться из виду, и успели выбиться из сил, пока добрались до нужного места. Раз или два Колфилд останавливался, и я уж было думал, что он хочет вернуться и оставить это жуткое дело мне одному. Но всякий раз он догонял меня и шел рядом, не говоря ни слова, пока мы не достигли зарослей густой, высокой травы, в которой спрятали тело факира. Внезапно Колфилд вцепился мне в руку.

– Господь всемогущий! – прошептал он, указывая перед собой. – Что это там?

Я подумал, что он помутился рассудком, и мне с трудом удалось удержаться от крика.

В следующую секунду я увидел, как что-то пошевелилось ровно в том месте, где мы спрятали тело. Я отнюдь не считаю себя трусом, но должен признаться, что меня прошиб холодный пот.

Трава зашуршала, и из нее донеслись странные скребущие звуки; подталкиваемые отчаянием, мы с Колфилдом приблизились к зарослям. Я развел руками высокие стебли и посмотрел вниз. Там, прямо на трупе факира, скалясь и рыча, лежал крупный шакал, недовольный тем, что мы прервали его жуткую трапезу.

– Прогоните его, – прохрипел Колфилд.

Однако тварь не желала двигаться с места. Она беззвучно скалила свои желтые зубы, и это придавало ей зловещее сходство с несчастным факиром, на чьем теле она восседала. Мне стало дурно.

Тогда Колфилд начал кричать на зверя и трясти траву, а затем нагнулся и поднял ком земли, чтобы швырнуть в него.

Шакал медленно встал и начал отступать. Он прошел совсем близко от нас, и мы оба заметили, что зверь этот был крупнее обычных шакалов, и у него было только одно ухо. В его облезлой шелудивой шкуре тут и там попадались клочья седого меха.

Больше часа мы работали так отчаянно, словно нас подгоняла сама смерть; у нас был лишь тесак и охотничий нож, но нам повезло: вода, бежавшая из джила, размягчила почву; наконец, мы разогнули спины и принялись утаптывать землю, под которой были скрыты все следы преступления Колфилда, и пот ручьями тек по нашим лицам.

Чтобы не дать диким животным разворошить могилу, мы заложили ее найденными поблизости крупными камнями – останками древнего буддистского храма, давным-давно забытого и заброшенного.

Наутро мы вернулись в Курваллу и с тех пор сблизились еще больше, связанные общим секретом. Эти события должны были внушить мне отвращение к Колфилду и оттолкнуть от него; однако вернувшись в лагерь той ночью, когда свершились жуткие похороны, мы сидели за походным столиком лицом к лицу, пока рассветное солнце не разбудило окрестные джилы; и в ту ночь Колфилд поведал мне о своем прошлом.

Я не могу здесь описать все, что мне довелось услышать; скажу лишь, что на его долю выпали жестокие страдания, и знание это помогло мне наконец понять, как он стал тем, кем стал.

Я преисполнился жалости к этому одинокому, отвергнутому всеми человеку, который из-за своего необузданного гнева сам навлек на себя многие злоключения, как прошлые, так и нынешние.

После того случая он замкнулся в себе еще больше, совсем перестал ездить на охоту, хотя раньше это было его главной радостью, и вне службы не общался ни с кем, кроме меня.

Он стал наведываться в мое бунгало по вечерам, а иногда и среди ночи; он беспокойно ходил из угла в угол или же сидел неподвижно в глубоком мягком кресле, закрыв лицо руками. Порой мне казалось, что он теряет рассудок, и я беспокоился о том, как он перенесет неотвратимо приближающийся период жары: долгих, душных дней и ночей.

И вот наступил конец апреля, с его нашествием насекомых и обжигающим ветром. Потянулись жаркие дни, медленные и сонные. Над раскаленными крышами гарнизона со свистом кружились пыльные бури. Они еще сильнее разогревали воздух, наполняя его густой бурой пылью, лишь изредка принося несколько капель дождя, мучительно-дразнящих.

Я все больше беспокоился о Колфилде, особенно после того, как однажды ночью, когда невыносимая жара не давала спать, он зашел ко мне и спросил, может ли он остаться в моем бунгало до утра.

– Я понимаю, что выгляжу как дурак, – сказал он. – Но мне невыносимо быть одному. В голову лезут всякие ужасные мысли.

