Текст книги "Счастье ходит босиком"

Дунькина радость

Дуньку звали не Дунькой, а совсем наоборот – Элеонорой. Точнее, у нее было два имени. Одним – праздничным и заграничным – ее одарили родители в тайной надежде, что на дочке закончится серость, безденежье и какая-то тупая закольцованность их жизни, когда сегодня похоже на вчера так же, как на завтра. Ну сами посудите. «Элеонора отбросила вуаль и смело взглянула в глаза князя». Звучит? А вот «Элеонора сунула ноги в разношенные боты и погнала скотину со двора» – вроде как железом по стеклу. Так родители заманивали перемены, задабривали случай. Заискивали перед судьбой. Через имя пытались пробить окошко в другую жизнь. Искренне веря, что другая – обязательно лучше.

Про другую жизнь им пела Майя Кристалинская. Там было чисто, хрустально и трогательно: нежные женщины и влюбленные в них мужчины. Пейзаж за окном эту идиллию разрушал. Может, поэтому, когда смотрели телевизор, старательно задергивали шторы. В деревне, где жили родители Элеоноры, было много труда, водки, тоски и веселья. Но не того веселья, о котором пел Хиль в своем симпатично-стиляжном «Тро-ло-ло», а громкого, с похабными шутками, угарного, сползающего в драки, переходящие в братания. Детство Элеоноры проходило в советской деревне, еще не знающей, что скоро она станет постсоветской.

Второе имя пришло само. В сельмаге было негусто с выбором, да вообще там было негусто. Чтобы порадовать дочку, родители часто покупали простенькие карамельки, называемые в народе «Дунькиной радостью». Маленькая Элеонора так им радовалась, что вызывала неизменное: «Ну чистая Дунька!» С того и пошло.

С двумя именами жить оказалось очень удобно. Если ребята на улицу зовут, то можно ответить: «Элеонора еще уроки не сделала, нечего ей с вами шастать». А когда скотина не кормлена, то крик столбом: «Где эту Дуньку черти носят?» Она и сама быстро освоилась с двумя регистрами, умело переходя с одного на другой. Первая попытка соседского пацана поцеловать ее была срезана вопросом: «Думаешь, Дуньку нашел?» В мечтах маячил смутный образ стоящего на одном колене мужчины, который в этой неудобной позе откровенно признавался: «Элеонора, без вас мне не жить».

Но мечты мечтами, а жить надо правильно, то есть конспиративно. Прилюдно мечтать следовало о приходе коммунизма. Дунька это понимала не хуже остальных. Вообще она росла сметливой и смешливой. Тему для выпускного сочинения выбрала «свободную», хотя свободы там наблюдалось мало. То есть свобода должна быть правильной, идейно выверенной. Выбор пал на книгу Виля Липатова «И это все о нем», в которой молодой парень боролся с мещанством до того истово, что плохо кончил. Дело завершилось летальным исходом.

Природная смекалка подсказала, что эпиграфом к выпускному сочинению лучше взять не Белинского, а Брежнева, приписав ему пафосную фразу про дух коммунизма, обуявший молодые сердца. Со ссылкой на какой-то съезд. Брежнев такого не говорил, ему в последние годы жизни и говорить-то трудно было. Но Элеонора быстро смекнула, что разоблачать ее никто не будет. Какие к ней претензии? Съезд прошел? Прошел. Мог Брежнев такое сказать? Не просто мог – обязан. А если не сказал, то это его прокол, конкретная недоработка. Элеоноре претила такая халтура, но Дунька пришла на помощь, взяла грех на себя. Кажется, это был единственный элемент творчества в выпускном сочинении. Остальное она списала со шпаргалки, заменив борьбу с фашизмом на борьбу с мещанством. Нет, книжку «И это все о нем» она не читала, но кино смотрела, с красавцем Костолевским в главной роли. При плотно зашторенных окнах, чтобы не вносить стилевой диссонанс между экраном и картинкой за окном.

