Текст книги "Последняя осень"

Она сидела на полу

И груду писем разбирала —

И, как остывшую золу,

Брала их в руки и бросала —

Брала знакомые листы

И чудно так на них глядела —

Как души смотрят с высоты

На ими брошенное тело…

О, сколько жизни было тут,

Невозвратимо-пережитой!

О, сколько горестных минут,

Любви и радости убитой!..

Стоял я молча в стороне

И пасть готов был на колени, —

И страшно-грустно стало мне,

Как от присущей милой тени.

      Ф. И. Тютчев

ГЛАВА ПЕРВАЯ

      Она стояла у окна, когда я вошёл в комнату. Это было большое панорамное окно во всю стену, с видом в сад. В саду было много деревьев: ели, берёзки, пара яблонь, несколько акаций, а ближе к окну стоял большой старый дуб. Маленькие братья деревьев, кустарники, наполняли сад своими причудливыми формами, по-соседски располагаясь со своими рослыми сородичами. В глубине сада одиноко выделялась белая беседка с колоннами, обвитая со всех сторон плющом. Летом она густо покрывалась блестящими глянцевыми листочками этого вечно тянущегося вверх растения, но теперь выглядела так, будто попала в заключение чёрной паутины, плотно сковывающей её своими цепкими переплетениями.

Была поздняя осень, большая часть листвы уже опала с деревьев, трава пожелтела и высохла, кустарники стояли оголённые с торчащими в разные стороны ветками. Сохранили своё зелёное убранство только ели: они гордо выделялись среди этого унылого пейзажа, одетые в свои колючие шубки. Лес, ещё недавно такой величественный, медленно увядал и погружался в спячку.

Я никогда не бывал в этих местах. Это был посёлок вдали от города на невысоком холме, с которого открывался вид на огромные лесные массивы. Дома здесь по большей части стояли поодаль друг от друга и представляли собою маленькие особняки, окружённые деревьями или невысокими заборами; казалось, что живущие здесь люди хотели уберечь свою жизнь от посторонних глаз. Возможно, летом и зимой здесь и бегают дети, наполняющие окрестности своим заразительным смехом, отдаваясь детскому веселью и беззаботности, но в тот день, мне показалось, что все как будто попрятались в свои убежища, укрывшись от ледяного осеннего ветра, который нёс с собою запах тоски и разочарования.

Мне вдруг стало не по себе, и вся моя уверенность и решительность исчезли: я стоял и думал, что идея приехать сюда и просить её была неудачная, а, может, даже и глупая.

– Что ты стоишь Ваня, проходи! – она быстрыми шагами подошла ко мне и обняла. – Когда Надежда сказала, что ко мне пришёл Иван, я не сразу поняла, что это ты! Как ты изменился! – удивлённо сказала она, смотря мне в глаза и мило улыбаясь. Она взяла меня за руку, и мы прошли в зал, присев на маленький диванчик.

Теперь я мог рассмотреть её поближе. Мы не виделись около двух лет, но за это короткое время действительно много чего изменилось.

Евгения, так звали мою собеседницу, была такой же, какой я её видел в последний раз. Это была девушка лет 28, среднего роста, плотного телосложения, с небольшой грудью, сильными руками и абсолютно прямой осанкой. Кожа её была мраморного оттенка, а тёмные густые волнистые волосы хаотично лежали на голове, ещё больше подчёркивая глаза чистого чёрного цвета.

Она была восхитительна, но красота её была не только в её внешнем облике, но и в грациозных движениях, мягком, нежном голосе, в том, как она поправляла свои волосы, как задорно смеялась или задумывалась, застывая при этом, как статуя, или как она иногда бурно возмущалась, сверкая горящими от гнева чёрными, как ночь, глазами и раздувая крупные ноздри. Это была красота не броская, не кричащая, и, возможно даже, кто-то её не заметил бы точно так же, как не увидел бы красоту в горах, бескрайних полях или лесах. Её красота была глубокая, заключающая в себе силу женственности и неприступности.