Я подумал, что он имеет в виду искушение покончить с собой, и попытался взбодрить его, пересказывая разные сплетни и вовлекая в разговор, но тут внезапно звук снаружи заставил нас обоих вздрогнуть. Это был всего лишь вой шакала, протяжный и заунывный, но Колфилд вскочил на ноги, дрожа всем телом.

– Вот он! Он и здесь преследует меня, Джек! – почти прохрипел Колфилд, повернув ко мне свое измученное бессонницей лицо.

– В последнюю неделю эта тварь каждую ночь приходит и воет возле моего дома. Вы понимаете, о чем я? Это тот самый шакал, которого мы видели тогда ночью.

Он был чрезвычайно взволнован и, как мне показалось, практически обезумел.

– Ерунда, дружище, – сказал я, усаживая его обратно в кресло, – у вас жар. Шакалы так же бродят вокруг моего дома и воют всю ночь, да и днем тоже. Это все чепуха.

– Послушайте, Джек, – очень спокойно сказал Колфилд, – у меня температура не выше, чем у вас, и если вы думаете, что я брежу, то вы ошибаетесь. – Затем он понизил голос. – Я видел его как-то раз ночью и говорю вам: у него только одно ухо.

Несмотря на весь мой здравый смысл и уверенность в том, что Колфилд не в себе, кровь застыла у меня в жилах. После того, как мне удалось успокоить его и уложить на свою кровать, я прилег на кушетку и начал снова и снова прокручивать в голове детали той ужасной ночи, не в силах избавиться от навязчивых мыслей.

Несколько раз потом Колфилд приходил ко мне, повторяя одно и то же. Он клялся, что его преследует тот самый шакал, которого мы отогнали от тела факира, и вбил себе в голову, что душа убитого им вселилась в животное и пытается таким образом отомстить ему.

Но затем он неожиданно перестал приходить, а когда я заглядывал его навестить, почти не разговаривал и, казалось, не получал удовольствия от моих визитов, как бывало раньше.

Я подумал, что, возможно, он обиделся, потому что я всегда смеялся над его видениями и относился к ним так, как и следовало относиться к пустым фантазиям. Я убеждал его обратиться к врачу или взять отпуск, но он сердито отказывался делать и то, и другое и заявлял, что если я буду докучать ему и дальше, то очень скоро совсем сведу его с ума.

Я оставил Колфилда в покое на пару дней, а на третью ночь, когда меня начали мучить угрызения совести и я уже собирался навестить его, в мое бунгало ворвался его носильщик с выражением ужаса и отчаяния на лице и умолял меня немедленно идти к нему. Он уже послал за доктором, так как боялся, что его хозяин очень болен. Я прибыл в бунгало Колфилда одновременно с доктором, который жил буквально через дорогу, и мы вместе вошли в странный дом, напоминающий музей, сплошь увешанный рогами, шкурами и заставленный прочими диковинами. Колфилд лежал без сознания на кровати.

– У него грудь… вот так вздымался, сахиб, – носильщик дрожащим голосом пытался объяснить, что творилось с его хозяином. Доктор склонился над кроватью.

– Не слышали, его не кусала недавно собака или что-то вроде того? – спросил он, взглянув на меня исподлобья.

– Насколько я знаю, нет, – ответил я, но отдаленный вой шакала над равниной отозвался суеверным холодком в моем сердце.

В течение следующих суток мы оставались с ним, наблюдая за ужасной борьбой, которую были бессильны предотвратить и которая продолжалась до тех пор, пока не наступил конец, принеся милосердный покой его бедному, измученному разуму и телу.

Он потерял способность говорить сразу после первого приступа, начавшегося до того, как мы прибыли, поэтому не было возможности узнать, кусал ли его кто-то. Доктор не обнаружил на его теле никаких отметин от зубов животного, и все же не оставалось сомнений, что причиной смерти Колфилда стало бешенство.

Когда все закончилось, мы вышли в соседнюю комнату и, налив себе виски с содовой из запасов мертвого хозяина (выпивка оказалась как нельзя кстати), принялись снова и снова расспрашивать носильщика, но он почти ничего не мог нам рассказать. Его хозяин не держал собак, и он не слышал, чтобы его кто-нибудь когда-нибудь кусал. Около трех недель назад здесь бродил бешеный шакал, но хозяин вряд ли знал об этом.

– Этого не могло быть, – сказал доктор, – мы бы знали.

– Да, – машинально ответил я, – этого не могло быть.

