Текст книги "Долгое эхо"

Долгое эхо
Лана Кузьмина

© Лана Кузьмина, 2024

ISBN 978-5-0056-1949-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Память – одно из самых удивительных свойств человека. Говорят, память выбрасывает из своих кладовых мрачные воспоминания, оставляя лишь светлые, невесомые. Но даже самые счастливые воспоминания способны причинять невыносимую боль невозможностью своего повторения.

ПРОЛОГ

В нашем захолустье никогда ничего не случается. Может быть, когда-то много столетий назад, здесь промчалось вооружённое до зубов татарское войско, а на поле за деревней разыгралась кровопролитная битва. Наука об этом ничего не знает. Хотя у нас и любят поговаривать о храбрых русах, одержавших блистательную победу над вероломными захватчиками. Смуты и революции начала двадцатого века прошли для жителей почти незамеченными. Уклад их жизни, что при царе, что при новой власти остался неизменным. Единственным значимым и исторически подтверждённым участием деревни в жизни государства стала Великая Отечественная война, оставившая после себя память в рассказах вернувшихся с фронта, бережно хранимых в ящиках и сундуках пожелтевших от времени похоронок и зачитанных до дыр треугольных писем. Рядом с деревенским клубом в усыпанном цветами скверике – треугольный памятник с красной звездой на вершине, а в ближайшем лесу – глубокая яма с поблескивающей на дне водой. Она называлась просто Воронка. Именно так, с большой буквы, подчёркивающей то огромное значение, придававшееся ей старшим поколением, начиная примерно с года сорок пятого.

Впервые я услышала о Воронке в первом классе. Стоял ясный майский день, ярко светило солнце, а Ирина Александровна рассказывала о войне и Дне Победы. Она говорила о том, как уходили на фронт мужчины, как тяжело пришлось оставшимся женщинам и детям и как однажды в лесу немецкий самолёт сбросил огромную бомбу. Поступок лётчика объясняли тем, что он отчего-то не смог сбросить её на город, а садиться с ней было опасно. До сих пор не знаю, насколько правдива эта история, но тогда будучи семилетней девочкой я полностью в неё поверила. Что ж, каждый народ имеет свои мифы. Почему бы и такому маленькому обществу, как нашей деревне, не выдумать своих.

Каждый год накануне девятого мая к Воронке водят школьников, рассказывая одну и тоже историю о немецком лётчике и его лишней бомбе. Сегодня двадцать лет спустя я веду к ней своих учеников. Рядом со мной Иришка, Ирина Васильевна. Стучит низкими каблучками по пыльной тропинке, вздыхает, подворачивая ноги на глубоких выбоинах.

– Ну, вот кому это нужно, Груня? – причитает она, хватая меня за руку. – Неужели в это до сих пор кто-то верит!

Я не верю. Но знаю, что идти к ней надо. Трудно объяснить, зачем. Просто надо проснуться майским утром, идти по пыльной тропинке, пробираться через лесные завалы, чтобы постоять пару минут у заполненной водой ямы, а после медленно вернуться домой, надеясь, что сумел приобщиться к далёкому и страшному событию, перевернувшему жизнь целой страны.

– Ну и чё? – Стёпка Михеев заглядывает в яму. – Ничё особенного.

– Ужас какой! – восклицает Любочка Трушина. Стёпка кидает на неё презрительный взгляд и смеётся. Остальные вежливо-равнодушны, вздыхают, хотят поскорее уйти. Хочется воскликнуть о лени и ограниченности нынешнего поколения, но тут же вспоминается собственное детство и мы сами, вежливо-равнодушные, ограниченно образованные, точно так же попрекаемые учителями. Ничего не меняется.

– Аграфена Аркадьевна! – раздаётся чей-то тонкий голосок. – А когда мы обратно пойдём?

Луша Мишина. Я улыбаюсь.

– Сейчас пойдём.