Первый раз я увидел её на первом курсе в университете: она сидела недалеко от меня, печальная и отчуждённая, застывшая в одном положении, и смотрела прямо перед собой, погружённая в свои мысли. Как позже выяснилось, тогда скончался её отец, известный в нашем городе цыган, владелец большого конного завода. Как рассказывала мне потом сама Женя, ещё в молодости её отец был изгнан из своей семьи за то, что полюбил и втайне женился на русской девушке. Его семья, потомственные цыгане, строго соблюдала традиции: им запрещалось выбирать себе жену или мужа не из цыган. С гордо поднятой головой он ушёл из родного дома, наотрез отказавшись от помощи матери, очень жалевшей своего младшего сына. Они с женой жили бедно, и им было очень тяжело, но трудолюбие, немалые знания и любовь к конному делу принесли ему славу, и через несколько лет он уже владел одним из самых больших конных заводов в стране. Здесь они разводили чистопородных лошадей и выводили новые породы; также была организована и большая конная школа по обучению верховой езде. В построенном манеже организовывали конноспортивные соревнования и скачки. Евгения очень любила рассказывать про лошадей и завод, и особенно про своего отца, смерть которого оказалась для неё самой тяжёлой утратой.

Как-то раз она пригласила меня на конюшню, покататься на лошадях. В то время моё чувство к ней было больше, чем просто симпатия: я был, не побоюсь этого слова, влюблен в неё, и, конечно же, сразу согласился на приглашение, хотя с детства очень боялся лошадей.

Она с большим увлечением показывала мне конюшни, манеж и многое другое, но больше всего меня поразили огромные территории вокруг, которые включали в себя большой лес и пастбища. Вся территория была окружена высокими изгородями, чтобы лошади могли свободно бегать по полям и лугам и при этом не потеряться. Здесь было очень красиво, и всё дышало умиротворением, жило своей неторопливой жизнью, центром которой являлись эти гордые, грациозные и сильные животные.

Тогда я впервые увидел Женю по-настоящему счастливой: она смеялась, показывая на жеребят, рассказывала истории старых лошадей и о том, как люди излечиваются от своих недугов или страхов, общаясь с ними. Она рассказывала про детей-инвалидов, которые нашли близких друзей в этих умных животных, и о том, как, слившись с ними в единое целое, дети могут почувствовать себя здоровыми, быстрыми и сильными.

Мы подошли к одному из небольших загонов, по которому прогуливались несколько коней, как вдруг, Евгения, сняв свои туфли, ловко забралась на деревянную ограду. В эту минуту я заметил быстро скакавшего к ней из дальнего угла кремового цвета коня, подбежав, он остановился вплотную с Женей, а она ловко перепрыгнула на неосёдланного коня верхом, ухватив его за гриву. Не успел я опомниться, как они уже резво скакали к калитке.

– Иваныч! – радостно крикнула она весёлым громким голосом.

Повернув голову, я увидел быстро бежавшего низкорослого мужичка, который, не теряя ни секунды, очень ловко распахнул ворота, и вовремя – они скакали уже галопом и, если бы он промедлил, конь, наверное, должен был перепрыгнуть через довольно высокую ограду. Она помахала мне рукой и, чуть наклонившись к коню, направила его в сторону леса.

Я подошёл к мужичку.

– Дикарка, – строго, но по-отечески и не скрывая восхищения, проворчал он.

Это был старик лет шестидесяти пяти с чёрными, изредка седыми волосами, нависшими над прищуренными глазами бровями и большим, орлиным носом. Множество глубоких и мелких морщин покрывало его загорелое, почти чёрное лицо. Судя по всему, это был один из конюхов. Меня поразили его руки, большие, сильные пальцы и огромная ладонь, но при этом он был невысокого роста, гораздо ниже меня.

Вытащив самокрутку, он закурил, дым окутывал его лицо и растворялся в воздухе. Мы вместе стояли и смотрели вслед быстро удаляющимся Евгении и её коня.

– Жаль её, – сказал старик немного хриплым голосом, – ладно хоть коня ей оставили, – добавил он так тихо, что мне пришлось даже нагнуться к нему поближе, чтобы расслышать.