Колфилд перестал заходить ко мне и начал испытывать такую странную неприязнь к моим визитам примерно три недели назад. Мне показалось, что я схожу с ума, потому что только сумасшедший мог хоть на мгновение всерьез задуматься о том, что пришло мне в голову в тот момент.

Я пошел в спальню, чтобы в последний раз взглянуть на Колфилда, на его худое, белое лицо с таким ужасным, затравленным выражением и на прощание пожать его холодную, тяжелую руку. Я оставил его, потому что доктор уговаривал меня пойти домой – Колфилду уже ничем нельзя было помочь. Я взял фонарь и вышел на темную веранду. В этот момент что-то бесшумно появилось из-за угла дома и встало у меня на пути.

Я поднял фонарь и мельком увидел серую шерсть, два огненно-желтых глаза и поблескивающие зубы. Я понял, что это всего-навсего бродячий шакал, и ударил его своей тростью, но вместо того, чтобы убежать, тот беззвучно проскользнул мимо меня и вошел в комнату Колфилда. Свет упал на голову животного, когда оно входило в открытую дверь – у него не хватало одного уха. В исступлении я бросился обратно в дом, громко зовя доктора и слуг.

– Я видел, как сюда вбежал шакал! – взволнованно воскликнул я, оглядывая спальню Колфилда. – Он в этой комнате, я видел его минуту назад. Немедленно поймайте его!

Осмотрели каждый уголок и закоулок, но шакала не было, даже следа его не нашли.

– Идите домой спать, мой мальчик, – сказал доктор, ласково глядя на меня. – Произошедшее потрясло вас. Вам нужен покой. Ваше воображение сыграло с вами злую шутку. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – устало ответил я и побрел в свое бунгало, пытаясь убедить себя, что доктор прав.

Об авторе

Элис Перрин (в девичестве Робинсон) родилась в Индии в 1867 году. Она происходила из семьи, несколько поколений которой были тесно связаны с историей Британской Индии. Ее отец, Джон Иннес Робинсон, был генерал-майором и служил в Индии, прадед, Джордж Робинсон, занимал должность директора Ост-Индской компании. Получив образование в Англии, Элис Робинсон вышла замуж за инженера Чарльза Перрина в 1886 году и вместе с мужем вернулась в Индию. В 1889 году там родился их единственный сын.

В Индии Чарльза Перрина направили руководить строительством акведука в джунглях, где не было постоянного поселения. Все подчиненные ее мужа были людьми холостыми, и Элис оказалась единственной англичанкой в округе. По ее собственному признанию, писать она начала от скуки, чтобы хоть чем-то занять себя. После того, как супруги переехали в более цивилизованные места, Перрин набралась смелости и стала отправлять свои рассказы в главную индийскую ежедневную газету «Первопроходец» (Pioneer). Почти все рассказы были приняты, и воодушевленная Элис написала роман «Поддавшись соблазну» (Into Temptation, 1894). За ним последовал роман «На излете жизни» (Late in Life, 1896). Однако, разочарованная гонорарами за романы, следующие десять лет она писала только рассказы.

После того, как мужу Элис предложили место в Англии, семья, которая провела в Индии шестнадцать лет, переехала туда. В 1901 году Перрин опубликовала сборник рассказов «К востоку от Суэца» (East of Suez, 1901). Книга имела успех, и Элис Перрин начала писать и публиковаться регулярно. Всего она написала семнадцать романов и несколько сборников рассказов.

В Англии Перрин стала активной участницей всевозможных писательских клубов. Современники отмечали ее красноречие и прекрасное владение писательским ремеслом.

В 1925 году Перрин с мужем переехала в Швейцарию. Там, пережив мужа и сына, она умерла в 1934 году.

Проза Перрин относится к корпусу произведений, написанных британскими «мемсахибами» – женами британцев, живших в Индии. Эта литература дает обширный культурный и социальный комментарий о жизни в Индии в конце XIX – начале XX века.

Произведения Элис Перрин часто становились бестселлерами. Современные ей писатели сетовали, что у нее продаются даже рассказы, хотя издатели того времени малую прозу принимали неохотно. Дарование писательницы раскрылось сразу в нескольких жанрах: ей удавались и любовные, и бытовые романы, ужасы, истории о сверхъестественном, юмористические рассказы. Действие многих ее произведений происходит в Индии. Критики сравнивали прозу Перрин с произведениями Р. Киплинга, часто в ее пользу. Они отмечали ее простой стиль, реалистичное описание природы, смелость в изображении отношений индийцев и англичан во всем их многообразии.

