Текст книги "Табакерка из Багомбо"

Сувенир

(Перевод И. Дорониной)

Джо Бейн – толстый, ленивый, лысый человек с чертами лица, скошенными влево из-за того, что всю жизнь он смотрел на мир сквозь окуляр ювелира, – держал небольшой ломбард. Был он одинок, обделен талантами и, возможно даже, захотел бы свести счеты с жизнью, если бы его лишили возможности каждый день, кроме воскресенья, играть в игру, каковой он был удивительным мастером: приобретать вещи за мизерную сумму и перепродавать их втридорога. Этой игрой – единственной дарованной ему жизнью возможностью брать верх над другими – он был одержим. И суть состояла не в деньгах, которые он выручал, главное заключалось для него в спортивном интересе.

Когда утром в понедельник Джо Бейн открыл свою лавочку, черная пелена туч накрывала долину, опустившись ниже ее горного окоема и спрятав город в темный карман мертвого промозглого воздуха. Осенний гром порыкивал на затянутых туманом склонах гор. Не успел Бейн повесить плащ, шляпу и зонт на вешалку, снять галоши, включить свет и водрузить свою тушу на табурет за прилавком, как в магазин вошел худой молодой человек в комбинезоне, робкий и смуглый, как индеец, явно бедный, напуганный городским окружением, и предложил Бейну купить у него за пятьсот долларов фантастические карманные часы.

– Нет, сэр, – вежливо ответил молодой фермер на вопрос Бейна. – Я хочу не заложить их, а продать, если получу хорошую цену.

Казалось, ему было тяжело отдавать часы в руки Бейну, и он несколько мгновений держал их на одной огрубевшей ладони, нежно накрыв другой, прежде чем опустить на черную бархатную подложку.

– Вообще-то я надеялся сохранить их и передать старшему сыну, но нам понадобились деньги, вся сумма сразу и прямо сейчас.

– Пять сотен – немалые деньги, – сказал Бейн тоном человека, много раз страдавшего из-за своей доброты. Он изучал камни, которыми были инкрустированы часы, ничем не выдавая растущего внутри его возбуждения. Вертя часы так и эдак, он ловил лучи электрического света, преломлявшегося в четырех бриллиантах, заменявших на циферблате цифры «три», «шесть», «девять» и «двенадцать», и рубине, венчавшем заводную головку. Одни только камни, размышлял он, сто́ят минимум в четыре раза дороже, чем просит этот лопух.

– Спрос на такие часы невелик, – сказал Бейн. – Если я вбухаю в них пять сотен, рискую остаться на бобах: пройдет несколько лет, прежде чем удастся найти покупателя.

Вглядываясь в загорелое лицо фермера, он чуял, что сумеет приобрести часы за гораздо меньшую сумму.

– Да ведь других таких часов во всей округе не сыскать, – сказал фермер, неумело пытаясь торговаться.

– В том-то и дело, – ответил Бейн. – Кто тут захочет иметь такие часы, как эти?

Самому Бейну страшно хотелось их заполучить, и он уже почти считал их своими. Нажав кнопку на боковой поверхности корпуса, он вслушался в шорох механизма, за которым последовал нежный чистый перезвон колокольчиков, отбивавших ближайший час.

– Так вы берете их или нет? – спросил фермер.

– Ну-ну, – ответил Бейн, – это сделка не из тех, в какие ныряешь сразу с головой. Я бы хотел побольше узнать об этих часах, прежде чем их купить. – Он отщелкнул крышку часов и обнаружил на ее внутренней поверхности выгравированную надпись на иностранном языке. – Например, что тут написано? Вам известно?

– Я показывал надпись школьной учительнице, – сказал молодой человек. – Единственное, что она смогла сказать, так это то, что, скорее всего, это написано по-немецки.

Бейн накрыл гравировку листком папиросной бумаги и легонько поводил по нему грифелем карандаша, пока надпись не проступила вполне отчетливо. Потом, присовокупив десятицентовик, он отдал листок мальчику – чистильщику обуви, ожидавшему клиентов у входа в лавку, и послал его к немцу – хозяину ресторана, находившегося в квартале от его лавки, чтобы тот перевел надпись.

