Текст книги "Лики любви"

Лицо

Мой дорогой читатель, хочу признаться тебе, что с самого начала, лишь только в голове моей возникла и обосновалась идея написать эту книгу, я, тогда еще не представляя ставшего уже привычным мне теперь способа повествования, и даже не думая о принятой мной впоследствии структуре книги, я был абсолютно уверен в том, что обязательно уделю должное внимание понятиям «Образа» и «Лица». Когда первые главы были закончены, и, перечитав их вслух, я убедился, что желание писать не пропало, я начал размышлять о порядке следования двух намеченных глав в моей рукописи. Что является тенью другого? Образ тенью лица, лица, запечатленного в отдельные мгновения? Лица, искаженного страданием или озаренного душистой лучезарной улыбкой? Или лицо является тенью образа, лишь принимая временами вид некоторых из его масок?

Как ты, наверное, обратил внимание, мой сосредоточенный писатель, из двух задуманных глав первое место я отдал «Образу», тогда еще бессознательно, но сейчас, когда первая из двух глав закончена, а вторая давит на меня брошенными в гнетущей незавершенности строками, я понял причину сделанного мною выбора. Дело в том, что образ по своей сути является впечатлением, оставленным внешним предметом, событием или встреченным нами человеком в нашем уме, и по прошествии времени образ сливается с породившим его субъектом так сильно, что мы уже перестаем различать их. И как мы видим, образ спроецирован извне, но вовне же он остается направленным. Однако редко какой человек имеет «образ» самого себя. Ибо образ, по сути своей, то, что мы иногда так правильно именуем первым впечатлением, по сути есть слепок момента, когда глаза были готовы видеть, а уши слышать, и образ этот, сотканный нами из миллиона мельчайших подробностей того момента, из множества подмеченных нами тогда мелочей, уже редко меняется впоследствии. И здесь становится понятным, почему представляется практически невозможным составить человеку образ самого себя, ибо человек для себя вечен, а образ – слепок одного унесенного лихим временем в прошлое момента, лица, с вспыхнувшей на нем сияющей улыбкой, также внезапно погаснувшей, как и возникшей.

Итак, объяснив причину своего выбора, обусловившего последовательность двух глав этой книги, я теперь могу со спокойной душой, будучи уверенным, что читатель был посвящен в некоторые мои размышления, и, следовательно, лучше поймет то, что я собираюсь ему поведать, я перехожу к теме данной главы, и тема эта – «Лицо».

И тут я снова вынужден обратиться к личному опыту моего читателя, спросив, приходилось ли тебе испытывать то, что обычно испытывает человек, когда ищет собственное отражение за каплями, усеявшими мелким градом запотевшее стекло. И как порой не совпадает проступившее изображение с тем, что наше воображение рисует нам до того, как ладонь сотрет влажную пелену, укрывшую от нас наше собственное лицо? Возможно это и приоткроет некоторые оттенки банальности в моем восприятии жизни и людей, однако свое дальнейшее повествование я буду вести с мыслью, что тебе, мой милый читатель, доводилось искать сокрытое от первого взгляда собственное изображение и долго разглядывать потом открывшуюся взору картину, ища в ней признаки сходства с запомнившимся когда-то и принятым собственным лицом, ибо, да простишь ты мне мою близорукость в данном вопросе, сколько бы ни силился я, все равно не могу представить человека, хоть раз в жизни не задававшегося подобными вопросами.

Но вернемся к нашей героине, ибо ею эти проблемы переживались особенно остро. Душа трепетала в поисках ответа, и не находя ответа на вопрос, где есть мы, что есть наше лицо и настолько неразрывно оно связано с самим человеком, отчаивалась и неслась в бездну с развеянным по ветру оперением своих крыльев. В пору своего переходного возраста Ева часто подходила к зеркалу, но не для того, чтобы полюбоваться на миловидное отражение, а для того, чтобы запомнить свое лицо, изучить его во всех деталях и принять. Но со свойственной своим летам непримиримостью, лишь только находила она в подаренном ей зеркалом изображенье что-то, что раздражало ее своей незавершенностью или казалось не совсем красивым, а то и вовсе не подходящим к ее образу (нет, я по-прежнему уверен, что составить образ самого себя человеку никогда не удастся, и именно от попыток сделать это в определенном возрасте мы испытываем столько терзающих нас еще многие годы мучений, не понимая совершенно, в чем состоит причина наших страданий), она отвергала непонравившиеся детали и не включала их в тщательно вырисовываемый в ее памяти собственный словесный и зрительный портрет.

