Текст книги "Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей"

7

Холод сводил с ума. Он был страшнее любых пыток: человек устал и хочет спать, а мороз посредь ночи вырывает его из сна и не дает более никакого покоя. Часами можно лежать и дрожать. Голове надобен сон, но тело трясется мелкой дрожью, как на пронизывающем ветру.

Фаддей ворочался со стонами, заматывался в одеяло. И крутился, крутился беспокойно на жестком деревянном лежаке, пытаясь принять удобное положение. Какое там, разве оставит проклятая холодина в покое! Булгарин дрожал всем телом, словно в лихорадке. Как же одолел его сей мороз! Прошлые зимы геттингемскому студиозусу не лучше было. Комнатенка меблированная отапливалась отвратительно. В отместку хозяйке он всю мебель почти пустил на обогрев.

Никогда, никогда более не мерзнуть! Было темно. Он и представить не мог, который сейчас час-то. Только-только наступила ночь или дело уже к утру идет.

Одеяло от холода практически не спасало. Уж тем паче на гауптвахте, где ветер дул изо всех щелей. Десять дней уж он торчал здесь, и эти десять дней ему за долгую зиму показались. Булгарин судорожно натянул одеяло на голову.

Он распланировал бегство из казарм до мелочей, как по нотам. Но холод подмораживал волю. Да и не только холод. То, что сказал ему тогда Дижу в лазарете, в последние дни пустило в душе Фаддея глубокие корни. От этих слов было так же невозможно защититься, как и от проклятой холодины. Это была вера в невозможность побега. И страх, что после будет еще хуже, нежели нынче. Если бы Дижу удалось сбежать, мир бы сделался совсем иным. Но Дижу вновь вернули во все тот же свинарник…

Нет. Побег из казарм был мечтой, сновидением пустым, из пут которого он все еще не мог высвободиться окончательно. Но не супротив же родного Отечества на стороне кровожадного Корсиканца воевать?! На что ему надеяться-то? Как жить, как дальше жить?

Лучше уж полностью отдаться муштре. Она места в голове для размышлений не оставляет. Муштра военная аки пауза в жизни обыкновенной. Пауза слишком затянувшаяся, во время которой к родному дому он ни на йоту так и не приблизился…

Фаддей подоткнул одеяло под ноги, чтобы щупальца проклятого мороза не щипали за тело.

Нет ничего ужаснее этих бессонных ночей. Эх, послал бы бог, что ли, сон. Во сне-то Фаддей бывал свободен и был волен делать, что заблагорассудится. А еще во сне было не так холодно, и не числился он в солдатах во сне-то.

Но именно сон превращал пробуждение в нечто совершенно ужасное. Мгновение какое-то он пытался осознать, где пребывает. А потом как звонкая пощечина: нет, не дома он, не в своей комнатенке даже меблированной в Геттингеме, а на гауптвахте бесправным узником.

А вот Мари сниться ему перестала. Больше не погибала она в его снах. Не было ее больше в сновидениях. Ровно и в самом деле под землю провалилась. Раньше-то, когда плохо Фаддею бывало, ничего другого и не снилось даже…

И росла в душе звериная почти тоска по женщине. Тоска по женскому голосу, по женскому лицу, озаренному улыбкой. Все это казарменное безумие противно человеческой природе! Нельзя жить так, как устав воинский предписывает. Нельзя.

Шаги. Шаги?

Фаддей приподнялся, вслушиваясь в шорохи ночные.

А, караульные явились не запылились. Ключ повернулся в замке. Ну, и чего им посредь ночи от него-то надобно? Дверь со скрипом растворилась. В щель рука со свечой просунулась, а потом и тень длинная, тощая возникла. Нет, не караульный это…

– Пробил твой час. Выкладывай, Булгарин, желание последнее, – прогремел глас в ночи.

Фаддей в ужасе на свет свещной щурился. И не узнать, кто к нему пожаловал. И чего от него хотят? Последнее желание? Эко звучит нерадостно… Неужели маршал Даву отомстить восхотел?

А тень приблизилась. Огонек свечи на мгновение лик высветил. И Фаддей с облегчением узрел копну белокурых волос.

