Текст книги "Парень, девушку"

Парень, девушку
и другие рассказы
Константин Реннер

© Константин Реннер, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Помдеж Меркурий

Дунька

– Костя! Товарищ младший сержант!

В тусклом свете ночника дежурный показывает мне на часы.

– Понял.

Я сажусь, ищу ногами тапочки.

– А Меркурий?

– Ждет.

– Что-то у тебя холодно, – говорю.

– Костя, – дежурный замялся.

– Что еще?

– Мне докладывать, так что если можно, быстрее.

– Быстрее, – говорю, – нельзя.

Я иду в умывальник, открываю кран, смотрюсь в зеркало: опухший, бледный, с мешками под глазами, довольно мерзкие рыжеватые усики. Еще тот защитничек. Может, сбрить? И тут же слышу, как скрипит дверь умывальника, и в зеркале появляется жалостливое лицо дежурного:

– Товарищ младший сержант, я первый раз дежурю, доложил, что вы ушли, а вы не ушли, придет Лысюк, а вы не ушли.

Значит, местным девушкам придется подождать.

– Из-за тебя я теряю привлекательность, – говорю дежурному. – Что нового?

Дежурный оживляется:

– В пять Дунька заходила.

– Так рано?

– Она сегодня на первом КПП…

– Понятно.

Дунька была местной дурочкой, плодом, как говорили, пьяной любви секретарши из штаба и заезжего майора ревизионного управления. Ей было лет двадцать пять, днями и ночами она бродила по городку, залезая то под одного, то под другого оголодавшего солдата.

Я иду в спальню, одеваюсь. Меркурий с бушлатами ждет меня на крыльце. Конец августа. Прохладно. Ночью шел дождь. Мы идем в столовую, завтракаем, Меркурий аккуратно прячет в карман два законных воскресных яйца и кричит повару:

– Женька, дай еще! Целый день жрать не будем.

– Своих, что ли, мало? Отвали, а…

* * *

На первом КПП ефрейтор Ерин поит Дуньку чифиром.

– Ты сдурел? Ей же нельзя, – говорю.

– Все ей можно, нормальная девка, придуривается больше.

Дунька зашевелилась:

– Вы куда, мальчики?

– На кудыкину гору.

– На артсклад мы, – поправляет Меркурий.

– Я с вами.

– Отставить! Ефрейтор, доложи в штаб, что мы ушли. Дай глотнуть. Тьфу, ладно, не надо.

Ерин нажимает на селектор и громко говорит:

– Наряд на свал… то есть, на дальний артсклад покинул пределы части.

– Пошли, – говорю я Меркурию.

За воротами, кутаясь в бушлаты, мы выходим на бетонную дорогу, по которой бредем вдоль леса мимо офицерского городка, а потом еще дальше, к городской свалке, прозванной когда-то ради приезжего начальства, дальним артскладом. Там мы и будем торчать целый день неизвестно для чего, предоставленные сами себе, связанные с гарнизоном только телефоном, который, как нам сообщил дежурный по городку, уже полтора месяца не работает.

* * *

Сыро, холодно. От мусора идет не то пар, не то дым. Местами чадит неубитый ночным дождем огонь. Из старых кроватей, досок, фанеры кто-то заботливо сколотил времянку, в глубине которой притаился лежак, на стене молчит телефон.

Мокрое небо спрятало боязливое солнце, отчего над лесом небо чуть светлеет. После обеда солнце переползет на другую сторону дороги, где к вечеру зацепится за край леса, а потом спрячется за него, так ни разу не показавшись из-за пелены. Тогда мы пойдем обратно. А пока привыкаем к новой для себя обстановке – вне роты.

– Еще две-три таких недели, и домой, – говорю я.

– Что делать будем? – спрашивает Меркурий.

– Спать.

– Эх, пожрать бы.

– Ты можешь говорить о чем-нибудь, кроме еды?

– Конечно. Помню, батя рассказывал, у них мужик в селе на две недели к брату уехал, когда от того пришла депеша: «Приезжай срочно, маме плохо». А брат был министр какой-то республики. Проходит две недели – мужика нет. А лето, работы невпроворот. Шлют телеграмму, дескать, уборная, страда, надо хлеб убирать. В ответ приходит пакет весь в гербовых печатях: сообщаем, мол, что товарищ такой-то находится на сложном амбулаторном лечении, заболел. А сами еще две недели самогон квасили, ну и жрачка местная, разумеется. Все обильно.