Когда первые капли дождя чистыми мазками заштриховали налет сажи, накопившийся на витринном стекле, Бейн как бы между прочим заметил:

– Полицейские очень пристально следят за тем, что мне сюда приносят люди.

Фермер покраснел и сказал:

– Эти часы мои, можете не сомневаться. Я их с войны привез.

– Угу. И пошлину заплатили?

– Пошлину?

– А как же! Драгоценности нельзя ввозить в страну, не заплатив таможенный сбор. Иначе это контрабанда.

– Да я просто сунул их в вещмешок да и привез домой, все так делали.

Как и рассчитывал Бейн, фермер забеспокоился.

– Контрабанда, – сказал Бейн, – почти то же самое, что воровство. – Он примирительно поднял руки. – Я не говорю, что не куплю их, я просто хочу обратить ваше внимание, что дело-то щекотливое и уладить его будет непросто. Если бы вы согласились отдать их, скажем, на сотню дешевле, может, я и смог бы вам помочь. Я всегда рад поспособствовать ветеранам, если могу.

– На сотню долларов?!

– Больше они и не стоят. Я и так, наверное, маху даю, предлагая такую цену, – сказал Бейн. – Какого черта, вам ведь эта сотня даром досталась, правда? Откуда у вас эти часики? Вы же наверняка сорвали их с руки пленного немца или нашли в развалинах.

– Нет, сэр, – возразил фермер, – все было немного круче.

Бейн, чрезвычайно чуткий к подобного рода вещам, увидел, что, начав рассказывать, как к нему попали часы, фермер постепенно обретал снова упрямую уверенность, которая ослабела было, когда он, покинув свою ферму, оказался в непривычной городской обстановке.

– Мы с моим лучшим другом, связистом по прозвищу Зуммер, – начал свое повествование фермер, – вместе маялись в плену в каких-то немецких горах – кто-то говорил, что это были Судеты, что ли. Однажды утром Зуммер разбудил меня и сказал, что война закончилась, надзиратели разбежались и ворота открыты.

Вначале Бейн не скрывал нетерпения оттого, что приходилось выслушивать какие-то сказки. Однако фермер рассказывал свою сказку складно и с чувством гордости, и Бейн, за неимением собственных приключений любивший слушать о чужих, с завистью начал представлять себе, как двое солдат выходят из распахнутых ворот своей бывшей тюрьмы и идут по горной дороге солнечным весенним утром 1945 года, в день окончания Второй мировой войны в Европе.

На свободу, в мирную жизнь юный фермер, которого звали Эдди, и его лучший друг вышли отощавшими, оборванными, грязными и голодными, но без какой бы то ни было озлобленности в душе. На войну они пошли за славой, а не из ожесточения. И вот война закончилась, дело сделано, и единственное, чего они хотели, это добраться до дома. Между ними был год разницы, но они походили друг на друга, как два тополя в лесополосе.

Они намеревались совершить небольшую экскурсию по окрестностям лагеря, а потом вернуться и вместе с остальными пленными ждать появления официальных освободителей. Однако план этот мигом развеялся в прах, когда двое пленных канадцев пригласили их отпраздновать победу бутылкой бренди, найденной в кузове покореженного немецкого грузовика.

Их съежившиеся от недоедания желудки наполнились восхитительно пульсирующим жаром, а головы – доверчивой любовью ко всему человечеству. В таком состоянии Эдди и Зуммер оказались подхвачены заполонившим горную дорогу плотным потоком унылых немецких беженцев, спасавшихся от русских танков, которые, не встречая сопротивления, монотонно рыча, двигались по долине, раскинувшейся внизу у них за спиной. Танки шли, чтобы оккупировать этот последний, лишившийся защиты клочок немецкой земли.

– От чего они драпают? – спросил Зуммер. – Война ж закончилась, разве нет?

– Все драпают, – ответил Эдди, – так что, похоже, и нам тоже лучше деру давать.

– Да я ведь не знаю даже, где мы находимся, – сокрушался Зуммер.

– Те канадцы сказали, что это Судеты.

– А где это?

– Там, где мы находимся, – сказал Эдди. – Отличные парни эти канадцы.

– Эт-точно! – согласился Зуммер. – Э-э-х-х! Я всех сегодня люблю. Была б у меня бутылка того бренди, я б нацепил на горлышко соску и завалился бы в кровать на целую неделю.

