Текст книги "Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии"

Великолепная десятка
Сборник современной прозы и поэзии

Предисловие

Этот сборник – итог Первого открытого чемпионата по литературе. Необычный литературный конкурс. Чемпионат по литературе проходил на сайте газеты «Московский комсомолец» в формате футбольного первенства Европы или мира: отборочный и групповой турниры, плей-офф . В состязании приняло участие более 500 авторов. Конкурс в полной мере получился открытым. За исключением Грузии, Армении, Узбекистана и Таджикистана, остальные бывшие республики СССР были представлены в литературном соревновании. География дальнего зарубежья тоже выглядела весьма разнообразной. Это уже традиционно привычные авторы из США, Германии, Израиля, Канады, Австралии. Но есть страны, жители которых более редкие участники литературных конкурсов – Англия, Дания, Швейцария, Норвегия.

Помимо двух победителей чемпионата, была названа «десятка» поэтов и прозаиков. Именно они составили две «десятки» сборника. На любом конкурсе всегда возникает вопрос: «А судьи кто?» Не знаю, как у других, судьи нашего чемпионата в большинстве своем талантливые авторы. В третью «десятку» вошли произведения членов жюри. А все вместе, участники и судьи, составили великолепную «десятку». В названии сборника нет никакого преувеличения. Прочитайте и убедитесь.

Поэзия

Светлана Ширанкова. Апокалипсис в картинках
г. Москва, Россия

У неё внутри звенят золотые гаечки…

У неё внутри звенят золотые гаечки, гомонят бубенчики, шепчутся шестерёнки.

К девяти утра в палату приходит нянечка, начинает мыть полы и менять пелёнки.

Из-за двери тянет хлоркой, тоской и плесенью; надо ждать, глотать лекарства, считать тик-таки.

А настанет вечер – спустится с неба лесенка, и по ней поскачут львы, козероги, раки.

Дили-динь-динь-дон – ступеньки поют под лапами, голубой телёнок тычется влажным носом…

А врачи кололи руки, светили лампами, подарили куклу (у куклы такие косы,

как у мамы), врали: мамочка стала ангелом и теперь живёт на самой пушистой тучке.

А она на всякий случай кивала – мало ли? – и смеялась: трудно, что ли, соврать получше?

В циферблате солнца зреют минуты-семечки. Бубенцы в груди лишились последних звуков.

Часовщик, кряхтя, встает со своей скамеечки, близоруко щурясь, тянется острой штукой,

улыбаясь, гладит стрелки – щекотно, весело… рядом с ним крылатый кто-то выводит гаммы…

Ей сегодня можно будет взбежать по лесенке и пройтись по тучкам: вдруг там и вправду мама?

Дом у дороги

Линия фронта пересекает город,

Каждые сутки переползая ближе.

Вечер привычной хваткой берёт за горло:

В «Дом у дороги» сходятся те, кто выжил.

Ночь, просыпаясь, тощую спину горбит

На черепичной крыше.

Дженни стоит за стойкой, звенят бокалы;

Нынче её коктейли излишне крепки.

Тридцать девятый день, как отца не стало.

Дженни всё время чудятся звуки скрипки,

Взгляд паренька напротив подсвечен алым

И неприятно цепкий.

Сквозь отдаленный грохот – взлетают «Стелсы» —

В бодром чужом похмелье не слышно фальши.

Из автомата – песенка Боба Уиллса:

«Губы такие сладкие…» – как там дальше?

Папа любил танцульки, пока не спился…

Дженни сегодня спляшет.

Падре Филиппе перебирает чётки:

Actus Fidei, Gloria, Pater noster[1]1
  Католические молитвы: «Акт веры», «Славься», «Отче наш»


[Закрыть].

Блудные тени к окнам приникли чутко,

Запах земли и серы щекочет ноздри.

Парень напротив щурится из-под чёлки,

Тянет табачный воздух.

Было б хоть страшно, что ли… всего лишь тускло.

«Завтра» не будет, нет никакого риска.

Рушатся горы, реки меняют русла,

Море штурмует Бостон и Сан-Франциско.

Дженни прикончит пачку медовых мюслей

И полбутылки виски,

После запьет свой ужин остывшим чаем

Из разноцветной чашки с отбитым краем.