Я залезаю в шалаш, сворачиваю под голову бушлат, задумываюсь. Господи! Неужели мне меньше месяца осталось служить, неужели я поеду домой, и, когда выйду на родном перроне, блесну значками, тогда все таксисты моими будут, потому что они знают – приехал дембель, а дембель денег не пожалеет, только вези, шеф, вези!

Все, Меркурий, оттрубил я свое, понимаешь, оттрубил, а тебе ещё служить как до Китая пешком и даже обратно можно вернуться, а служба всё равно не кончится. Но не унывай, «дед» служил не тужил, и ты служи, а только неправда, что не тужил, ох, как тужил, и днём, и особенно ночью, когда глаза закроешь – дом стоит, а откроешь – кругом казарма, и так тяжело становится, хоть плачь, да и плакал, Меркурий, было…

И «старики» были такие, не то что мы, постель за него заправь, в наряд за него сходи, пол помой, а что не так, поднимут с кровати ночью, нет, бить не будут – зачем? Учить присягу, отжимаясь, заставят:

– Я…

Отжался.

– …гражданин…

Отжался.

– …Союза…

Отжался.

А кому пожалуешься? Офицеру? Так он тут же, рядышком, стоит, смеется, сигаретку в руках разминает и легонечко так подцепит в бок носочком начищенных сапог – отжимайся, дескать, лучше, задницу не отклячивай, и «старику» пачку протягивает:

– Закуривай.

* * *

– Смирно! Товарищ майор, за время моего дежурства…

– Спите, мать вашу! Где второй?

Оказывается, я заснул. Поднимаюсь и вижу дежурного коменданта майора Лысюка.

– Здесь я.

– А, дембель, мать вашу! Ремень на яйцах, сапоги в гармошку!

– Ну, понесло козла в огород капусту сторожить, завелся! – донеслось из «газика».

Я опешил. Из-за спины майора выскочил полуголый, в одних трусах и накинутой плащ-палатке прапорщик Шлык.

– Ваша мать пришла, матерков принесла! Мужики, не в службу! Понимаете, жена, дура, одежду выкинула. Духами от меня пахнет! Я ей объясняю, водки не было, пили «Шахрезаду», духи. Не верит, говорит, блядую. Ну какой из меня блядун?

Про Шлыка в части ходила масса анекдотов. Однажды Шлык бросил пить. Командование части подумывало о повышении звания. Шлыку дали квартиру, жизнь начала налаживаться. Как-то прапорщик спустился вынести мусор, на крыльце встретилась жена командира части.

– С новосельем вас, прапорщик. Лиза дома?

– Так точно!

– Кстати, муж говорил о вашем повышении. Я рада за вас. Вы совсем другой человек, когда не пьете.

– Спасибо.

Шлык расцвел. Старший прапорщик это не только прибавка к жалованию – это новая должность, перспективы. Он вернулся домой. Зашел в ванную, сполоснул ведро. За шторкой журчала вода. Жена, видимо, решила принять душ, ласково подумал прапорщик.

Шлык протянул руку за шторку, нащупал мокрое женское тело:

– Ух, вы кудряшечки мои родименькие, сегодня ночью побалуемся.

И вышел.

– Леш, ты пришел? Хочешь есть, я пожарила кильки, сладкоежка мой.

Шлык замер. Жена кричала из кухни:

– Ты в ванную не заходи, там Тамара Николаевна моется.

– Кто!?

– Жена командира части. У них что-то с водой.

Шлык заколотил в дверь:

– Тамара Николаевна, простите, я же не думал…

– Все нормально, – ответила командирская жена.

От расстройства Шлык ушел в запой. Звания, конечно, не получил, а про то, что на два месяца завязывал, говорил философски: организму иногда надо устраивать встряску – не пить.

* * *

– Сегодня мусор привозили? – спрашивает Шлык.

– Да, вон там куча.

– Ради бога, поищите вещи, мужики, там документы, а главное, талоны на водку.

– Хорошо.

– Я через час позвоню, узнаю.

– Телефон у нас не работает.

– Тогда заеду.

«Газик» фыркает и увозит дежурного майора с полуголым прапорщиком в сторону офицерского городка. Я возвращаюсь во времянку.

– Меркурий, поковыряйся, может, талоны найдешь.

* * *

– О-о! Кто к нам пришел!

Я выскакиваю наружу. С дороги к нам спускается Дунька.

– Костя, у нас гости.

– Тебе чего?

– Я обиделась.

Я пожимаю плечами. Меркурий ведет Дуньку вдоль куч, по-хозяйски размахивая руками. Минут через десять заглядывает в шалаш.

