Текст книги "Горец II"

3

Да, он сделал это. И никогда не жалел о сделанном. Хотя и тогда, и позже тревожащие мысли пробивались в его сознание, будя память.

О пауке, царящем над паутиной…

О словах молитвы, заглушенных ликованием…

И о новых поколениях, которые никогда не увидят голубого неба, – потому что небо стало теперь лилово-оранжевым, исчерканным полосами…

Никогда? Да, похоже, что никогда…

Раньше считалось, что защитный барьер потребуется в течение трех, максимум – шести лет. Но прошло уже и шесть, и шестнадцать… Скоро будет уже 25 лет с тех пор. Больше четверти века!

И – никаких перемен.

Утверждают, что озоновый слой, вопреки ожиданию многих, не восстановился. Что он, скорее всего, вообще невосстановим. Поэтому щит – вечен.

Но это значит – вечна стагнация, в которую вошло общество, вынужденное постоянно отрывать от себя такой громадный процент овеществленного труда. Вечным становится отсутствие воздушного транспорта. Навек приходится забыть о выходе в космос.

И еще кое-что становится вечным. А главное – всесильным. Корпорация!

Мысль эта пришла в голову Мак-Лауду не сразу, но и отнюдь не на двадцать шестой год после реализации Проекта. Нет, он и теперь не пожалел о содеянном. Тогда надо было сделать так. Иногда нет альтернативы хирургическому скальпелю, даже если нож в руках врача делает его чем-то сродни мяснику.

Но сейчас…

Допустимо ли хвататься за скальпель, когда, возможно, требуется более мягкое лечение. Или… Или даже никакого лечения не требуется?

Он пытался проверить расчеты, доказывающие необратимость исчезновения озона в атмосфере. Пытался, но – потерпел неудачу.

Даже не недоступность, засекреченность информации была тому виной: этот барьер ему помогли бы преодолеть талант, опыт, связи… Деньги, если уж на то пошло! (Нет, недаром говорил Рамирес о Силе, которая ему дана. Все это в конце концов – преломления, показатели этой силы на бытовом уровне!)

Просто на пути его встал неодолимый противник. Этот враг поджидает каждого из людей. Разница в том, что обычные люди к этому готовы, он же – не был готов.

Старость!

Да, «Старость» было имя его врага…

Вобрать в себя всю Силу, сконцентрировать ее, направить на нужное Деяние – можно. Но для этого нужно стать человеком. Не сверх-, а просто человеком.

Человек же – смертен. Причем смерть ему приносит не только клинок, отделяющий голову от тела. Возраст сам по себе тоже несет смерть, пусть не столь явную, но не менее неизбежную.

Он знал, что одряхления ему не миновать. Знал умом: понимал, не принимая. Поэтому слабеющие мышцы и память он счел сперва симптомом какой-то нераспознанной болезни.

Мак-Лауду пришлось сменить несколько лучших врачей, пока один из них (он тоже, кстати, был весьма и весьма немолод) не сказал ему того, что следовало бы сказать сразу.

– От старости нет лекарств, – вот так и сказал он. – Нет и не будет. Поэтому советую вам смириться с неизбежным. В конце концов, вы прожили хорошую жизнь. Да и впереди осталось не так уж мало: быть может, процентов 20, а то и все 30 от уже прожитого…

«Что вы знаете о мере моего „уже прожитого“, доктор?..» – хотел было спросить Мак-Лауд. И – не спросил. Он продолжал сидеть, уставясь в пол и уронив на колени вдруг ставшие страшно тяжелыми кисти рук.

– Но… – продолжал врач.

Мак-Лауд поднял глаза:

– Но?

– …Но возвращения прежней трудоспособности не ждите. Ни в физическом, ни в интеллектуальном плане.

Мак-Лауд кивнул. Он уже догадывался, что ему предстоит услышать именно это.

– Существует множество сусальных историй о тех, кто «телом дряхл, духом бодр». Иногда такие истории даже не являются выдумкой. Однако, во-первых, это возможно только до определенного предела.