Море идёт к Техасу под вопли чаек.

Ангел напротив Дженни звенит ключами

От нежилого рая.

Баллада о проходящих мимо

Нарочито подробное и нарочито скучное описание обстоятельств героя: три комнатки, кухня, прихожая…

(с) Стругацкие

Она пережила своих детей,

супруга, двух любовников, трех кошек,

войну, пятнадцать лет очередей,

комплект белья в веселенький горошек,

которому, казалось, сносу нет

(трофейное, еще из Бранденбурга),

аппендицит – и пляшущий ланцет

в руках у в стельку пьяного хирурга

(а может, и не пьяного – как знать.

А шрам… ей-богу, шрам – такая малость),

железную в амурчиках кровать —

она в квартире в Киеве осталась,

когда пришлось уехать в Астану, —

на ней в последний день зачали Мишку;

до ужаса холодную весну,

барак, бронхит у младшего сынишки,

нелепой смерти призрачную пасть

(но бог отвел, заняв счастливый случай),

любовь, надежду, чувственную страсть,

святое материнское и сучье,

развод, потом попытку повторить —

удачную… почти… свекровь-мегеру,

и, если уж о боге говорить, —

неверие и истовую веру,

а после – равнодушное «никак»

бензиновым пятном по мутной луже,

когда в душе и в комнате бардак,

и новый день не лучше и не хуже

того, что был – вчера? позавчера?..

Пережила. Смогла. Перетерпела.

Крест-накрест пеленают вечера

изрядно поизношенное тело,

в котором лица копятся на дне —

любимые, знакомые, чужие,

настойчиво маня её вовне,

за грань, к нездешним долам и вершинам,

грозя обрушить хрупкое жильё.

Она чуть свет уходит прочь из дома —

на рынок, в магазин «Чулки – бельё»,

к метро, на площадь возле гастронома —

и там стоит подолгу, просто так.

Ей мелочь иногда к ногам бросают,

разок хотели натравить собак…

А прошлое глядит её глазами

на яркое безумное «сейчас»,

пытаясь ощутить, проникнуть, слиться,

поймать рисунок жестов или фраз,

да без толку. Останкинская спица

надёжно глушит радиоэфир.

Иди себе, не всматриваясь, мимо:

статистом в маске, вытертой до дыр,

участником безликой пантомимы,

но только не… Почувствовал укол?

Ещё не поздно – отвернись, не надо!..

Её рука поднимется легко —

прикрыться от назойливого взгляда,

но ты уже срываешься во тьму,

в бесчисленные сонмища людские,

собой пополнить местную тюрьму —

безводную и мёртвую пустыню.

Рванёшься, будто пленник из оков,

почуявший в металле призрак фальши,

прибавишь шаг, ещё – и был таков,

подальше от… неважно, но подальше.

Но часть тебя останется во мгле,

дрожа от жути, холода и смрада,

на небывалой выжженной земле

среди таких же проходивших рядом.

Евгений Орлов. Остаточные явления
г. Рига, Латвия

1. Фиговая грусть

до свидания птица кoлибри

крибле крабле естественно бумс!

от меня уплывают карибы

и срывается в небо эльбрус

скарб волшебника: скатерть да шапка

сапоги да четыре стены…

до свидания рыбка и рябка

наши сказки уже сочтены

до свидания пик альтруистов

до свидания жизнь-ананас

судным днем дожидается пристав

крибле крабле естественно нас

смерть волшебника проще простого

загадал – и исчез в облаках

но сначала – волшебное слово

и ресницами взмах только взмах

2. Безлюбье*

вот и ходишь по сну моему – незвана непрошена

на претензию мягко мне так говоришь: подсознание…

прошлой ночью влюбился в принцессу глазища горошинами

обошел со спины и увидел твое изваяние…

появляясь под утро хихикаешь сдавлено сдержано

над моим увлечением новым – парением в космосе

я и так гермошлем потерял провода перерезаны

потерял говоришь ты не шлем а наверное голову…

но однажды и сна оказалось тебе недостаточно

сорвалась с языка при невыясненных обстоятельствах…

так у господа сделан христос из явлений остаточных

одиночества гордого голого дикого страшного…

*

и хочется жить и колется смерть

и в окна с околицы пялятся раки —

им скоро краснеть и у каждого злака

в глазах очевидная тяга созреть…

безлюбье мое! не грызи не кори

за то что дряхлеешь со мной год от года —

я сам бы тебя придушил до зари!