– Костя, пусти на лежак…

– На хрена?

– Я Дуньку раскрутил…

– Она же больная, чокнутая!

– Она – баба!

– Здесь помойка, Меркурий, побойся!

– Сержант, не надо, ты через месяц баб наковыряешь больше, чем изюма в булочке. А мне еще полтора года Маньку Рукавишникову по ночам под одеялом гонять.

– Разговорчики, рядовой Меркуриев, смирно!

– Ну, Костян, бога ради, будь человеком! Там же баба готовая. Я до армии только раз палку спьяну кинул, так ничего и не понял, почти мальчик. Стерву одну любил, десять лет с ней за ручку ходил, ни разу не целовал. Письма писал…

Одно письмо Меркурия я читал.

«Я помню все: середину проспекта в ночь перед отъездом на базу отдыха (вместе!), когда я сжимал твою руку. Помню лес, поляну, усыпанную одуванчиками. Мы гуляли вдвоем, и так хотелось тебя поцеловать. Моя ладонь еще помнит твою руку. Если долго держать, ладони потеют, но я боялся тебя отпустить. Помню терзания по телефону, напрасные свидания (придет не придет?) Я много что помню.

В моей жизни, так или иначе, все сильные чувства связаны с тобой – любовь, ревность, радость, огорчения, злость. Всех девушек мне хочется называть твоим именем.

Я боюсь приглашать тебя в гости. Мне трудно будет возвращаться в свой дом, – из которого ты ушла. По той же причине я не храню у себя твои фотографии. Это какая-то глухая стена – твоя нелюбовь».

– Смирно, я говорю!

Меркурий прищуривает глаза.

– Есть такой тип людей, им говоришь, шеф, за пятерку до Маяковки довезешь? А они – че? за пятерку? Не, ну ты, парень, даешь. А потом – ладно, поехали.

«Господи, что происходит», думаю я.

Меркурий хватает обрезок трубы:

– Отойди, сержант.

Ты ли это, Меркурий? Тот самый Меркурий, который за дембелей чистит сапоги, застилает кровати, безропотно убирает туалеты, получает тычки, спокойно сносит все оскорбления и унижения – что с тобой случилось? Неужели всё дело в этой неумной представительнице женского пола или что-то другое?

Я отступаю на шаг и расстегиваю ремень: бляха свинцовая, если в лоб прилетит, быка свалит.

– Ну, будь человеком, мужик ты или кто? – Меркурий почти плачет.

Я молчу. Молодой парень хочет удовлетворить естественную потребность, что тут особенного? Совершить, так сказать, ряд поступательно-возвратных движений с представительницей противоположного пола, причем представительница не против, чтобы с ней это совершили. Все нормально. Я представляю, как Меркурий торопится: «Ну, раздевайся, давай, моя хорошая, ляг пониже… вот так…», – скрипит лежак…

И говорю:

– Сифак, дурак, подцепишь.

– Мне же лучше: в госпиталь отвезут. Ну, Костян, ну человечище…

Я плюю и поднимаюсь на дорогу. Пусть делает что хочет. В конце концов, мне через две недели домой.

* * *

– Ну что, полегчало с палки чая?

Дунька, распустив волосы, в накинутом на голое тело бушлате сидит на кровати. В глазах появилась мысль, сквозь расстегнутые полы бушлата виднеется грудь. Сейчас ее можно назвать даже красивой. Меркурий домовито шурует палкой в костре.

– Да у вас прямо семья.

– Костя, не смейся. Клянусь, со мной такого еще не было. Я три раза кончил, пока она разошлась. Не баба – паровоз. Картошку будешь?

– Откуда?

– Старики через дорогу копали, я помог.

Меркурий выкатывает из огня запеченный клубень.

– Костя!

– Что?

– А ей можно замуж?

– Что!?

– Жалко ее.

– Ты бы лучше шмотки прапора нашел.

– Сейчас найду. Два солдата из стройбата заменяют экскаватор.

– Без меня.

* * *

С дороги сигналит машина. Приехал Шлык на «газике».

– Ну что, нашли?

– Нет пока.

– Помоги, сержант, вещи одной дамочке перевезти. Потом выпьем. Привыкай к гражданской жизни.

– Не хочу.

– Я приказываю!

– Водку пить?

Прапорщик понимает, что дал маху.

– Соглашайся, сержант. Там хозяйка незамужняя, после института к нам приехала, что-то насчёт головы. Ты, надеюсь, не евнух?

– Ладно. Поехали.