– Вы хотите сказать… у меня этот передел уже перейден?

Врач виновато развел руками.

– Ясно… А во-вторых?

– Во-вторых… Как я уже сказал, такие истории не являются выдумкой ИНОГДА. По правде говоря, крайне редко.

Мак-Лауд некоторое время ждал продолжения, но его не последовало. Все уже было сказано. Чего уж тут добавлять.

– Ну что ж, благодарю за приговор, доктор. Позвольте только один вопрос.

Врач снова развел руками. Видимо, он все-таки испытывал неловкость.

– Вы сами о своем переделе осведомлены, доктор? Он, как я понимаю, не так-то и далек…

Это был жестокий вопрос – жестокий и ненужный. Мак-Лауд тут же пожалел, что задал его.

Почтенный эскулап, однако, вовсе не был смущен.

– Судя по множеству данных, предел этот наступает в возрасте примерно восьмидесяти лет. Плюс-минус пять лет в какую-либо сторону, – сухо сказал он. – Следовательно, мне остается еще годков десять. А…

Врач оборвал себя. Он явно намеревался сказать: «А вам остается…»

Вместо этого он бросил взгляд на стол, где лежала выписка из истории болезни.

И тут брови его резко подскочили вверх:

– По-позвольте… – начал было он.

Но Мак-Лауд уже шел к выходу.

Согласно документам, ему было пятьдесят. Скорее всего, именно это и значилось в выписке. Но опять-таки – верить ли документам?

Он знал свой возраст. Знал и причину произошедшего. Во всяком случае

– догадывался.

Как сходит с гор лавина?

Долго-долго лежит недвижимо толстый пласт снега, подтаивает, трамбуется, отягощает сам себя. Недели, месяцы… годы (это – в зоне вечных снегов). Порой – столетия.

Столетия требуются для формирования снежной громады. И секунды, иногда минуты – на обвал, когда нашлась для того должная причина.

Причина может быть совершенно ничтожной – например, крик. Или просто громкий голос. И храни тогда Господь голосистого шутника!

Потому что мгновенно от вершины до подножия склона проносится колючая, крутящаяся мерзлая пасть, пожирая в движении все на своем пути.

Еще в юности хайлендской он видал такое. Да и потом не раз приходилось, когда судьба забрасывала его в горы…

Смерть последнего из неумирающих – меньший повод, чем крик в горах?

Груз прожитых веков – меньше ли весит, чем снеговая толща?

Лавина тронулась с места, набрала разгон. Поди объясни ей, что те, кто еще недавно считали себя его сверстниками, сейчас даже не старики, а бодрые пожилые люди.

А то и вовсе – «мужчины среднего возраста», еще и внуков не дождавшиеся…

Тяжелее всего, страшнее всего было терять рассудок. Каждый раз, просыпаясь, знать, что можешь, помнишь, осознаешь меньше и хуже, чем прошлым утром…

Даже тело – могучее, хотя уже заметно обрюзгшее тело четырехвекового бойца – сдавало медленнее, чем разум.

Порой он надолго умолкал посредине фразы, мог часами сидеть, уставясь в одну точку. Иногда он заглядывал в комнату, где хранилась его коллекция оружия (единственное, что сохранилось у него из прошлой жизни, вернее, из прошлых жизней…). Это помогало, но – ненадолго.

Он любовно оглаживал, перебирал старые клинки, примерялся, как ложится в ладонь рубчатая рукоять. Пару раз даже пробовал возобновить тренировки, но тут же бросал. Слишком уж тягостны были воспоминания.

После одной из таких горе-тренировок, когда он не смог воспроизвести свой коронный выпад, «визитную карточку» своего стиля работы мечом, – он запил…

Совсем недавно из газет ему удалось узнать продолжение истории врача, поставившего ему диагноз – приговор. Вернее, окончание.

Для этого врача, оказывается, предел наступил минус – а не плюс – пять лет от восьмидесятилетнего Рубикона.

