Текст книги "Как я подружился с летом"

Константин Арбенин
Как я подружился с летом
Из дневника сказочника

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям Иллюстрации Ольги Колядиной

© К. Ю. Арбенин, текст, 2020

© О. Л. Колядина, иллюстрации, 2020

© ООО «ГРИФ», макет, 2020

* * *

Приехал

Наш деревенский дом очень удивился, когда я приехал один. Я ему объясняю: у дочери учёба ещё не закончилась, у жены отпуск ещё не начался…

– А ты? – спрашивает дом с некоторым даже подозрением в голосе.

– Так я же свободный художник, – оправдываюсь, – буду здесь отдыхать от города, а заодно и поработаю – новые сказки посочиняю. А через две недельки мои подтянутся.

Дом усмехается: ну-ну, мол, посмотрим, как ты здесь отдохнёшь – две недели один, без помощников. А воды наносить? А дров наколоть? А обед приготовить? А сорняки? Посмотрим, много ли ты тут сказок насочиняешь, будет ли у тебя на них время!

Он прав, конечно. На сказки у меня к вечеру ни времени, ни сил не оставалось. Успевал записывать только то, что приключалось на самом деле и непосредственно со мной. Записывал и перед сном читал вслух. А дом мои короткие истории слушал. Под них мы оба и засыпали.

Ручей

Деревня наша называется Ручей. В ней шесть домов и только один из них жилой, да и тот десять месяцев в году стоит пустой, ждёт нашего приезда. Несколько лет назад, когда мы только сюда заселились, в деревне жила одна старушка. Она показала нам, где находится колодец, как открывать щиток, если вырубится электричество, где растёт черемша – в общем, познакомила нас со всем необходимым. А по осени умерла. И теперь мы – единственные люди в Ручье. Ездят по дороге машины, проезжают велосипедисты, проходят грибники, но живём здесь только мы. В настоящий момент – только я, деревенский Робинзон-сказочник.

И всё-таки, это только поначалу так кажется, что я здесь совсем один.

Когда остаёшься наедине с собой на неделю, а то и на две, начинаешь особо внимательно присматриваться и прислушиваться ко всему, что происходит вокруг. И чем больше присматриваешься, тем больше видишь. Чем больше прислушиваешься, тем больше слышишь. Начинаешь различать сначала слова, а потом и фразы – в шелесте деревьев, в гомоне птиц, в свисте ветра, в жужжании насекомых… И уже на второй день понимаешь, что вокруг тебя всё живое и всё с тобой разговаривает! И ты начинаешь отвечать.

А как же не ответить, когда тебя спрашивают!

Сплетницы

Сначала я стал понимать язык деревьев. Уж больно язвительно они шептались за моей спиной. Эти липы – они, конечно, стройные и величественные, но такие ядовитые на язык!

Пока они обсуждали проезжающие изредка автомобили или проходящих грибников, я терпел. Но потом они и за меня взялись!

Делаю я утром зарядку возле крыльца, а липы за спиной моей шепчутся:

– Смотрите-ка, девоньки, – говорит одна липа своим соседкам, – наш гастролёр-то исхудал за год. Веточки тонкие, гибкости никакой…

– Они, городские, все такие хлипкие, – подхватывает соседка, – стручки в очках. Город – он сушит.

Тут я не выдерживаю, резко поворачиваюсь и строго смотрю в их сторону.

Липы тотчас замолкают, переходят на неразборчивый шелест. Они думали, что я не понимаю. А я всё понял, всё услышал! Я даже потом пчёл отговаривал собирать мёд с этих лип – мне кажется, мёд у таких сплетниц должен горчить…

Хотя они, конечно, правы. Я там, в городе, форму-то за год подрастерял. Надо навёрстывать, заниматься собой. Таким стройным, как эти вековые великанши, я, конечно, не стану, но хотя бы на здорового человека буду похож.

По чернику

С утра пошёл в бор за черникой. Зашёл в самую середину, подхожу к одной кочке, наклоняюсь – тут же комары как налетят и давай жужжать, предлагать свой товар:

– Отличная ягода, дорогой! – перебивают друг друга. – Вот с этого куста возьми, не пожалеешь! А вот на этот куст посмотри, попробуй! Здесь самая спелая, дорогой! Всего шестнадцать укусов за горсть!