Эдди тронул за плечо высокого, озабоченно выглядевшего мужчину с коротко остриженными черными волосами, в штатском костюме, который явно был ему мал.

– Куда мы бежим, сэр? Разве война не закончилась?

Мужчина зыркнул на него, что-то проворчал и грубо стряхнул его руку со своего плеча.

– Он по-английски не сечет, – объяснил Эдди.

– Так в чем дело, друг, – сказал Зуммер, – почему бы тебе не потолковать с этими ребятами на их языке? Не зарывай свой талант в землю. Ну-ка, покалякай вон с тем парнем по-ихнему.

Они как раз проходили мимо маленького приземистого открытого автомобиля, застрявшего на обочине. Крупный мускулистый молодой человек со светлыми волосами и квадратным лицом пытался завести заглохший мотор. На обтянутом кожей переднем пассажирском месте сидел мужчина постарше, из-под низко надвинутой шляпы была видна лишь покрытая пылью многодневная черная щетина на подбородке и щеках.

Эдди и Зуммер остановились.

– Ну ладно, слушай, – сказал Эдди и произнес единственную известную ему по-немецки фразу, обращаясь к блондину: – Wie geht’s?[2]2
  Как поживаете? (нем.)


[Закрыть]

– Gut, gut, – пробурчал молодой немец и, осознав нелепость своего ответа в сложившейся ситуации, с горечью добавил: – Ja! Geht’s gut![3]3
  Да! Все хорошо! (нем.)


[Закрыть]

– Говорит, что все замечательно, – перевел Эдди.

– Ну, ты даешь! Чешешь по-ихнему как по маслу, – восхитился Зуммер.

– Ну да, я ж, можно сказать, много путешествовал, – пояснил Эдди.

Старший мужчина оживился и что-то закричал тому, который возился с мотором, закричал пронзительно и грозно.

Блондин, судя по всему, испугался и в отчаянии удвоил свои старания.

Глаза пожилого, еще минуту назад лишенные всякого выражения, теперь широко открылись и засверкали. Несколько проходивших мимо беженцев на ходу глазели на него, повернув головы.

Пожилой вызывающе полоснул взглядом по их лицам и, набрав в легкие воздуха, хотел было заорать на них, но передумал, вздохнул, и настроение у него снова упало. Он закрыл лицо руками.

– Чо он сказал? – спросил Зуммер.

– Да он лопочет на каком-то другом диалекте, я не понял, – ответил Эдди.

– На этом, низком немецком, небось? Ну так вот: я шагу больше не сделаю, пока мы не найдем кого-нибудь, кто скажет, что тут происходит, – заявил Зуммер. – Мы американцы, парень. И наши победили. Так какого черта мы связались с этой немчурой?

– Вы… вы американцы? – спросил блондин на вполне приличном английском. – Ну так теперь ваша очередь с ними воевать.

– Ага, слава богу, хоть один кумекает по-английски! – обрадовался Зуммер.

– И неплохо кумекает, надо признать, – добавил Эдди.

– Да, неплохо, совсем неплохо, – согласился Зуммер. – Так с кем это нам теперь придется воевать?

– С русскими, – выпалил молодой немец с явным удовольствием. – Они и вас тоже поубивают, если достанут. Они убивают всех на своем пути.

– Полегче, парень, – предупредил его Зуммер, – мы с ними в одной лодке.

– Надолго ли? Валите отсюда, парни, валите, пока не поздно. – Блондин выругался и запустил гаечным ключом в мотор. Потом повернулся к пожилому и, обмирая от страха, что-то сказал ему.

Пожилой разразился потоком немецких ругательств, но быстро выдохся, вылез из машины и злобно захлопнул дверцу. Опасливо посмотрев в ту сторону, откуда должны были появиться танки, немцы пешком зашагали по дороге.

– Эй, ребята, вы куда? – крикнул им вслед Эдди.

– В Прагу. Там – американцы.

Эдди и Зуммер поспешили за ними.

– Вся география теперь вверх тормашками, правда, Эдди? – Зуммер споткнулся, и Эдди едва успел подхватить его. – О-хо-хо, Эдди, а это пойло пробирает-таки.