Окончив школу, выпускники стали паковать чемоданы. Массовый летний исход деревенской молодежи в город – такое же обычное дело, как весенняя посевная. Разные Светки, Ленки и Надьки подались на поиски городского счастья. Девушке с именем Элеонора было категорически невозможно оставаться здесь. Дунька еще могла бы, а Элеонора нет.

* * *

Город принял ее равнодушно, по принципу «Живи, раз приехала». Но в молодости и этого достаточно, чтобы радоваться. Между «равнодушно» и «радушно» не такая уж большая разница, когда тебе 17 лет. Разница между институтами тоже казалась несущественной. Пошла туда, куда конкурс оказался проходимым – в институт легкой промышленности. Легкая – не тяжелая, звучит без угроз. Прошла на экономический факультет, что заурядно, но надежно. Брежнев оповестил, что «экономика должна быть экономной». А если не получится? Значит, будет неэкономная экономика, то есть место для работы все равно найдется.

Студенчество началось с выезда в колхоз. Будущих первокурсников отрядили собирать картошку, поднятую на поверхность земли специальной техникой. Техника резала клубни, и душа Дуньки плакала. Но Эля, как стали звать ее в студенческой среде, на такие пустяки не отвлекалась. Нужно в ближайшие несколько лет получить профессию, мужа и квартиру. На сострадание клубням времени не оставалось. Она тянулась рукой за картошкой, а глазами обшаривала однокурсников. Руки находили клубни легко и споро, а вот глазу остановиться было не на чем, точнее, не на ком. Сыновья из правильных семей ушли в торговый институт. Умные парни, разумеется, мечтали стать физиками. Энтузиасты осели в геологическом. В легкой же промышленности всплыл на поверхность сплошной некондиционный материал, да еще и со странностями.

Никогда в жизни она не слышала, чтобы комплимент звучал так: «Вот это вытачка! Необычно до оригинальности. Сама придумала?» Дунька чуть не сказала, что мать на скорую руку застрочила старую рубаху, на глазок. Но Эля вовремя ее одернула, ввернув про иностранный журнал, про модные тенденции. А что? Могло быть в журнале? Вполне могло. А если нет, то это их недоработка, конкретный прокол. Можно сказать, что она не соврала, а выгородила журнал, прикрыла его своим телом. Так благодаря нестандартной вытачке у нее появился первый ухажер – Виктор. Хотя это имя было ему велико, словно на вырост. Однокурсники, будущие технологи одежды, легко подогнали его имя по фигуре, превратив в Витька.

Витек не обижался. Он вообще мало реагировал на внешние раздражители типа холода, голода и звука. Он отзывался только на цвет и форму. Даже телогрейки, в которых собирали картошку, пробудили в нем буйную фантазию. Эля однажды заглянула в его блокнот, который он марал при каждом удобном и неудобном случае, и звонко рассмеялась. Телогрейки были изукрашены цветами и подпоясаны платками. Вообще-то платки на головах носят, это Эля знала точно. Чудак, однако. А красиво, это когда платье как у принцессы. Телогрейка – она и есть телогрейка. Несуразность рисунка поставила крест на интересе к Витьку.

Зато Витек из всех раздражителей мира выделял только Элю, попав в полную эмоциональную зависимость от нее. Она могла ввергнуть его в депрессию простым наклоном головы. Витек был похож на цыпленка, который преданно идет за тем, что увидел первым, когда вылупился из яйца. Хорошо, если это курица, но может оказаться и теннисный мячик. Вылупившись из школьного яйца в студенческий мир, огромный и яркий, Витек уткнулся в Элю, в ее оригинальную вытачку. И оторваться не мог. Эля была для него больше чем первая любовь. Она стала для него частью его биологической цепочки, цыплячьим рефлексом. Эля тяготилась его вниманием. Ей нужен мужчина, стоящий перед ней на одном колене, а не мальчишка, рухнувший сразу на оба. Разница в одну ногу оказалась существенной. И даже предложение он сделал в той форме, что подразумевала отказ: «Ты не выйдешь за меня замуж? Никогда-никогда?» Ответа не требовалось. Он сам спрашивал, сам отвечал.