– Цветочек! – удивленно воскликнул Булгарин. – Это ты? – рывком выпростал ноги из-под одеяла и сел на краешек лежака.

– Утречко доброе, Булгарин! – с ухмылочкой поприветствовал его сияющий Цветочек. – Да, это я, златой мой вьюнош! – и повел бровями белесыми. – И свечечку тебе принес!

– Ты, что ль, сегодня в караульных? – догадался Фаддей.

Цветочек устало отмахнулся.

– Ну, да. Более или менее я…

Фаддей стукнул кулаком по колену.

– Эх, знал бы заранее, попытался б тогда бежать сегодняшней ночью! Но да все равно… Рад, рад я тебя видеть! – он быстро поднялся, сделал шаг к Цветочку и выхватил у него из рук связку ключей. – Дай-ка хоть посмотрю на ключики от свободы, дружок! – И взвесил на ладони тяжеленную связку. – Теперь я, аки апостол Петр, старый ключник райский!

– Эй, ключи-то отдай! – неуверенно пискнул Цветочек. – Хорош уже глупости делать!

– Это какие-такие глупости? – лукаво спросил Фаддей, поглядывая на Цветочка и корча физиогномии буйно помешанного.

Цветочек попятился прочь.

– Булгарин, отдай ключи подобру-поздорову…

– Дурак, я тебя лишь попугать хотел, – сник Фаддей. – Не нужны мне ключи, эвон ты дверь и так не запер… – и бросил товарищу связку ключей. – Неужели ты и в самом деле поверил, что брошусь с ключами по двору казарменному, понаоткрываю все двери и оставлю тебя здесь с твоей дурацкой свечечкой, а?

Цветочек смущенно хихикнул.

– Все шутишь, да? Хотя… – юноша зябко передернул плечами. – Ты ведь всегда хотел бежать. Кто ж тебя не знает…

Фаддей скривил рот.

– А вот я в отличие от всех вас не так уверен в своих желаниях! – и вновь присел на лежак. – И что тебя ко мне принесло, дурень?

Цветочек протянул теплое одеяло-скатанку.

– Я вот подумал… Уж больно холодно у тебя здесь…

– Что ж ты раньше-то молчал!

– Ага, молчал. А ты мне слово вставить дал? Напугал тут с ключами, – и с ухмылкой бросил одеяло Фаддею, а потом присел рядом. – Привет тебе от Мишеля. А еще он велел передать, чтоб не смел тут завшиветь.

Фаддей кивнул.

– Ну, уж нет, одну вошечку я для Мишеля точно приберегу.

– И от Дижу я тебе тоже кое-что передать хочу.

Фаддей удивленно уставился на Цветочка.

– Что-о? Он говорил с тобой?

Цветочек небрежно пожал плечами.

– Да так, немного поговорили. Его к нам поместили.

– Ну, и что же? – нетерпение Фаддея все возрастало.

– Обожди-ка…

Цветочек посветил свечой на стену за лежаком. Словно искал что-то.

– Он здесь кое-что выцарапал, когда сам сидел на гауптвахте, – пробормотал он. – Над кроватью, сказал… Ах, вот же оно! «Наполеон! Проклятый мерзавец…» Дальше Дижу не дописал.

Фаддей обернулся к стене.

– Так это Дижу выцарапывал?

– Он сказал, ты докончить эту надпись должен.

Фаддей скривил губы в усмешке и кивнул:

– Чего ж не дописать. Допишу. Так и передай Дижу, – и заговорщицки шлепнул Цветочка по ляжке. – И это все?

Цветочек потерянно опустил глаза.

– Проклятие! Так ты ничего не знаешь?

Фаддей похолодел.

– Что, что я не знаю?

– Скоро нас отсюда переводят, а куда – неизвестно.

– Это конец! – простонал Булгарин. – Ты точно уверен?

Цветочек невесело кивнул головой.

– Еще как уверен! Ты бы видел, как офицеры по плацу снуют! Мишель думает, что нас погонят в Испанию. Говорят, Наполеону там сейчас несладко приходится.