* * *

Как положено, хозяйка сбегала за водкой. В общем, перевезли, сели на кухне на узлы, разлили. Нас четверо. Хозяйку зовут Надя, ее подруга Татьяна режет на газете колбасу. Шлык говорит:

– Для нормальной работы организму нужны жиры, спирты, углеводы. А колбаса и водка дают всё необходимое нашему организму. Может, в карты сыграем? В «Тысячу»?

Мы выпиваем, в голове плывёт.

Шлык сдаёт карты:

– Берите, я на прикупе. Эта баба такая здоровая, мужа всё время колотит.

– Какая баба? – спрашивает Надя.

– Соседка. Да что мужа – она бегемота сама скрутит! Возьмет за рога и скрутит.

Первым заказывает прапорщик:

– Сто двадцать.

– Тогда я пас, – говорит Таня.

– И я, – вторит Надя.

– А я бы на вашем месте играл, – говорю я, глядя в прикуп. – У бегемота нет рогов.

– С чем играть-то? – Надя показывает мне карты. – У нас в общежитии такие вещи творились, что я никогда бы не поверила.. Если сама бы в них не участвовала.

– Сто двадцать я набираю в легкую, – Шлык бросает карты на стол. – Такая стервозная баба, клянусь, с ней даже тараканы не живут. Туз и «хвалёнка» черви.

– Ну что, играем? – спрашивает Таня.

– Времени уже много, – говорит Надя.

– Я бы играл, – говорю я.

– Вы мне хоть объясняйте, о чем речь, – просит Таня. – А вчера мы так хорошо посидели. Были помидоры.

– Хорошо, играем, – говорит прапорщик и бросает туза, – скиньте по штучке, теперь – она!

И бросает червовую даму. Черви стали козырями.

– Ну, что я говорил?

– Я вашу даму беру, – говорит Надя и скидывает на стол крестовую даму, – тоже – она!

Теперь крести стали козырными.

– Ч-черт! – ругается Шлык.

Считаем очки. У прапорщика сто десять.

– То-то я смотрю, – объясняет он, – туз и «хвалёнка» есть, но этого мало, а десятки-то нет.

Разливаем еще по одной. Наступает отупение. Таня пододвигается ближе к прапорщику, Надя доверчиво мне рассказывает:

– Мы такие приезжаем, и все: «Ах!»

Речь, оказывается, идет о психологическом форуме. Сплошные сплетни, интриги.

Мне становится скучно.

– Между прочим, первое впечатление обо мне обманчиво, – неожиданно добавляет Надя. – Какая-то душная квартира!

И выходит. Я разливаю по стаканам остатки водки. В голове уже гудит, пить не хочется. Я спрашиваю:

– На посошок?

Из комнаты кричит Надя:

– Без меня не пейте!

Она возвращается в длинной кофте, под которой бледнеют стройные ножки.

– На дорожку!

Мы выпиваем, начинаем собираться.

Надя говорит:

– Вы можете ко мне заходить.

И внезапно сильно прижимается ко мне.

Я обнимаю девушку, краем глаза замечаю, как Татьяна с товарищем прапорщиком деликатно скользнули в коридор. Хлопает дверь.

Под кофтой у нее ничего не оказалось. Я удивляюсь, но Надя, закрыв глаза, уже обмякла и висит у меня на руке. Двигаюсь с ней к дивану. Вот тебе и наряд по свалке, только и успеваю подумать я…

* * *

…Телевизор в комнате что-то рассказывает про заседания Верховного Совета. У нее стройное тело, хорошенькая маленькая грудь. Надя в позе удовлетворенной самки лежит рядом, разглядывая меня.

– Пойдем в душ, – предлагает она.

Мне не хочется – холодно.

– Между прочим, я обижусь, – говорит Надя.

– Пошли.

В душе темно.

– Лампочки еще нет, – говорит Надя.

– Так даже лучше – полумрак возбуждает, – говорю я без энтузиазма.

Холодные струйки падают на плечи. Мурашки бегут по коже.

– Может, лучше в кровать?

Надя обижается:

– Я хочу тебя здесь!

Внезапно звонит телефон.

– Подожди!

Она выскакивает из душа и бежит, оставляя на полу мокрые следы, склоняется над аппаратом:

– Алло!

В открытую дверь я вижу, как меняется ее лицо, становится озабоченным, она спрашивает:

– Сейчас?

На другом конце провода ей, видимо, сказали да. Надя бросает трубку.

– Ты должен уйти!