Но у Витька была квартира, прописка и терпение. Все вместе решило дело. Нет, Эля знала, что без любви замуж выходить нельзя. Очень убедительно писала об этом в школьном сочинении про бой мещанству. Но начались девяностые, когда прежние заповеди летели в тартарары. Столпы прежнего миропорядка собрались в Беловежской Пуще и сообразили на троих, что СССР – огромное красное пятно на карте – лучше заменить веселенькой мозаикой разноцветных государств. Эля подумала, что в новой ситуации особо актуальной становится песня «есть только миг, за него и держись». И схватилась за Витька. На фоне реальной угрозы возвращения в деревню он показался очень даже неплох. И где она найдет лучше? В ее бухгалтерии, куда она попала после института, работали только женщины. К тому же шальные эскизы Витька куда-то посылали, в ответ приходили какие-то дипломы. В воздухе витали фразы, что «этот парень далеко пойдет». Эля решила, что далеко пойдут они вместе. «Вместе весело шагать по просторам, по просторам», – напевала Эля по дороге в загс.

* * *

Если бы у теннисного мячика имелись глаза, то однажды он заметил бы, что цыплят сзади больше нет – выросли, исчерпали инстинкт, отрезали его от своей биологической цепочки. Но у теннисных мячиков нет глаз и нет чувств, им все равно. А у Эли глаза имелись. И ей не было все равно. Она видела, что Витек странным образом превратился в Виктора, которого с придыханием приглашают к телефону, зовут то в Париж, то в Суздаль. По мере того, как страна переходила на китайский ширпотреб, на Западе в моду входил «русский стиль». Виктор вдыхал этот стиль в Суздале, а выдыхал его в Париже. От правильного и размеренного дыхания он приобрел уверенность, деньги и славу. Словом, то, что нравится женщинам, которые в сущности везде одинаковые – что в Суздале, что в Париже. Эля это понимала.

А вот Виктор понимал ее с годами все хуже. Хотя, может, и понимал. Но вот принимал с трудом. Однажды Эля купила любимые с детства конфеты, устроилась поудобнее перед телевизором. Виктор все испортил:

– На «Дунькину радость» потянуло?

– Что значит потянуло? Ты говоришь так, будто я в носу ковыряюсь.

– Не начинай, пожалуйста.

– Я не начинаю. Но ты не хочешь понять, что это конфеты моего детства. Я не на трюфелях выросла.

– Да понял я это. Уже понял.

Не понравилось Эле, как он это сказал – колко и холодно. Шероховатостей в отношениях становилось все больше. И телефон все чаще молчал, когда трубку брала Эля.

Можно, конечно, сохранить видимость семьи, оставив себе роль музы. Дескать, она – родник его вдохновенья, а остальным готова поделиться. Но это не проходило ни в каком формате. Меньше всего Эля походила на музу. И чем дальше, тем меньше. Катастрофой было то, что Эля не умела носить наряды мужа. Труд, фантазия, талант Виктора жухли и корчились на линиях ее тела. Дело даже не в объеме, а именно в линиях, которые как-то спрямляли одежду, делали ее не то чтобы простой, но простоватой.

Виктор самолично одевал Элю в свои придумки, формировал складки, подвязывал пояс. Он колдовал долго и трепетно. На Элеонорин вкус получалось как-то небрежно, можно даже сказать, неаккуратно. Эля подходила к зеркалу и с тщательностью бухгалтера поправляла его работу. Одергивала, выпрямляла, заправляла, оглаживала ладонью по бедрам. Словно солдат по команде «Оправиться!». Одежда лишалась шарма, имея столько же сходства с творениями Виктора, как математика Лобачевского с бухгалтерским балансом.

Виктор плюнул. Но плюнул как-то в себя, внутрь, словно перегорел. Как в той сказке, жил да был: был дома, а жил вне его. Жить он предпочитал с манекенщицей Ингой, которую можно нарядить в мешок и восхититься. Для Виктора это равносильно душевной близости, потому что одежда для него являлась мерилом гармонии и красоты. Инга была высокой, с очень длинными и стройными ногами, за это Эля называла ее цаплей. Но Виктор из семьи не уходил, все-таки там жила память о молодости. Инга не могла повлиять на него ни через кухню, ни через спальню.