Посмотрел я, попробовал. Сговорились с одним длинноногим на двенадцать укусов. Другие, правда, тоже по два-три раза кусанули меня, из вредности.

А почти на выходе из бора попалась черника ещё крупнее и всего за восемь укусов! Вот ведь! Взял бы и по восемь пару горстей, да только на мне уже живого места не осталось.

В другой раз, дорогие!

Маршрутка

Иду я по лесу, корзинкой размахиваю, негромко клиентов зазываю:

– Кому до деревни – залезай, не стесняйся! Донесу аккуратно, с ветерком! Корзинка удобная, из ивовых прутьев, с вентиляцией!

Набилось в корзину три белых гриба, десяток колпачков, целая семейка лисичек – все в деревню торопятся, в наш дом. Знают, что у нас сегодня грибная похлёбка!

– Кому ещё до деревни? Места пока есть. Следующая корзина только послезавтра!

Работает реклама: сыроежки понабежали, опята повыскакивали. Подосиновик, растяпа, едва не прозевал корзину!

У поворота тропинки два большеголовых подберёзовика стоят – голосуют. Хотел я их взять, смотрю, – а они едва на ножках держатся.

– Извините, – говорю, – червивых не берём.

Знаю я таких: возьмёшь их по доброте душевной, а они потом в суп запросятся. Нет, таким лучше сразу отказать, а то ведь всю похлёбку испортят.

Совещание

Увидел я, что небо более-менее чистое, даже солнце сквозь редкие облака проглядывает, и залез на крышу – загорать. Разделся до трусов, кепку на лицо надвинул, лежу, отдыхаю. Больше, конечно, проветриваюсь, чем загораю, но всё равно приятно.

И тут, как по команде, набежали со всех сторон тучи и принялись обсуждать мою персону:

– Глядите-ка, – говорит одна, – чего это он валяется посреди крыши?

– Он не валяется, он загорает, – предполагает другая.

– Кто же загорает в такую погоду? – удивляется первая.

– Так ведь лето проходит, а другой погоды нет! – поясняет третья.

– А вдруг ему плохо? – спрашивает вторая. – Вдруг он сознание потерял?

Я насторожился. Даже пошевелился немного, почесал ногу ногой – даю понять, что мне не плохо, а очень даже ничего.

Но тучи тоже насторожились. Приблизились, скучковались прямо над моей головой и стали меня рассматривать уже прицельно, с пристрастием.

– Он очень бледный, – говорит первая.

– И весь в мурашках, – добавляет вторая.

– На загорающего совсем не похож, – соглашается третья. – Надо его срочно спасать!

Переглянулись тучи, пошептались… и как ливанут на меня дождём – из трёх своих водомётов сразу!

Скатился я с крыши, забежал в дом, высунулся в окно:

– Да разрази вас гром, заботливые мои!

Так и не вышло из меня загорающего.

Петя-ворчун

Чайник у меня строгий, трудно с ним. Был бы он каким старинным, фарфоровым, или, наоборот, новым, стеклянным, так наверняка бы вёл себя иначе, а мой – керамический, самый простой.

Я его каждое утро кормлю заваркой. Насыпаю не очень много, чтобы не баловать ни его, ни себя. Потом заливаю крутым кипятком, сажусь у окна и жду. Чайник пыхтит, как ошпаренный, хотя на самом деле эта процедура явно доставляет ему удовольствие. Просто у него такой характер – надо поворчать. Крышка дребезжит, подпрыгивает – чайник кипятится, бубнит.

– Ох, поздно ты встаёшь, поздно просыпаешься, – наставляет он меня уму-разуму. – Ты же не в городе, в деревне надо рано вставать, с первыми петухами!

– Да нет у нас петухов-то, – отбиваюсь я.

– Вот и завёл бы петуха – как в деревне без петуха-то! Потому и спишь так долго, что петуха у тебя нету!