Стоя в темном холодном душе, я наблюдаю, как Надя собирает мои вещи. Затем все аккуратно запихивает в целлофановый пакет и выбрасывает в коридор. Звякает ремень.

– Если тебя здесь увидят – убьют!

Я все еще не верю в происходящее.

– Надя, это шутка?

– Да уходи же!

Надя хватает меня за руку и выталкивает в коридор. Штаны, вывалившись из пакета, валяются на цементном полу. Я натягиваю их на мокрое тело. Потом звоню в дверь.

– Это ты?

– Часы оставил.

Она уходит. Проходит минуты три. Я разглядываю стену. Рядом с дверью кто-то нацарапал: «Меняйте дозы и позы!»

Я звоню снова.

– Ну что тебе? Потом встретимся, все будет потом.

– Часы.

– Слушай, вынеси мусор.

– Часы.

– Господи, какой ты нудный!

Я выхожу на улицу. На скамейке сидит Меркурий.

– Я думал, ночевать будешь. Шлык заезжал, сказал, что ты здесь.

– Пошли в часть, – говорю я. А в голове мелькает: до дома осталось на один день меньше.

Из рассказа младшего сержанта Соколова «Так надо», напечатанного в окружной газете «Красный воин»:

Мы возвращались с дальнего артсклада, где вдвоем с рядовым Меркурьевым целый день, выполняя приказ, грузили тяжелые ящики с какими-то важными приборами.

Устали.

Вечер был поздний, моросило. Мы давно и безнадежно опаздывали в свою часть на поверку и на разрешенную дежурным по части очередную серию «Спрута», а за два километра пешего хода наши бушлаты окончательно промокли, набухли и не грели. И до части еще предстояло мерить шагами пятикилометровую трассу.

Мы шли и громко ругали крепкими выражениями завсклада прапорщика Шлыка, который увезти-то нас утром увез, а вот с обедом и транспортом под вечер где-то потерялся. Мы шли и ругали также проезжающие мимо машины и заверяли друг друга, что на их, шоферов, месте мы обязательно подвезли бы до части двух мокрых и грязных солдат, хотя позже я начал в этом сомневаться.

Затем мы начали замерзать и, чтобы как-то согреться, толкали друг друга, а, разогревшись, орали дурными голосами солдатские марши. Потом Меркурий разошелся и прочитал стихи о своей девушке – красивые и нежные.

– Ты их сам написал? – спросил я.

– Да.

– Почему перестал?

– Я просто не знал, что с этим делать, – ответил Меркурий, утонченная натура, студент филфака. – Ведь даже если есть рифма, то это еще не поэзия. Стихи рождали какие-то странные ассоциации, а во что они выльются, я не знал. Теперь я понимаю, что надо писать о том, что волнует, – армия, служба, защита Родины.

Мы уже не торопились в часть – часы показывали, что поверка давно прошла, закончилась и четвертая серия фильма. Мы просто шли, взволнованные этой ночью. Уже было не так холодно, моросить перестало. Между туч на небе появилось окно, и в него были видны одинокие звезды. Меркурий читал отрывки из своих стихов.

– Ты поэт, – сказал я Меркурию, – напиши стихи про армию.

– Хорошо.

Он был необычайно вдохновлен своим чтением.

Потом мы пришли в часть, доложили дежурному и завалились спать.

Укладываясь, я еще раз попросил Меркурия:

– Обязательно напиши стихи про нас, нашу службу, про армию.

Меркурий еще раз пообещал:

– Я понимаю, так надо.

Ноябрь 1998 г.

Капитан Капкин

– Товарищ младший сержант, а почему вас опять в наряд поставили?

– Напросился.

– Зачем?

– Понравилось.

– Где? На свалке? Что здесь хорошего?

– А в роте?

– Много чего, например телевизор. Кормят еще. А можно вопрос?

– Можно Машку за ляжку. В армии говорят «разрешите».

– Разрешите… А вы домой в «гражданке» или в форме поедете?

– В «гражданке».

– А форму?

– С собой возьму, в огороде на чучело надену.

– Отдайте мне китель! Пожалуйста! Не надо на чучело!

– Понял. Есть отдать китель!

* * *

Часа три назад, до обеда, когда солнце еще висело над краем леса, мы с Меркурием прибыли на городскую свалку, прозванную кем-то ради смеха дальним артскладом, следить за тем, чтобы машины из чужих частей и гарнизонов не выбрасывали мусор возле нашего военного городка. Можно сказать, поставили нас с Меркурием охранять подступы к нашей части.