– И он решил пустить нас на мясной фарш, – с горечью хмыкнул Фаддей. – Как будто нас его проблемы интересуют… У меня, например, и своих хватает! Тем паче сейчас!

Булгарин вскочил на ноги.

Он непременно должен вырваться отсюда! Вырваться? Ха! О, человек, ты всего лишь ночной горшок господа бога! А все еще дергаешься, все еще сопротивляешься!

Фаддей подскочил к стене и с силой ударил по ней кулаком.

– Святое дерьмо!

– Ты сам сказал это, – вздохнул Цветочек, поднимаясь с лежака. – А нога-то твоя совсем зажила, и то уж хорошо, – он помахал связкой ключей. – Прости за плохие вести, дружище, но знать ты их должен, – и Цветочек двинулся к выходу. – Пора мне. Уж не серчай, а я тебя запру!

– Да все в порядке, дурень! Я даже рад, что ты ко мне заглянул.

Цветочек хихикнул и выскочил с гауптвахты. Ключ безжалостно повернулся в замке, и все стихло. Тишина и мрак нощной.

Фаддей медленно подошел к лежаку и опустился на колени, уткнулся лицом в одеяло.

Да, дела становятся все хуже и хуже! Война! Самое жуткое, что вообще случиться может! Вернейшая дорога в Никуда!

– Господи! – прошептал Фаддей. – Я не знаю, что ты задумал! Понятия не имею! Но помоги мне выкарабкаться! Сохрани живот мой!

А потом замотался в одеяло.

До чего же не волен он в жизни своей! Один лишь жуткий выстрел, и не станет Фаддея Булгарина. До чего же все просто! Ужасающе просто.

Выжить! Вот что теперь самое главное! Пережить войну, если уж Наполеон ее затеет. А затеет он ее наверняка и вовсе не в Испании. Надо все выдержать, надо научиться убивать. А потом домой, в Россию!

8

Фаддей потерянно глядел в догоравшее пламя лагерного костра. Ветер бросался пригоршнями дыма в глаза. Пахло расплавленной сосновой смолой. Пересаживаться, прячась от удушающего дыма, не имело ни малейшего смысла – этот ветер был вездесущ.

Последние дни промчались ошеломительно споро, словно кто-то невидимый торопливо перелистывал страницы скучной книги.

Фаддея вывели с гауптвахты в день посещения Цветочка и вновь погнали муштровать на плац. А на плацу здорово все изменилось. Стали поговаривать о «поведении на марше», отпускать разные шуточки. Все указывало на то, что вскоре их бросят в бойню. В марте это стало совсем уж очевидно: набитые скарбом ранцы за плечами – лучшее свидетельство скорого солдатского выступления.

А потом дни напролет на марше! Вот когда расплываешься, как кусок масла на сковородке.

Дни на биваке. И ночи.

Сосновые иголки потрескивали в огне, отпугивая безрадостные мысли Фаддея.

Дижу, тот самый дезертир, молча сидел напротив него. Мишель и Цветочек устроились у другого костра. Друг с другом им веселее. А с ним и с Дижу не больно-то поболтаешь. Там, у других костерков, в ход уже пошли бутылки с вином, пряные шуточки служили отменной закуской. Больше всех конечно же старался Цветочек.

И только Дижу с Фаддеем предпочитали молчание. Прошло уж, верно, полчаса с тех пор, как они в последний раз перебросились ничего не значащими фразами. Дижу был слишком капризен. Тогда, в лазарете, после экзекуции, он и то казался куда более разговорчивым. А все остальное время из него и пары слов выдавить было невозможно. Он по-прежнему ненавидел всех без исключения. Хотя после прохождения сквозь строй радоваться ему не с чего, он же не собака руку бьющего лизать.

Но не один Дижу виноват: остальные тоже шарахались от него с таким видом, будто это он их на экзекуцию согнал. Старались не глядеть на него и, упаси бог, разговаривать. Только Дижу подходил к ним, новобранцы смолкали. Словно боялись ужасной мести неудавшегося дезертира.

Интересно, вот о чем этот Дижу сейчас думает? То, что его наверняка что-то гложет, и за версту видно: непрестанно ворошит прутом уголья, и тучами искры взлетают в ночное небо. Черные кудри Дижу свесились на лоб, и глаз почти не видно. И лицо бледное, как та дурацкая луна на не менее дурацком небосклоне.