– Ага, – согласился Эдди, у него и у самого все плыло перед глазами. – Слышь, какого черта мы забыли в этой Праге? Если ехать не на чем, так ноги я сбивать не собираюсь, вот и все.

– Ну и правильно. Найдем какое-нибудь укромное местечко, сядем и будем ждать русских. Покажем им наши чертовы жетоны, – согласился Зуммер, – они их увидят – и закатят нам пир на весь мир.

Он засунул пальцы за воротник и вытащил висевший на цепочке жетон.

– Да уж, – издевательски сказал блондин, внимательно прислушивавшийся к тому, что они говорили. – Тот еще банкет они вам закатят.

Колонна стала двигаться все медленней и медленней, все больше уплотнялась и наконец совсем остановилась, невнятно ропща.

– Не иначе какая-нибудь дамочка впереди с картой сверяется, – предположил Зуммер.

Откуда-то издали, снизу, словно шум прибоя, донеслась бурная перекличка. Толпа пришла в волнение, и через несколько тревожных минут причина остановки прояснилась: одна колонна столкнулась с другой, которая в ужасе текла ей навстречу. Вся территория оказалась окружена русскими. Обе колонны смешались, образовав посреди маленькой деревушки бессмысленный водоворот, выплескивавший потоки на боковые улочки и склоны окрестных гор.

– Все равно я в Праге никого не знаю, – сказал Зуммер, сошел с дороги и сел на землю у ворот фермы, окруженной каменным забором.

Эдди последовал его примеру.

– Ей-богу, Зуммер, может, нам остаться здесь и открыть оружейную лавку? – Он широким жестом обвел округу, усеянную разряженными винтовками и пистолетами. – Будем продавать патроны и все такое.

– А что? Подходящее место Европа, чтоб оружием торговать, – согласился Зуммер. – Они тут все чокнулись на оружии.

Несмотря на панический круговорот беженцев, Зуммер погрузился в хмельную дремоту. Эдди тоже с трудом держал глаза открытыми.

– Ага! – послышалось со стороны дороги. – Вот и наши американские друзья.

Эдди поднял голову и увидел двух немцев – здоровяка-блондина и гневливого пожилого.

– Привет, – сказал Эдди.

Хмельная веселость испарилась, ей на смену пришла тошнота.

Молодой немец распахнул ворота фермы.

– Может, войдем? – обратился он к Эдди. – Нам нужно сказать вам кое-что важное.

– Говорите здесь, – ответил Эдди.

Блондин подошел к нему и, склонившись, произнес:

– Мы пришли, чтобы сдаться вам.

– Зачем-зачем вы пришли?

– Мы сдаемся, – повторил блондин. – Мы – ваши пленные, пленные армии Соединенных Штатов.

Эдди расхохотался.

– Я не шучу!

– Зуммер! – Эдди пнул приятеля носком ботинка. – Эй, Зуммер, ты слыхал?

– Гм-м-м?

– Мы только что кое-кого взяли в плен.

Зуммер открыл глаза и, прищурившись, посмотрел на немцев.

– Слушай, Эдди, ты надрался еще больше моего, ей-богу, – сказал он наконец. – Всё пленных берешь. Дурак ты чертов – война закончилась! – Он изобразил великодушный жест. – Отпусти их.

– Проведите нас через русские позиции до Праги как пленных американской армии – и геройская слава вам обеспечена, – сказал блондин и, понизив голос, добавил: – Это – известный немецкий генерал. Только представьте себе: вы двое взяли его в плен!

– Он что, в самом деле генерал? – спросил Зуммер. – Хайль Гитлер, папаша!

Пожилой коротко вскинул руку в фашистском приветствии.

– О, еще немного пороху в пороховнице осталось, – ухмыльнулся Зуммер.

– Судя по тому, что я слышал, – вклинился Эдди, – мы будем героями, даже если просто сами пройдем через русские позиции, а уж если приведем генерала…

Гул приближающейся танковой колонны Красной армии нарастал.

– Ну ладно, ладно, – заторопился блондин. – Тогда продайте нам свои мундиры – у вас ведь останутся ваши жетоны, – а вы наденете нашу одежду.

– Лучше быть бедным, чем мертвым, – изрек Эдди. – А ты как думаешь, Зуммер?

– Погоди, Эдди, – заинтересовался Зуммер, – придержи-ка свою прыть. А что вы нам за это дадите? – обратился он к немцам.