Дело решил случай. Однажды Виктор гулял с Ингой по лесу, и вдруг пошел дождь. Даже не дождь, а дождище, словно в небе выбило днище. Они промокли до последней нитки. Решили обсушиться в ближайшей деревне. Хозяйка приняла мокрую одежду и выдала телогрейки. Инга примерила телогрейку и этим решила долго стоявший вопрос их будущего. Виктор почувствовал, что руки чешутся расписать телогрейку славянскими рунами, подпоясать павловским платком. Гениальная идея отрикошетила в прошлое. Виктор словно вернулся в точку, где были картошка, полевая кухня, девчонки в телогрейках и его свободный выбор. На этот раз он выбрал не Элю, а Ингу.

* * *

Развод Эля переживала тяжело. Подруги говорили: «Хорошо, что детей нет». А это как раз самое печальное, потому что возраст подпирал. Надвигался сорокалетний рубеж с приданым в виде гарантированного одиночества. Пока имелся муж, бездетность была одна на двоих. Они как бы делили это несчастье. А теперь все досталось ей одной. Виктор продолжал себя в коллекциях одежды, которым рукоплескал мир. А ей? Продолжать себя в квартальных отчетах? К тому же она знала им цену. К реальности они не имели никакого отношения. Хозяева «оптимизировали налоги», то есть как могли скрывали обороты от государства. Чем меньше был официальный оборот фирмы, тем большую премию получала Эля. Такая «экономная экономика» не снилась Брежневу, хотя о нем уже не вспоминали.

Эля реагировала на короткую память людей болезненно. Как будто ей лишний раз доказывали, что даже известных и знаменитых забывают. Что все эти звания, мавзолеи, почести только тешат иллюзией благодарной памяти. А вот она свою бабушку помнит и любит, как в детстве, только сильнее. Память хранилась в каких-то маленьких сундучках. Вот сундучок про то, как бабушка укладывала ее спать. Эля боялась темноты и засыпала, накручивая на палец прядь бабушкиных волос. А вот сундучок про умершего цыпленка. Шалашик над его могилкой Эля сделала из любимых бабушкиных цветов, вырвав их с корнями. И как бабушка плакала, то ли по цветам, то ли по цыпленку. И еще сундучок про сеновал, где бабушка играла на гитаре, на настоящей семиструнной, про Марусю, которая отравилась соленым огурцом. И кому эти сундучки передать? Кто ее будет помнить?

Эля почувствовала себя не отдельным человеком, а проводником от прошлого в будущее. При таком ракурсе развод становился мелкой подробностью ее жизни, никому не интересной частностью. Важна только сцепка поколений, череда вагончиков. И если на каком-то вагоне нацарапано, что «Эля – дура» или что «Витек – козел», то поезду от этого ни тепло, ни холодно. Надпись мелькнет на скорости, слов и не разобрать, только общий строй вагонов важен. Она не имеет права прервать линию. Это не ее личное «хочу ребенка», это долг, закон, высшее требование, которое она должна выполнить. Любой ценой.

Врачи подтвердили то, что она давно знала: родить она не сможет. Но если раньше на этом месте у Эли наворачивались слезы и она, стесняясь своей ущербности, поспешно уходила, то сейчас в глазах было сухо и твердо, как у каменной бабы, которую не сдвинуть.

– И что мне делать?

– Живут и без детей, жизнь не ограничивается материнством, – врач повторил заученную фразу.

– Пусть живут. Это их дело. Мне нужен ребенок.

– Про усыновление не думали? – дежурно поинтересовался врач.

Внутри зашевелилась Дунька: «Не дождетесь». В Элиной обработке прозвучало:

– Это не мой случай.

– Ну тогда выход для вас один: суррогатное материнство. Чтобы другая женщина выносила вместо вас. Из вашего генного материала. Муж на это согласится?

– Мужа нет.