Иришка шикает и начинает рассказывать о том, как появилась Воронка, а я смотрю на Лушу и вспоминаю бабушку, окрестившую меня таким странным именем. Много лет назад подобное имя было редкостью, а сегодня вокруг полно Луш, Ульян, Фёкл, Серафимов, Богданов и прочих детей, названных модными нынче именами.

Я слушаю неторопливую иришкину речь и думаю о том, как же далеко всё то, что произошло много лет назад, от нас живущих в двадцать первом веке. Что нам страдания людей прошлого, уже недоступного века? Мы можем их понять, но прочувствовать до конца никогда не сможем. Дело не в наших бесчувственности или невежестве. Просто, чем дальше мы уходим, тем тише звучат в наших душах отзвуки прошлого, как долгое исчезающее с годами эхо.

Моя история будет не о войне. Сегодня, вглядываясь в равнодушные лица ребят, я вспоминаю о своём детстве, о людях, что жили на соседней улице, обо всех ушедших и невозвратимых годах, чувствах и переживаниях, что волновали меня когда-то. Хочется удержать их, запереть в книге, чтобы иногда в тишине, перелистывать её страницы.

ГЛАВА 1

Много лет назад росло в нашей деревеньке, на самой её окраине удивительное дерево. Из толстого необъятного пня тянулись ввысь сразу пять тополей. Прабабушка Аня утверждала, что росло оно здесь ещё во времена её молодости, а стало быть пережило революцию, гражданскую и Великую Отечественную войны. Этот суждение о возрасте тополей сразу же было занесено нами в разряд тех небылиц, которыми так любила потчевать окружающих наша любимая старушка.

Даром приукрашать действительность обладало всё старшее поколение нашей семьи. Старший брат прабабушки Яков был знаком со всеми руководителями страны, в молодости входил в тайную организацию «Неуловимые мстители», воевал вместе с Леонидом Ильичем Брежневым и удил рыбу с самим Горбачевым, завернувшим в деревню по пути в Москву. Если удивленный собеседник интересовался, где же можно было удить рыбу, ведь кроме чахлой ниже колена Малиновки в деревне нет больше ни реки ни озера, прадедушка смертельно обижался и заявлял, что это сейчас здесь нет никакой речки, а тогда была, широкая и полноводная да такая, что даже пароходы ходили. А потом взяла и высохла в одно лето. И вообще, не перечь старшим, они здесь всю жизнь живут, а не приезжают раз в год поваляться кверху пузом.

Прабабушка Аня не обижалась, а терпеливо объясняла, что тополя и живут так долго, потому что растут из одного пня, потому что корни общие и отсылала к ещё одному своему брату: «Вон у Середняка спроси!»

За всю свою жизнь я не разу не слышала, чтобы кого-нибудь из братьев и сестёр Беловых называли по имени. Был Старшой (Яков), Середняк (Георгий), Младшой (Иван) да две сестры – Нюта большая и Нюта маленькая, звали которых впрочем по-разному: старшую – Анной, младшую – Натальей.

Середняк пользовался в семье большим уважением. Он единственный получил высшее образование. Иван и Нюта маленькая имели за плечами восьмилетку, старшие же не умели ни читать ни писать.

Середняк любил философские рассуждения, но был настолько косноязычен, что не умел правильно выразить пришедшую на ум мысль, а только поднимал вверх высохшую старческую руку и поочередно загибал пальцы: Старшой, Нюта большая, я, Младшой, Нюта маленькая. А потом демонстрировал кулак всем присутствующим.

– Один палец что? – говорил он. – Ничего. А пять – сила.

– Одним пальцем можно кнопку нажать, – возразил как-то мой двоюродный брат Мишка.

– Какую кнопку? – не понял старик.

– Ядерную.

В комнате повисла неловкая тишина. Кто-то толкнул Мишку в бок. Перечить старикам у нас было не принято.

Стариков в нашей семье любили. Посмеивались порой над старческим простодушием и отдалённостью от современного мира. Делали это беззлобно, жалея и понимая, что однажды сами станем такими же чудаковатыми и беспомощными.