но я и лягушку не в силах убить

а ты к сожалению тоже – природа!

*

все меньше зависти к целующимся парам

рассыпанным по парку как драже

я врал что никогда не стану старым…

уже

3. Я точно знаю время…

я точно знаю: время – не течет

ни под какой ни под лежачий камень

оно как чай заваренный в стакане

густеет наливается и ждет…

бывает…

бывает день набух как черный лист

и утонул – да будет он неладен!

бывает чист как будто свыше даден

поверхностен как молодой брассист

на глади…

ах

как уютно знать что ты – профан

в том сорте чая что тебе заварен

и добавлять заветных тридцать грамм

в любую гадость божьих чаеварен!

хмелеть…

хмелеть от грога легкого тянуть

тянуть по капле как состав по рельсам

и знать что вот – допрешь когда-нибудь…

да черт с ним с чаем! главное – согреться!

как трудно быть гурманом и томить

себя каким-то нудным ожиданьем

что вот-сейчас-наверно-может-быть

он настоится – поздно или рано…

но – нет

и счастья – нет! и не подписан счет —

то слишком ярок чай то вкус – насмарку…

я точно знаю: время – не течет

оно меняет пьющих…

и заварку.

Иван Белецкий. Флавий
г. Краснодар, Россия

Flavius

Это не опыт, а школа смотреть вовне.

То есть не возраст, а медного стиля сила.

Дальше – густая слава и жизнь, в длине

чуть не достигшая Ноя с Мафусаилом.

Молод еще, он недавно решил свою,

названную в честь него самого задачу,

смысл которой – видеть, как раздают

шансы с виной и т.д. и т.п. в придачу.

И убеждает собственный плоский меч,

между позором и превосходной твердью

выбравший неоднозначность, дабы сберечь

что-то, звучащее громче уместной смерти.

Песок

Небо, должно быть, темнело, пока

он обдумывал варианты своей обиды,

предпосылки для светской мести,

сваренные вкрутую, вышедшие из стиля,

сваленные в одно замечания.

История скверная: история про умы,

видящие в пристрастиях почерк, а в счастье – шутку

и не туда попавшие. Что там обычно

говорят в таких случаях: хвост играет лисой?

Но не зима, и не замерзла прорубь —

слева приметы моря, справа земли приметы,

Сланцевая поверхность трескается под ногами;

хочется пить. Нечто вроде пустыни.

Двигаться лень. Духота. Вдали как будто верблюды,

но скорее мираж. Песок переносит песок

по песку. Становятся неразличимы

чувства: что с той любви, когда

песчаная фауна растаскивает по колодцам

море, и небо, и сложенные в преграды

кости ящеров? И что с этой скуки, если

жертвуешь связностью

ради дорожки к цели?

Достоверность – приятное свойство,

присущее некоторым людям и некоторым предметам.

Нет превращений, никаких тебе превращений,

только непостоянство. Одна забота – беречь

это непостоянство.

***

Как мастерам невидимых изменений

нам, вероятно, видно, что впереди.

Гордость растет, старательно временея

и превращаясь в нечто без перспектив.

Нам угрожает ветер. Ветер шумит поверху.

Ждут минералы. Копится похвала.

Ты представляешь сущее – опись веток

или прожилок, с фоном из барахла?

Страхи описаны нам постольку-поскольку.

Сходят с пустого места как, например,

и с человека. Необъяснимо долго.

Но остаются – в том числе и в уме.

То есть вцепиться в то, что еще осталось

и ученически скалиться, видя дым,

то, как себя рисуя, трясутся скалы

или чужую карту большой беды.

Александр Коковихин. Предчувствие полета
г. Йошкар-Ола, Россия

Цыганка

Отвали от меня, цыганка!

А не то нагадаю сам.

Сколько медленных полустанков

протечёт по твоим усам…

Сколько кашля в елецкой «Приме»

насчитает казённый дом…

Все дороги туда. Не в Рим же.

Не очухаешься потом.

Будет брать тебя каждый прыщик

из конвойных и палачей.