Меркурий – это рядовой по фамилии Меркурьев. Имени его никто не помнил, и даже на вечерней поверке старшина роты прапорщик Лесков выкрикивал:

– Меркурий!

– Я! – бойко отзывался новобранец Меркурьев.

Его призвали в армию три месяца назад, а я, младший сержант Соколов, увольняюсь завтра. И в наряд напросился, чтобы не торчать последний день в роте.

Сыро, холодно.

Я пошел бродить по ближайшим полям и околкам, высматривая в траве оставшиеся грибы. Пусто, ничего. Недалеко от свалки пасется чья-то корова. Ботало, сделанное из цилиндра мотоциклетного двигателя, гулко отзывается при каждом ее шаге. Странно, откуда она здесь? Ближайшая деревня километрах в двадцати. Неужели забрела?

– Холодно тебе? – спрашиваю я корову. – Ну, ничего, зато мух нет.

Корова огромными глазами смотрит мимо меня.

Я иду обратно. Приближается время обеда. Меркурий разжигает костер.

– Там корова, – говорю я Меркурию. – Слышишь ботало?

– Какая корова?

– Черная такая, с выменем.

– Там, что ли? – Меркурий показывает в сторону городка.

– Нет, за околком.

Меркурий поворачивается и идет к березовому околку, оглядываясь, как бы спрашивая: можно?

– Стой! – я кричу. – Куда? Назад, душара!

Меркурий останавливается:

– Можно?

– Можно козу на возу!

– Разрешите на корову посмотреть?

– И все?

– Все.

Я думаю, врет он или не врет. И решаю – врет.

– Ну, иди.

Он поворачивается, идет через поле, спускается в лощину, огибает кустарник, его спина замелькала в околке. Я слежу за ним, пока он совсем не скрывается за деревьями.

Я смотрю на небо. Серое небо начинает темнеть, солнце повисло над дорогой. Скоро обед, думаю я.

И пускаюсь бегом вслед за Меркурием. Быстро мелькает полынь, осторожно, здесь спуск, я бегу к околку и уже у кустов вижу в стороне Меркурия. Он пробирается к тому месту, где я видел корову. Значит, не врет. Я останавливаюсь тяжело дыша, срываю травинку. Если потереть ее в руке, ладонь становится мыльной – это «татарское мыло».

– Меркурий! – кричу я. – Иди в городок – обед!

Он кивает и идет к шалашу.

– Только скорее, дождь, наверное, будет!

Он опять кивает и быстрыми шагами идет в сторону городка.

* * *

– А телефон на хрена приволок?

– Комендант дал.

Я кручу ручку телефона и говорю в трубку:

– Алло, Ласточка, Ласточка, ответь, я Солнышко.

Меркурий смеется.

– Я не понял, телефон-то зачем? Линия же оборвана.

Меркурий пожимает плечами:

– По уставу положено.

– А пожрать?

– Молоко и батоны.

– Годится.

Я залезаю в шалаш, сажусь на бушлат, достаю батон, откусываю хрустящую корочку:

– М-м-м, какой свежий! Вкусно! Все хочу спросить, ты что-то в наряд по свалке зачастил?

– А что? Помдеж по свалке – это не так уж плохо, – говорит Меркурий, протягивая мне пакет молока, – гораздо лучше, чем копать картошку под дождем. Если не замечать вони, свалка – самый лучший наряд, сам себе командир. От помдежа по свалке не так далеко до помдежа по роте.

– Философ, ты бы в мусоре поковырялся, – говорю я Меркурию.

– Зачем?

– Так, для вида.

– Комендант все равно не приедет.

– А если приедет?

Я допиваю молоко, вылезаю из шалаша, бросаю пакет, затем цепляю его носком и пускаю вперед.

– Меркурий, держи. Дай на ход!

Меркурий кидается, переигрывает пакет на другую ногу и выдает пас. Я разбегаюсь и бью. Пакет, сделав дугу, отлетает прилично, врезается со звоном в кусок стекла у дальней кучи мусора.

– Гол!!! – орём мы в один голос.

– Меркурий, ты как?

– Еще бы пожрать.

– А после молока?

– Нормально.

– А у меня что-то живот крутит.

Я возвращаюсь в шалаш, кутаюсь в бушлат и смотрю, как в другом конце шалаша гнездится Меркурий. Пусть покемарит. Хорошо, что мы сейчас не в роте, думаю я.

Цивильно поели, дремлем. Потом Меркурий сбегает за картошкой, пожарим.

Начал накрапывать дождь.

– Ты это… не спи… – говорю я Меркурию, закрываю глаза и улыбаюсь.

