Текст книги "Стихотворения"

Ксения Мартынова
Стихотворения

© К. Мартынова, 2021

От автора

Однажды шторм закончится, и ты не вспомнишь, как его пережил. Ты даже не будешь уверен в том, закончился ли он на самом деле. Но одна вещь бесспорна: когда ты выйдешь из шторма, ты никогда снова не станешь тем человеком, который вошел в него. Потому что в этом и был весь его смысл.

Харуки Мураками

Это – первый сборник моих стихов (тут я мысленно ставлю дюжину восклицательных знаков от переполняющей меня радости!).

В него вошли мои стихи, написанные в период с 2004 по 2021 год.

В эти 17 лет уместились моя глупость и наивность, робость и восхищение, противостояние и покорность перед неизбежным – перед стихией Чувства.

Чувства, которое толкает на необдуманные поступки.

Чувства, которое срывает с места морозной ночью.

Чувства, которое дает силы ждать, терпеть, собирать чемоданы, просить прощения и прощать.

Чувства, которое годами катает тебя на американских горках…

Но мой кораблик пережил шторм.

И сейчас, наконец выйдя из этого шторма, я понимаю, что на память о нем остались только слова. Слова человека, которым я уже никогда не стану.

Большое спасибо моему брату и другу Федору Мартынову –

за силу, правду и неподдельность;

актрисам театрального проекта «Пластика и лирика»

Лине Захаране, Светлане Туниковой,

Екатерине Прокутиной – за симфонию;

Татьяне Матвеевой – за знание и веру;

Светлане Ремизовой – за мудрость и крепкое слово;

издательству «Маматов» – за волшебство воплощения;

Анне Моргуновой – за слова, помноженные на шаги

Посвящается А. Б.

Точнее, тому, кем я считаю А. Б.

Ксения Мартынова

«Тот, кто немыслимо одинок…»

 
Тот, кто немыслимо одинок,
до отчаяния, до безумия,
вглядывается в темноту
между собственных строк,
прикуривая от Везувия,
 
 
слышит шум океанов и пульс
новорожденных ягнят,
как его умоляют и как,
стоя в черном, клеймят,
 
 
как идут на войну
с его именем на устах…
 
 
Как же сильно от их «почему?»
он устал…
 
 
Он стоит, оперевшись о дверной косяк,
чертит палочкой на песке какие-то завитки.
 
 
Как им всем втолковать, что
то, что в его руках,
происходит так,
как ему с руки?..
 

«А вот ты – мальчик…»

 
А вот ты – мальчик,
в колготах в рубчик,
щекастый, милый,
бежишь по лужам,
еще не зная,
что ты поступишь,
как миллионы
других мужчин.
 
 
То будешь лучшим.
То будешь падать,
ругать министров,
бросать курить.
Любить одну,
а спать с другой,
молчать о третьей
и с этим жить.
 
 
Ты будешь другом
спасен и предан.
Себе признавшись,
что ты не Бэтмен,
хмельной, однажды,
пошлешь все к черту,
начав по новой
куда-то плыть.
 
 
И будет скучно,
И будет ярко
(второе реже,
но что поделать).
И будет надо
за хлеб насущный
в себе кого-то
похоронить.
 
 
Но вот ты – мальчик,
живое лето!
Ты, замерев,
восторга полный,
задуешь свечи
и загадаешь…
совсем не это.
Совсем не это…
 

«Кит, что грустишь?…»

 
– Кит, что грустишь?
– Кит, что с тобой?
 
 
– Приходил за мной
мальчик-китобой…
 
 
– Кит, не беда:
на рассвете мы уплывем туда,
где кругом – вода,
небо и вода!
 
 
– Кит, что затих?
– Кит, что с тобой?
 
 
– Как же он красив,
мальчик-китобой…
 

«Пересижу, пережду…»

 
Пересижу, пережду,
переплавлю, переплыву,
перегорюю, перегорю –
переживу.
 