А король твой червивый сыщет

хохотушку погорячей.

Твой сынок, твой угонщик ловкий,

в пьяной драке поймает нож…

Отвали от меня, чертовка!

Напророчу – не разгребёшь.

В диком субтропическом лесу

…В диком субтропическом лесу, неказист и несколько приземист,

обитал потомственный туземец с бельевой прищепкой на носу. Может,

племя вымерло давно или мать от родичей отбилась… Жил себе,

пожёвывая силос, и считал, что так заведено: утром просыпаться

от росы, выпав из дупла, невольно охать, рыбину насаживать на

ноготь – из ручья, не замочив трусы; прочитав по тёпленьким следам,

что опять забрёл с проблемой пищи незарегистрированный хищник,

сочинять бамбуковый капкан; раздувать от молнии костёр или греться

в ритуальном танце, на мигалки орбитальных станций, то есть к богу,

устремляя взор; вечером, прослушав какаду, думать, что его не

переспоришь…

…Крепко спит под пальмой новый сторож в старом ботаническом саду.

Предчувствие полёта

В старости

нет вопросов

к своей отчизне.

Скоро взлёт.

Ты – шарик.

Тебя надули.

(Если доктор

даст две недели жизни,

надо просить в июле)…

Нет, кроме смерти,

какой-то другой

свободы.

Можно всмотреться,

сделать ещё попытку

и разглядеть,

как в небо

с восторгом уходят

шарики-души

тех,

кто ослабил нитку…

Вероника Сенькина. Вдох и выдох
г. Москва, Россия

Я не остыла…

Я не остыла – просто

устала драться.

Я не люблю ни шахматы,

ни корриду.

Раньше? Так раньше, рыцарь,

мне было двадцать.

Всё было как-то проще:

и вдох и выдох…

К музыке я, конечно,

неравнодушна,

просто нечасто слушаю

«хэви металл».

Мне бы такое что-нибудь

повоздушней,

что-нибудь повальсовей…

ага, вот это…

Милое «раз, два, три»

ностальгией бравой,

острым клинком пронзит

временную бездну.

Штраус, Вы, как всегда,

оказались правы:

жить – это очень больно,

но интересно.

Первое января

приведёт второе,

третье, потом четвёртое,

как по нотам.

Каждой эпохе памяти –

по герою.

Каждой жене Артура –

по Ланцелоту…

Снова зима похожа на ту…

Снова зима похожа на ту: точь-в-точь,

только тогда и мама жила и дед…

С маминых губ слетавшее слово «дочь»

было дороже света, нужней побед

всяческих, переполненных волшебством.

Нынче же чудеса меня – не берут.

Всё по-другому стало: и дом – не дом,

ждут меня больше там, где меня не ждут…

Всё изменилось: милости божьей нет

с той стороны, где жажда по ней сильна.

Как же мне ясно снится ночами дед!

Как же я мало им наяву жила…

Холодно, мама, холодно, хо-лод-но…

Зябко-то как, согреться бы, осмелеть.

Страшно-то как бороться со мглой одной,

и заблудиться – страшно и заболеть,

и оступиться… мыслимо ли: след в след

долго идти – не выйдет: хоть стой, хоть плачь.

С той стороны, где милости божьей нет,

каждый себе – и плакальщик

и палач.

Пресс-папье в виде рыбки…

Пресс-папье в виде рыбки и… шёлковый абажур…

Трубка падает навзничь на свеженький ламинат –

Надеваю шузЫ и в прошлое ухожу,

Где я рада тому, кто мне обоюдно – рад.

Напролом, сквозь лекарственный запах и едкий дым

Жженых пятниц и сред, разгоняя руками ос.

Чумовая реальность врёт. И грызут кроты

В черноземье тугие корни цветущих роз.

И я вроде как здесь жила уже и была,

Но не те занавески на окнах не тех домов

Улиц тех же… Как больно близкое забывать,

Если ты на такие подвиги не готов…

Я не знаю, который час, но почти бегу

(мне опаздывать доводилось, теперь – ни-ни!)

Из машины грохочут «Яблоки на снегу»,

Променявшие так легко на цифрУ – винил…

Жду трамвая (ну вот же рельсы!) – мне до Лесной.

Ан не ходит трамвай, откушайте сэляви!