– Давайте войдем во двор. Здесь мы не можем вам это показать, – ответил блондин.

– Ходят слухи, что в окру́ге еще ошиваются нацисты, – отмел его предложение Зуммер, – так что показывайте здесь.

– Ну и кто из нас после этого чертов дурак? – сказал Эдди.

– Я просто хочу, чтобы было что рассказать внукам, – отозвался Зуммер.

Блондин засунул руку в карман и извлек толстую пачку свернутых трубочкой немецких марок.

– А! Конфедератские доллары![4]4
  Доллар Конфедерации – денежная единица самопровозглашенных Конфедеративных штатов Америки, которую ввели в обиход на Юге вскоре после начала Гражданской войны. За 4 года инфляция доллара Конфедерации составила 4000 %.


[Закрыть] Тьфу, – усмехнулся Зуммер. – Другого чего у вас не найдется?

Вот тогда-то старик и показал им свои часы: четыре бриллианта, рубин и золото. И там, прямо посреди толпы, в которой смешались беженцы самого разного рода, каких только можно себе представить, блондин сказал Эдди и Зуммеру, что они получат эти часы, если зайдут вместе с ними во двор фермы и обменяют свои рваные американские мундиры на их цивильную одежду. Видимо, они полагали, что все американцы – простаки.

Эдди и Зуммеру все это показалось безумно смешной забавой, потому что Эдди и Зуммер были пьяны в стельку. Будет о чем дома рассказать, подумали они. Часы им были не нужны. Они хотели живыми вернуться домой. Там же, посреди разношерстной беженской толпы, блондин показал им маленький пистолет – мол, и его они получат вместе с часами.

Но теперь, кто бы что ни говорил, никто никого услышать уже не мог. Земля содрогнулась, и воздух вспороли тысячи осколков: это бронированные машины победоносного Советского Союза, громыхая и плюясь огнем, вступили на дорогу. Все, кто мог, бросились врассыпную, спасаясь от этой неумолимой мощи. Кому-то не повезло, их покалечило или вовсе расплющило гусеницами.

Эдди с Зуммером и двумя немцами вмиг очутились за каменным забором, там, где блондин предлагал американцам обменять свои мундиры на часы и гражданскую одежду. В оглушительном реве танков, когда каждый мог делать что угодно и никто не обратил бы на него никакого внимания, блондин выстрелил Зуммеру в голову и, направив пистолет на Эдди, снова нажал курок, но промахнулся.

Они явно с самого начала задумали убить Эдди и Зуммера. Только вот был ли шанс у старика, не знавшего ни слова по-английски, пройти через позиции победителей, выдавая себя за американца? Такое могло удаться одному блондину. Вместе они были обречены. Так что старику оставалось только покончить с собой.

Не ожидая повторного выстрела, Эдди перемахнул через каменный забор. Но блондину он был уже неинтересен. То, что ему требовалось, было на теле Зуммера. Когда Эдди осторожно выглянул поверх забора, чтобы проверить, не жив ли все-таки Зуммер, блондин сдирал одежду с трупа. Старик теперь держал в руке пистолет. Потом он засунул дуло в рот и вышиб себе мозги.

Блондин благополучно удалился в одежде Зуммера и с его жетоном. Мертвый Зуммер остался лежать в солдатском белье, без чего-либо, способного удостоверить его личность. На земле, между Зуммером и стариком, Эдди нашел часы. Они шли и показывали правильное время. Эдди поднял их и сунул в карман.

Ливень за окном лавки Джо Бейна прошел.

– Вернувшись домой, – заканчивал свой рассказ Эдди, – я написал родным Зуммера. Сообщил им, что он погиб в рукопашной схватке с немцем, хотя война уже и закончилась. То же самое я сказал армейскому начальству. Я не знал названия населенного пункта, возле которого это случилось, так что поиски его тела и достойные похороны организовать было невозможно. Я был вынужден бросить его там. Если люди, которые предали его тело земле, не знали, как выглядит белье солдата американской армии, они могли принять его за немца. Или за кого угодно. – Эдди выхватил часы из-под носа у скупщика. – Спасибо, что напомнили мне их настоящую цену, – сказал он. – Лучше уж я оставлю их себе на память. Как военный сувенир.