В день своего семидесятилетия он заперся у себя в кабинете, оставил на столе нотариально заверенные распоряжения о судьбе своего немалого состояния и выстрелил себе в висок из маленького револьвера.

Убить себя? Вот так, прямо, не передоверяя дело алкоголю?

Это мысль…

Но, собственно, зачем? Зачем облегчать работу силам хаоса?

Старый человек дремал в обитом бархатом кресле…

…Примадонна на сцене пела. Теперь к ней подключился еще и мужской голос.

Он попытался прислушаться, но это ему удалось лишь наполовину. Что происходит? Где он сейчас находится?

– Вагнер, – еле слышно подсказали ему.

Мак-Лауд с трудом повернул голову. За его спиной стоял один из заместителей директора оперы («Ого! Видно, я до сих пор еще внушаю доверие!»), всей своей позой выражая предупредительную готовность.

– "Гибель богов", – продолжил он.

(Да, теперь я тоже вспомнил. Какой позор – быть такой развалиной!).

Вагнер… А уж не был ли я с ним, часом, знаком? Не сообразить… Германия, 19-й век… Вполне. Нас могла свести судьба! Во всяком случае, композиторы входили в круг моих знакомств.

Но вот кто именно? Нет, не вспомнить. Если бы заранее знать, кто из окружающих – гений… Мнения современников зачастую не лучший критерий для этого!

– Благодарю.

– Не за что, сэр!

И снова он остался в ложе один.

Боги, действительно, погибли. Все, кроме одного, да и тот стал смертным…

Он неловко поправил галстук-бабочку. Украдкой оглянувшись, потянулся за флаконом. Впрочем, кого ему стесняться?

Официально во флаконе находились сердечные капли. Жидкость перелилась в маленький серебряный стаканчик – и по ложе облаком расползся запах спиртного.

Мак-Лауд выпил залпом. Несколько секунд он сидел неподвижно, потом глаза его прояснились. Конечно, слишком дорогой ценой доставалась такая ясность. Но теперь это единственный способ ее достигнуть.

Зал коротко зааплодировал – очевидно, тенор особенно долго держал ноту. Да, силен у тебя голос, парень, силен, только что ж ты своим мечом бутафорским так рьяно размахиваешь? При твоей-то толщине и неуклюжести…

Звонко, словно золотые монеты в подставленный шлем, падали в зал чеканные слова немецкой речи. Музыка облегала их, как доспех облегает фигуру воина.

В последний раз немецкий язык он слышал… да, очень давно. Горит город, черные солдаты и черно-рыжие псы рыскают по развалинам, треск очередей, треск щебня под колесами бронемашин…

На руках у него – маленькая девчушка в разорванной рубашке. И один из черных солдат стоит под дулом его шмайссера – того самого шмайссера, из которого только что влепил очередь в спину Мак-Лауду.

Влепил – и не промахнулся. А вот теперь он обезоружен, его автомат во вражеских руках. И сам он – эсэсовец, самокатчик, от сапог до шеи затянутый в черную кожу, – стоит, пошатываясь, а на лице его борются гордость, страх и изумление.

Гордость победила.

– …Нет! Тебе придется стрелять! – выкрикивает он. Мак-Лауд пожимает плечами: твой выбор, дружище… Автомат выплевывает порцию огня и свинца. Девочка, вздрогнув, еще крепче прижимается к его плечу.

Девочку эту тогда звали Рахиль. В Америке же ее имя было Рейчел, и она стала его спутницей на много десятков лет…

Мак-Лауд встрепенулся, но неведомый поток уже нес его сознание куда-то, где блеск мечей и доспехов присутствовал одновременно с грохотом очередей.

– Помни, Горец… – звучал чей-то голос. – Помни свой дом – там, вдалеке… Ты сделал свой выбор, но дом остается домом. Помнишь?

– Помню… – прошептал он.

И память обрушилась на него.

Та память, куда он рвался, как заключенный на волю.

Самая первая память.