Господи! Да ведь все, все! Сегодня мой последний день в армии. Последний! Больше не услышу команды «Подъем!», не буду ходить строем в столовую и обратно, не нужно больше надевать противогаз, слушать политинформацию и…

И тут на меня нахлынуло. Слова сами выстраиваются в предложения, просятся на бумагу. Я достаю блокнот: «Мы возвращались с дальнего артсклада…»

– Меркурий, спички! Зажигай, держи так.

Я пишу быстро, сокращая слова. «Мимо проносились машины… Мы не были сумасшедшими, просто научились радоваться мелочам… Мы валялись в траве, пекли картошку, стреляли из лопат по проезжающим машинам…»

И вдруг Меркурий говорит:

– Последняя.

– Что?

– Спичка последняя.

– Точно?

Меркурий трясет пустым коробком.

Я прячу блокнот и сильнее закутываюсь в бушлат. Хороший получился отрывок, мелькает в голове, и я опять начинаю думать о завтрашнем дне, как встану позже всех, побреюсь, возьму у старшины свою домашнюю одежду, наглажу брюки и, подхватив сумку, выйду за ворота части. С этими приятными мыслями я засыпаю.

Мне снится поезд, вокзал родного города, дом, лестница в нашем подъезде на четвертый этаж, дверь открывает мама.

– Мама, – говорю я и обнимаю ее. Она плачет.

– Все хорошо, – говорю я. – Мама, это Меркурий.

Меркурий вытягивается и говорит, отдавая честь:

– Товарищ мама! За время моего дежурства происшествий не случилось.

Потом мама идет на кухню, начинает собирать на стол, а мы с Меркурием идем на балкон, но вдруг оказываемся в машине.

Водитель говорит:

– Корову я потерял. Мужики, вы корову не видели?

– Нет, – твердо отвечаем мы.

– Ладно, – говорит водитель, – я ухожу, но вместо меня придут другие.

И точно, вместо него появляются две девицы.

– Мальчики, развлечься не желаете? – спрашивает одна девица.

– Чё? – слышу я голос Меркурия.

– Не желаете развлечься, говорю?

– Чего-чего сделать?

– Раз-влечь-ся!

– Мы не, мы спим, – это опять Меркурий.

Я открываю глаза, соображая, приснились мне голоса или действительно кто-то приходил.

– Меркурий, – спрашиваю, – кто здесь разговаривал?

– Да суки.

– Кто?

– Девки какие-то приходили молодые.

– Ага! Это интересно. И что?

– Я их послал.

– Как послал?

– Идите, сказал, мы устали, спим.

– Молодец!

Я мотаю головой – может, еще сплю. Потом смотрю на Меркурия, пытаясь понять, что за метаморфоза с ним случилась за неделю. То местную дурочку Дуньку возжелал, аж в драку лез, нарушая устав караульной и гарнизонной службы, то…

– Ты дурак? – спрашиваю я Меркурия.

– Ну их, вдруг заразные.

– А Дунька?

– Это другое…

Я закипаю:

– ЭТО у них у всех одинаковое! А-а-а, я понял! Чуйства, мать твою! Сердце не позволяет вставить налево.

– Страшные они были.

– Тебе их что, маме показывать?! Нет, Меркурий, ты не дурак, ты – орел! Я перед командиром роты похлопочу, чтобы тебе ефрейтора присвоили. Отличный солдат! Пример другим! Стойкий дух! Смотрите – отказался вступить в половой контакт на боевом посту, предпочитая дрочить ночью в туалете. Герой хренов! А меня ты спросил?

– Я же не думал…

– Вижу, что не думал!

* * *

По дороге едет командирский УАЗик, за рулем которого сидит вчерашний дежурный по части капитан Капкин. Рядом прапорщик Шлык. Я начинаю беспокоиться. Не хватало еще за день до дембеля на какой-нибудь чепухе залететь. Так, что было вчера? Ну, не пришел на ужин это ерунда. Не вышел на вечернюю поверку – тоже не страшно. Пьянок и самоволок вчера вроде не было. Может, что еще?

Машина останавливается. Шлык, с трудом справляясь с дверью, выпрыгивает из УАЗика и кричит:

– Сержант, иди сюда!

И тихо добавляет капитану:

– Не бойся – мировой парень.

Я иду медленно, соображая, отдавать честь или нет. Решаю не рисковать и прикладываю ладонь к голове:

– Товарищ капитан, дежур…

Капкин морщится:

– Перестань. Ты завтра увольняешься?

У меня отлегает от сердца.