«Купленный Им стол…»

 
Купленный Им стол,
Подаренные Им серьги…
Он-то давно ушел,
Но в силу вступает закон
Сохранения энергии,
И вот ты уже на цыпочках начинаешь плясать
Перед выпотрошенным нутром гардероба –
Тебе снова хочется наряжаться и удивлять,
Чтобы смотрели на тебя, не отрываясь, в оба.
 
 
Гладкоствольные ружья чулок,
Бархатный патронташ, гипюр.
Ты хочешь, чтобы кто-то читал между строк,
Глядя на твой аллюр.
 
 
И кто-то будет, конечно, будет.
У него от тебя застучит в висках,
И сердце забьется об ребра, как студень,
И будет дрожь в руках…
 
 
Ты увидишь все это,
Тебе это понравится.
Во что бы ты ни была одета,
Он скажет: «Красавица…»
 
 
И ты улыбнешься ему, как маньяк,
Потому что тебе невкусно, когда вот так.
Потому что каждый его порыв –
Дань традиции, шаг, но не импульс
И не надрыв…
 
 
Как ни путай,
А к тебе внутрь –
Надо птицей подбитой вниз,
Об высоковольтные провода,
Об столбы фонарные, об карниз,
И только потом туда,
В окно – вот оно,
Твое личное арт-хаусное кино,
 
 
Чтобы не человек, а кровавое месиво.
Ведь только тогда тебе и красиво, и весело…
 

«Не беда, что внутри – вода…»

 
Не беда, что внутри – вода,
Выливается иногда
И становится словом, жестом…
Иногда и вода – тесто.
 

«Такая доля – быть тобою брошенной…»

 
Такая доля – быть тобою брошенной.
Внезапно. Несмотря на красоту.
Бросай меня! Бросай меня пригоршнями!
Я по весне сквозь землю прорасту.
 

«Быть чужаком – быть дураком…»

 
Быть чужаком – быть дураком:
Неподанные руки сплетаются
В огромный кожаный ком
И идут по тебе катком.
Иные – сопротивляются
Или ложатся ничком,
А ты не умеешь ни то, ни то,
И тебе никогда не везло в лото.
 
 
Слышишь, они говорят шепотом
За твоею спиной? Что потом?
Ночь, день, ночь и еще полдня,
И вуаля – на тебе броня!
Яма твоя
Надежно укрыта брезентом.
Еще полдня,
И ты почти без акцента
Сможешь считать до десяти,
 
 
Чтобы своих искать пойти.
 

«Он…»

 
Он
Не сводит глаз с твоего лица.
Лицо начинает трескаться,
Как скорлупа яйца.
Через трещины в тебя проникает свет.
И вот тебя – прежней – на свете нет:
 
 
С тебя облетают листы, пласты,
Обнажая акры неузнанной красоты.
 
 
В середине тебя – неприбранный стол
(ждали гостя, но гость не пришел).
 
 
На закапанной воском скатерти в серебре –
Голова. То есть память о голове.
 
 
Под столом – набитый битком чемодан
На случай отъезда
В честь долгожданного «да».
 
 
Он
Смотрит на этот твой натюрморт
И берет тебя на руки –
Нет: в руки кладет.
 
 
И идет.
Не уходит,
А просто идет.
 

«Тебе бы туда, к своим…»

 
«Тебе бы туда, к своим,
Но нет у тебя “своих”…»
 
 
Если бы вдруг очнулся
музейный мамонт
от тысячелетнего сна
и начал водить трубою хобота
по экспозиционному залу
в поисках своих огромных собратьев,
пугая старушек с чернильными буклями
в жостовских брошах,
его большие глаза наполнились бы слезами,
и зазвенели бы стекла музейных витрин
от страшного трубного рева,
которым звал бы он
через многие-многие зимы
себе подобных.
 
 
И не получив ответа
на свою самую громкую,
разрывающую могучее нутро песнь,
не увидев – хотя бы вдали –
таких же больших,
покрытых длинной шерстью,
с витыми саблями гладких бивней существ,
как он,
вновь обернулся бы мамонт
огромным серым камнем,
осознав, что он – такой –
абсолютно
один…
 

«Вот дом…»

 
Вот дом,
Ты в нем
С утра, налита сном,
Идешь к окну
Смотреть весну,
Наряженную сентябрем.
 