– А разве это всё не её сейчас? – спросил я.

– Нет, продали за долги, только конь её собственность и дом, – он сплюнул и глубоко затянулся, красный огонёк на самокрутке быстро бежал по ней, испепеляя бумагу.

Я молчал.

– Отец её проигрался, – через некоторое время продолжил он, – работящий был мужик, да только слабость была – рулетка, и чёрт знает, где он там ещё спускал. Всё пытался, видимо, отыграться, да только больше долгов делал.

Он докурил. Потушил окурок указательным и большим пальцами и, достав из кармана небольшой тряпичный мешочек, положил его туда.

– Вон на конюшне и застрелился, – старик махнул в сторону конюшни, – не смог пережить позора, да и стыд такой был перед дочерью и женой: гордый был он страшно. Выстрела никто не слышал, только лошади взбесились, подняли шум, я подумал, может, лиса забралась или чужая собака, проверить пошёл, а там такое… Благо хоть дочь не обнаружила или жена, – он замолчал, всё еще смотря в сторону, куда ускакала Евгения.

Где-то послышалось ржание лошадей, шум ветра, игравшего с ветками недалеко стоявшей берёзы, ласкал слух, оставшиеся кони в загоне тихо щипали траву и, казалось, дремали, убаюканные тёплым июньским ветерком. В воздухе тянуло свежескошенной травой.

– Ну, а ты ступай, она только к вечеру вернётся, – сказал конюх немного грубым голосом; в первый раз за время разговора он посмотрел на меня, глаза его были ясные и умные, но было в них ещё что-то отталкивающее и гордое. – И нечего тебе около неё околачиваться, не по зубам она тебе! – добавил он резко и, отвернувшись, медленно пошел в сторону конюшен.

Я стоял, и мне было не по себе – то ли от услышанного про отца, или из-за обиды на слова старика, но спорить я не стал, да и не смел, потому что понимал в глубине души, что тот прав.

Время шло, моя влюблённость к Евгении постепенно прошла, и мы остались хорошими друзьями.

– Ваня, как дела? Что нового? Ты хотел так срочно меня видеть, и вот сейчас сидишь и молчишь, – она говорила как будто с упреком, но улыбалась, и мне показалось, что она очень рада была меня видеть. – Хотя, сколько тебя помню, ты всегда был не особо разговорчив, за исключением, конечно, того времени, когда в студенческие годы тебе приходилось сдавать сессию совершенно не подготовленным: вот тогда-то ты быстро начинал говорить много и не по теме… – она посмотрела на меня своими чёрными глазами, обрамлёнными густыми ресницами, и рассмеялась, оголив свои белые, как жемчуг, зубы.

На ней было зелёное платье в белый горошек, волосы ниспадали на плечи лёгкими завитками. Мы сидели на небольшом диванчике с мягкой тёмно-бордовой обивкой. Напротив дивана был устроен камин, в котором догорало несколько поленьев: красные угольки то потухали, то загорались снова. Был день, свет лился в комнату сквозь панорамное окно, и камин выглядел будто живая картина, медленно меняющая своё изображение.

Комната, в которой мы находились, была невелика, но здесь стоял большой чёрный рояль. Инструмент явно был старый, но сбитые углы, потёртые клавиши и кое-где облупившаяся краска придавали ему своеобразную значимость и величие: складывалось ощущение, что эта комната только Его, и каждая вещь – будь то портреты, висевшие на стене, или большой книжный шкаф, заполненный множеством разных книг, или пара диванных кресел, – всё как будто создавало фон вокруг старого рояля.

Я смотрел на потухающие огоньки, и мне стало опять тяжело на душе.

– Я к тебе приехал из-за Алексея: месяц назад он вернулся с Алтая, он болен, не лечится, приглашали врача, но он отказался от госпитализации. Он так похудел, так изменился! – я остановился и закрыл лицо руками. На меня нахлынули воспоминания последних дней: тяжело больной друг, его мать, тихо плачущая в своей комнате. И сковывающий меня страх потерять близкого человека с безысходностью, которая с каждой минутой накрывала своим мраком.