– Увольняюсь.

Капкин отворачивается от меня, молча разглядывает профиль мусорных куч, вздыхает и тихо говорит:

– Сразу к делу. Обстановка такая. Завтра из отпуска приезжает моя жена. Я ее, конечно, люблю, соскучился и всё такое, но за две недели ее отсутствия истратил весь запас семейных презервативов. Кондонов, попросту говоря. Так получилось.

Капитан опять молчит, потом добавляет:

– Сам я их купить не могу, так как меня каждая собака знает. И ещё каждая собака знает, что моя жена, дочь командира части, уехала на две недели в отпуск. Прапорщик тоже не помощник. Остаётся…

Он протягивает мне деньги и коробочку:

– С меня причитается, ну, бутылка там, до станции довезу. Выручишь?

Я беру коробочку, читаю: «Презервативы „ЭРОС“. С усиками. Доставят наивысшее удовольствие». С упаковки в соблазнительной позе улыбается пышногрудая блондинка.

– Как тебе девочка? – спрашивает Капкин.

– Супер!

– Вот и у меня такая же была, – вздыхает он.

– Ну-ка, дай посмотреть, – протискивается Шлык. – Правда, хороша. Кстати, на сей счет есть правдивая история. Тут одна подруга моей жене жалуется: меня, говорит, на пляже какой-то жлоб изнасиловал, а на суде сказал, что я лежала голая, в вызывающей позе. Что, теперь и полежать нельзя? Может, я и не его ждала вовсе.

И ржет. Капкин улыбается:

– Ну что, поедешь?

– Да.

Я забираюсь в машину и кричу Меркурию:

– Остаешься за старшего.

Он кивает головой и показывает, чтобы я привез что-нибудь поесть. Я пожимаю плечами, мол, как получится. УАЗик разворачивается, мы едем в военный городок молча, останавливаемся возле аптеки.

Я выпрыгиваю из машины, по привычке озираясь, не видно ли где патруля, и захожу в аптеку. За прилавком стоит молодая девушка, даже слишком молодая, наверное, сразу после медицинского или какого там училища, так что я начинаю краснеть, когда лезу в карман и протягиваю упаковку:

– Мне нужны такие же.

Она тоже краснеет и тихо отвечает:

– Таких нет.

– Что же делать?

– Возьмите другие.

– Спасибо, других не надо, – я выхожу из аптеки, отрицательно верчу головой на немой вопрос Капкина и запрыгиваю в машину.

– Хреново, – говорит Капкин и заводит мотор.

– Может, в части у санитарки спросить? – предлагает Шлык. – В аптечке, кажется, должны быть.

– Я не пойду, – говорю я.

– Почему?

– Интересно, спросит она, а кто от тебя в роте залететь боится?

– Откуда в боевой аптечке нашего солдата гондоны, в смысле презервативы? – спрашивает Капкин.

– Я вроде видел…

– С усиками?! У нас же не американский спецназ!

– Мало ли, – говорит Шлык и как закричит:

– Стоп! Глуши!

– Какого хрена! – ругается Капкин.

– Вспомнил! ТРАХТЕНБЕРГ!

– Что?!

– Молчи и радуйся: у нас в общежитии один лейтенант презервативы коллекционирует.

– А почему Трахтенберг? – спрашиваю я.

– Прозвали так. Трахает все, что движется. Иногда даже когда матери к солдатам приезжают, так он и к ним подкатывает.

– Поехали.

– Подождите, – говорю я, – а может, он использованные коллекционирует.

– Зачем?

– Ну, в конвертик складывает презервативы и подписывает: «Этим я трахнул мамашу рядового Сидорова. Два раза. Позы номер шесть и четыре». И дата.

– Идиот.

– Почему? Мысль-то интересная.

Капитан снова заводит машину, и мы едем к общежитию. Перед общежитием Шлык опять долго борется с дверцей, наконец справляется, вылезает, буркает на ходу: «Я сейчас». Я иду за ним. Мы поднимаемся на второй этаж, прапорщик вытаскивает из кармана красную повязку с надписью «Дежурный» и протягивает мне:

– Надень на всякий случай.

Он стучится в последнюю по левой стороне комнату:

– Открыто, – отвечают ему, и Шлык скрывается за дверью.

– А-а, Ебун Петрович! Пить будешь?

– Юра, выручай! У тебя гондоны остались?

– Обижаешь…

– С усиками, те, французские?

– Опять обижаешь. Кончились.

– Ты же хвастался, что брал тридцать пачек! Это девяносто штук!