 
Там яблоки лежат в траве,
В листве,
В рябиновом костре,
Там, во дворе.
 
 
Холодный пол,
Горячий чай.
К нам гость пришел –
Иди встречай!
 
 
Накинь платок
И за порог
Иди по утренней росе.
Что ж делать,
Если вышел срок –
Ты ж снова с лентою в косе?..
 

Кинцуги

 
А ты, конечно, счастливым будь,
Что бы ни, кто бы ни…
Неимоверно долог мой тормозной путь,
Но я желаю, чтобы в твоей гавани
 
 
Находились только красивые корабли,
Груженные золотом,
Чтобы ты в попытках сместить ось Земли
Был верен себе. А то, что расколото,
 
 
Вполне сгодилось бы на мозаику – украсить дом.
Дом, в котором ты – вечный флюгер…
 
 
Но однажды, какой-нибудь осенью, мы соберем
То, что осталось. И, возможно, освоим кинцуги.
 

«Вольному – воля…»

 
Вольному – воля,
Душе – застолье.
Были иль не были
Вместе? Врозь?
 
 
В выжженном поле
Беде раздольной
Лоб твой в ладонях
Держать довелось…
 
 
– Благословляешь?
– Благословляю.
Дай насмотреться
В последний раз.
 
 
Ты понимаешь,
Я понимаю:
Свет не погасят,
Раз сам не погас…
 

«Одно неловкое движенье…»

 
Одно неловкое движенье –
И чашка падает на пол,
И разбивается на несколько частей.
Казалось бы: всего одна секунда,
Но ты уже не чашку видишь,
А то, что было чашкой.
 
 
Так вот,
Я в некотором роде
Тоже чашка…
 

«Чужой, не мой…»

 
Чужой, не мой…
Так отчего же
Я остаюсь немой,
Под кожу
Не впуская, но и не гоня?
Кто объяснил бы мне меня?
 
 
Чужой, не мой…
Так вовремя
Упавшим в руки яблоком
Случился –
Перекусить,
Переболеть
И переждать…
И что-то важное понять.
 
 
Чужой, не мой,
Полураскрашенный,
Полупустой,
В полуботинках
И полупальто,
Мой кое-кто…
 
 
Чужой, не мой…
В отчаянье, с тоской,
Как побежденный зверь,
Я приоткрою дверь,
Но дальше, чем порог,
Шагнуть не сможешь –
Не хватит ног.
 

«Уснешь под утро…»

 
Уснешь под утро,
Соленой кожей касаясь хлопка,
И четверти саднящих мыслей
Не перебрав.
Сказать кому-то,
Что невозможно, что дело плохо,
Нельзя – тебе ответят про коней
И переправы.
И будут правы.
 
 
Ты рвешься вон – из города, из тела…
Куда-нибудь. Куда-нибудь куда?
Очерчиваешь круг остатком мела
И пропускаешь, словно провода,
Бессмысленность, бездомие, сиротство,
Свое неверие, свое уродство.
 
 
Как мягок под ногами пол
(ты с малых лет бежишь по поролону)!
Куда бы ты ни шел,
Ты ищешь то, чем ты накормишь дракона…
 
 
Ты ищешь.
Тянешь
Ноздрями воздух,
Как какой-нибудь коктейль.
И ждешь апрель.
Ты почему-то ждешь апрель…
Уснешь под утро,
Опорожнив
Бутылку кавы.
Сказать кому-то:
«Усложнил?».
Ответят: «Усложнил»
И будут правы.
 

«Положить бы тебя…»

 
Положить бы тебя
в нагрудный карман,
чтоб носить возле самого сердца!
Чтоб всегда ты была и со мной, и при мне,
чтобы видела, как я пуст,
если ты отвернула лицо.
 
 
Так бы мог я полировать
жемчуг плеч,
не царапая ногтем,
класть тебя на ладонь
и дыханием согревать,
наблюдать, как подводишь глаза,
вместо зеркала глядя
в одну из моих запонок.
 