– Зачем мне петух, когда у меня есть ты, – говорю. – У тебя и вид вполне соответствующий, и петушишься ты по утрам не хуже настоящего петуха.

Смотрю, а чайник грудь выпятил, рожок вздёрнул – того и гляди, затрубит или закукарекает. Понравилось ему, видать, такое сравнение. Хорошо, отныне буду звать его Петей.

– Ну что, Петя, теперь твоя очередь меня угощать!

И вот тут чайник Петя проявляет себя с самой лучшей стороны: такого ароматного чая ни один чайник не предложит – ни фарфоровый, ни стеклянный!

Без языка

А вот с котом мы почему-то не нашли общего языка.

Появился он во дворе внезапно. Явно местный, ведёт себя уверенно, почти нагло, крутится у крыльца и чего-то от меня требует. То трётся об ногу, то огрызается, но объяснить, что ему надо, не может.

– Нихьт мяу, – говорю ему. – Мур-мур непонимайт!

Наконец, по шевелению усов, по вилянию хвоста я начинаю понимать отдельные слова и фразы.

– Женщина? – переспрашиваю. – Еда? Здесь? Прошлым летом?

И тут до меня доходит:

– Так это тёща моя была! Она прошлым летом тут две недели обитала.

Кот с облегчением садится на задние лапы, облизывается и вдруг совсем внятно задаёт вопрос:

– Ну и где?

– Что? – не понимаю я. – Тёща? Еда?

Кот вздыхает – уже совсем по-человечески – и, потеряв всякую надежду установить со мной, бестолковым, контакт, медленно уходит в лес.

Я пытаюсь вернуть его, говорю, что пошутил, что сейчас вынесу ему что-нибудь перекусить, но он уже не слушает. Ему такое обращение не понравилось, и терпеть мои шутки он не собирается. Даже ради обеда. Это я понимаю по изгибу его спины и категоричной неподвижности хвоста…

Нет, надо всё-таки кошачьему как-то научиться. Без него в деревне – никак.

Тишина

Каждый день ко мне в гости приходит тишина. Она является после полудня, когда птицы и насекомые замолкают, а ветер, устав задираться к листьям, ложится на землю прозрачной периной. Тогда я вдруг замечаю, что мысли в моей голове начинают звучать как-то уж слишком громко.

– А, так значит, моя гостья уже здесь, – понимаю я, – уже вошла и расположилась.

Это время так и называется – тихий час.

Здешняя тишина – это не городская тишь четырёх стен, где из-за каждой доносятся шумы и отзвуки чужой жизни. Здешняя тишина объёмна и величественна. Она не просто молчит, она слушает. Это внимательная тишина.

Я тоже люблю слушать больше, чем говорить, и всё-таки в молчании мне трудно соревноваться со своей гостьей. Каждый день я задаю ей вопрос – один, но важный. Тишина отвечает молчанием, но это молчание красноречивей любых слов.

Вот и сегодня я спрашиваю её:

– Когда я вернусь в город, ты будешь ко мне заходить?

Тишина молчит. И по её молчанию я понимаю, что спросил глупость.

Драма

Перед дождём разгулялся ветер, разнылась в доме входная дверь. Скрипит и скрипит, бьётся о косяк. Я терпел, терпел, потом вышел в сени. А там, оказывается, между дверью и ветром происходит какая-то драматическая сцена, какой-то душераздирающий разговор. Он её теребит, норовит сорвать с петель и увлечь за собою, а она вырывается, хлопает решительно и бесповоротно. Заметили меня – чуть притихли, сделали вид, что разговаривают о погоде. Я постоял немного в сенях, но встревать не стал – по всему видно, что это их давнее дело, личное, выстраданное.

Ушёл я в дом. И тут слышу – не выдержал ветер. Рванул так, что все вёдра и тазы во дворе попадали, плетень накренился, деревья пригнулись и залепетали испуганно. И зарыдал ветер во весь голос. Ливнем зарыдал, без всякого стеснения.

А дверь молчит.

Я опять в сени вышел, прикрыл её. Она и не сопротивлялась.

К вечеру всё стихло – ни ветринки, ни дождинки. Только капают в тишине капли – плачет украдкой дверь. Отдельными крупными каплями стучит, по-вдовьи.