Тут же, описывая всю ту гамму чувств, что способствовала Евиному принятию самой себя как человека, имеющего уникальное, и совершенно четко отраженное в зеркале лицо, мне на память пришел случай, рассказанной мне Евой, о том, как она пыталась нарисовать свой автопортрет (наша героиня с детства увлекалась рисованием, и никогда помимо школьных заданий кисть ее не тянулась изобразить красоту природы или печаль вырванного из контекста натюрморта, люди, человеческие лица – вот что манило ее вызовом, вот, что было притягательной силой). Несколько раз она садилась перед зеркалом, держа перед собой не тронутый кистью холст, готовый принять любое изображение, и каждый раз попытки ее заканчивались разочарованием и безликим пятном, ибо Еве не хотелось оставлять на холсте память о неудавшемся творчестве. Лица других людей, столь любимые Евой независимо от их так называемой внешней красоты, дышали на портретах. Глаза заглядывали в твои глаза, и наступали моменты, когда казалось, что лица начинают менять выражения как бы в ответ на ваш бессловесный диалог. Но столь завидно хорошо выполненные портреты других людей словно смеялись с отведенных им мест на стенах в гостиной над неуклюжими попытками Евы запечатлеть свое собственное лицо. Невозможность этой идеи проявлялась уже с самого раннего начала, когда Еве, так искусно владеющей чувством цвета, не удавалось подобрать удачного оттенка для своей почти прозрачно бледной кожи.

Я каждый раз пытался утешить ее, и очень мучаюсь теперь, что не открыл ей тогда уже в то время известную мне причину постигающих ее неудач. Дело в том, что других людей Ева рисовала такими, какими они были на самом деле, прекрасно понимая, что даже самые грубые морщины, залегшие на задумчивых лбах, были такой же неотъемлемой частью лица, как и правильный нос и потрескавшиеся, но четко обрисованные губы. Однако как только Ева погружалась на несколько минут в зеркало, прилежно хранящее доверенное ему изображение нашей героини, она терялась в представленных ей во всей материальной доказательности своего существования деталях, дотоле отвергнутых ей по той или иной причине. Холст стерпит многое, только на противоречие, раздирающее художника, он ответит пренебрежительной гримасой.

Сейчас, работая над страницами этой книги, я временами вскидываю взгляд на стену, где висит подаренный Евой на мой N-ый по счету юбилей ее автопортрет. Я вижу ее такой, какой она в один благословенный момент смогла увидеть себя, такой, какой она, скорее всего, и является на самом деле. Пшеничные, местами отливающие холодными оттенками серого, а местами золотящиеся как самые налитые колосья пшеницы на просторных полях, волосы, такие же теплые глаза, свет которых я ощущаю даже заглядывая в глаза портрету, мягкие, не слишком яркие, лишенные четкого контура губы, складывающиеся в готовой заблистать улыбке, однако сдерживающие порыв и от того выглядящие полусерьезно полушутливо. Ева наконец смогла увидеть все это, отбросить все предрассудки, и понять, что ее лицо является такой же неотъемлемой частью ее самой, как ее характер, и привычки, и даже образ жизни, принятый ею в данный момент. Она смогла наконец-то увидеть свое лицо и принять его таким, какое оно есть. И холст тотчас перестал трепыхаться в ее перепачканных краской руках, готовый принять честное изображение. Вспомним правдивые прекрасные слова знакомого художника Евы: «Лицо должно быть одухотворено изнутри». Добавлю от себя лишь одно небольшое замечание, пропустить которое, и потому оставить без должного внимания, я не могу – «Лицо должно быть одухотворено изнутри, а мы должны стремиться к тому, чтобы увидеть эту одухотворенность, угадать ее в любой прижившейся морщине, в поредевших бровях, в складках потрескавшихся губ».