– Тогда можно использовать донора.

– Лучший донор – бывший муж.

– Прекрасная мысль, – искренне восхитился врач. А про себя подумал, что в таком случае бывших мужей не бывает, как не бывает бывших офицеров. Просто есть офицеры запаса и уволенные в запас мужья. – Ну тогда ждем вас.

– До скорого, доктор.

Эля встала и покинула кабинет. Врач озадачился. Обычно пациенты готовы говорить на такие щекотливые темы часами. У него имелись фирменные приемы подталкивания их к выходу. Например, он говорил, что ему пора на консилиум. А тут сама ушла. Ну точно – каменная баба.

* * *

Эля залезла в интернет. Суррогатное материнство оказалось заезженной темой. Будучи по убеждениям заскорузлой материалисткой, а по образованию экономистом, она поняла, какой шикарный бизнес построен на человеческом несчастье. И сколько афер тут проворачивается. Через несколько дней она разобралась в теме досконально.

Рынок суррогатного материнства набирал размах в мировом масштабе. Были страны, которые откровенно демпинговали, сбивали цены, например Индия с ее бараками, заполненными беременными женщинами. Плотный ряд нар, как в концлагере, с тем отличием, что нет второго яруса. Беременным лазить тяжело, свалятся – хлопот не оберешься. Товар пропадет. Спрос был устойчивым, потому что во многих развитых странах этот бизнес запрещен – по моральным, этическим, религиозным соображениям. Суррогатное материнство выносили в страны третьего мира, как вредное производство. В Индию, в Белоруссию, в Россию. С глаз долой. Разделение труда, однако. Бедные рожают для богатых.

Главный спор по этому вопросу состоял в том, что является предметом купли-продажи. Противники суррогатного материнства говорили, что женщина продает готового ребенка, и тогда это ипостась работорговли. Адвокаты этой практики утверждали, что суррогатная мать всего лишь оказывает услугу по вынашиванию, то есть это разновидность сферы услуг, не более. Покупается не ребенок, а специфическая услуга. В России стать суррогатной матерью могут только женщины, имеющие собственных детей, чтобы было меньше соблазнов оставить в семье лишний рот. А воспользоваться этой услугой можно только при наличии справки о бесплодии. Эля, которая только и делала, что рисовала для государства липовые справки о бесплодии своей фирмы, криво усмехнулась. Любая медицинская справка стоила копейки на черном рынке.

Эля читала не для общего развития, она проводила рекогносцировку в том поле, где ей предстояло воевать. Давила в себе эмоции – сострадание, возмущение, брезгливость, страх, которые могли отклонить ее от выбранного курса. Ей нужен ребенок. Работорговля или услуга? Ей-то что. Главное, чтобы был живой и теплый, похожий на нее. Ну даже если на Виктора, то тоже ничего, все-таки не чужой человек. Чтобы мамой называл. Все остальное она сожмет в кулак, раздавит в себе, проглотит. И не подавится. Только не думать. Не думать, а действовать. А когда Эля начинала действовать, то Дунька в ней распрямляла плечи и шла на таран. Виктор называл такое ее настроение «бравурным состоянием духа».

Довольно скоро ей позвонили из клиники и пригласили на знакомство с потенциальной суррогатной матерью. Ею оказалась молодая женщина с простоватым лицом и испуганными глазами. Было что-то птичье в ее манерах. Эдакая птичка-невеличка неопределенной породы. Она сидела на стуле, как на жердочке в клетке, напряженно и испуганно. Но птица мечтает вырваться на свободу, а у этой на лице читалась стойкая обреченность, как будто для нее весь мир – одна сплошная клетка. Одета аккуратно, минимум украшений и косметики. «Понравиться хочет, продемонстрировать потенциальную надежность», – заключила Эля.

Их оставили наедине. Эля растерялась, она чувствовала себя не заказчиком, а следователем. Но это все сантименты. Не думать, только действовать.

– Почему вы решили стать суррогатной матерью? – тоном доброго следователя начала она допрос.

– Временные материальные затруднения.