 
Но боюсь,
что так сильно забьется сердце мое
от твоей небывалой близости
и от радости обладания,
от восторга завоевателя,
что не выдержишь ты и минуты,
невеличка моя…
 

«Паруса мои, паруса…»

 
Паруса мои, паруса,
Мой корабль, прибитый к отмели.
Там – прибрежная полоса,
Тут – все то, что пока не отняли.
 
 
Маяки мои, маяки,
Ослепившие и ослепшие.
Борт покинувшие моряки,
Не допившие, не допевшие.
 
 
Якоря мои, якоря,
Многотонные многогранники.
 
 
…Доски палубные горят,
Согревая бродяг и странников…
 

«От темной воды ждать беды…»

 
От темной воды ждать беды –
Пока не сбылось, беги!
 
 
Беги по холодной траве,
Беги по опавшей листве,
Беги по зеленому мху,
Беги так, как я не могу:
 
 
Не сбивая дыхания,
Без оглядки,
Выбирая маршрут на ходу,
По первому снегу и первому льду.
По первому снегу. И первому льду.
 
 
Не убежишь – сгоришь
В рыжем костре волос…
 
 
Беги же, пока не пророс
Всем тем, что на дне таишь.
 

«Отпустить тебя…»

 
Отпустить тебя –
как стоя на мосту,
просунуть ногу между
прутьев ограждения
и скинуть туфлю
в темную осеннюю реку.
 
 
И смотреть на ее полет,
на то, как легко
она ударится о воду,
как пойдет ко дну
ярким пятном,
оставляя круги
на поверхности.
 
 
И смеясь над своей проделкой,
замереть,
осознавая всю глупость
содеянного.
И почувствовать холод,
невозможность опереться,
свою обездвиженность,
свою одноногость…
 
 
И жадно искать глазами
то место в воде,
куда вонзилась
пропажа.
И не находить,
оттого как
вода не имеет ран…
 
 
И так и остаться
на этом мосту.
 
 
Отпустить тебя?..
Как?
 

«Шел и прошел насквозь…»

 
Шел и прошел насквозь,
Воздухом или током,
Вышел, как длинный гвоздь,
Вытек березовым соком.
 
 
Где-то меж ребер лаз,
Узкий тоннель, штольня:
Вышел, и свет погас –
Выстрел из одноствольной.
 
 
Кровоточит и жжет –
Чем-нибудь перевязать бы…
– Скоро ли заживет?
– Главное, чтоб до свадьбы.
 

«Он для меня муж…»

 
Он для меня муж,
Ты для меня нож –
Входишь в меня по самую рукоятку.
 
 
Раненная тобой,
Ночью приду домой –
Кровь отдает металлом и чем-то сладким.
 
 
Кожу сняв, как пальто,
Я понимаю, что
Ты не хотел, чтоб так было сложно.
 
 
Поздно – теперь смотри:
Красная изнутри…
Некому посмотреть – сталь исчезает в ножнах…
 

«Я – рот…»

 
Я – рот,
который молчит, говорит, орет.
 
 
Я – живот,
в котором никто не живет.
 
 
Я – пара рук, пара ног:
rond de jambe и соскок.
 
 
Я – глаза и хребет.
Я есть – меня нет.
 

«У тебя не будет племянников…»

 
У тебя не будет племянников,
Ты прости.
Будет некому к чаю пряников
Занести.
 
 
Позвала меня тихо, по имени,
Темнота,
Распознав, что давно внутри меня
Пустота.
 
 
Пустота меня ест и пьет,
Пустотой заполнен живот.
Пустота растет и растет…
 
 
И за этот срок
Небольшой
Я сроднилась с ней,
С пустотой:
 
 
Пустота моя – глубина,
Притягательна и страшна,
Пустота капризна,
Как я,
Дочь, никем не признанная
Моя…
 

«Занавес падает…»

 
Занавес падает…
 
 
Но я держу –
не даю ему опуститься.
Складки пыльного бархата
лежат у меня на руках,
словно раненый,
которого я выношу
с поля боя:
– дышит ли?
Потерпи, милый…
Потерпи…
Дотяни до чего-то…
 
 
Золотистая бахрома кистей
щекочет мне ноги,
я еле держусь под этой тяжестью
пурпурного водопада.
 