Красота и ее антипод

Итак, только что процитировав знакомого художника Евы (остается лишь дивиться и гадать, откуда возникло столько мудрости у столь молодого человека), я снова повторю его слова, очарованный их гармоничным звучанием и сильной энергией внушения, словно эти слова являют собой заклинание, хотя в отличие от всех других заклинаний оно не содержит призыва. «Лицо должно быть одухотворено изнутри» – сказал молодой (и очень талантливый художник), познавший истинную сущность понятия красоты. На предыдущих страницах мы много говорили о внешних проявлениях изменений и прежде всего о проявлениях внутренних, им сопутствующих; мы уделяли особое внимание человеку, воспринимающему эти изменения (да, именно человек стоит во главе моей затеи написать эту книгу). Дойдя до возвышенного понятия «Образа», я, возможно ошибусь, спустившись ступенью ниже, посвятив следующие несколько параграфов текста (и несколько минут твоего времени, мой любезный читатель) понятию «Красоты». Почему это понятие кажется мне более приземленным, более пошлым и вульгарным в своей однозначности, чем абстрактное понятие «Образа»? Ведь, на первый взгляд, здесь оно ему ничем не уступает и может быть таким же многогранным. Ведь и красота – не взирая на все немедленно возникающие ассоциации – по сути не есть явление внешнее. Красота – характеризует не объект, с которым она якобы связана, а наше отношение к этому объекту, и с этой точки зрения является такой же абстрактной, как и образ. Но что это? Написав эти слова, я не смог прогнать спорхнувших ко мне словно мотыльки до безобразия материальных «воплощений» красоты, красоты такой, как ее толкует наше время. Наше время – век красоты исключительно внешней. И эта красота больше не характеризует наше отношение к объекту. Это больше не очарованность нашей души, в экстазе блаженства, прикрывшей глаза («восторга взор нелюбопытный…»). Это гипноз нашего мозга. Он словно заранее воспринимает те навязанные ему стереотипы красоты, ища во встреченных объектах лишь сходства с этими стереотипами. Красота в наш век, помимо многих других утраченных свойств, утратила еще одно очень важное свойство – быть неожиданной, пронизывать тело острыми иглами наслаждения, завораживать и восхищать. Случайно увиденная репродукция восхитительных картин, не могущая быть сравненной с оригиналом в силу бедности выразительных средств, ушедших на ее воплощение; нелепо замершее на полотне вечернего города заходящее солнце, озарившее столпившиеся в своей жадности захватить пространство автомобили, пробивающееся сквозь запылившееся стекло в салон машины; улыбка, вызванная незатейливой, но очень располагающей к смеху и радости, но главное неожиданной шуткой, улыбка, скользнувшая по лицу и затронувшая в большей степени глаза, чем губы – ее главный инструмент, всегда вызывали во мне больше эмоций, чем оригинал всеми признанного шедевра, нелепо оставленный оповещать нас о своей красоте на равнодушной стене музея; чем заходящее солнце на берегу моря, о красоте которого мы все так часто слышим, что воспринимаем красоту этого явления еще до того, как достигаем необходимой душевной и чувственной зрелости, так нужной там для того, чтобы понять всю красоту этого явления и воспринять ее; чем гримаса исказившего лицо смеха, застывшая в унылой неподвижности на снимке в семейном альбоме, неспособная вызвать отголосок в душе даже самого близкого родственника.

Наш век, сама царящая атмосфера и люди, которым эта атмосфера подчиняется (мы не будем называть имена), выбрали заранее объекты для восхищения, упустив в своей стратегии главное – запланированное, предвосхищенное, еще хуже – навязанное, не может восхитить, околдовать, нежностью своего очарования прикрыть тебе веки, оно может лишь накормить того, кто хочет есть. Я пишу эти строчки, и перед глазами возникает образ подиума, по которому расхаживают мужчины и женщины-модели. Их лица не просто кукольны, не просты пусты, не просто безлики. Они еще и бесполы. Они лишены сексуальности не как ауры привлекать внимание, притягивать к себе потенциальных партнеров, а как признаков пола, которые простираются далеко за пределы человеческого тела. И это называется красотой. Но если вспомнить о том определении красоты, которое я дал в начале этой главы, как об ощущение очарования, то увы, я должен возразить – это не красота. После показа берут интервью у нескольких моделей. Они говорят достаточно эмоционально (с точки зрения внешнего проявления – блуждания по лицу непомерно большого рта, истинные контуры которого тщательно скрыты под ядовитым цветом помады), восхваляют маэстро (благодаря его по личным причинам, которые тем не менее также как их губы под безликим и общим слоем помады – губы всех интервьюированных горели одним цветом – спрятаны за безликим торжественным высказыванием признания), говорят о его гениальности (будучи в душе столь же благодарными ему за их богемную жизнь, сколь и равнодушными к его нарядам). Однако ни одна из них не может заворожить, приковать к себе очарованных, задыхающихся в своей беззащитности перед прекрасным, взоров. Современная красота – «антипод» той красоты восхищения и очарования, о котором я говорил в начале главы.