«Преступление Колфилда» – рассказ, наиболее часто попадающий в антологии англо-индийской прозы. Первоначально опубликованный в журнале в 1892 году, он был затем переработан писательницей и вошел в сборник «К востоку от Суэца».

Чарльз Огастес Кинкейд
Мунджиа

* * *

В Насике стоял душный сентябрьский день. За последние дни с неба не упало ни капли, да и до этого дождей было куда меньше обычного. Сказать по правде, засухи здесь боялись так сильно, что как-то раз жрецы храма Рамачандры целые сутки не давали покоя своему главному идолу, непрестанно поливая его холодной водой. Этот способ предложил английский судья, который пользовался у всех необычайным уважением как большой знаток священных текстов на санскрите. Он подкрепил свое предложение таким количеством цитат из Вед и Пуран (индуистских писаний и посланий), что жрецы, хотя и с некоторым смущением, последовали совету англичанина. Ценность совета быстро подтвердилась: не прошло и суток, как разразилась сильнейшая гроза. Целую неделю лило не переставая, и земля, впитав шесть дюймов драгоценной влаги, утратила свою железную корку и, хотя все еще хотела пить, стала достаточно мягкой для раннего посева.

После этого непосредственной угрозы голода уже не было, но зато начались вспышки чумы, и одним из тех, кто имел несчастье заразиться, стал подававший большие надежды юный брамин по имени Махадев Джоши. Он происходил из благородных браминов Дешастха и добился выдающихся успехов в учебе. Школу в Насике он закончил, собрав все награды, какие только было возможно. Потом он поступил в Деканский колледж под Пуной и блестяще его закончил, получив степень по математике с особым отличием. К тому же он был незаменимым игроком в спортивной команде Деканского колледжа, и доктор Селби, ректор колледжа, любивший Махадева как родного сына, предложил ему должность младшего профессора математики. Но юного брамина привлекла адвокатура, в которой он мог как нельзя лучше применить свой проницательный ум и совершенное знание английского языка. Сложный экзамен на адвоката Высокого Суда Махадев выдержал с исключительным блеском.

Бледный от непрерывных занятий и горящий желанием вновь увидеть родителей и друзей, он вернулся в Насик, прекрасный город у истоков реки Годавари. Там после трех недель ничем не омраченного упоительного безделья он заболел чумой. Что же в этом удивительного, если старый особняк его родителей – вада — был построен еще во времена пешв[3]3
  Пешва – маратхский титул верховного правителя. Титул был упразднен с завоеванием маратхов англичанами в 1818 году.


[Закрыть] и кишмя кишел крысами? Крысы переносили зараженных блох, блохи прыгали по босым ногам домочадцев, и таким образом инфекция стала распространяться: сначала заразился слуга, затем живущий в доме дальний родственник. Чума их не убила, но через них передалась дальше; так что, когда измотанный тяжелой учебой и недосыпанием Махадев вернулся в родительский дом, он стал ее легкой добычей.

Отец Махадева Балвантрао и его мать Сарасватибай, вне себя от тревоги, самоотверженно ухаживали за больным сыном. Отца обуревал вполне естественный страх, да и кто не испугается за жизнь столь удачного сына? Для беспокойства матери была еще одна причина, более зловещая. В возрасте двенадцати лет Махадев получил священный шнур – и так был посвящен в касту браминов. По индуистскому обычаю – а в Насике свято чтили традиции – Махадев должен был жениться в пятнадцать лет. Сарасватибай страстно желала его брака, и родители уже обо всем позаботились: Махадев был обручен с Нармадабай, хорошенькой дочерью ведущего адвоката по уголовным делам из соседнего с Насиком Ахмаднагара, но старый Балвантрао Джоши, преисполненный честолюбивых замыслов о будущности сына, под разными предлогами откладывал свадьбу. Он хотел, чтобы мальчик не отвлекался до окончания выпускных экзаменов. Теперь экзамены были успешно сданы, и Балвантрао уже подготовил текст свадебных приглашений: его предполагалось печатать в типографии в Бомбее большими золотыми буквами на красивых открытках.