– Я к тебе пришёл с надеждой, что ты сможешь помочь, – я посмотрел на неё: она сидела, положив свои руки на колени и, немного хмурясь, смотрела куда-то перед собой, – Вы встречались, пусть давно, но Лёша, мне кажется, тебя ещё любит, – сказал я совсем тихо и замолчал.

Она встала с дивана и подошла к окну, повернувшись ко мне спиной. Когда она начала говорить, голос её был спокойным и уверенным, но в нём явно чувствовалось раздражение.

– Ты знаешь, Иван, я не видела Алексея около двух лет: у меня своя жизнь, у него своя, и я не имею никакого отношения к его самочувствию. Да, мы встречались с ним, но я не обязана сейчас бросаться ему на помощь: мы расстались, причём по его инициативе, и каждый пошёл своей дорогой, – она остановилась и посмотрела на меня: взгляд её был холодный и отталкивающий, на меня смотрел чужой мне человек. Она продолжала.

– Алексей действительно был когда-то мне очень близок, но то время ушло: я вышла замуж и возвращаться к прошлому для меня теперь невозможно, – голос её звучал в моей голове будто эхом, и каждое слово резало мне уши своей необратимостью.

Мне стало жарко, и я подошёл к окну. Встав к нему вплотную, я увидел испарину на стекле от своего горячего дыхания. Я забылся, взгляд мой привлёк листочек на стоящей в саду берёзке – его отчаянно болтало ветром в разные стороны. И вот, наконец, он вырвался и полетел ввысь, но, пролетев немного и ударившись о ветку другого дерева, бросился наземь и, наконец, зацепившись за сухую траву и успокоившись, прижался к земле. Я смотрел на него, он был совсем маленький, нежно-жёлтого цвета с несколькими тёмными пятнышками. Застрявший между сухой травы, он как будто нашёл своё место, устроившись поудобнее в ожидании нового этапа своей жизни. Скоро придут проливные дожди, которые ещё больше прижмут его к земле, а потом снег, который укроет его своим одеялом. Слившись в единое целое с другими листочками и травинками, весной он возродится в красивом цветке или мягкой зелёной травке, а, может, на этом месте вырастет деревце, давая начало новой жизни.

Мне очень сильно захотелось пройти через стекло и оказаться на улице… Прислонившись лбом к окну, я почувствовал приятный холодок. Евгения что-то говорила, но я её уже не слышал, а голос её звучал всё мягче и печальнее. Я посмотрел на неё: она стояла рядом, обратив на меня свой взгляд. Глаза её были грустные, она выглядела уставшей и опустошённой.

– Прощай, Женя! – сказал я и сразу направился к выходу. Выйдя на улицу, я с жадностью глотнул холодный воздух. Небо заволокло тёмными тучами, всё вокруг стало серым и тусклым. Голову мою сдавила оглушающая боль: сев на крыльцо, я попытался прийти в себя и тут же явно услышал стук своего сердца, отдающийся во всём моём теле, и голос, повторявший одни и те же слова: «Ты виноват, только ты виноват во всём…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Это было самое счастливое время нашей взрослой жизни. Два года прошло с тех пор, как мы окончили университет, и жизнь наша потекла бурной рекой с массой впечатлений, открытий и достижений. Мы готовились к первой выставке работ моего лучшего друга и очень талантливого художника Алексея Н.

Я познакомился с Лёшкой, когда мне было 6 лет: они с мамой переехали в наш город из солнечного К. и привезли с собой радость и теплоту, озаряя окружающих своими улыбками и доброжелательностью. Алексей и его мама стали нашими соседями по лестничной площадке.

Мы сразу подружились. Я предложил ему помочь перенести вещи в дом из огромной грузовой машины, которая привезла их в наш северный город, и с той минуты, как мы заговорили, сразу почувствовал в нём родного человека.