Но оставим в стороне этих искусственных и предсказуемых персонажей, и вернемся к главному – к человеку. В контексте обсуждаемой темы, лишь только в моем уме уже в словесном образе стоило появиться слову «антипод» как память тут же преподнесла мне образ одной моей знакомой (к сожалению, после ее эмиграции связь с ней была потеряна, а на мое второе ей письмо на оставленный адрес она ответила многозначительным молчанием), которая, будучи зажатой в тиски навязанных стереотипов красоты, считала себя некрасивой. Она думала, что она – антипод красоты. Ее лицо и фигура и впрямь были не «идеальны» (Я не знаю, что такое «идеал», быть может ты, мой дорогой читатель, сообщишь мне о нем, если тебе что-то станет известно). В них была какая-то неправильность (надеюсь, я могу не заключать каждое употребленное мною с ироническим оттенком слова в кавычки, мне это кажется не только обременительным, но и не нужным). С первого взгляда лицо казалось слишком простым, почти неинтересным, то стоило ей лишь немного воспользоваться своей мимикой, и оно начинало играть. Оно начинало жить. И вдруг, в противоположность первому производимому им впечатлению, оно начинало казаться слишком сложным с бесчисленным множеством тонко уловимых нюансов. Что до ее внешности, особенно до тех вещей, которые ее, по ее собственным словам не устраивали, а иногда просто выводили из себя, – это рыже-каштановые волосы, разметавшиеся бешенными вихрами по плечам, которые она до некоторой поры старалась выпрямить и тем самым укротить, и округлые, плавные линии ее рук. Эти две вещи она ненавидела в себе. Но если волосы ей удавалось распрямить, но все, что она могла сделать со своими округлыми руками – это скрыть их по возможности от пристальных взглядов, готовых, как ей казалось, наброситься на любой доступный им недостаток. Она была эстетом. Более того – она была идеалисткой. И так с неприменимостью и упорством идеалиста и вдохновением эстета она искала совершенства во всем. Но свои непослушные кудри и округлые, слишком женские, руки она считала чем-то, несовместимым с совершенством. Вот тогда-то она и назвала себя «антиподом» совершенства, «антиподом» красоты.

Это определение принесло ей на некоторое время облегчение, ибо «недостатки» свои она пытались исправить и скрыть, так что она могла быть потенциально воспринята как совершенство кем-то другим, кто также отчаянно как и она (но, разумеется, не так придирчиво и скрупулезно) искал недостижимого идеала. Однако очень скоро это начало ей мешать – она чувствовала, что отрекается от самой себя и ее отречение было более глубоким, чем отречение от непослушных вихров и округлых рук.

И вот на отдыхе у моря ей пришлось сделать выбор, который она определила как выбор-отречение, ибо ей казалось, что она может быть естественной, только отрекшись от мечты о совершенстве. К тому же этот выбор все равно был бы сделан обстоятельствами, которые были отнюдь не против нее, – непослушные волосы вились от воды, а округлые руки было просто невозможно скрыть от посторонних взоров, не нося пиджаков и блузок с длинными рукавами. Итак, еще одна наша случайная героиня, вновь стала естественной (почувствовав при этом почти опьяняющее чувство легкости), отрекшись от мечты хотя бы приблизиться к совершенству (как ей продолжало казаться). Но людей очаровывала ее вновь обретенная свобода, заставала врасплох и приятно удивляла ее заразительная естественность. Тело (то самое, с округлыми руками и непослушными волосами) притягивало восхищенные и изумленные взоры, а ее новый друг (она была молода и в летних романах не видела ничего предосудительного, ибо они казались ей красивым прототипом недостижимой при длительных взаимоотношениях любви), очарованно глядя на нее, вылезшую из бассейна, присевшую на край и обнявшую свои ноги своими же округлыми женскими ладонями, восхищенно сказал, что наблюдал за ее плаваньем в бассейне и ее медные волосы чарующе полыхали на загоревшей, бронзового оттенка кожи.