Однако они не успели начать брачные церемонии, потому что Махадев заболел, и Сарасватибай мучилась мыслью, что ее сын так и умрет мунджиа — юношей-брамином, получившим свой священный шнур, но еще неженатым. Ей не давало покоя народное поверье, согласно которому душа Махадева в этом случае превратится в отвратительного злого духа. Лишенный следующего рождения из-за греха родителей, задержавших его брак, Махадев, всеми проклинаемый, будет обитать в дереве пипал[4]4
  Священный фикус, священное фиговое дерево. Почитается индусами и буддистами. Сидя под деревом пипал принц Сиддхартха Гаутама достиг просветления и стал Буддой.


[Закрыть], наводя ужас на всю округу. Лишь время от времени он сможет ненадолго покидать свое пристанище, чтобы сыграть какую-нибудь безобразную шутку с несчастным прохожим. Спастись он мог лишь одним способом: завладеть чужим телом, но мать знала, как это трудно. Поэтому она непрестанно молилась Вишну и Ганпати, Шиве и Парвати, и всем богам, каких только знала, даже жестокосердному Сатурну, чтобы сыну стало лучше и он, по крайней мере, успел жениться на Нармадабай.

За больным мальчиком ухаживали не хуже, чем за каким-нибудь англичанином. Главный врач Насика был вызван на консультацию, и под его наблюдением местный лекарь выписал все, что требовалось. К несчастью, от чумы нет никаких особенных лекарств. Все что тут нужно – это крепкий организм и хороший уход. Мать и сестры Махадева находились у его постели днем и ночью, так что в хорошем уходе он недостатка не испытывал. Благодаря их неусыпной заботе бубоны у него под мышками становились все меньше и меньше, больной юноша улыбался и даже смеялся, и тогда его веселость передавалась всем обитателям дома. Однажды, когда ему принесли утренний чай, он сел, поддерживаемый матерью, в кровати, потянулся к чашке и вдруг упал вперед, выбив чашку с блюдцем из ее рук. Она отвернулась, чтобы взять полотенце и вытереть ему руки и грудь; в этот момент тело Махадева повалилось набок, съехало и застыло, наполовину свесившись с постели. В отчаянии Сарасвати стала звать мужа:

– Скорей, скорей, – кричала она, – Махадев упал, ему очень плохо!

Старый Балвантрао в это время увлеченно читал газету «Кесари» – в статье решительно осуждалось одно из последних постановлений правительства Индии. Тем не менее, услышав крик, он бросил газету и побежал наверх по деревянной лестнице, ведущей в спальные комнаты. Там он увидел неподвижного Махадева, свисающего с постели, и распростертую на его теле Сарасвати. Он забормотал на маратхи[5]5
  Один из индоарийских языков, главный язык индийского штата Махараштра, в котором расположен город Насик.


[Закрыть]:

– Кей зале? Кей зале? (Что случилось? Что случилось?)

Подойдя, он поднял сына, снова уложил его в кровать и проверил запястье. Затем он положил руку на сердце Махадева. Пульса не было и сердце не билось. С невозмутимым спокойствием деканского брамина Балвантрао сказал ровным голосом:

– Как мне кажется, Махадев мертв.

Сарасвати, обезумев от горя, закричала на мужа:

– Да, он мертв! И из-за твоих нечестивых идей он умер неженатым, мунджиа, и будет жить как злой дух еще долго после того, как мы умрем и возродимся!

– Какая ерунда! Зачем верить в эти детские сказки? Мунджиа не становятся злыми духами – это просто миф и суеверие. В любом случае, – добавил он примирительно, – если Махадев действительно станет злым духом, мы всегда сможем задобрить его, принося рис и зерно, или даже другой раз птицу.

Но как Балвантрао ни старался утешить ее, никакие слова не могли уменьшить горя бедной матери. Если бы ее сын умер женатым, она, возможно, справилась бы со своей тоской и смогла пережить его смерть, но ужасная мысль о том, что ее дорогой сын из любимца школы, колледжа, да и всего Насика превратится в ненавистного горожанам призрака, причиняла Сарасвати непереносимое страдание. Когда Балвантрао и мужчины-родственники вернулись с церемонии, во время которой тело Махадева было предано погребальному костру, они обнаружили его мать на полу у подножья лестницы, ведущей на второй этаж. Кровоизлияние в мозг настигло ее, когда она поднималась наверх, чтобы в последний раз взглянуть на комнату сына. Она повалилась назад и при падении сломала шею. Через день ее тело перенесли на то же место, где до этого горел костер, поглотивший Махадева.