– Пятьсот! – поспешно выкрикнул Бейн, но Эдди уже шагал к выходу.

Минуть десять спустя мальчик-чистильщик вернулся с переводом надписи, выгравированной на крышке часов. Она гласила: «Генералу Гейнцу Гудериану, начальнику Генерального штаба сухопутных войск, который не успокоится, пока последний вражеский солдат не будет изгнан со священной земли Третьего рейха. Адольф Гитлер».

Плавание на «Веселом Роджере»

(Перевод И. Доронина)

Во время Великой депрессии Нейтан Дюран, оказавшись бездомным, обрел в конце концов родной дом в армии Соединенных Штатов. Он прослужил в ней семнадцать лет, на протяжении которых земля была для него территорией, холмы и долины – высотками и открытыми местностями, горизонт – линией, на фоне которой нельзя вырисовываться, дома, леса и рощи – естественными укрытиями. Это была хорошая жизнь, а если он уставал думать о войне, он раздобывал себе девушку и бутылку, и на следующее утро снова был готов думать о войне.

Когда ему сравнялось тридцать шесть, вражеский снаряд угодил в командный пункт, находившийся под естественным укрытием густых деревьев на территории Кореи, и взрывная волна вынесла майора Дюрана прямо сквозь стенку палатки вместе с его картами и его военной карьерой.

Он всегда считал, что ему на роду написано умереть молодым и красиво. Но он не умер. Смерть была еще очень далеко, и Дюран оказался перед лицом неведомых и пугающих батальонов мирных лет.

В госпитале человек, лежавший на соседней койке, без конца говорил о судне, которым обзаведется, когда его снова соберут по кусочкам. В стремлении обрести собственные мирные мечты, иметь дом, семью и гражданских друзей Дюран позаимствовал мечту своего соседа по палате.

С глубоким шрамом через всю щеку, с оторванной мочкой правого уха и негнущейся ногой он доковылял до верфи Нью-Лондона, ближайшего к госпиталю порта, и купил подержанный круизный катер. Там же, в гавани, научился им управлять, по предложению детишек, слонявшихся на верфи, назвал свое судно «Веселым Роджером» и направился наугад в первое плавание – к острову Мартас-Винъярд[5]5
  Остров в 6 км от мыса Кейп-Код на юго-востоке штата Массачусетс.


[Закрыть].

На острове он не пробыл и дня, подавленный его безмятежностью и незыблемостью, ощущением глубины и неподвижности стоячего озера времени, мужчинами и женщинами, настолько умиротворенными, что им не о чем было даже поговорить со старым солдатом – разве что обменяться несколькими словами о погоде.

Дюран сбежал оттуда и пришвартовался в Чатеме, на изгибе берега Кейп-Кода, где у подножья маяка повстречал красивую женщину. Будь он, как прежде, в военном мундире, походи он, как в былые времена, на офицера, вот-вот отправляющегося на выполнение опасной миссии, быть может, они с этой женщиной зашагали бы дальше по жизни вместе. Женщины, бывало, относились к нему как к балованному мальчику, которому дозволялось слизывать крем со всех пирожных. Но теперь женщина отвернулась от него безо всякого интереса. Он был никто и ничто. Искра погасла.

Прежний удалой настрой вернулся часа на два, пока он сражался со шквальным ветром, налетевшим с дюн восточного побережья Кейп-Кода, но на борту не было никого, кто мог бы полюбоваться этой схваткой. Когда он добрался до укромной бухты в Провинстауне и сошел на берег, им вновь овладело чувство опустошенности неприкаянного человека, чья жизнь осталась позади.

– Посмотрите вверх, пожалуйста, – скомандовал броско одетый молодой человек с фотоаппаратом, который вел под руку девушку.

От удивления Дюран поднял голову и услышал, как щелкнул затвор фотоаппарата.

– Спасибо, – весело сказал молодой человек, а девушка поинтересовалась:

– Вы художник?

– Художник? – переспросил Дюран. – Да нет, я отставной офицер.

Парочка безуспешно попыталась скрыть разочарование.

– Мне жаль, – сказал Дюран и почувствовал тоску и раздражение.

– О! – воскликнула девушка. – А вон те люди – настоящие художники.