Итак, медные кудри и округлые руки не могут быть «антиподом» красоты, раз они способны вызвать у кого-то такие эмоции, такое ощущение красоты.

Абсолютное и относительное

Увидев штамп в названии, мой любезный читатель, ты наверняка почувствовал предубеждение относительно содержания этой главы. И хотя, признаюсь, здесь как нигде в другом месте будет сложно обойтись без штампов, я все же затрону некоторые стороны этих понятий (в основном поведанных мне Евой), которые, смею надеяться, вызовут у тебя заинтересованность.

Не могу удержаться от того, чтобы не обратить твоего внимания на парадокс, всем давно известный, но продолжающий казаться нелепым – абсолютное может существовать только как противоположность относительного, то есть само по себе является относительным. Однако речь в дальнейшем пойдет совсем не об этом. Центральной фигурой данной главы я по заведенной уже привычке хочу сделать Человека.

То, что я собираюсь сейчас рассказать, мне поведала Ева около семи лет назад, но тогда это не показалось мне таким забавным и странным одновременно, как в данный момент, когда я пишу эти строчки (а Ева? Интересно, когда она сидит на поляне среди распускающихся цветов, окутанная их ароматом и наслаждающаяся звуками пробуждающейся природы, думает ли она об этом? Вспоминает ли о том, что не давало ей покоя много лет назад?). Но и здесь я позволю себе несколько злоупотребить нашим состоявшимся знакомством и использую ту же уловку, что и в самом начале этой книги – прежде, чем рассказать о том, что мучило Еву в пору ее юности, мне придется кое-что спросить. Мне просто хотелось бы знать, считаешь ли ты, мой дорогой читатель, картину своего восприятия уникальной (чтобы не усложнять и без того запутанный предмет обсуждения, будем подразумевать под восприятием лишь восприятие посредством зрения), или быть может непреклонно веришь в то, что на качественном уровне эта картина у других людей ничем не отличается от твоей? Прошу тебя, пока ты не ответишь на этот вопрос, не переходи к чтению следующего параграфа.

Итак, ты дал свой ответ. А теперь послушаем, что сказала Ева, озадаченная своими мыслями и следующими из них выводами, когда семь лет назад с тоненькими косичками золотящихся волос и пылающими нетерпением глазами, она взволнованная своим открытием прибежала ко мне домой. К сожалению, я не смогу передать всю эмоциональность ее речи, однако вместо того, чтобы сокрушаться по этому поводу и корить себя как бездарного психолога, я, с твоего позволения, перейду к сути ее слов (сами ее слова звучали куда красивей моих).

Она взяла со стола книгу в зеленой обложке и спросила, какого она цвета. Не совсем понимая такой странный ход мысли (даже для Евы), но видя, что она слишком обеспокоена для того, чтобы спорить с ней и уж тем более потешаться над ее казавшимся мне в тот момент нелепым вопросом, я покорно (и честно!) ответил: «Зеленый». «Я тоже вижу зеленый цвет», – сказала она, но волнение не спало. На фоне раскрасневшийся кожи ее волосы казались совсем блеклыми (все относительно), – «И у меня это слово, обозначающее цвет, который мы оба назвали, настолько тесно связано в сознании с цветом, который я вижу, что я не могу их различить. Для меня они лишь разные представления одного и того же – одно представление физическое, другое словесное, вот, казалось бы, и вся разница».

«Прости, Ева. Мне кажется, я не совсем тебя понимаю…» – неуверенно сказал я, чтобы не спугнуть ее сразу. Честно говоря, я попросту растерялся. «Ты назвал зеленый. И я назвала зеленый. Но это еще не говорит о том, что мы видим этот зеленый одинаково. Мы просто назвали одинаковое словесное обозначение для некоторого цвета, но отсюда еще совсем не следует, что ты видишь такой же зеленый как и я. Я хочу сказать, что для того, чтобы утверждать это, необходимо взаимно однозначное соответствие пар обозначение-цвет. Но сейчас…Предположим, ты был бы моим сыном. Или младшим братом. Неважно. И в один прекрасный день, твое сознание достаточно окрепнувшее для тонкой процедуры классификации заставило бы тебя вытянуть указательный палец в направлении зеленого предмета и, дернув меня за юбку, спросить – что это за цвет. Я бы сказала тебе зеленый, имея в виду тот самый зеленый, который вижу я. И ты соотнес бы это слово с тем цветом, который увидел ты. Ты мог увидеть его как желтый. Как мой желтый. Итак, мой желтый стал бы твоим зеленым!»