Жили старики все вместе, в одном доме с большой печью, топившейся даже в жаркие летние дни – Нюта маленькая отчаянно мёрзла.

– Оно и понятно, – объясняла Нюта большая. – Родилась-то в январе, в самые что ни на есть лютые морозы. На всю жизнь промёрзла!

Давно выросли дети и внуки, разъехались кто куда, лишь изредка навещая родные места. Было их так много, что сами старики порой путались, кто кому и кем приходится. Привечали всех, всех угощали. Младшой – собственным яблочным вином, Нюта старшая – огромными пирогами с гречневой кашей, остальные – добротой, тёплым углом, бескрайними просторами и грибными лесами. Благодарные потомки приезжали, наедались досыта овощами и фруктами, мочили ноги в хилой речке Малиновке, жарились на солнышке и каждый раз уговаривали перебраться к ним в город в квартиру со всеми удобствами, с тёплым туалетом, кафельным полом и водой из крана.

Яков мрачно отговаривался тем, что не доедет, умрёт в дороге, растрясут его хрупкие косточки поезда и машины. Возраст не тот, чтобы преодолевать длинные расстояния.

– Конечно-конечно! – язвила Нюта маленькая. – Косточки его беспокоят! Есть тут одна зазноба беспокойная!

Старшой гневно тряс костылём и заявлял, что путает младшая, нет никакой зазнобы. И не было никогда. Но мы-то прекрасно знали старинную историю его любви-ненависти к жившей через дорогу Марии Владимировне.

Началась она давным-давно, ещё до войны. Мария Сергеевна, тогда ещё босоногая девчонка Машка, с удивлением наблюдала, как прибыла в деревню новая семья и как строит она небольшой домик на другой стороне улицы. Погорельцы из соседней Светловки, шептались в народе, смотрели участливо. Полностью выгорела Светловка, не уберегли от лесных пожаров. Да разве от них сбережёшься! А люди хорошие, только вот старший сын не в них вовсе, чёрный как уголёк, на цыгана похожий, не их будто. Машке он сразу не понравился. Спроси почему, не ответила бы. Не понравился и всё тут!

Яков тоже невзлюбил Машку. Слишком уж назойливо выражала та свою ненависть: бродила по пятам, выспрашивала, а после сообщала деревенским: «Нехристь, вот как есть. И глаза как у беса!» На самом деле Старшой, как и все в семье, был крещёным и носил, не снимая, простой медный крестик на белом шнурке.

Только исполнилось Якову восемнадцать, а он уже женился.

– Не погулял, жизни молодой не изведал! – сокрушался Середняк, рассказывая о брате.

– Не говори, о чём не знаешь! – возмущался тот. – Сам тогда ещё под стол пешком ходил, а туда же! Размышляет! Мыслитель!

Через год вышла замуж и Маша. Причиной недовольства стали дети. Через пять лет у Маши их стало трое, у Якова уже пятеро. Все они носились шумной ватагой вдоль улицы, и если что-то ломалось или пропадало виноватым оказывался или «цыганёнок Пашка» или «Марии Федуловой Витька».

В сорок первом уходили на фронт оба, Мариин муж и Яков. Молилась за обоих, за обоих плакала, как умела по-простому идущими из сердца словами: «Сохрани Божья Матерь Серёженьку моего да этого нехристя, человек всё ж какой бы он не был».

Яков вернулся, увязая в деревенской грязи топорно сделанным деревянным протезом. Сергей сгинул в бескрайних украинских полях.

– Явился, чёрт! – кричала Мария Владимировна.

– Жива ещё язва? – отвечал Яков.

Так и продолжили жить на одной улице, друг напротив друга. Шли годы. Больше не вышла замуж Мария, овдовел Яков.

Каждое утро выходила на крыльцо женщина, бросала взгляд через дорогу и кричала, что было сил:

– Не сдох ещё, чёрт старый?