Вёдра

За водой к лесному роднику я хожу с двумя пластмассовыми вёдрами: красным и зелёным. Эти вёдра – полные противоположности друг другу. Красное – громкое. Оно постоянно привлекает к себе внимание, всем видом своим будто бы кричит:

– Эй, я здесь! Меня не забудьте! Вот оно я!

А зелёное – скромное и тихое. Чуть отвлечёшься, упустишь его из виду – и всё, и ищи-свищи. Пока обнаружишь его где-нибудь в траве или во мху, уже три раза успеешь с ним мысленно попрощаться. А оно стоит себе, как ни в чём не бывало, и даже слепней от себя не отгоняет.

– Не стоило волноваться, – извиняется, – я и не думало прятаться. Просто замечталось немного…

Если взять ведёрки в одну руку, они тут же начинают спорить, биться боками, громыхать своей пустотой. Приходится нести их в разных руках – чтобы не подрались. Зелёное на ходу смотрит по сторонам, буквально сливается со всеми окружающими лесными красотами. А красному кажется, что все на него смотрят, все им любуются, и от удовольствия оно пыжится и ещё больше краснеет.

Приходится остужать обоих ключевой холодной водой.

Ягоды на зелёное ведёрко смотрят недоверчиво, на их взгляд, оно ещё не созрело. А вот перед красным они раболепно склоняют свои наливные головы: наверное, принимают его за огромную ягоду, за царицу-ведронику. А может быть, за ягодный рай, в который они попадут, когда сами созреют.

Поединок

Вошёл я на кухню – так и обомлел! Даже коленки задрожали. Мышей я в доме видел, этим меня не проймёшь. А вот дракона на посудной полке я увидеть не ожидал!

Смотрит на меня эдакое чудовище, разевает пасть и шевелит раздвоенным языком! Я взял себя в руки и стал нащупывать рукой рыцарское вооружение. Вот эта крышка от кастрюли вполне сойдёт за щит, а большой хлебный нож – за меч.

Но, когда я уже совсем готов был сразиться с драконом, что-то меня смутило в его облике. Какие-то несвойственные этому сказочному виду жёлтые бакенбарды… Постойте, так это же уж! А почему он такой большой?

И тут я всё понял. Уж заполз за бутыль с уксусом и смотрит на меня через неё, как через большую линзу.

И тут меня разобрал смех. Смеюсь-то я, конечно, над собой, но дракон принимает это на свой счёт. Недовольно шипя, он уползает в угол полки и свёртывается там узлом. Он делает вид, будто его здесь нет. Без увеличительной бутылки он выглядит маленьким и неопасным.

Ну что ж, сражение с драконом отменяется. Пронесло…

Заведующая

За колодцем у нас болотце. Раньше его здесь не было, а потом с годами натекло.

Решил я разведать, что там, в этом болотце, делается, глубокое ли, опасное ли. Подошёл вплотную, вижу – сидит огромная лягушка. Обычно лягушки из-под ног разбегаются, отпрыгивают, а эта расселась за кочкой, как какой-нибудь начальник за своим начальственным столом, и никуда отпрыгивать не собирается.

– Извините, – говорю, – мне бы пройти.

– Куда? – спрашивает лягушка, раздувая щёки. – Дальше нельзя, дальше ничего нет.

– А вы кто, собственно? – интересуюсь.

– Завбол, – отвечает лягушка. – Заведующая болотом.

– А, значит, что-то всё-таки есть!

Перешагнул я таки через эту заведующую, пошёл исследовать болотце. И ничего она мне не сказала, даже не обернулась, так и сидит дальше – заведует. Тем, чего нет.

А я обернулся. Жалко её всё-таки. Возможно, когда-то её должен был поцеловать царевич, да только царевичей поблизости не нашлось. Вот и не превратилась лягушка в царевну, а стала заведующей болотом. Такая судьба!

Болтунья

Самая разговорчивая обитательница здешних мест – вода, у неё очень длинный язык.