Прошло много времени – семь лет как-никак, и в жизни каждого из нас многое изменилось. Однако последние слова из приведенной мной выше Евиной фразы стали обозначать у нас призыв, употребляемый при взаимном непонимании и побуждающий нас к тому, чтобы попытаться это исправить. В таких случаях мы говорим: «Ты можешь увидеть его как желтый? Как мой желтый».

Сейчас мы вкладываем в эти слова призыв, но одновременно в них звучат высокие ноты иронии. И ставшее сегодня ироничным обращение семь лет назад было напрочь лишено комичности – мы вдруг поняли, что можем совсем по-разному воспринимать окружающий мир, и тогда это нас напугало. Страх от того, что в поисках ответа мы лишь натолкнемся на новые вопросы, надолго заставил нас с Евой не затрагивать темы, касающиеся собственного восприятия. Но однажды мне приснился сон, который взволновал меня. Признаюсь, если в нем и содержалось загадочное символ-послание, оно было мной не принято, но сон показался мне красивым и я рассказал о нем Еве. Во сне я шел по берегу моря, волна плавно смывала мои следы, оставляя после себя ровную глядь мокрого песка, тем самым как бы подвергая сомнению мое существование, а вокруг не было никого. И вдруг я увидел на берегу дельфина. Вода уже почти не достигала его изнуренного туловища (начинался отлив). Я подошел поближе и стал его рассматривать – животное оказалось раненным. И я понял, что выпускать его в море нельзя – он не сможет позаботиться о себе, но и оставить его на берегу означало смириться с его смертью. Я взял дельфина и решил найти для него в бассейн.

А рассказ я начал со слов: «Я вижу, как иду по берегу моря, вокруг никого, а волна плавно набегает на мои следы…» «Постой», – прервала меня Ева, – «когда ты видишь сон про себя, ты видишь себя со стороны или воспринимаешь происходящее изнутри?». Я задумался. «Изнутри», – сказал я. Ее взгляд погрустнел. «Я – со стороны», – тихо сказала она, – «Даже в своих собственных снах про себя я вижу себя со стороны. Даже в своих собственных снах я не могу взглянуть на окружающий мир своими собственными глазами, находясь как бы внутри себя».

Я никогда не задумывался об этом ранее. Признаюсь, я не всегда был благодарен Еве за отнятые у меня минуты покоя, которые я посвящал размышлениям о слишком отвлеченных вещах. Порой я даже злился на нее, чувствуя, что мечусь в темноте и что ответ скрывается от меня и я как никогда далек от истины. Но почувствовав то сладостное волнение мысли, которое охватывает меня всякий раз, как голову посещает совершенно новая идея, я забывал о чувстве отчаяния и усталости, я растворялся в собственном счастье.

Ева пожаловалась, что даже в собственных снах она смотрит на себя со стороны. Ее это беспокоило. Меня никогда не охватывало волнение в этой ситуации, но только потому, что я ее не осознавал, а раз я не выделял ее в отдельную логическую сущность, именуемую фактом, не придавал ей четкой словесной формулировки – я не мог искать ее причины, а именно таковы зачастую последствия беспокойства.