 
Я смотрю на скромные декорации
нашей пьесы,
только сейчас понимая,
что боги
не спускаются к смертным надолго:
 
 
то, что было скалой и утесом,
стало грудой раскрашенных тряпок;
то, что было заснеженным полем,
стало просто клочком синтепона;
то, что было бедою и роком,
и осталось бедою и роком…
 
 
Я держу на руках это время,
встречи, тексты,
нежность, печаль –
неневестную нашу невесту.
 
 
Но однажды,
устав,
отпущу.
 

«Говоришь, я похожа на реку…»

 
Говоришь, я похожа на реку:
Широка, глубока, своенравна,
И на глади моей спины
Помещаются корабли.
А от правой до левой руки
Ходят лодочки-челноки.
Ходят лодочки-челноки…
 
 
И теченья мои быстры,
Берега освещают костры.
Берега высоки и круты,
Говоришь мне ты.
Говоришь так красиво и долго.
Хорошо, милый, пусть я – Волга.
И бегу, на несчастье, я
В воды Каспия,
В воды Каспия…
 

«Уставший от войны, придешь домой…»

 
Уставший от войны, придешь домой,
Согреешь молока, нарежешь хлеба,
И растянувшись на тахте, посмотришь в небо
Сквозь потолок потрескавшийся свой.
 
 
Увидишь звезды, белые как соль,
В огромном небе над огромным миром –
Свои маршруты, нанесенные пунктиром,
Проложенные кем-то через боль.
 
 
Раскинешь в стороны мозолистые руки,
Вдохнешь всей грудью, загорелой, впалой,
И воспаришь над байкой одеяла,
Оставив комнате свои дневные муки…
 

«Ты куда-то шел…»

 
Ты куда-то шел –
Я была травой
Под твоей рукой,
Мягкою травой
Изумрудною.
 
 
Ты о чем-то думал –
Я была стеклом.
Ты к стеклу тому
Прислонившись лбом,
Тишину взрывал
Думой трудною.
 
 
Ты чего-то ждал,
Долго-долго ждал,
Кулаки сжимал,
Сомневался.
Я была с тобой
Тетивой тугой.
Я была с тобой…
 
 
Ты дошел.
Додумал.
И дождался.
 

«О тебе пою, о тебе молчу…»

 
О тебе пою, о тебе молчу,
В тебя, как в колодец, шепчу:
 
 
Пожалей меня –
Не ходи ко мне,
И, в груди уняв
Злое тиканье,
Стороной ступай,
За версту мой дом
Обходи.
 
 
Голос твой звучит –
Так моя рука
Нервно теребит
Бахрому платка.
Горьким медом слов
Не пои меня,
Пощади.
 
 
На моем дворе
Не сбивай росы,
Двери отперев,
Не руби косы…
 
 
Мой горячий лоб
Поцелуями
Остуди…
 

«Вот!..»

 
Вот!
Интересно – только если взахлеб!
Сначала кипишь, а потом озноб.
Ешь кусками, ломтями, пригоршнями,
В себя помещая невозможное!
Пьешь,
И течет по подбородку.
Льешь
Масло на раскаленную сковородку,
И оно шипит, скворчит, обжигает,
Но тебя эта какофония не пугает!
Срываешься с поводка ошалелым псом,
Бежишь туда, где сегодня дом,
Голодный, пьяный,
Переполненный чувством,
Почти безызъянный,
Голову с хрустом
Забросивший вверх –
Посмотреть на звезды…
 
 
Для тебя, как для всех,
Ничего не поздно!
 
 
Ничего не поздно.
 
 
Если жив, не поздно.
 