4

Дом его носил имя Зайст.

Был он далеко – в другой Галактике. Маленькая планетка, вращающаяся вокруг полуостывшей звезды.

Если бы нашелся кто-нибудь, в чьей власти сосчитать, измерить время и пространство…

Но – нет таких…

Солнце вставало над заснеженной равниной Зайста. Его лучи скользили по насту, как лыжники, и отскакивали от него, словно тупая стрела – от брони.

Отскочив, били по глазам неосторожного.

Страж Границ, Ингкел по прозвищу Махайра, натянул капюшон на лицо. Недостойно воина быть убитым потому, что глаза его изранены снежной слепотой.

– Катана! – крикнул он.

– Катана собирает резерв, – ответили из толпы.

Страж Границ сам знал это, а ответивший знал, что он знает. Но – перекличку бойцов полагалось начинать прозвищем предводителя.

– Эсток!

– Здесь я, Страж! – таков был ответ Фер Ломна, прозванного Эсток.

– Кончар!

– Здесь я, Страж! – ответил Конайре, Кончаром прозванный.

– Спада!

Спада было прозвище Да Рига, сына Рогайма. Ответил и он.

– Акинак!

– Здесь… – ответил Этирне по прозвищу Акинак.

И далее, далее… Пять сотен бойцов. Полностью весь Священный отряд.

Нет, 498. Без предводителя и еще без одного.

– Клеймора! – воззвал Страж границ, но молчание было ему ответом, пока не заговорил Мак Айлиль по прозвищу Скрамасакс, ранее уже отозвавшийся: [прозвища даны автором по названиям клинков; махайра – кривой древнегреческий меч, эсток – меч-шпага позднего рыцарства, кончар – граненый азиатский клинок, спада – длинный меч римской конницы, акинак – скифский меч, скрамасакс – оружие германцев; расшифровку прозвищ Катана и Клеймора см. в тексте]

– Клеймора с Катаной, Страж. Предводитель вытребовал его к себе.

Страж Границ, которому в этой битве надлежало быть предводителем, свел брови. Не бывало ранее, чтобы Катана выделял кого-либо!

Но – не время для раздоров. Останется жив – спросит у Катаны. Однако, не остаться ему в живых…

Тяжело ступая, прошелся Страж вдоль замерших рядов. И все видели, что висит у него на груди Запретное – жезл свинца и пламени.

Ропот прошел по шеренгам, но притих, потому что страшен был окаменевший взгляд предводителя. И совсем замер, когда роптавшие, присмотревшись, увидели свежую зарубку на этом жезле…

Жезл тот был добыт Махайрой этой же ночью, пять часов назад.

Обходил посты он – и услышал тихий говор за скалой. Услышав, понял, что это вражеские разведчики, тоже желающие проверить, бдят ли на постах.

Судя по звуку, их было трое. Но они не ждали нападения так, как должно ждать его вблизи чужого лагеря. Уверенность была в их голосах, уверенность и презрение к своим противникам.

Извлек Махайра свой меч и прыгнул за угол скалы, прямо в вой и крик.

Их было не трое, а четверо: подвел Стража слух. Но их подвела вера в силу своего оружия. Подвела десятикратно.

Ни один из врагов не успел пустить его в ход, всех уложило гнутое лезвие – четвертый уже падал, а первый еще не успел упасть. Махайра стоял над ними, переводя дыхание.

Один раз клинок его встретился не с живым мясом, а со сталью, и, звякнув, отбил ее в сторону. Это был единственный звук за все время схватки. Следующий взмах поправил дело.

Что же, однако, попало ему под удар?

Это был не меч.

И не секира.

Наклонившись, с гневом и болью увидел Страж, что все четверо были вооружены Запретными предметами. Ибо только оружие ближней схватки разрешают Право и Обычай в боях между людьми.

Ни энергия Взрыва, ни энергия Луча, ни энергия Пламени не являются разрешенными. И даже не потому, что такой бой несправедлив.