Сначала она выглядит спокойной и уравновешенной. Но вот я зачерпываю кувшином из колодца порцию водицы и переливаю её в ведро. Вот тогда и появляется у воды длинный прозрачный язык, похожий на толстый жгут, и начинает она рассказывать мне всякие лесные истории.

Колодезная вода знает все тайны – она ведь столько всего видела! И на небе была облачным паром, и проливалась на землю дождём, потом текла ручьями по полям и перелескам, отстаивалась в лужах, оседала в колеях и, наконец, просачивалась сквозь землю вглубь, вливалась в грунтовые воды и подземные течения. И всем, что узнала и увидела она во время этого долгого путешествия, вода спешит поделиться со мной.

Жаль, что я не могу разобрать подробности – слишком уж быстро она рассказывает, захлёбывается от нетерпения. А может быть, и специально тараторит, чтобы не выдать подземные тайны, не расплескать.

Ку-ку

Потерял в лесу ножик. Только что обстругивал им веточку, потом залюбовался муравейником, и вот – ни веточки, ни ножика! Ищу во мху, рыскаю вокруг дерева, запаниковал, чуть не упал в муравейник…

– Ножик, ты где?

Не отзывается! А ножик хороший, проверенный, я его когда-то нашёл на берегу моря. Неужели ему так здесь понравилось, что он навсегда решил остаться в лесу?

– Вон там, вон там! – это какая-то птичка уселась на ветку и подсказывает мне, где искать.

А поди пойми – где это «там»?

– Ле-вее! Ле-вее! – вмешивается другая птица. Она и размером побольше, и сидит повыше.

Тут ещё несколько птиц прилетели и давай мне подсказывать, где искать. А я понять не могу – дразнятся они или на самом деле видят со своей высоты ножик и мне хотят помочь. Впрочем, их уже так много налетело, что это теперь не важно – всё равно мне среди их разноголосицы не разобрать ни слова.

Я отвернулся в отчаянии – и тут же увидел ножик. Он между двумя кочками залёг. Устал, наверное.

– Спасибо вам, птицы! – говорю. – Помогли найти пропажу.

Птицы замолчали, но не улетают. Ждут ещё чего-то. Я объясняю:

– Поблагодарил бы вас всех поимённо, да я, понимаете, человек сугубо городской и в птицах совершенно не разбираюсь. Не знаю, как вас называть, уж простите!

Улетели птицы, махнули на меня крыльями. Только одна осталась. Посмотрела с пренебрежением и говорит: «Ку-ку!»

Вот её-то я знаю – это кукушка. Только её я благодарить не буду – она точно дразнится.

Поклонники

Захотел я сделать селфи, чтобы жене и дочке послать фотопривет. Вышел на крыльцо, нацелил на себя объектив телефона, стал фокус настраивать. И тут садится мне на плечо слепень – маленький, серенький, но тяжёлый, как рыболовное грузило.

– Каж-ж-жется, я вас ж-ж-жнаю, – говорит. – Вы ж-ж-живёте в этом ж-ж-жилище! Вы ж-ж-жуткая ж-ж-жнаменитость! Пож-ж-жвольте с вами ж-ж-жапечатлеться! Это будет неж-ж-жабы-ваемо!

Я ещё не успел ответить, а он перебирается с плеча мне на лоб! И тут же второй слепень подлетает – ещё тяжелее первого:

– И мне, и мне пож-ж-жвольте, пож-ж-жалуйста! Моя ж-ж-же-на обж-ж-жавидуется! Она вас обож-ж-жает!

Я попробовал было им отказать, стал уверять, что я никакая не знаменитость, а им на подмогу уже летит ещё несколько слепней и два овода! Облепили меня поклонники с головы до ног, тут уж не до селфи.

– Нет, нет! – кричу я, отмахиваясь телефоном. – Я не фотографируюсь с незнакомыми насекомыми!

А они злятся, обзываются:

– Пиж-ж-жон! Воображ-ж-жала! Ж-ж-жалко ему!

Убежал я на этот раз, скрылся в сенях, переждал. Но ведь с этого дня они мне прохода не дают. Стоит мне выйти из дома с телефоном, тут же налетают, просят сфотографироваться, а когда я отказываю, кусают больно-пребольно – на память. Ж-ж-жуть!