А может, Дижу и впрямь планы мстительные выковывает? Ищет пути расплатиться с теми, кто жестоко издевался над ним?

Дижу был для Булгарина загадкой. И отличался от прочих новобранцев, как кочан капусты от разбитых яиц несушки. Не только потому, что удумал тогда бежать. Его внешний вид, его повадки… Рядом с ним все остальные казались детьми малыми, которых совсем недавно мамки за вихры таскали. Строгий взгляд Дижу явственно свидетельствовал о том, что юноше в жизни уже порядком досталось. Куда больше, чем остальным вместе взятым. И плевать он хотел на сию компанию.

К тому же Дижу совсем не походил на того человека, что быстро позабудет жестокую экзекуцию. Может, и вообще никогда не простит, до конца жизни ненавидеть их всех будет.

Кем же он был, сей Дижу? Откуда он вообще? И куда собирался отправиться, когда попытался сбежать?

Верно, сейчас настало время спросить Дижу об этом. Хватит тут исповедовать Великое Молчание.

Только требуется подход правильный к Дижу подобрать.

Фаддей закутался в попону, обхватил коленки руками. С видимым равнодушием поглядывал Булгарин на огромный сосновый чурбак, брошенный в огонь.

– Ты чему-нибудь учился? – спросил он Дижу с деланным безразличием.

Дижу вскинул на него глаза, глянул недоверчиво. А потом медленно опустил взгляд.

– Я – кузнец, – помолчав, проговорил он.

– Кузнец, – протянул Фаддей. – Дело славное, как ни крути.

– Вот только банальностей не говори, Булгарин! – резко выпалил Дижу. – Все кузнецы на голову нездоровы! Запомни это на всю жизнь! Если надумаешь податься в кузнецы, уж лучше под карету какую кинься.

Казалось, жизнь медленно возвращается в Дижу: он схватил полено и сердито бросил в огонь. А раньше и чувств никаких, кроме ненависти, в нем не наблюдалось.

– Кузнецы, – процедил он сквозь зубы, – хотят быть столь же крепкими, как железо, а на голову столь же слабы, как гнилые яблоки-паданцы. Забияки и пьянчужки. Хвалятся по утру тем, сколько вечером в кабаках прогуляли. Скоты, не люди.

– Н-ну, русский царь Петр тоже любил работать в кузнице, – ухмыльнулся Фаддей.

– А что, не скотом был этот ваш русский царь? – осклабился Дижу, не замечая паники в глазах Булгарина. Как же он смог распознать в нем русского, ведь он поляком всегда назывался?! – Но уж самым главным скотом тот был, у кого я в учениках ходил. Три года ада. Он выжал меня до донышка.

Фаддей старался не смотреть в глаза Дижу.

– Он… он бил тебя, твой мастер?

Дижу кивнул. Потом пригладил черные кудри.

– Еще как. Впрочем, так все кузнецы поступают. Ты хоть раз, Булгарин, совал свой симпатичный носик в кузницу, а?

– Ну, было дело когда-то. Лошадь подковать, то да се.

– Значит, ты мог видеть, как в неумелых руках могут отскакивать молотки и – прямо по носу непутевым подмастерьям!

Фаддей кивнул.

– Ну, да…

Дижу горько улыбнулся.

– Я тоже был непутевым подмастерьем. И мой нос кровил целую неделю. А мой мастер только добавлял тычков.

Фаддей шумно вздохнул.

– А как только я допускал какую-либо оплошность, – прошептал Дижу, с головой уйдя в воспоминания, – выход был лишь один: со всех ног мчаться к дверям!

– 3-зачем?

– Да потому, что вслед тебе летит молоток. А старик прицеливался всякий раз на славу. Я не знаю, попадал ли тебе когда-нибудь молоток между ребер…

– О, господи! Да почему ж он был такой?

Дижу пошебаршил штыком уголья. А затем пожал плечами.

– Откуда ж мне знать? Почему маршал Даву – сущий зверь? Просто есть такие люди, которым неймется, они обязаны жизнь других в пекло превратить. И ведь никто их о том не просит. Таких и могила не исправит.