Не более несправедлив он, чем клинковая схватка. Так же требует он и мужества, и умения.

А потому, что кровав он! Небывало кровав. Немыслимо.

Только один из жезлов, в которых быстрый огонь раз за разом выбрасывает кусочки металла, взял Махайра. Именно тот, по которому пришелся его удар.

Взял он жезл для себя. И не жалел, что оставил лежать на снегу остальные три.

Потому что даже победа хороша не любой ценой. Сейчас же о победе вообще не будет речи. Не выстоять четырем жезлам против вражеского Священного отряда, который поголовно жезлами вооружен.

Да и не одни жезлы у них, наверное.

Равно как и не один отряд пойдет в атаку…

Лишь он сам, предводитель, может взять грех на свою совесть. Он будет стрелять из жезла не ради победы, которая невозможна, а для того, чтобы запомниться врагу и в поражении.

Нарушение запрета не ляжет пятном на души его товарищей. И на его душу тоже не должно лечь, ибо предводитель имеет право на многое, если идет в бой без расчета вернуться из боя.

А если все же запятнает, обречет на вечные муки – ну что ж…

Не пристало воину более заботиться о спасении своей души, чем он заботится о спасении собственного тела!

– Что видите? – спросил Махайра.

И ответил ему Скрамасакс, самый зоркий из всех:

– Вижу: чернеют фигуры над горизонтом.

– Узнаешь ли их?

– Трудно не узнать… Это воины, которые идут на нас.

– Найдется, кому встретить их, – улыбнулся предводитель.

(«Встретить, но не остановить…» – добавил он про себя.)

Кто-то за его спиной затянул «Сагу о Крагерах».

Сага о Крагерах, потомках Крагеров.

"Неведомо, таковы они от рождения или становятся такими после рождения. Не кормят их женщины детей грудью, а отдают их щенным сукам. Не играют их дети друг с другом – грызутся со щенятами в норах.

Когда же входит их подросток в возраст, и время ему становиться юношей – приводят его в зал, где вырыта яма, обнесенная частоколом.

И сажают его в яму, отобрав одежду и все, что может служить оружием, оставляя лишь собственные руки и зубы, данные ему от природы.

И одного за другим пускают в яму могучих псов, его молочных братьев.

И говорят: «Убей!». И убивает он своим природным оружием тех, с кем испил молоко из одних сосцов.

А от частокола ярусами вверх уходят скамьи, где сидят взрослые, что прошли уже это испытание. И смотрят: останется ли жив? Силен ли? Ловок ли? Не жалостлив ли?

Убив же всех, выходит он из ямы и, не смыв крови, садится с ними наравне. Тогда получает он меч, плащ и имя.

Тот из них, кто не падет в бесчисленных битвах, живет жизнью хищника до старости, ходя в разбойные походы всякий раз, когда к клинку приходит желание пролить кровь – а неведомы ему иные желания!

И умирают их старики в походах, падая головой вперед, так как нет у них человеческой старости, ибо нет и человеческого детства.

Страшно смотреть им в глаза, сверкающие из-под нечесаных лохм, которые ниспадают, как лошадиная грива.

Вожди их бьются мечами с рукоятью из человеческой кости и лезвием длиной в рост мужчины, что разрубают волос на воде.

Не обойтись такому мечу без крови сроком более семи дней, иначе потребует он крови своего хозяина.

Вождем же может стать лишь тот, кто сумел сразить три раза по девять врагов и завладеть их добром и женщинами.

У прочих же не в ходу мечи, раздают они удары железными цепами с тремя девятизвенными цепочками, на каждой из которых по три железных шара.

И семь железных шипов венчают каждый шар, и нет среди них ни одного, который бы не был смазан ядом.

Одолев защитников, входят они в селение и рубят все, что шевелится, дышит, вопит от страха на руках у матери.

Право и Обычай у них свои, а иных они не признают.

Горе тому, кто встанет против них, ибо воистину бой с ними – не песнь победы, но похоронная песнь!