Рельсы – есть, а трамвай не ходит, такой-сякой,

Так что коли есть бабки – действуй, такси лови,

И поймаю – мне очень нужно туда успеть,

Где я рада тому, кто мне обоюдно – рад.

Так как лучше всю жизнь о сделанном сожалеть,

Чем жалеть о несделанном тысячу лет подряд.

Клавдия Смирягина-Дмитриева. И это всё о ней…
г. Санкт-Петербург, Россия

Стрельчиха

Стрельчиха караулила зарю, синицею застыв оцепенелой: ей утром обещали выдать тело, подвешенное в пыточной на крюк, обрубленное катом неумелым и брошенное сверх сырых дерюг.

Соколик, разве был он виноват? Опутали царевнины посулы,она их, горемышных, всколыхнула…

Мол, каждый будет волен и богат. Да дух стрелецкий требовал разгула… Вот сдуру и ударили в набат.

Детишки на подворье у кумы. Наплакались, меньшому только годик, одела впопыхах не по погоде. Куда податься, кто возьмёт внаймы? Всё сгинуло, беда одна не ходит. Увидим ли теперь конец зимы?

Стрельчиха караулила зарю. Но кровью напоённое светило, упавшее за кромку, как в могилу упившийся до чёртиков бирюк, на небе появляться не спешило – оно давало выспаться царю.

А царь не спал. Зарывшись с головой в лавандовую немкину перину, всё видел и не мог прогнать картину: Матвеева на копьях над толпой, за матушку убитого невинно, раззявленные рты, да бабий вой.

Сестра. Змея. Родная кровь. Сестра. С тяжёлыми мужицкими шагами, искусно раздувающая пламя, забывшая про бабий стыд и срам, играющая пешками-стрельцами. Так выжечь зло! Пора. Давно пора.

И Софья в Новодевичьем не спит, последние надежды провожая. Навек замкнулась клетка золотая. Какой позор? Какой девичий стыд? Повисла жизнь на ниточке у края. Монашеский клобук и мрачный скит.

Она ли затевала эту прю? А братец рвался к трону, как волчонок, настырный и припадочный с пелёнок. Пригрел вокруг себя рваньё, ворюг.

А ей смотреть из окон на казнённых…

……………………………………………………….

Стрельчиха караулила зарю…

Тише, девочка

«Мёрзнет девочка в автомате» (с)

А. Вознесенский

« Простите, Вы не могли бы позвонить и позвать к телефону одного человека?»

(реальная встреча на улице)

Что ты, девочка, не дрожи, не ломай голубые пальцы. Это просто старуха-жизнь полотно небелёной лжи растянула на старых пяльцах. Он тебе, говоришь, не лжёт, просто вас разлучили люди. Ах ты, милая, знать бы брод, ломок первый осенний лёд, а тепла до весны не будет.

Кто его караулит? Мать? Ну, давай телефонный номер. Как назвать его, как позвать?…

Мне сказали:

– Исчезни, б***, он для вас, потаскушек, помер.

Тише, девочка, не дрожи. Это поле – не поле битвы. Значит, больше не ворожи, спрячь подальше свои ножи, иглы, игры, таблетки, бритвы. Умер, стало быть – хорони! Проживи эту боль, как ломку. Знаешь, годы летят, как дни. Ты за шкирку себя возьми, ты – сама для себя соломка.

Ты – сама для себя вокзал, самолёт и дорога в небо. Ты забудь всё, что он сказал, губы, руки, его глаза. Ты реши, что он просто не был. Слёзы, девочка, не в цене. И цена у любви иная.

Он придёт. И не раз. Во сне.

Ты поверь, дорогая, мне. Потому что я знаю.

Знаю.

Розовое пальто

По улице задумчиво и грустно шагала лошадь в розовом пальто, надев поверх зелёного бурнуса кокетливое в рюшах решето. А ей навстречу свежий летний ветер бросал обрывки содранных афиш, и кошки, те, что знают всё на свете, сочувственно смотрели с низких крыш. Какой-то любопытный иностранец на мыльницу снимал её наряд, мальчишки танцевали глупый танец, выкрикивая что-то невпопад. Брела под эти выкрики кобыла, и жалости, и смеху вопреки. Она сегодня утром наступила на розовые старые очки. И шла туда, где в створе узких улиц под пение ликующих цикад сумеет посмотреть без слёз, не жмурясь, на розовый торжественный закат.