Понятно, что этот вопрос ожидался и ответ женщина заготовила заранее. Но на слове «временные» произошла едва заметная заминка. Эля отметила это с удовлетворением, она любила честность: «Колдобит ее, когда врет. Эти материальные затруднения, похоже, единственная постоянная величина ее жизни». Но дальше все пошло как по писаному. Как на детском утреннике или на прямой линии с президентом – никакого экспромта. Все согласно сценарию, заранее согласованные вопросы и отрепетированные ответы.

– А как ваш муж к этому относится?

– Он поддерживает меня. Это наше общее решение.

«Зашибись!» – подумала Эля. Дунька внутри зашипела: «Убила бы».

– А можно узнать, какие материальные трудности у вас? Почему так вышло?

– Это пустяки, мы быстро их преодолеем. На моем физическом самочувствии это не сказывается. У меня хороший гемоглобин и нормальное эмоциональное состояние. Тонус мышц я поддерживаю в спортзале, – выдала женщина очередную легенду. Она даже лобик наморщила, чтобы все сказать правильно, как доктор прописал.

«Ага, вот только врать мне не надо», – подумала Эля. А Дунька добавила: «Мышцы она в зале качает. Жилы у тебя небось рвутся, когда ты пьяного мужика домой тащишь, когда парализованную мать переворачиваешь». Она таких картин у себя в деревне насмотрелась во всех ракурсах.

– А вы уверены, что сможете отдать ребенка, которого родите? Не захотите оставить себе?

– Я в своей партнерской честности уверена. Во-первых, у меня уже есть двое детей. Во-вторых, нам нужны деньги. В-третьих, врачи оказывают грамотную психологическую помощь, правильно настраивают, чтобы уберечь от эмоциональной связи с ребенком.

«То есть перед сном ты будешь говорить себе, что мой ребенок – это просто мешок, набитый костями и мясом? Вместо колыбельной будешь петь мантры равнодушия?» – беззвучно возопила Эля.

Повисла пауза. Зачем-то Эля спросила:

– А если у меня будет негритенок? Выносите? Или вам желательно русского?

По тому, как дернулась птичья шейка, было понятно, что к такому вопросу в рамках «грамотной психологической помощи» не подготовили, поэтому и ответ вышел неприлично искренний:

– Желательно русского. Все-таки внутри…

Вот эта неполиткорректность и решила дело.

– Знаете что, – сказала Эля командным голосом, вставая, – хватит с нас этих стен. Хотите со мной пиво выпить? Я плачу. Только чур пить, а не клювик мочить.

А про себя добавила: «И сидеть на всю жопу, а не на краешке. Как человек, а не как птица».

– Согласна, – чирикнули ей в ответ, боясь, что Эля передумает.

* * *

В пивной было безлюдно. Время не для пива. Да и не пятница. Но главная причина отсутствия посетителей состояла в том, что эта пивная неправильно себя, как сейчас говорят, позиционировала. Для состоятельных людей нужна стилистика паба – больше зеленого цвета и медных ламп как свидетельство родства со святым Патриком, который покровительствует пивным делам. Эля всегда удивлялась всеядности своего народа. Полстраны в очереди к святым мощам давится. Полстраны в день святого Патрика на рекорд по потреблению пива идет. И, что характерно, происходит это в дни Великого поста. И что еще более характерно, это не разные половины страны.

Если ставку на бедную публику делать, то нужно, наоборот, советскую пивную изображать, нажимать на ностальгические чувства. Колченогие столы с липкими столешницами и подоткнутыми под ножки салфетками. Полоски клейких лент, усеянные дохлыми мухами. Урожай прошлого года. И музычка советского хита: «Губит людей не пиво, губит людей вода». Все – аншлаг!

А вышло ни то ни се. Типа простого кафе, куда пиво завезли, а кефир забыли. Но зато дешево. Эля после ухода Виктора денежки считала, тем более в свете намеченных перемен в личной жизни.