Неведомо их начало и конец, равно как и граница их власти.

Лишь на Священной Земле иссякает их сила, но ведь все силы иссякают там, даже те, которые могли бы остановить род Крагеров…"

5

Катана первым различил далекий грохот. Он остановился, прислушиваясь. Остальные продолжали движение: мало ли какие звуки рождает снежная даль, до того ли сейчас?!

Грохот повторился.

А потом он повторился еще раз. И еще. И – без конца. Тогда уже и самые недогадливые из идущих придержали шаг, оглядываясь в недоумении.

Прислушавшись, можно было различить двойную сущность доносящихся звуков: короткий взревывающий гул – и резкий сухой удар через несколько мгновений после этого. Но вскоре и выстрелы, и разрывы слились в сплошном едином громыхании.

Впрочем, только Катана знал, что это звуки выстрелов и разрывов. Да и он не знал – догадывался.

Некому и неоткуда здесь было знать наверняка, что это за штука такая

– канонада…

И еще Катана услышал – на сей раз это услышал он один, потому что только он знал, чего можно ожидать, к чему нужно прислушиваться, – дробный частый перестук. Будто где-то вдалеке рвали на полосы прочную материю.

Столь прочной она была, что каждая ее нить, сопротивляясь, издавала свой собственный треск. Отчего нити рвались не сразу, а по очереди.

Очереди…

– Что это? – спросил его кто-то растерянно.

– Обвал в горах… – с видом знатока пояснил другой.

Катана перевел взгляд на него.

– Обвал, говоришь?!

– Конечно! Снег сходит. Что же еще? – ответил тот не менее уверенно.

Они не понимали… Ни один из них не мог даже представить себе, что это такое – нарушение Запрета. Да и откуда им взять понимание этого?

Соблюдение Права и Обычая приходило в душу каждого со времени лет короткого роста. Было оно естественным, как еда, как дыхание. Как песня матери для ребенка. Как меч на боку – для взрослого.

Как сама жизнь…

– Значит, снег… – повторил Катана в задумчивости.

И, повернувшись к строю, резко и четко выкрикнул слова приказа.

Приказ этот был совершенно немыслим, невероятен. Замер Священный отряд в неподвижности, и каждый думал, что ослышался.

Как это – идти назад?

Как это – спасать свои жизни, пусть даже жизни женщин и детей своего клана?

(Последнее было немыслимо вдвойне, ибо не меньше четвертой части Священного отряда составляли женщины – в мужских костюмах, с мужским оружием. Недостало мужчин в клане, чтобы дважды набрать священное число пятьсот.)

Как это – не идти на выручку своим из передового отряда? Разве не затем снарядили их?

– Не идти! – сказал Катана, и голос его был звонок, словно клинок, вырывающийся из ножен.

А потом он продолжил, и на сей раз клинок его голоса проскрежетал, словно был он уже стерт, иззубрен, сломан о вражеские доспехи:

– Нет больше передового отряда…

И все в строю вдруг осознали, что гул канонады затих. Осознав же – повиновались команде.

А передовой отряд в это время еще существовал. Хотя действительно его борьба и жизнь уже близились к концу.

И уж конечно, он не продержался бы до той минуты, когда на помощь к нему смог бы прийти резервный отряд. Да и расклад сил был таков, что резерв имел возможность разделить с авангардом лишь гибель – не победу…

"Умен был Ингкел, прозванный Махайрой, умен и опытен в ратном искусстве. Не случайно его полторы дюжины лет звали Стражем Границ.

Даже сейчас, когда искал он лишь славной гибели, так как ясно уже было, что никому не устоять, когда идут войной сыны Крагеров с Запретными жезлами в руках, – даже сейчас он заботился о том, чтобы гибель эта дорого обошлась врагу.

К тому же ему легче, чем Катане, было убедить своих людей выполнять его указания – а эти указания тоже были немыслимы для тех, кто сам знаком с мастерством ратоборца.