Помню, он тогда пожал мне руку, улыбаясь во весь рот, и, неожиданно обняв меня, воскликнул:

– Я Лёша, а тебя как зовут? – я представился и тоже рассмеялся. Лёшка был зеленоглазым светлым мальчишкой, с русыми кудрявыми волосами, взъерошенными и торчащими в разные стороны. Футболка его была одета наизнанку, а шорты измазаны в чём-то чёрном. Выглядел он очень забавно.

– Ваня, так значит, мы соседи? Вот здорово! Побежали, я тебя познакомлю с моей мамой, она там внизу, да там ещё вещей так много… – затараторил он. – У нас сломалось колесо по дороге, и мы его меняли вместе с водителем, – добавил он гордо, обращая внимание на свои замазанные шорты. – Спасибо, что вызвался помочь! – он улыбнулся и, хлопнув меня по плечу, быстро сбежал вниз по лестнице. Я последовал за ним, очарованный своим новым товарищем.

С того дня мы стали закадычными друзьями, всегда выручая и поддерживая друг друга. Возможно, нас сблизило то, что у обоих не было отцов, а может, сказалось, что мы были противоположностями: я молчалив и скромен, а он открытый и постоянно рассказывающий что-то. Я был высокий, сильный, очень любил заниматься спортом, а он, небольшого роста, немного худощавый, предпочитал почитать книжку, чем лишний раз побегать на физкультуре: мы как будто дополняли друг друга. Все школьные годы он мне помогал по учёбе, занимался со мной по предметам, с которыми у меня были сложности, а я следил за его здоровьем и физической подготовкой. Несмотря на то что мы были неразлучными друзьями и почти всегда были вместе, нас постоянно окружало много ребят, потому что Лёшка любил придумывать разные игры и развлечения и был нашим идейным лидером.

Я жил с бабушкой и мамой. Мама моя была очень замкнутая женщина: она редко со мной разговаривала и большую часть времени проводила на работе. Как говорила бабушка, мой отец погиб на войне, и из-за этого мама стала такой грустной и отчуждённой. Много лет спустя, когда я был уже взрослым мужчиной, чужие люди мне рассказали, что отец бросил мать сразу после моего рождения и уехал в другой город. Он не был военным, а работал шофёром на грузовой машине. Я помню, что заплакал тогда, как ребёнок, и тотчас рухнула моя любовь к выдуманному отцу. Но в то же время я ещё больше возлюбил свою покойную к тому времени бабушку, которая не дала мне вырасти замкнутым, озлобленным мальчишкой, лишённым отцовской и материнской любви. Я был бесконечно благодарен ей за всю её любовь, мудрость и доброту, которыми она меня окружила с самого рождения, не давая ни на секунду почувствовать, что я был нежеланным ребёнком для своей матери.

Бабушка умерла, когда мне было шестнадцать: это было тяжелое время для меня, но Алексей и его мама, Ольга Анатольевна, оказали мне неоценимую поддержку, когда не стало самого близкого человека в моей жизни.

Ольга Анатольевна была пианисткой. В своём городе она была солисткой филармонии, но, переехав к нам, устроилась учительницей музыки в обычную районную школу напротив нашего дома. Я помню, как кардинально изменилось наше отношение к урокам музыки после того, как учительницей стала мама Лёши. Она превращала урок в феерическое представление: игрой на рояле и пением она могла нас заставить смеяться до колик или едва сдерживать слёзы, чтобы не расплакаться у всех на виду, пока мы слушали грустную песню. Мы с нетерпением ждали её уроков и даже ходили дополнительно заниматься в школьный хор под её руководством.

Она была небольшого роста и худенькая, но очень активная женщина лет сорока, а из-за того, что Лёшина мама всегда носила короткие стрижки, она выглядела моложе своих лет. У неё были большие зеленые глаза, маленький нос и невероятно выразительная улыбка; это была кроткая и добрая улыбка, подкупающая своей нежностью, и всем казалось, что она всегда улыбается. И в самом деле, я не помню не единого раза, чтобы она рассердилась или нахмурилась. На наши с Лёшкой шалости она грозилась, что лишит нас ужина, но, тем не менее, когда наступало время ужинать, она нас закармливала, беспрестанно предлагая добавки. Я думаю, она вообще не умела злиться: просто не было в её характере такой черты. А, может, наполняющие её любовь и радость не давали места обидчивости и злости: они просто не умещались в её маленьком теле.