– Не дождёшься, ведьма! – доносилось в ответ.

Ничто не могло нарушить устоявшуюся традицию. Даже на свадьбе внука Марии и внучки Якова старики бросали через уставленный угощением стол друг на друга злобные взгляды.

Летели годы, изменилась страна, покосились бывшие до того крепкими домики, ослеп Яков. Он больше не мог разглядеть в предутренней мгле свою вечную соперницу. Кричал наугад, несколько раз, с перерывом, пока не отзовётся старуха. Мария видела прекрасно, даже нитку в иголку вдевала без посторонней помощи. А вот слышать – не слышала. Отвечала наобум, едва заметив на противоположном крыльце давнишнего недруга.

– Коптишь ещё керосинка?

– Живой ещё, басурманин?

Так и жили. То ли любили друг друга без меры, то ли ненавидели. Куда ж ехать старому Якову? Кому кричать кричать по утрам в каменном городе?

Младшой Иван утверждал, что в городе Бога нет. Потому как всё дозволено. А если нет Его там, то и жить незачем. Говорил младшой мало, больше думал, точнее созерцал окружающую его действительность, излучая необыкновенную доброту и удивление миром, присущее, кажется, одним лишь детям.

Младшой любил рассказывать, как много лет назад, ещё до войны жил в соседнем селе один монах. Деревенские часто ходили к нему за советом. Прибегал и Младшой с товарищами. Монах этот много говорил с ними о Боге, показывал иконы, приводил в разграбленную церковь, учил молитвам.

И однажды, когда пас Младшой коров на поле, явилось ему чудесное видение. Будто идёт вдоль леса Богородица в ярко-голубых одеждах и смотрит на него так ласково, так нежно, что зародилось в его душе с тех самых пор что-то необъяснимо светлое, и решил он с тех пор, что должен восстановить разрушенную церковь.

На этом месте Середняк начинал мелко хихикать, прикрывая рот ладонями. В Бога он не верил, будучи материалистом до глубины души, существования которой он тоже не признавал.

Нюта большая нежелание уезжать никак не объясняла. Не уеду и всё тут! Могилки здесь родные. Как их бросить-то? Нюту маленькую держал растяпа-муж, с которым она не жила уже пару десятков лет, но регулярно подкармливала домашней едой. Пропадёт без неё, оболдуй! А Середняк рад бы уехать. Он любил город, с восторгом принимал всё новое и прогрессивное и предсказывал, что в будущем не останется никаких домов кроме небоскрёбов и все дорожки в мире станут заасфальтированными трассами. Говорил он об этом с придыханием, мечтательно прикрывая глаза. Но у Середняка был его кулак с согнутыми пальцами. Как уехать? Всё равно, что палец отрубить. А там ещё неизвестно, как пойдёт. Истечёшь кровью, и вовсе никого не останется.

Так и жили, питая друг друга, поддерживая в трудные минуты. Может, потому и прожили все пятеро так долго, как редко встречается в нашем мире.

ГЛАВА 2

Из всех многочисленных потомков стариков жить в деревне осталась только моя бабушка Нина, единственная дочь Нюты большой. Бабушке было шестьдесят семь, когда я родилась. Она высокая, худая как жердь, носила длинное коричневое платье, перешитое из маминого школьного, и разноцветные передники с огромными накладными карманами. Волосы всегда были тщательно причесаны, уложены в небольшой пучок. Летом бабушка носила белоснежные косынки, зимой – серую почти невесомую шаль из козьей шерсти.

Ее любимой книгой был справочник народной медицины. Бабушка читала совсем плохо, по слогам. Поэтому дело продвигалось медленно. Я ходила в первый класс, когда она изучала статью про полынь. Эта трава сразу стала панацеей от всех болезней.

Когда мне исполнилось десять, бабушка открыла для себя чудесное растение с трудно произносимым названием, отыскала его в огороде и едва не свела всех в могилу. Оказалось, что растение ядовито и его можно использовать наружно, а не пить «по пять капель».