Фаддей вытянул флягу с вином из своего ранца.

– А ты ни разу не пробовал сам кинуть в него молотком? – спросил Булгарин.

– Уж и не скажу, сколь часто я мечтал разбить ему кувалдой проклятую башку. А причина того, почему я так и не сделал этого, была лишь одна: я во что бы то ни стало хотел вынести это ученье.

Фаддей понимающе кивнул.

– Понятно! Назло всему!

– Ха! «Назло всему»! – Дижу презрительно сплюнул в костер. – Да просто мне хотелось встать на ноги. Стать хозяином собственной судьбы. Но судьба у нас шлюха известная! Только с ученьем своим покончил, вот в рекруты попал. Комедь заново начинается: я слова пикнуть не смей, за меня другие все решают. Скотство экое, эта наша жизнь!

Фаддей сочувствующе протянул Дижу флягу с вином. Тот упрямо мотнул головой, и Булгарин отпил сам.

– А отец твой чем занимается? – спросил он затем, по-прежнему мечтая разговорить Дижу. – Ты же мог впоследствии его дело продолжить?

Глаза Дижу опасно блеснули.

– Ты никак все вызнать собрался, Булгарин? – отчужденно спросил он.

Фаддей пожал плечами.

– Надо ж хоть немного узнать тех людей, с которыми тебя на войну погонят.

Дижу насмешливо присвистнул.

– А я-то думал, ты бежать собираешься? – сухо промолвил он затем.

Фаддей мотнул головой и вновь приложился к фляжке с вином.

– Какое уж тут бежать, – отозвался он неохотно. Дижу хмыкнул:

– Конечно, сейчас тебе бежать вовсе не след. Лучше дождись, когда нас в Россию погонят…

Фаддей вздрогнул, но Дижу вновь от него отвернулся. Казалось, эта тема его совершенно не интересовала. Странный тип все же! А ведь как подобрался, когда Булгарин про «отца» упомянул. Забеспокоился внезапно…

Со стороны маленького сельца, у которого стоял их батальон, неслось дикое собачье тявканье. Словно какие-то псы кости делили. А потом вновь все стихло.

– Ну, вот, в сельце на одну кошку меньше стало, – улыбнулся Фаддей, подбрасывая в огонь еще одно полено. Сделалось заметно холоднее.

Булгарин бросил взгляд в черное ночное небо.

– У нас тоже собака жила, когда я маленьким совсем был, – вздохнул он. – Сучка. Ее Динкой звали. Здоровенная такая, я даже на спине у нее кататься мог.

Фаддей закашлялся. Уж больно чадно у костра.

– Когда Динка сдохла, мне пять лет минуло, – он уперся подбородком в колени. – Мы ее с папенькой под яблоней похоронили…

Рассказывал и за Дижу наблюдал: вновь ведь вздрогнул тот, когда Фаддей про «папеньку» упомянул.

У соседнего костра клякнула винная бутылка, покатившись по земле. Пустая.

– У меня тоже собака была, – внезапно промолвил Дижу. – Вот только отец ее не хоронил, он всего лишь убил ее.

Фаддей сделал вид, что не слушает, а сам навострил уши. Пусть Дижу не думает, что ему охота подслушивать.

– Я ей и имени-то дать не успел, – прошептал Дижу. – Какой-то мужик утопить собачонку хотел. Когда я мимо проходил, он как раз в мешок с камнями собаку ту запихивал. Совсем кутенок, от страха описался. Я у того мужика собачонку и выпросил.

Взгляд Дижу потерялся в пламени.

– Я кутенка того прятал, ведь знал прекрасно, что мой отец отнимет его. А когда папенька уходил в трактир, чтобы напиться до поросячьего визга, я носил собачонке еду и играл с ней… Малыш был моим другом. Соседи-то не позволяли детишкам своим со мной играть, мой отец был падшим человеком, отверженным. Я вообще-то тоже с ними не хотел играть, к тому же у меня был собственный пес.

Рудольф сплюнул в огонь. Голос его стал глуше.