Заказали, выпили, повторили, познакомились. Именно в такой последовательности. Женщину звали Верой, была она из деревни, где самым большим несчастьем после открытия вино-водочного магазина было открытие филиала банка. Аттракционом небывалой щедрости стала выдача кредитов неработающим. Без каких-либо справок – бюрократию послали в нокаут. Верин муж оценил широту души банкиров и взял кредит. А потом они оценили его имущество и жизнь. Видимо, оценили недорого, потому что стали звонить и все время выводить разговор на детей. Что поздно гуляют, что дорогу переходят в неположенном месте. Вера скулила от страха за них. Муж сломался – запил. Трезвый плакал, а пьяный переворачивал дом вверх дном, искал охотничий дробовик, чтобы доказать «этим фашистам, кто на чью землю пришел». Вера пошла на вторую работу. Продали что могли. Жили, как итальянцы, на одних макаронах. Но долг не уменьшался. Им объяснили, что они «гасят» только проценты, а тело кредита сохраняется в прекрасном состоянии, прямо как в мавзолее. Какой-то мумифицированный кредит получился.

– Откуда про суррогатное материнство узнала?

– Так они ж и сказали.

– Кто они?

– Эти ж.

Вера неожиданно быстро захмелела. Речь ее стала слишком конспективной. «Надо было ее сначала покормить», – подумала Эля.

– Банкиры, что ли?

– Ну. Глаз не было? Пьющий же он. А так хороший. Ну не чистые фашисты? А я деньги-то те видела? Я их в руках держала? Пальму купил зачем-то. Дети радовались… – Вера плакала, уже не стесняясь Эли.

«Какой блядский капитализм мы построили», – изумилась Эля остроте своей гражданской позиции. Заказала водку – у пива слишком маленький градус для такого разговора, – но попыталась удержать беседу в конструктивном русле:

– Детям как объяснишь, что беременная ходила, а ребенка нет?

– Скажу, что умер. Царствие ему небесное. Как положено, 9 дней, 40 дней отметим… Расходы, конечно, но чтоб все по-людски, – скорбно, как подобает случаю, вещала Вера.

Элю передернуло. Ребенок еще не родился, он всего лишь в проекте, а уже придуман сценарий его бутафорских похорон. Снова выпили.

– А денег-то хватит расплатиться с банком, если родишь?

– Впритык. А хочешь, я тебе двойню рожу? Не за две цены, ты не бойся. Просто добавишь чуть-чуть сверху, чтобы хоть что-то нам осталось. Ты быстрей решай – на меня очередь стоит.

– Посмотрим, – хмуро сказала Эля.

Но смотреть в ту сторону не хотелось. Ей чудилась пальма, вокруг которой водят хороводы Верины дети. И фашисты, которые окружают их и кричат: «Хэнде хох!» И происходит это все в ее родной деревне, около клуба, куда Эля бегала на танцы. А сама Эля ползет почему-то по соседскому огороду с гранатой в зубах. И жалко себя до слез, потому что она ползет и одновременно читает приказ о своем награждении, естественно, посмертно, за проявленный героизм. И хочется сказать, что приказ составлен неправильно, что он на имя Дуньки, а ее Элеонорой зовут. Но сказать не может, потому что граната в зубах мешает.

Наверное, не стоило пиво с водкой мешать.

* * *

На следующий день Элеонора решала для себя сложную задачу. Понятно, что использовать Веру – это все равно что на рикше ездить. Есть страны, где людей в тележку вместо лошади запрягают. Самый экологически чистый транспорт. Запряг человека и поехал с ветерком – хоть в ресторан, хоть просто на обзорную экскурсию. Но если в силу гуманистических принципов отказаться от услуги рикши, то он ничего не заработает, детей не накормит. Получается, что беспринципный клиент его кормит, а интеллигент-морализатор – губит. Так и с Верой. Ей деньги нужны, а не чеховская щепетильность. Чем Вера не рикша? Рикши под пальмами живут. И Вера под пальмой, которую муж на кредит приобрел. «Сволочи», – подвела итог Дунька. И Эля с ней полностью согласилась. Суждение безадресное, обо всем и ни о чем конкретно. Точнее, ни о ком. Просто как эмоциональный итог размышлений.