«Тот, кого слушают дороги…»

 
Тот, кого слушают дороги,
любят дети, понимают лошади,
перед кем открываются книги,
карты, глаза, рты и уши,
тот, для кого пекут хлеб,
о ком молятся,
по кому горюют в разлуке
онемевшие лодочные уключины
и отяжелевшие к осени яблони,
за кем спешат и стаи птиц,
и воздушные змеи,
и драконы,
перед кем приподнимают шляпу
и городские денди,
и цыганские бароны,
тот, чьи руки знают
и глину, и дерево,
и чугун, и золото,
и упругость морской воды,
и покорность степной травы,
и холод оружия,
и тепло женской груди,
тот
слишком долго
ко мне идет…
 

«Когда поют мужчины…»

 
Когда поют мужчины,
стоя ли плечом к плечу,
затылок ли в затылок,
то бороною медных голосов
идут по сердцу гулом…
 
 
Они гудят, как корабли,
где выстроились в ряд
фигурки
в белых бескозырках,
тех,
что потом
теченье
спустит по реке:
бесчисленное
белое на красном…
 
 
Они гудят, как поезда,
украшенные профилем
с мясистым носом
и щеткою усов,
несущие по нервам рельсов
тени
вповалку спящих,
измученных, голодных,
изувеченных –
всех тех,
у кого внутри
отныне будет пепелище.
Они гудят, как самолеты,
похожие на разъяренных птиц,
в которых – в одиночку –
рисуют сложные и страшные рисунки
те,
кто так мечтал о небе…
 
 
Они гудят. Объемно,
из глубины невыплаканной боли,
из сердцевины неудобной правды,
из чащи леса…
 
 
И гул стоит такой,
как гул от тишины
наутро после боя,
где поле – навсегда не поле,
а летописная
родная сторона…
 

«Меня не звали – я сама пришла…»

 
Меня не звали – я сама пришла.
Позаклинав большую дверь подъезда,
На полусогнутых ногах вошла,
Вдруг осознав: все это бесполезно…
 
 
Никак не пишется у нас с тобой рассказ
О двух волках с кровоточащей грудью.
Мы – лишь проекции своих печальных глаз,
В которых страх и жажда правосудья.
 
 
Я, как на лед, на кафельную плитку
Шагнув, боялась, что провалится сапог
И я погибну. Прямо возле лифта.
И так и не ступив на твой порог…
 

«То, что я считаю тобой…»

 
То, что я считаю тобой,
прекрасно.
 
 
То, что я считаю тобой,
достойно самой сердечной молитвы.
 
 
То, что я считаю тобой,
помогает мне
глубже дышать
и шире разводить руки,
глядя на горизонт.
 
 
То, что я считаю тобой, –
потайное отделение и кресало.
 
 
То, что я считаю тобой, –
плавучий маяк.
 
 
То, что я считаю тобой, –
фильтрующая плотина
на реке моих встреч и моих да.
 
 
То, что я считаю тобой, –
мое не воспроизводимое кино
душевного беспокойства.
 
 
То, что я считаю тобой, –
преодоление гравитации.
 
 
То, что я считаю тобой, –
моя вера в предначертанность.
 
 
То, что я считаю тобой.
 
 
То, что я считаю тобой…
 

Моряк и плясунья

 
Моряк больше сам не свой –
Моряк заболел тоской:
 
 
Когда заходили в порт,
На площади, у ворот,
 
 
Плясунья была одна,
Красивая, как луна.
 
 
И танец ее был дик
И страстен – моряк притих
 
 
И только следил за ней
Среди площадных огней:
 
 
За взмахами медных волос
С запахом южных роз;
 
 
За всплесками тонких рук,
Ловившими каждый звук;
 
 
За мягкой пружиной спины
С изгибом морской волны;
 
 
За каждым ударом бедра,
Внезапным, как искры костра;
 
 
За поступью легких ног…
Он больше терпеть не мог
 
 
И тут же, набравшись сил,
Пройдя сквозь толпу, спросил:
 
 
«Я человек прямой –
Будешь навек со мной?»
 
 
Та, бубна швырнув кольцо,
Ему рассмеялась в лицо:
 
 
«Да как ты посмел, дурак?
Плыви, куда плыл, моряк!»
 
 
И блеск ее карих глаз
Поверг его, словно катласс.
 
 
Моряк, холодный, как сталь,
Вернулся на свой корабль.
 
 
Моряк больше сам не свой –
Моряк заболел тоской:
 
 
Плясунья в порту была,
Красивая, как луна.
 