Дюран взглянул на трех мужчин и женщину – все лет под тридцать, – они сидели на пристани спиной к волнорезу, о который, рассыпаясь на тысячи серебристых брызг, разбивались волны, и делали наброски. Женщина, загорелая брюнетка, смотревшая прямо на Дюрана, спросила:

– Не возражаете, если я вас нарисую?

– Ну-у… почему бы и нет? – неуклюже промямлил Дюран и замер на месте, размышляя: какое такое выражение было у него на лице, если оно показалось интересным художнице? С удивлением он осознал, что думал о ланче, о крохотном камбузе «Веселого Роджера», о четырех сморщенных сосисках, полуфунтах сыра и остатках от кварты пива, ждавших его там.

– Ну вот, – сказала женщина, – взгляните, – и протянула ему рисунок.

То, что увидел Дюран, было портретом крупного мужчины со шрамами на лице, голодного, сутулого и обескураженного, как потерявшийся ребенок.

– Неужели я в самом деле так плохо выгляжу? – спросил он, заставив себя улыбнуться.

– Неужели вам в самом деле так плохо? – вопросом на вопрос ответила художница.

– Я думал о ланче, а он обещает быть ужасным.

– Только не там, где едим мы, – сказала она. – Почему бы вам не пойти с нами?

И майор Дюран отправился с ними – с тремя мужчинами, Эдом, Томом и Лу, которые словно в танце скользили по жизни, казавшейся им полной веселых тайн, и девушкой, Мэрион. Он поймал себя на том, что испытывал облегчение, оказавшись в компании с другими людьми, пусть даже такими, как эти, и шагал с ними рядом почти беспечно. За ланчем четверо его спутников разговаривали о живописи, балете и театре. Дюран устал изображать интерес, но выхода не было.

– Хорошая здесь еда, правда? – вежливо вскользь заметила Мэрион.

– Угу, – ответил Дюран. – Только соус с креветками пресноват. Добавить бы в него… – Он осекся: четверка снова была поглощена веселым водоворотом своей беседы.

– Вы приехали сюда на машине? – спросил Тедди, поймав на себе неодобрительный взгляд Дюрана.

– Нет, – ответил тот. – Приплыл на своей яхте.

– На яхте?! – взволнованным эхом прокатилось над столом, и Дюран почувствовал себя в центре внимания.

– А какая у вас яхта? – поинтересовалась Мэрион.

– Прогулочный катер с каютой, – ответил Дюран.

Восторг померк на лицах его собеседников.

– А-а… – сказала Мэрион. – Это такая туристская лодка с мотором.

– Ну-у, – протянул Дюран, испытывая искушение рассказать им о шторме, который он выдержал. – На пикник мало похоже, когда…

– Как он называется? – перебил его Лу.

– «Веселый Роджер» – ответил Дюран.

Четверка, к досаде и разочарованию Дюрана, обменявшись взглядами, расхохоталась, повторяя название.

– Если бы у вас была собака, бьюсь об заклад, вы назвали бы ее Спот, – сказала Мэрион.

– Вполне подходящая кличка для собаки, – краснея, ответил Дюран.

Протянув руку над столом, Мэрион похлопала его по ладони.

– Наивный вы человек, не обращайте на нас внимания. – Не отдавая себе в том отчета, она была очень привлекательной женщиной и, судя по всему, даже не подозревала, насколько глубоко ее прикосновение разбередило душу одинокого Дюрана, как бы ни старался он проявлять стойкость. – Ну, что это мы все болтаем и болтаем, не даем вам слова сказать. Чем вы занимались в армии?

Дюран насторожился. Он ни словом не обмолвился об армии, и на его вылинявшей куртке цвета хаки не было никаких знаков различия.

– Ну-у… какое-то время служил в Корее, а потом уволился по ранению, – сказал он.

Это произвело впечатление на четверку и вызвало уважение.

– Не расскажете нам об этом? – попросил Эд.

Дюран вздохнул. Он не хотел рассказывать о войне Эдду, Тедди и Лу, но очень хотел, чтобы его историю услышала Мэрион, чтобы она поняла: хоть он и не способен разговаривать с ней на ее языке, у него есть собственный язык, на котором только и можно описать его жизнь.