Ещё через два года бабушка справилась наконец с травами и приступила к разделу «Другие методы народной медицины». Лечение мёдом доставило мне огромное удовольствие, а уринотерапия в один миг излечила от всех болезней.

– Деточка, ты кашляешь? – спрашивала бабушка. – У тебя горлышко болит?

– Нет-нет, – отвечала я, мучительно подавляя желание откашляться, и убегала подальше, чтобы бабушка не успела влить в меня мутную желтоватую жидкость.

Другие бабушкины книги, «Справочник любителя-огородника» и «Церковный календарь», доставались по мере надобности для уточнения времени посадки овощей или выбора имени новорожденному члену семьи. За последним к бабушке всегда обращалась тётя Марина. Шлёпала пешком через лес из Васильевки, презирая общественный транспорт. Тяжело словно куль с бельём опускалась она на табуретку, вытирала кончиком платка вспотевшее лицо и, шумно отхлебнув из протянутого стакана, сообщала:

– Внучка народилась. У Людки.

Бабушка тянулась за календарём, находила нужную дату и выдавала список, из которого потом общими усилиями выбиралось нужное имя. Детей у тёти Марины одиннадцать, внуков и вовсе без счёту. Потому «Церковный календарь» здорово поистрепался.

С собственными детьми и внуками бабушка не церемонилась, полагаясь на память. Мама родилась тридцатого сентября, получив имя Вера. Здесь захочешь, не перепутаешь. Дяде повезло появиться на свет двенадцатого июля и стать Павлом. На моём брате и особенно на мне система дала сбой. Когда Лёнька впервые увидел этот мир, бабушка находилась в глубоком раздрае с дочерью. Очень уж не понравился ей будущий зять. И внук получил случайное, не связанное с датой рождения имя.

Моим первым детским воспоминанием стал широкий деревянный стол, стоявший в кухне. Я сижу на высоком табурете, касаясь подбородком его шершавой поверхности. Изучаю завитки и заусенцы, прослеживаю взглядом изогнутые дорожки, ведущие на противоположный край. Туда, где сидит Лёнька. Улыбается, щурясь от яркого июньского солнца. Бабушка раскатывает на угловом столике тесто, бормочет свои воспоминания.

– А родилась ты на Аграфену-купальницу. Всю неделю дождь лил. И мамка ваша здесь мучилась. Вишь пятна? Так и не отмылись!

Я поворачиваю голову. Старый покрытый пёстрыми ковриками диван внушает страх. Я родилась здесь? Как? И причём здесь пятна?

– Кровь! – шепчет Ленька. Я вздрагиваю. Не хочу об этом слышать.

– И почто, говорю ей, рожать удумала! – восклицает бабушка, разрезая тонкий пласт на кривобокие квадратики и треугольнички.

Много лет спустя я загляну в её календарь. Аграфена окажется на три дня позднее моего дня рождения.

– Как же так! – начнёт оправдываться бабушка. – Я же точно помнила. И дождь лил. Как не Купальница?

Я обижусь, но и тогда не скажу, что дождь вообще ни причём, что существует подобная примета только в её старческом уме.

Но пока я об этом ничего не знаю, сижу за столом, пью теплое молоко с пенкой. Напротив – Ленька, совсем уже взрослый с тонкими усиками над верхней губой. Он скатывает из хлебного мякиша колобки и отдает мне.

– Будет над хлебом издеваться! – бабушка бросает на нас грозный взгляд. Она все видит. И Ленька прячет руки под стол, там лепит кругляши и незаметно передает мне.

А завтра – мой день рождения. Мне исполнится восемь лет. И я узнаю, почему меня назвали таким странным и редким именем – Аграфена. Завтра явится, наконец, мой отец, пропадавший невесть где всю последнюю неделю. Теперь я его совсем позабыла. Помню только одутловатое красное лицо с крохотными глазками-щелочками, густую растрепанную бороду да черную кайму под его ногтями. Он сунет мне красный петушок на палочке с прилипшими к нему крошками табака и станет требовать у бабушки обеда.