Бедный старик Балвантрао обрил голову и усы и выдержал положенный двенадцатидневный траур. Он искал утешения в преданной заботе дочерей, в изучении священных санскритских книг и совсем не интересовался вопросом, который другие горожане в тревоге задавали друг другу: «Где же поселится мунджиа?»

В течение многих дней после смерти Махадева жители Насика раскладывали выкрашенные в красный цвет камни у корней деревьев пипал в окрестностях города. Несколько деревьев неподалеку от старого Насика, как говорили, были заняты другими мунджиа, и духи уже получали должное почитание и небольшие ежедневные подношения риса. Никому из горожан не приходило в голову, что новый мунджиа уйдет дальше, за пределы центра Насика. Они упустили из виду, что Махадев, который часто общался с англичанами и испытывал к ним симпатию, вполне мог обосноваться недалеко от их квартала.

Однажды вечером, около десяти часов, респектабельные брамины Насика с женами и детьми на нескольких двуколках тонга отправились в путь, чтобы сесть на полуночный экспресс от станции Насик Роуд. Поезд прибывал в Бомбей на следующее утро, ночная поездка позволяла пассажирам спокойно уснуть, избавляя от жары, неизбежной для дневного путешествия по Гатам и через равнину Конкан. Днем в вагонах третьего класса стоит страшная духота, и индийские дети сильно от нее страдают.

Дорога до станции шла к западу от гольф-клуба Насика, где часто бывали и приезжие из Бомбея, и местные жители. Между полем для гольфа и дорогой рос гигантский пипал. Светила полная луна, пассажиры болтали и смеялись, прижимая к себе бесчисленные узлы постельного белья и подпрыгивая на жестяных чемоданах и медных горшках. Вдруг, едва приблизившись к пипалу, пони в упряжке испугались и понесли, и проскакали еще милю по бездорожью, пока не опрокинули двуколки с пассажирами в овраг. По крайней мере трое, молодая женщина и двое детей, погибли на месте. У одного мужчины оказался открытый перелом ноги, другой сломал руку, и все, включая извозчиков, поранились и жутко перепугались. Дрожащим от страха пони помогли подняться, но они, если не считать нескольких царапин, были целы. Послали за полицией, мертвых отвезли в морг при Государственной больнице, а пострадавших отправили к дежурному врачу. На следующий день инспектор полиции провел дознание. Однако фактов для отчета набралось немного. Старейший брамин убеждал инспектора, что слышал леденящий душу крик и видел, как в лунном свете из пипала возникла ужасная, дьявольского вида фигура и нарочно напугала пони. Он утверждал, что этот призрак – душа Махадева, мунджиа, который нашел себе пристанище в пипале у поля для гольфа.

Но, хотя слова брамина подтвердили несколько женщин и один старик, инспектор все же не стал упоминать мунджиа в своем отчете. Он на себе испытал высокомерный скептицизм английских чиновников и знал, что любой намек на подобное явление его начальник расценит как «чертово местное суеверие», а сам он получит взбучку, если испортит отчет такой чепухой.

Жители Насика прекрасно понимали, почему инспектор отказался записывать слова старого брамина, и не обиделись на него. В конце концов, что сможет сделать суперинтендант, даже узнай он, что в пипале живет мунджиа? Допустим, прикажет срубить дерево, но живущего в нем демона это лишь разозлит. Душа Махадева спрячется в новом месте и оттуда наделает еще больших бед. Нет, горожанам было ясно, что нужно делать дальше. Теперь, когда они точно знали, где обитает мунджиа, следовало всячески задабривать его, поклоняясь ему как богу: оставлять под его деревом камни, выкрашенные в приличествующий божеству благородный красный цвет; каждый день подносить ему немного риса, а по ночам зажигать в его честь маленькие масляные лампадки.

Этих знаков внимания вполне хватило бы, чтобы умилостивить вспыльчивый нрав обыкновенного мунджиа, но Махадев, чей острый ум пережил его тело, прекрасно понимал, что такие подаяния пусть и приятны, но совершенно для него бесполезны. Чтобы как можно скорее переродиться и продвинуться к концу своего пути из восьмидесяти миллионов земных жизней, у него было только одно средство – завладеть чужим телом и добиться его гибели. Существовало несколько способов это сделать, но легким был только один – войти в тело через рот, когда его владелец зевнет. Махадев, успокоенный подношениями у подножья пипала, больше не жаждал вредить всем подряд, а кружил по окрестностям, надеясь застать врасплох какого-нибудь зазевавшегося индийского путника. Но, к его несчастью, всякий индиец знает, чем это грозит, и во время зевка всегда щелкает пальцами у рта, чтобы отпугнуть злых духов.