– Ну что ж, – сказал он, – есть вещи, о которых болтать не стоит, но, в принципе, почему бы и не рассказать?

Откинувшись на спинку стула, он закурил и, прищурившись, мысленно обратился в прошлое, которое виделось словно сквозь редкую полосу кустарника, служившего укрытием для передового наблюдательного поста.

– Наши позиции находились тогда на восточном побережье и…

Никогда прежде он не пытался говорить об этом с кем бы то ни было, и теперь, в стремлении быть обстоятельным и красноречивым, он насыщал свой рассказ подробностями, важными и второстепенными, какие приходили в голову, пока его история не превратилась в бесформенное громоздкое описание войны, какой она, в сущности, и была: бессмысленной, запутанной неразберихи, которая в пересказе казалась исключительно реалистичной, но отнюдь не увлекательной.

Он говорил минут двадцать, к тому времени его сотрапезники покончили с кофе и десертом, выкурили по две сигареты, а официантка с чеком в руке терпеливо ждала оплаты. Дюран, раскрасневшись и досадуя на собственное многословие, старался охватить взглядом тысячи людей, разбросанных по сорока тысячам квадратных миль корейской территории. Его слушатели сидели с остекленевшими взглядами, оживляясь лишь тогда, когда появлялись признаки слияния отдельных частей его рассказа в единое целое, что могло предвещать окончание повествования. Однако признаки всегда оказывались ложными, но, когда Мэрион в третий раз подавила зевок, Дюрана наконец вынесло из его палатки, и он замолчал.

– Да-а, – протянул Тедди, – нам, всего этого не видевшим, трудно даже вообразить такое.

– Словами это невозможно передать, – согласилась Мэрион и еще раз потрепала Дюрана по руке. – Вы столько пережили и так скромно об этом рассказываете…

– Да что вы, пустяки, – ответил Дюран.

После минутной паузы Мэрион встала.

– Было очень интересно и приятно познакомиться с вами, майор, – сказала она. – Мы желаем вам счастливого пути на вашем «Веселом Роджере».

На том все и закончилось.

Вернувшись к себе на катер, Дюран допил выдохшееся пиво и признался себе, что готов сдаться – продать катер, вернуться в госпиталь, надеть больничный халат, играть в карты и до самого Страшного суда листать иллюстрированные журналы.

В самом мрачном настроении он стал по морской карте прокладывать маршрут до Нью-Лондона и именно в тот момент осознал, что находится всего в нескольких милях от родной деревни своего друга, убитого на Второй мировой. Он воспринял как своего рода мрачную иронию судьбы то, что она дает ему возможность, возвращаясь в прошлое, повстречаться с одним из его призраков.

Сквозь ранний утренний туман он подплыл к деревне накануне Дня поминовения, сам чувствуя себя призраком. Неудачно причалив, он сотряс деревенский пирс и неуклюжим узлом привязал к нему «Веселого Роджера».

Главная улица была тиха и пустынна, однако украшена флагами. Единственная пара прохожих лишь мельком взглянула на сурового незнакомца.

Он вошел в почтовое отделение и обратился к бодрой старушке, разбиравшей корреспонденцию в расшатанной клетке:

– Простите, я ищу семью Пефко.

– Пефко? Пефко… – повторила женщина. – Не припоминаю таких в окру́ге. Пефко? Они из летних отдыхающих?

– Не думаю. Уверен, что нет. Вероятно, они уехали отсюда какое-то время назад.

– Ну, если бы они когда-нибудь здесь жили, я бы знала. Они бы приходили за своей почтой. Нас, постоянных жителей, тут всего-то четыреста человек, но ни о каких Пефко я никогда не слыхала.

В отделение вошла секретарша из юридической конторы, располагавшейся на противоположной стороне улицы. Присев на корточки, она набрала код своей почтовой ячейки.

– Энни, – окликнула ее почтмейстерша, – ты знаешь тут кого-нибудь по фамилии Пефко?

– Нет, – ответила Энни, – если только это не кто-нибудь из жильцов дачных домиков в дюнах. Они там постоянно меняются, так что трудно запомнить.

Она встала, и Дюран отметил, что девушка весьма привлекательна, причем безо всяких ухищрений и украшений. Однако Дюран был настолько уверен в нынешней своей никчемности, что отнесся к девушке с полным безразличием.