– Совсем очумел, черт, со своей водкой! – разозлится та. – У дитя родного рождение! – И швырнет в него пустую кастрюлю. Начнется перебранка. Я заплачу, забившись в угол.

– Не плачь, Воробышек, – шепнет Ленька и, взяв меня на руки, отнесет в лес на нашу любимую полянку и станет рассказывать разные чудесные истории до тех пор, пока я не успокоюсь.

Истории передались ему от мамы, из тех далёких счастливых времён, которых я не застала. Она ещё не разучилась улыбаться, разговаривая с сыном тихим ласковым шёпотом. На мою долю слов и улыбок уже не хватило.

Бедная моя мама! Только сейчас, много лет спустя, я по-настоящему смогла осознать всю горечь и неприкаянность её судьбы. Тогда же она казалась странной, непривычно молчаливой и равнодушной. Сколько слёз я пролила, чувствуя, что не любит меня мама, не обнимает и не целует. Только погладит порой по голове, взглянет ласково и, вздохнув о чём-то своём, толкнёт легонько в спину: «Иди, погуляй!»

Долгое время я считала маму немой с рождения, пока Лёнька не рассказал о том, молчит мама по собственному желанию, закрывшись в своём внутреннем мирке, куда не попадают страхи и горести мира внешнего.

Семью нашу в деревне считали странной. В памяти осталось одно летнее утро и хрупкая стрекоза, застывшая на узорной тюлевой занавеске. Я протягиваю к ней руку. Взмах! И тонкий полупрозрачный самолетик держит курс на солнце.

Камешек в окошко терраски. Черные хвостики, глаза цвета кофе – Мила.

– Привет, Морозова! Как дела? – деловито рассматривает бочку с водой, – грязно тут у вас.

Смеюсь. Тринадцать лет, а уже жизни учит.

– Что с тобой делать, Груня, не пойму, – срывает яблоко. Кислое. Яблоко уже на земле. Зачем срывала?

– А со мной ничего не надо делать. Со мной все в порядке.

– Ну, как же в порядке? Учишься, конечно, неплохо, но поведение! Учителям хамишь. А я отвечай.

– Тебя между прочим никто не просил отвечать!

– Анна Дмитриевна просила. Мы же вроде как соседи, а я староста.

– Староста в классе, где семь человек, – смеюсь я. – Первый парень на деревне, а в деревне один дом.

– Странно ты как-то выражаешься, по-старушечьи.

– Как умею.

Обиделась. Отвернулась, взмахнув длинными хвостиками. Поковыряла пальцем в щелке между рамами и пошла. Ну, и пусть. Не жалко. У самой калитки обернулась, в темных глазах молнией мелькнула насмешка.

– Ты зачем сказала биологичке, что никакой теории эволюции не было, а весь мир бог создал? Ты что, правда, во всю эту ерунду веришь?

– Верю, – еле слышно прошептала я.

– Темная ты личность! – сказала будто выплюнула Мила.

– Что? – я подбежала, схватила за руку. Мила испугалась.

– Так мама моя говорит.

– А что еще она говорит?

– Что темной родилась, темной и помрешь. Мать довели и радуются! А отец у тебя алкаш и брат припадочный! – бросила в лицо и убежала, хлопнув калиткой.

Не раз и не два слышала я подобные обвинения и каждый раз плакала от несправедливости и невозможности объяснить, казалось бы, очевидные вещи, что никто в нашей семье не хуже тех же Милкиных родителей. И пусть её отец, директор школы, пьёт он не меньше моего отца и жену колотит едва ли не каждый день. А мать Милки вышагивает по деревенской улице на высоченных шпильках, вечернем платье с кричащим макияжем на лице. Чем не сумасшедшая? Что и кому хочет она доказать своим видом?