В ту же ночь я увидел следующий сон – я гуляю по берегу незнакомого озера и вижу на поверхности двух мертвых рыб. Они не представляли собой ничего примечательного при жизни, в смерти тем более – они казались мелкими, незначительными, с поблекшей чешуей, не игриво мерцающей, а нервно вздрагивающей в скупых лучах уставшего солнца. Я стал всматриваться в глубь вод, прежде всего с целью понять, можно ли купаться в этой воде. Но то, что я увидел, несказанно меня поразило. Вода казалась почти черной, но около поверхности можно было отчетливо различить огромных цветных рыб. Нигде я не видел таких расцветок. И раньше я и представить не мог, что такие большие рыбы могут жить в таком крохотном озере. Глазами я обвел берег озера в поисках того, кому можно будет задать вопрос. Я увидел человека, проходящего мимо. Я догнал его и, немного отдышавшись, спросил прежде всего о том, что интересовало меня больше всего, – я спросил, достаточно ли чистая в этом озере вода для того, чтобы купание в нем было безопасным для здоровья. Он бросил на меня испуганный взгляд, который, будь он птицей, немедленно улетел бы прочь только чтобы не видеть меня и не слышать больше таких наивных вопросов. И когда удивление победило воспитание этого человека, он пояснил мне, что озеро это принадлежит морскому дьяволу, и что цветные рыбы – заколдованные люди. Как нет двух одинаковых людей на земле, так нет и двух одинаковых рыб в воде. Он сказал, что их можно расколдовать, но каждый человек может помочь вызволить только одного пленника. При этом каждый заколдованный человек в образе рыбы либо с белой душой, либо с черной, и пока ты его не расколдуешь, ты никак не сможешь узнать, какого цвета его душа. Но если ты поможешь ему вновь обрести человеческий облик, он будет до конца своих дней привязан к тебе и не только исполнять любую твою волю, но и читать твои мысли, а прочтя в них желания, исполнять их без твоего разрешения или приказа. При этом человек с белой душой будет читать добрые, белые мысли и если они будут приходить к тебе в форме желания, он будет исполнять их. Человек с черной душой, вызволенный тобой из плена живущего на дне дьявола и превращенный в твоего раба, будет читать твои самые черные мысли, и если он увидит в них страстное желание что-то сделать, он исполнит это за тебя, как и положено рабу. Поэтому немногие готовы пойти на такой риск и вызволить других из плена.

Я рассказываю тебе этот сон, мой милый читатель, а сам вспоминаю, что видел я себя тоже со стороны и преимущественно со спины. События во сне развивались, и вместе с ними менялось мое восприятия самого себя и внешнего мира. Я взял удочку, и поймал огромную желтую рыбу с золотящейся чешуей. Небо потемнело и в облаке сероватого дыма возник образ дьявола, живущего на дне этого небольшого озера. И он спросил меня, буду я освобождать из плена пойманного мной заколдованного человека и предупрежден ли я о последствиях. Я задумался…Милый мой читатель, я обязательно расскажу тебе, чем закончился этот сон, хотя заранее как человек не терпящий, когда раз разожженное во мне любопытство не погашают должным потоком фактов, должен предупредить тебя о том, что самая интересная часть этого сна была тебе поведена и впереди тебя не ожидает еще более захватывающего продолжения, которого ты, скорее всего, ожидаешь. Однако сон этот я привожу здесь единственным образом для того, чтобы указать на разницу в восприятии мира внешнего, зависящей от того, смотришь ли ты на себя как бы со стороны или, напротив, воспринимаешь мир изнутри, а вовсе не поведать об этом сне как неотъемлемой частице моего внутреннего мира. Итак, когда я смотрел на морского дьявола, я смотрел на него изнутри, а это, в свою очередь, означает, что я не видел себя. Я не воспринимал себя отдельно от собственного внутреннего мира, а это говорит о состоянии гармонии, о котором я так много уже рассказывал и которого удалось достичь нашей героине вдали от кипящей суеты неблагозвучного (в отличие от природы, а значит – относительно природы) города.

Я буду рад, если я сумел уже к настоящему моменту донести до любезного моего читателя прозвучавшую недавно мысль, однако я все же, как и обещал, опишу, чем закончился мой сон. Я подумал и дал дьяволу ответ, что я хочу спасти человека от чар. Тогда мне прочитали его краткую биографию. Мне все более и более биография спасенного мною человека напоминала биографию Евы. Мне сказали, что человек хороший и, привязывая его к себе, я ничем не рискую. Передо мной возник образ Евы, на этом сон закончился.

И вспоминая этот сон в контексте того разговора с Евой, а также сейчас, рассказывая обо всем это тебе, мой милый читатель, и вдобавок к этому вынося из пучин немилосердного времени свои воспоминания об этом сне, спасая их от его коварства и заставляя оживать во времени почти также, как я спас тогда Еву, я понимаю или, вернее будет сказать, – из имеющихся у меня обобщений делаю выводы, что во сне человек видит себя со стороны, если он чем-то в себе недоволен, в частности – если у него возникает разобщение со своими внутренним миром, который в этот момент становиться для него таким же чужим, как и мир внешний. Он выходит за границы своего внутреннего мира, он выходит за границы себя. Он перестает сам для себя быть абсолютным, а только в абсолютном можно достигнуть гармонии. Только ощущая себя чем-то абсолютным можно по-настоящему быть собой.