 
За норов свой босиком
Попляшет на дне морском…
 

«Добрый таксист – разрешил курить в машине…»

 
Добрый таксист – разрешил курить в машине.
Аллах не будет против, если это хотя бы на
несколько минут остановит женские слезы.
– А вообще-то я не курю.
– Ну конечно.
Мудрый.
 
 
Я смотрю на грязный снег через стекло соленой
воды, заполнившей мои глаза.
На диафрагме лежит огромный ком
размером с детский резиновый мяч.
Такой красный, с синей полоской.
И долбится обо все, что у меня там хранится.
И душит.
Просто ехать. Ехать, ехать…
Пока не уеду.
 
 
Никогда у меня не было «как у нормальных людей».
Все – то рано, то поздно.
Чаще – поздно.
Вот и сейчас…
 
 
Дорогие «нормальные люди»!
Ну пожалуйста, научите меня, как правильно!
Как не пересаливать,
не переслащивать,
не перетягивать,
не перебарщивать?
Откуда вы это вообще знаете?
И где вы водитесь?
Как причаститься ваших житейских тайн?..
 
 
– Куда на «красный»?! Ненормальный!!!
 
 
Ну вот, и он тоже.
Не ругайте его.
Возможно, он просто спешит.
В другую, новую жизнь.
В которую всегда и хочется, и страшно.
В которой женщины красивые,
мужчины сильные,
дети здоровые,
собаки сытые.
И все счастливые.
И поют.
Как в индийском кино.
Нормальные люди…
 

«Мы с тобой – как станция „Мир“…»

 
Мы с тобой – как станция «Мир»:
мы – большая и сложная штука
со стыковочным модулем
в еле доступных местах.
 
 
Мы идем по орбите,
нет – ходим по кругу
возле яркой планеты Счастье
в тщетных поисках своего перигея…
Ты умеешь? И я не умею
жить просто.
Почему не умею?..
 
 
Мы с тобой – обитаемы:
В каждом кто-то живет,
пьет кровь и пачкает рот
не к месту срывающимися комментариями.
 
 
Мы – пространство для экспериментов,
установления новых рекордов
по количеству дней в невесомости.
Мы не чувствуем скорости
в космосе…
 
 
Мы друг для друга – надежда,
но все равно неизбежно
всю нашу тяжесть
примет в себя
Мировой океан тоски…
 
 
Мы сначала почувствуем
несколько импульсов,
потом загоримся
и
потонем…
 

«Хочу в твои руки, слышишь?..»

 
Хочу в твои руки, слышишь?
В теплый кожаный дом,
Где твой подбородок – крыша,
Где я забываюсь сном,
 
 
Где радость пускаю по венам
И, вздрагивая иногда,
Бьюсь головой об стену
Из твоего живота…
 

«Лошади спят стоя…»

 
Лошади спят стоя.
Ночь тихо ложится на их шоколадные спины,
Ветер колышет блестящие гривы,
Трава обступает изящные ноги.
Им снятся сны о широком нехоженом поле,
О воле…
 
 
К чему я об этом, милый?..
 

«Если груз тяжелей корабля…»

 
Если груз тяжелей корабля,
Каково ему, кораблю?
Кто потонет – ты или я –
Под тяжестью слова «люблю»?..
 

«Я – ты…»

 
Я – ты.
 
 
Не часть твоего ребра,
А часть твоего крыла,
Хранительница имени твоего,
Времени твоего,
Семени твоего.
 
 
Я – глобус, обтянутый кожей,
Вращай меня осторожно.
Ешь с моих рук,
Но с лица не пей.
Читай меня вслух
Громче, порывистее, наглей!
 
 
Знай мою кровь,
Сгущенную мукой мацовой,
Шипучую,
Голубовато-пунцовую.
 
 
Вплетай в мои косы ночи и дни,
Не замечая серебра в них.
 
 
Будь на моей стороне
Вопреки всему, вне моей правоты,
Если цунами, если война…
Оставайся со мной, во мне,
Потому что я – ты.
 
 
Я – твоя жена…