Целый месяц дух Махадева вился возле проходящих мимо, но никто не дал ему ни единого шанса. Зевали прохожие редко, а если и зевали, то никогда не забывали пощелкать пальцами и отпугивали мунджиа. Но однажды он увидел вдалеке англичанина – тот стоял совсем один и зевал во весь рот. Махадеву пришло в голову, что, раз уж с индийцами ничего не выходит, сгодится и тело англичанина. Сперва эта мысль была ему противна. Хотя Махадев часто имел дело с англичанами и многие из них ему нравились, в вопросах питания он всегда оставался предан традициям, и ему было отвратительно оказаться в теле чужеземца-«коровоеда». И все же он решил, что лучше войти в тело англичанина и выгнать оттуда его душу, чем навеки оставаться «anima sine corpore» – душой без тела – и влачить жалкое существование в своем дереве.

Но сидя в засаде и ожидая, когда какой-нибудь англичанин решит поиграть в гольф, он обнаружил новое препятствие. Зевая, англичане, особенно если они были не одни, прикрывали рот рукой, что не хуже щелканья пальцами преграждало ему путь. И все же Махадев надеялся, что, раз один англичанин уже зевнул, не прикрывая рот, то это произойдет снова. Так и случилось. Промаявшись несколько дней, Махадев увидел, как к пипалу приближается помощник судьи Колин Трэверс. Тот задержался в суде допоздна и, не найдя в клубе партнера для гольфа, решил играть в одиночку. Он очень устал, и его одолела зевота. Как раз возле пипала он зевнул в десятый, наверное, раз. В одной руке он держал клюшку маши, в другой – сумку, так что прикрыть рот ему было нечем. Он широко зевнул, обеспечив Махадеву просторный проход. Мунджиа нырнул между двумя рядами крепких белых зубов прямо в горло Колину Трэверсу, и, пока тот ставил на землю сумку с клюшками и размышлял, какая из них – маши или айрон — подойдет для следующего удара, злой дух, когда-то бывший Махадевом, выгнал душу Трэверса и занял освободившееся тело.

Это было такое потрясение для Трэверса, что он беспомощно опустился к подножию пипала, хватая ртом воздух. Однако вскоре силы к нему вернулись, и он без колебаний подчинился духу Махадева, став его послушным орудием. И действительно, с какой бы стати ему противиться? Ведь он потерял собственную душу, и тело осталось без ее руководства. Теперь им полностью овладела душа Махадева, которая желала его гибели, чтобы освободиться для перерождения. Добиться этого можно было двумя способами: покончить с собой или совершить убийство, за которое его бы повесили. Но в индуизме самоубийство (атмагхат) считается великим грехом, а Махадев и так достаточно согрешил, войдя в тело англичанина. В следующей жизни его точно ждала расплата за это преступление – родиться не брамином. Соверши он еще и самоубийство, одному небу известно, какая ужасная судьба выпала бы на его долю. Он мог родиться махаром[6]6
  Махары – индийская община в штате Махараштра. Махары ели коров, умерших естественной смертью, община принадлежала к касте неприкасаемых, но по статусу была выше большинства общин, относимых к этой касте.


[Закрыть] или даже мангом[7]7
  Манги – индийская община, принадлежавшая касте неприкасаемых (палачи, акушеры, музыканты, веревочные мастера).


[Закрыть]. Так что ему оставалось лишь одно – совершить убийство и быть приговоренным к смерти. Приняв окончательное решение, он подобрал клюшки и направился в бунгало Трэверса. Слуги увидели, как им казалось, своего хозяина, низко ему поклонились и расступились. С миссис Трэверс мунджиа знаком не был, но надеялся найти ее дома. Она сидела в столовой со своей подругой из медицинской миссии по другую сторону Годавари. Услышав шаги мужа, она спросила:

– Это ты, Колин? Я думала, ты собирался в клуб. Здесь мисс Смит из медицинской миссии. Подойди, поздоровайся с ней. Она будет рада тебя увидеть.