В школе она также занимала должность завуча по воспитательной работе: в её обязанности входила помощь в организации детских праздников, выпускных, театральных постановок, музыкальных конкурсов. Все эти мероприятия обычно проходили под чутким её руководством и с участием большого количества школьников. Её музыкальный кабинет всегда был заполнен множеством детей разных возрастов, и поэтому ей выделили целую классную комнату возле школьного концертного зала. Это была самая любимая комната в школе: здесь можно было сидеть на столе, пить чай, здесь разыгрывались разные театральные миниатюры, дети пели или играли на музыкальных инструментах, спорили или смеялись, ругались и тут же мирились. «Комната свободы», так называли её школьники.

Ольга Анатольевна всегда была одной из нас: никто не чувствовал неловкости или стеснения рядом с ней. Она могла найти общий язык с любым ребёнком: скромным отличником или отъявленным хулиганом – все дети были для неё равны. Споря с ребятами по постановке какого-нибудь театрального номера или выступления, она никогда не пользовалась своим статусом педагога и чаще уступала им, давая возможность принимать самостоятельные решения.

Несмотря на загруженность в школе, она всегда успевала нас покормить и позаниматься уроками, если у нас были затруднения. Самое любимое время наступало по вечерам в выходные: Ольга Анатольевна исполняла какой-нибудь романс или просто играла нам на пианино что-то лёгкое и мелодичное. В эти милые моему сердцу часы я любил забираться на диван, укрываться пледом и мечтать, погружаясь в свои мысли и фантазии, а Лёшка брал свой альбом и что-нибудь рисовал. В перерывах между пьесами мы рассказывали друг другу о том, что нас тревожило, делились своими радостями и горестями. Теперь я с уверенностью могу сказать, что всё хорошее во мне зарождалось в эти милые, домашние вечера, наполненные прекрасной музыкой и искренними, дружескими чувствами.

В один из таких вечеров Лёшина мама рассказала о его отце. Это был поздний зимний вечер: за окном падал снег, медленно опускаясь на землю и наполняя большие воздушные сугробы. Было холодно. Улицы уже опустели, и только изредка можно было увидеть запоздавшего, спешащего домой человека.

Я вижу в окно фонарный столб: он освещает круг, в котором кружатся лёгкие, бархатные снежинки, неспешно парящие в воздухе. Мы сидим в комнате Ольги Александровны. Это была небольшая комната с диваном, с маленьким, но невероятно удобным мягким креслом, письменным столом и платяным шкафом у стены. Около окна стояло коричневое пианино, купленное через несколько дней после их переезда: оно всё ещё пахло лаком и сияло новизной. Как рассказала Лёшина мама, их старый рояль они оставили в К., потому что эти гиганты в путешествиях очень быстро расстраиваются и ломаются. Новое пианино сначала звучало не так, как хотелось его хозяйке, но через несколько часов работы настройщика звук, наконец, начал нравиться ей.

Расположившись на диване и укрывшись пледом, я с нетерпением ожидал, когда заиграет музыка. Лёша сидел рядом и рисовал карандашом. Ольга Александровна села за пианино.

– Сегодня я сыграю вам самый любимый романс Сергея, Лёшиного папы, – она поправила волосы и заиграла, аккомпанируя своим нежным голосом.

Не уходи, побудь со мною,

Здесь так отрадно, так светло,

Я поцелуями покрою

Уста, и очи, и чело…

Лёша перестал рисовать и замер, вслушиваясь в каждую нотку и слово. На лице его застыла печаль: смотря прямо перед собою, он, казалось, перенёсся куда-то очень далеко. Музыка уносила нас в самые глубины наших воспоминаний и чувств. Я часто слышал это романс потом, но мне всегда казалось, что в тот первый раз он звучал дольше и проникновеннее.