Нора Никанорова. Осени
г. Москва, Россия

Межа

Выщерблена. Надломлена. Боли нет.

Вышедшая за хлебом от зол и зрелищ –

Дышит ли по ком ещё там, на дне?

Смотрит ли ещё на кого сквозь щели?

Пепельная. Потерянная. Не зола.

Выбелена ветрами (согнать – не сдюжат).

Мёртвая, исковерканная земля.

Каменная. Ничья. Не душа, а туша.

Жги её, жаль, охаживай горбылём.

Соки тяни – вытягивай хворь и жилы.

Быть ей вовек заброшенной – топь и лёд.

Яма сама себе. А тебе – могила.

Капище никудышное. `Что богам?

Каждому – свет в горсти да краюху неба.

Не привыкать к удаляющимся шагам,

Медным гвоздям, кистям, километрам крепа.

Каждого – жаждою, гордостью из горла.

Хмель бестолков от зелья – слаба, солова.

Вон бы!

но

занавешены зеркала

Немостью взгляда над хрусткой холстиной слова.

Шоколадница

Октябрьский дождь без суеты.

Не выест глаз, но сердце выест.

Вот так и тянемся в скиты.

И не торопимся на выезд.

С камином в каменном дупле.

Бежать от одури туманной –

Цедить «Бордо», сидеть в тепле,

Смакуя дымности «гаваны».

А за окном… Да пусть его –

Пройдёт и он зубною болью,

Который зол – который год –

За понуждение к разбою

На горемычный календарь

(Как будто этот в чём повинен).

И вот уж пишет Лиотар,

Вздохнув, название картины.

Мадам приносит шоколад.

Душа больна и просит яду.

А кто сказал, что там – не яд?

Кто сочинил сию балладу?

Осенний сплин. Осенний плен.

В его промозглой сердцевине

И лень писать, и думать лень

Над всякой подписью к картине.

Чистейший взор – чистейший вздор.

И словно в старое корыто

Октябрь накапает в фарфор

Миндальной фуги цианида.

Дым

Она приходит к нему ночами.

Целует волосы, гладит лоб.

В окошко курит. Включает чайник.

Даёт забыться. Берёт тепло.

И вышивает ему кисеты

– Собака чёрная греет бок –

Сама с собою ведёт беседы:

Мол, надо как-то сменить замок –

Ключи ржавеют. Ржавеют жала.

А прошлой ночью пропал клубок.

Она старуха. Она устала

Перелицовывать одеяло,

Взбивать подушки. Взводить курок.

Мелькают пальцы – в узлах артритных

Сокрыта вечность, которой нет.

На чёрном бархате: «Маргарита»,

«Сафо», «Офелия», «Нора», «Vita».

Рассвет слезится. Готов кисет.

Она уходит. Скамейка в парке –

Дощатый, крашеный в зелень трон.

Царицей сядет твоя кухарка.

Буханкой чёрствой. Кормить ворон.

И думать, думать… О том ребёнке,

Во сне зовущем тихонько мать.

Любовь откликнется тонкозвонно

В словах, которыми `должно звать

Туда, где кануло всё земное,

Где иней высох в седой песок.

И вместе сели бы с ним в каноэ –

На остров чёрный, на Вечный сон.

…А он стареет. А он находит

Везде мешочки, надеясь: там –

Конфеты, краски, июли, ноты…

А там – то пусто, то просто хлам:

И букв щепотки, и ветер в поле,

И пепел цвета молочных рек.

А он не знает, что жив и болен

Любовью – кровью на серый снег.

И вот он курит. И вот он дышит.

Тем самым светом, который – тот.

Мешочек славный: узорно вышит.

И день проходит. И ночь придёт.

…Она не станет греметь ключами –

Такая глупость. Людская блажь.

Шитьё приносит. Включает чайник.

Отдать надежды. И взять тепла.

…Рассветы-Леты-туманы-манны.

Шагнуть привычно в вороний грай…

Она старуха. Её романы –

Не знать романов, не строить планов,

Уйти до света. Одной. Румяной.

Оставить осень. Косу забрать.