За него убеждал отнятый у лазутчиков жезл. Больше же всего убеждала зарубка возле прицела.

Значит, и впрямь можно если не спасти свою жизнь, то продать ее за изрядную цену…

– А теперь что видишь ты?

И вновь отвечал зоркий Скрамасакс, лежа на вершине высочайшего из окрестных холмов.

– Вижу: идут враги тремя отрядами. Каждый из них числом равен полутора Священным.

– Что ж, число – не сила. Когда схватятся они с нами, куски их смогут пройти в решето. Не видишь ли чего еще?

– Вижу. В руках у каждого из идущих Запретный жезл. Но цепы свои не оставили они, несут за плечами.

– Не видишь ли, как идут отряды?

– И это вижу я. Первые два – в паре дюжин шагов один впереди другого. Задний – в четырех сотнях шагов от них.

– Плоха эта весть…

Промолчал Скрамасакс, не зная, что отвечать Махайре.

– Не видишь ли странного в рядах дальнего из отрядов?

– Вижу и это. С боков его влекут тяжелые стволы на колесах, числом дюжина без двух. Следом за каждым влекут ящики.

– Знаешь ли, как зовутся эти стволы, для чего они служат?

– Неведомо мне это, Страж.

– Запомни же на всю свою жизнь, то есть на сегодня: бомбардами зовутся они. Это оружие Запрета, как и жезлы в руках у Крагеров…

– Запомню, Страж…

– Знай: мы не сумеем вовсе помешать врагам пустить их в ход. Но так сделаем, что пустят они их в ход в миг, удобный для нас, а не для них. И еще знай: даже это нас не спасет.

– Лишнее говоришь, Страж. Давно я понял это…

– Так знай же то, чего ты еще не понял: Катана может успеть к полю боя. Но не успеет он.

– А это – вдвойне лишнее ты сказал, Страж. Не стану выслушивать я хулу на Катану даже из твоих уст!

– Не хулу я говорю. Мы – последние на Зайсте, кто стоит против Крагеров. Проиграв здесь – где выиграем? На кого поле битвы оставим? Ведома мне мудрость Катаны. Знаю я, что стократ ему легче умереть на бранном поле, чем поступиться честью. Но предоставить Злу полную победу – не стократно, а тысячекратно тяжелее!

– А разве есть у него выбор? У него – и у всех нас?

– Есть. Но не спрашивай меня об этом.

– Я понял тебя, брат мой… Слава Катане, если он все же придет. Но если не придет – слава ему вдвойне!

Впервые Мак Айлиль назвал Махайру не так, как полагалось бойцу звать командира. И улыбка тронула губы Ингкела, видимые сквозь щель забрала.

– Ты прав, брат… Теперь скажи: видишь ли ты предводителя Крагеров?

– Не знаю, предводитель ли он, – но кто-то идет во главе одного из отрядов, и при нем свита с большими мечами. Высок он ростом, а на голове – шлем с забралом в виде птичьего клюва.

– Ставлю голову против мизинца левой ноги: идет он во главе не ближайшего, а третьего из отрядов!

– Не приму твою ставку, брат… Он действительно идет с третьим отрядом, отчего я и усомнился в его предводительстве. Скажи: как возможно это?

– Да вот уж таков он…

Ингкел не добавил – «брат». И Мак Айлиль понял, что теперь командир для него вновь – не брат, а Страж Границ. Стража же принято называть по должности и по прозвищу.

Значит, и сам он теперь для Махайры – снова и до конца – не брат, а воин. Не Мак Айлиль, а Скрамасакс.

Что ж, иначе и не может быть в битве…

– Неужто трус он, их предводитель? Но как могут Крагеры идти за трусом? Хуже того – впереди труса?!

– Нет, воин, мужества ему не занимать. Однако преступивший Запрет в одном – в другом тоже преступит… Жизнь ему дороже, чем Честь.

С минуту молчали они, глядя на приближающиеся цепи. Потом шагнул Страж Границ вниз, к своему отряду. И воин последовал за ним.