– Мама, почему же папа не с нами? – смахивая непрошеную слезу, спросил Лёша после того, как мать закончила играть. Она посмотрела на него, грустно улыбаясь: глаза её были влажными от слез. Подойдя к дивану, она села рядом с Алексеем, прижав его к груди своими изящными, тонкими руками.

– Ах, мой мальчик, – вдохнула она. – К сожалению, мы не можем повернуть время вспять и вернуть твоего папу, но главное, мы вместе и всегда будем помнить о нём, – она замолчала и поцеловала сына в лоб. Немного помолчав, она продолжила.

– Мы познакомились с Серёжей после одного из концертов в филармонии, где я играла. После выступления он преподнёс мне цветы. Высокий, стройный, с кудрявыми русыми волосами, он стоял передо мною и смотрел мне в глаза своими голубыми, небесного цвета глазами, и мне показалось тогда, что мир исчез и мы остались одни во всей вселенной, – она закрыла глаза и чуть улыбнулась.

– Как он мне рассказывал потом, за несколько месяцев до знакомства он услышал меня на одном из сольных концертов: я играла тогда этот романс. Тогда-то твой папа и влюбился в меня, он говорил, что мой голос перенёс его в другой мир и с того дня он уже не мыслил жизни без меня. Робость не позволяла ему познакомиться, и только через несколько месяцев, после посещения всех концертов с участием оркестра, где я играла, он решился подойти ко мне. Так мы и познакомились. Потом, попросив благословения у моих родителей, мы поженились, и спустя несколько лет у нас родился ты, наш долгожданный сыночек, – она с нежностью посмотрела на Лёшу, который внимал каждому её слову.

– Серёжа работал мастером на металлургическом заводе, на том же заводе работал и его отец, твой дедушка, пока не ушёл на войну. С войны он не вернулся, погиб в 44-м году при освобождении Пскова. У папиной мамы, твоей бабушки, было своё маленькое приусадебное хозяйство, благодаря которому она смогла прокормить свою семью в военные годы, умудряясь ещё помогать семьям беженцев, прибывшим в их город. Эта кроткая женщина в одиночку вырастила пятерых детей, от зари до зари работая в колхозе и ухаживая за своим хозяйством. К сожалению, твоя бабушка умерла за несколько лет до нашего знакомства с папой. С какой любовью он рассказывал о своих родителях, и особенно о матери! – он был самый младший и поэтому почти не помнил отца. И, зная мужа, его братьев и сестёр, я могу сказать: таких честных и добрых людей могли воспитать только благородные люди, – Ольга Александровна встала и направилась к шкафу, доставая оттуда тёмно-синий альбом с фотографиями. Мы вместе стали рассматривать чёрно-белые фотокарточки.

Здесь было много разных фотографий. Вот женщина в белом платочке держит капусту и улыбается, а рядом с ней мужчина в кепке: он треплет голову щенку, удобно примостившемуся у него на руках. Они как будто стесняются позировать фотографу и не знают, что же делать и как себя вести – это родители отца Алексея. А вот молодой мужчина с кудрявыми волосами, улыбающийся во весь рот: он откинул голову назад, а рядом женщина пытается взять его за подбородок и тоже смеётся – это отец Алексея, Сергей, и его сестра. Ольга Александровна рассказывала, что братья и сёстры очень любили Серёжу, самого младшего из всех, и всегда обращались с ним, как с маленьким, даже когда он вырос и стал взрослым самостоятельным мужчиной. Были здесь и свадебные фотографии родителей Леши. Вот они молоденькие сидят за столом: мама в белом платье и белой шляпке с широкими полями, а отец в белой рубашке с галстуком-бабочкой. Оба как будто смущаются, что их фотографируют, и пытаются скрыть переполняющее их счастье. Много было в альбоме и Лёшиных детских фотографий. Он очень похож на своего отца: такой же кучерявый и с той же улыбкой – весёлой и открытой. Там было ещё много разных фотографий, и от каждой веяло теплотой и радостью, все они несли с собой частичку истории предков и были очень ценны и дороги для Ольги Александровны и Алексея.