Три глотка

Целый день бродил по лесу, заплутал, утомился, проголодался, выпил всю воду, что взял с собой… Выручил меня лесной родник. Увидел меня – и журчит:

– Привет, дружище! Подходи, пей на здоровье!

Я попробовал – вода холоднющая. Челюсть сводит аж до затылка. Но зато – чистая и вкусная.

Зачерпнул я горсть водицы, выпил – и жажды как не было. Второй раз зачерпнул – и голод утолил, вроде как наелся. А уж после третьего раза – и силы появились, и в голове стало ясно! Сразу понял, в какую сторону идти, сориентировался на местности.

Поблагодарил я родник, запомнил, где его искать, взял с собой целую фляжку чудесной водицы. И каждый раз, как я её дома открывал, вода журчала мне те же слова:

– Привет, дружище! Пей на здоровье!

Вода определённо была живая.

Сны

Каждую ночь я вижу очень яркие и очень странные сны. Нигде мне не снится столько незнакомых людей и необыкновенных, хотя и правдоподобных, событий. Мне кажется, что эти сны уже кто-то смотрел, что они – чужие.

Деревня наша когда-то была обитаемой, да что там обитаемой – жизнь просто бурлила в ней. Как и в соседних поселениях. Здесь проживало много семей, у каждой был скотный двор с коровой, поросятами, овцами… В каждом доме текла неспешная жизнь, каждое утро люди отправлялись на работу, на учёбу, каждый вечер, уставшие, они садились за стол. И у каждого свои радости и горести, трагедии и удачи… И так много-много лет подряд, поколение за поколением…

Теперь ничего этого нет. Только разваливающиеся дома да проходящая через деревню дорога. Даже ручей, в честь которого деревня и зовётся Ручьём, высох, иссяк.

Но ведь сама деревня жива. Она всё помнит, хранит все эти наслоения событий, судьбу каждого своего жителя, историю каждого домашнего очага. Так может, это её сны я вижу по ночам – сны нашей деревни? С кем ей ещё поделиться своими воспоминаниями, как не со мной – её единственным на данный момент постояльцем?

Каждую ночь мне снятся эти чужие сны… Или уже не чужие?

Чулан

Чулан на меня обиделся и чуть не съел. За что обиделся – не знаю. Может быть, за то, что я порядок в нём отказался наводить. Посмотрел, попробовал – и сказал: нет, навести здесь порядок не представляется возможным! И с тех пор чулан затаил недоброе и стал прятать от меня инструменты и всякие нужные вещи. Я же отлично помню, что положил ручную дрель вот на эту полку – а вместо неё лежит какой-то обломок древнего улья. А сюда я ставил банку с гайками. А в этот угол я повесил фартук. И где оно всё?

– Шиш тебе, а не банка с гайками, – шепчется чулан. – Без фартука обойдёшься…

Думаете, мне показалось? Да нет же – он мне мстит.

И вот дело дошло до покушения. А было так. Захожу в чулан – и вдруг доски подо мной проломились, разъехались, и я со всего маху загремел куда-то вниз! Пока падал, ухватился за приколоченный к стене щит. Щит хрустнул, открепился от стены – оказалось, что им было заколочено маленькое окошко. Через него тотчас запрыгнул в помещение солнечный луч и высветил все стены, все полки, все углы. Всё сразу видно стало! Вон дрель лежит, вон стоит банка с гайками, вон фартук – в другом углу… Видимо, это всё-таки я что-то напутал…

И вот стою я наполовину проглоченный, торчу из чу-лановой пасти. Нижняя часть меня провалилась под дом, а верхняя глазеет на заново открывшуюся картину. Смотрю и диву даюсь: ведь так-то, с освещением, это и не чулан, получается, а кладовая! Более того – мастерская! Если навести здесь порядок, то тут можно работать, творить.

– Извините, мадам, – говорю я пристыженно. – Выходит, я не только с названием перепутал, я и пол ваш неправильно определил. Вы, оказывается, не чулан вовсе, а мастерская!

На том и помирились.

Вот что значит правильное освещение.