– Уж и не знаю, сколько у меня тот щен прожил, – верно, недели две, – а потом отец мой нашел его. Пьяный папенька в тот день был. Впрочем, как обычно. Слова не сказал, схватил собачонка за хвост и ударил о стену. Он… он не сразу подох. Я закричал тогда, взвыл. А щенок попытался укусить отца в его проклятую ногу, меня защищая. Он растоптал его. А потом избил меня.

Фаддей сглотнул судорожно. Опасные искорки в глазах Дижу. Он уже видел их как-то раз. Тогда, на экзекуции в строю. Это была ненависть, безграничная ненависть, полыхавшая в глазах Рудольфа. Неутишимая и непримиримая.

– Он здорово тогда избил меня. Это мне было уж в привычку. Но то, что отец убил мою собаку, убил просто так, я ему никогда не простил. Когда я перестал плакать, я поклялся, что тоже убью его, когда вырасту. Я и в самом деле убил бы его. Так же легко, как газы выпустил бы.

– Отца? – едва слышно спросил Фаддей.

Дижу смахнул подсохшую грязину с сапога.

– У-ф-ф-ф! Отца! – выдохнул он. – Да все равно! Ты ведь не знаешь, каким он был, Булгарин! Когда он напивался, то вел себя со мной, как с кучкой дерьма! А напивался папенька постоянно.

Дижу скрестил руки на груди, пристально глянул в огонь.

– Особым шиком у него считалось упрекать меня в том, что я убил свою мать, что из-за меня она умерла в родах. А я был тогда таким маленьким, что едва до стола макушкой доставал. И вот стою и слушаю, как убил собственную мать. Хотя и не знал ее никогда.

Фаддей вслушивался в рассказ Дижу столь напряженно, что и позабыл о фляге с вином в руках. И вот сейчас вздрогнул, сделал глоток, стараясь унять комок, вставший внезапно поперек горла. У истории Дижу был пряный, почти что горький привкус вина.

– Уверен, ты не откажешься дослушать последний куплетец сей песенки, – с горькой усмешкой заметил Рудольф. – О том, почему я так и не сподобился счастья вспороть его пивное брюхо ножом. Еще чего, потрошить великого неудачника! Много чести. После смерти моей матери он ведь не только к бутылке прикладывался постоянно, он играть удумал. И наделал немыслимых долгов, – Дижу бросил в огонь огромную ветку, тут же вспыхнувшую ярким пламенем. – Я проснулся тогда ночью, безумно хотелось пить. Было темно, и я споткнулся о перевернутую скамью, а когда поднялся в полный рост, прямиком в ноги отца уткнулся. Он повесился у нас в поварне.

Пламя вновь ярко вспыхнуло, весело потрескивали дрова.

– А я стоял и смотрел на него. Я ведь так долго ненавидел отца и до сих пор все еще ненавижу, но в тот момент я просто стоял и смотрел. Так и оставил его висеть там и в ту же ночь навсегда убежал из дома.

Ветка прогорела быстро, к ним подступала темная, непроглядная ночь. И такая же мгла царила в душе.

Фаддей не знал, что же он должен сказать товарищу. Наверное, молчание и в самом деле золото. Вон Дижу тоже умолк. Только полешки потрескивают негромко.

Булгарин всмотрелся в глаза Рудольфа. Все такие же темные, вот только взгляд сделался неспокойным, как будто Дижу со слезами боролся. Теперь он уже не казался упрямым, непокорным дезертиром, скорее маленьким мальчишкой, оплакивавшим убитую собачонку. Мальчишкой, у которого не было никого, даже матери. И которому приходилось бороться с лютой ненавистью отца и демонами в собственной душе.

Но даже теперь в этих глазах плескалась ненависть. Ладно б только глаза, ненависть затопила все лицо Дижу, каждую его черточку. Словно ядом пропитала. Тем, кто плохо с ним обращался, он ничего не прощал. Он будет ненавидеть обидчиков до самой своей смерти.

– Эй, ч-что за грусть-тоска н-на вас напала?