Додумать эту мысль, чтобы поименно вычислить сволочей, начиная, понятное дело, с депутатов, у Эли не было времени. Предстояло встретиться с Виктором и предложить ему стать отцом в самом необременительном, чисто биологическом варианте. В конце концов, что он теряет? Час свободного времени. А что приобретает? Целого наследника. Еще не понятно, родит ли ему эта цапля Инга. У манекенщиц свои заморочки – фигура, фотосессии, показы и прочая лабуда. С пеленками это не совмещается. Пусть Инге достанется от Виктора его талант, его положение, его деньги и даже его любовь. А ей только ребенок, то есть неизмеримо большее.

Эля ясно представила скорое будущее. В выходной день она идет в зоопарк. Идет медленно, потому что рядом семенит звоночек на ножках. И так выходит, что перед вольером с цаплей они встречают Виктора. Цапля стоит на одной ноге, а у Эли на двоих с сыном целых четыре. И Виктор понимает, как он просчитался. Потому что четыре – это гораздо больше и лучше, чем одна.

Встречу бывшему мужу Эля назначила в парке, чтобы большую часть тела прикрыть одним сплошным пальто, сократив тем самым простор для критики. А стоит снять пальто, и выяснится, что рукава блузки лучше подкатать, а саму ее выпустить поверх брюк, подхватить ремнем, но только, упаси боже, не по линии талии, а сантиметров на 5–7 ниже и желательно по косой как-то. Она такими модными приговорами по горло сыта. Нет, лучше пальто и свежий воздух. Желательно, конечно, шинель до пят надеть, чтобы вывести обувь из-под огня критики, но это чревато всплеском буйной фантазии Виктора. И тогда слушать он станет вполуха, что Элю не устраивало. А вот пальто фабрики «Северянка» фантазию не будит, даже убивает. И это его главное достоинство.

Виктор пришел на встречу вовремя. Ежился от ветра в легкомысленной курточке. «Пусть ежится, разговор короче будет», – подумала Эля. А Дунька добавила: «Лишь бы не выеживался». С распахнутой улыбкой для создания благоприятного эмоционального фона Эля начала разговор. После дежурных вопросов о работе, о погоде в Суздале и в Париже, которые должны были продемонстрировать ее солидарность с его устремлениями, Эля приступила к главному.

– А кроме работы?

– Что кроме? – уточнил Виктор.

– Ну что-то же должно быть у человека кроме работы? Дети, например, – Эля вела разговор прямо по курсу, не петляя. – Ты не думал о ребенке? Я тут стала почву вентилировать, оказывается, можно…

Виктор перебил, что вообще ему не свойственно:

– Эля, вчера Инга…

– Подожди про Ингу, дай договорить, – оборвала досадливо Эля.

Она вся была в той речи, которую тщательно продумала, отрепетировала и теперь должна непременно озвучить, но не удержалась:

– А Инга мне никто, и слышать я про нее ничего не хочу. Это в вашей богемной среде все жены друг с другом дружат. Куда ни плюнь, в высокие отношения попадешь. Все переплелись, как нитки в вологодских кружевах. А у нас, взращенных на «Дунькиной радости», все проще и грубее. И честнее. Никто она мне. А может, я ее даже ненавижу. Понял? – в голосе Эли отчетливо зазвенели скандальные нотки.

– Понял, ты очень доходчиво объясняешь. Но ты особо не старайся. Я знаю тебя больше, чем ты сама себя. Причем исключительно с хорошей стороны, – как-то мягко сказал Виктор.

Он вообще был сегодня каким-то уж слишком миролюбивым, прямо как Витек когда-то. Но Элю этими штучками не сбить, у нее четкий план разговора:

– Ну так вот. Дети – это важно. И неважно, кто их родит. Нет, это, конечно, тоже важно, но не так уж и важно, – вернулась на свою колею Эля. «Что-то я «заважничала». Сбил меня все-таки со своей Ингой», – выставила она ему счет.

– Эля, мне вчера Инга сказала…