– А это друг Сергея, Семён: это их единственная совместное фото, – взяв в руки фотографию, сказала Ольга Александровна. На фото были изображены отец Алексея и молодой мужчина рядом: оба улыбались. Одетые в рабочие куртки и штаны, в огромных ботинках, они стояли около станка в большой мастерской. – Они были очень счастливы в тот день, – сказала Ольга Александровна: она легонько прикоснулась к голове мужа на фото и погладила её, – закончили наладку нового станка, и их сфотографировали для стенгазеты, – Лёшина мама замолчала, лицо её стало грустным.

– Это было за месяц до трагедии. В тот вечер мы ужинали у моих родителей: был день рождения моей мамы. У нас была традиция собираться вместе – родственники, друзья – и обязательно праздновать дни рождения. Было очень весело, мы смеялись, танцевали, пели, дурачились, я помню каждую минуту этого вечера, как в замедленном кино. Мы были очень счастливы тогда – рядом любимая семья, родственники, друзья. И вдруг звонок… и потом сильный стук в дверь. Звонок, с которого началась для нас другая жизнь.

Я открыла дверь, и первое, что мне бросилось в лицо, был удушающий запах гари и ещё какой-то неизвестный мне неприятный запах, напоминающий то ли газ, то ли кислоту, или всё вместе. Передо мной стоял мужчина, его было сложно узнать: он был совершенно чёрный от копоти, на лице была ссадина, а ещё этот ужас в его глазах, как будто он увидел что-то страшное. Он громко говорил и кричал, а я уже ничего не могла понять, только чувствовала этот едкий запах, и мне хотелось закрыть дверь и прогнать его. Потом я увидела, как Сергей и Семён быстро обуваются и, схватив за руку рабочего, выбегают на улицу. Напоследок Серёжа обернулся ко мне и помахал рукой: он не улыбался, но по губам его, я видела, что он говорит мне: «Я люблю тебя!» – Ольга Александровна приблизила пальцы к своим губам, и тогда я увидел, как слёзы катятся по её щекам и падают на платье. В комнате стало тихо. Лёша сидел и смотрел на свои руки, держа в руках простой карандаш. Его мама, немного помолчав, продолжила, голос её дрожал:

– Они убежали. Я зашла в комнату и распахнула окно, чтобы проветрить её: было морозно, но этот запах так и стоял в квартире. Я села на диван и стала ждать. Вдруг всё вокруг как будто потеряло смысл: наш праздник, этот день рождения и то, что муж зачем-то ушёл туда, откуда пришел этот человек с безумным взглядом, принёсший это ужасный запах. Я сидела и мне стало холодно, но закрыть окно я не решалась: я будто приросла к дивану и не могла пошевелиться. Не знаю, сколько времени прошло, но потом до меня донёсся стук, такой тихий, чуть слышный, а немного погодя вскрикнула моя мама, и все как будто всполошились, забегали, закричали. Я никого не узнавала, все изменились, и вдруг я увидела лицо своего отца: оно было чужое и в глазах застыл тот же ужас, что и у того человека, который забрал моего мужа. Он смотрел на меня, и мне казалось, что этот ужас так и проникал в меня, съедая изнутри: я, что есть силы, зажмурилась, пытаясь оградиться от этих незнакомых мне людей и их лиц. Моя голова гудела, и мне казалось, что тело моё сгорает от жара, и сквозь этот гул я вдруг услышала знакомый мне голос: он был такой тихий и жалобный, одинокий и молящий о помощи. Открыв глаза, я увидела прямо напротив меня забившегося в углу Лёшу: он тихо плакал, закрыв лицо руками, плечи его содрогались от всхлипываний, и весь он как будто стал таким маленьким, беззащитным. Я, не чувствуя ног и тела, бросилась к нему, что есть силы прижав к своей груди, пытаясь оградить и защитить его от этой трагедии, от смерти, которая в тот вечер пришла в наш дом…