Фаддей резко обернулся. Цветочек ржет как конь ретивый. Только гривы и копыт не достает. А винищем-то от него разит! За белокурой шевелюрой виднелась ярко-рыжая. Ага, на Мишеле повис, шатается аки травинка на ветру. И впрямь Цветочек.

– У в-вас л-лица, как будто з-завтра в бой, л-люди! – с трудом пробормотал он. – А п-па-ачему вы к нам н-не идете, а?

И, шатаясь из стороны в сторону, Цветочек махнул пустой бутылкой на один из соседних костерков.

– Э-эх, р-ребята, я д-давно т-так не с-с-смеялся… в-всю ж-жизнь н-не с-смеялся!

– Да, тебе было весело, дурень! – согласился Мишель. – Ты все время одну и ту же историю нам рассказывал!

Ладно, хоть Мишель не совсем оставшиеся мозги пропил.

– Но вы же смеялись! — выкрикнул Цветочек, выпучивая глаза. – В-все с-с-смеялись! Р-ребята, п-пшли с нами! С… с отчизной по-по-прщаемся!

– Ты попрощаешься! – невесело хмыкнул Мишель.

– З-завтра в… в путь, д-друзья мои! – икнул Цветочек, заплетаясь сразу двумя ногами. – Н-надо как с-следует по-по-прщаться!

Он качнулся к костру, ухватился за уже занявшуюся огнем ветку, чуть не опалив Фаддея, и махнул ею, как факелом.

– Д-да з-з-здр-равствует Н-наполеон! Урра!

– Уволь! – отмахнулся от него Мишель, искоса поглядывая на Фаддея и Дижу.

– Н-не хотите урра к-кричать? Эх, вы, с-собаки! – пьяно огорчился Цветочек. Новобранцы у других костров уже с любопытством поворачивались к ним. – Это с-свинство, Дижу! – выкрикнул Цветочек запальчиво. – С-свинство! П-пшли пр-прщаться с рр-родиной!

– А что, пошли, – внезапно поднялся Дижу на ноги.

Пограничный столб, казалось, поджидал Цветочка. Тот в него буквально врезался. Незнамо от чего искры полетели. То ли от горящей ветки, то ли из глаз юнца. Цветочек вцепился в столб, словно в любимую женщину.

– Т-так! М-милая родина! М-мы с-собрались здесь…

– Короче, дурень! – в нетерпении рявкнул Мишель.

– Дорогая ро-родина! – прокричал Цветочек. – М-мы тебя п-покидаем. С-спасибо… за в-все! А т-теперь н-нас убьют во славу Н-н-наплёна! Т-теперь вы пр-прщайтесь!

«Ох, Цветочек, ты хоть проспись, чтоб я тебе морду начистить мог», – грустно подумал Фаддей.

– Я с удовольствием попрощаюсь, – и Дижу подошел к пограничному столбу.

Распахнул шинель и спустил лосины. А затем невозмутимо облегчился прямо на пограничный столб.

– Спасибо за шрамы на моей спине, дорогая отчизна, – ласково произнес он при этом. – Можешь и дальше пресмыкаться пред проклятым Корсиканцем.

Цветочек икнул от изумления. А потом рухнул на колени и изрыгнул из себя все выпитое той ночью. Прямо на пограничный столб.

Фаддей грустно покачал головой. Хорошо же попрощались ребятки со своей отчизной. Он бы со своей так не обошелся. Да, все верно, он против нее воевать идет, пресмыкаясь все пред тем же проклятым Корсиканцем. Господи…

А в ближайшем сельце, неподалеку от которого стоял их батальон, было безлюдно, бродили по широкой улице тощие облезлые псы. Покрытые гнилой соломой избенки производили тягостное впечатление.

Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Александру Павловичу:

«Я обошел все дворы и нашел только в двух или трех по старику и несколько больных людей, которые лежали; когда же я к ним входил, то они просили у меня хлеба и говорили, что часть селения их вымерла от голода, а другая разошлась по миру за милостынею, наконец, что они, не имея сил подняться на ноги, ожидают себе голодной смерти в домах своих. Несчастные жаловались на наполеоновские армии, которые в таком даже положении приходили их обирать. Проходя по лугу, я видел нескольких крестьян с детьми, питавшихся собираемым щавелем…»