Текст книги "Шестое чувство. Сборник рассказов"

Шестое чувство
Сборник рассказов
Лариса Порхун

© Лариса Порхун, 2022

ISBN 978-5-0059-2198-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

ВО СНЕ

Нет, так больше продолжаться не может, продолжал размышлять я. У меня просто нет сил. Вся моя жизнь – это сплошной, липкий кошмар. Для меня осталась лишь одна-единственная возможность сохранить остатки здравого смысла, это уход, хотя бы кратковременный, в другую плоскость. Это рефлекторное, почти безотчётное выключение самого себя из осознаваемой реальности. Только когда я делаю это, то понимаю что всё ещё жив, и даже способен производить видимость включённого во весь этот бессмысленный процесс жизнедеятельности человеческой единицы. Лишь здесь я осознаю, что всё ещё что-то значу, что-то представляю из себя.

Я не совсем пустое место. Вовсе нет. А самое главное, меня принимают здесь таким, каков я есть на самом деле. Мне не приходится притворяться кем-то другим, изображать из себя невесть что и носить эти чёртовы, бесконечные маски. Даже если в этом моём мире происходит что-то плохое или страшное, я знаю, что это не всерьёз. Это такая игра. Сверхтонкая и интеллектуальная. Но, тем не менее, затрагивающая всю гамму человеческих чувств. Хоть и не вполне доступная обывательскому пониманию. В ней я могу быть кем угодно, и даже больше того: в последнее время мне удаётся выбирать игру по своему усмотрению, сообразуясь с собственными предпочтениями и интересами. Я обнаружил это совсем недавно, когда мучительно захотел увидеть продолжение одной ковбойской истории, героем которой однажды случайно стал. И у меня получилось! На следующий же день я обнаружил себя в вестерне собственного сочинения. Самое поразительное заключалось в том, что продолжился он ровно с того момента, на котором прервался в прошлый раз. Только в этом мире я живу! В полном понимании слова. Своей, настоящей, а не придуманной и заранее прописанной кем-то жизнью. Яркой, насыщенной, разнообразной, восхитительной и деятельной. Похожей на большую восточную шкатулку с редкими украшениями и диковинными сувенирами.

О, как же не хочется прекращать игру, да и вообще покидать это волшебное место! Ведь здесь так хорошо, даже если ничего не происходит. Или случается что-то такое, чего объяснить не в состоянии никто. Иногда я вижу вещи, которые не имеют названия в обычном мире. Их никак нельзя обозначить.

В последнее время, я ловлю себя на том, что ухожу в это место, при любой возможности. И пытаюсь максимально сократить время пребывания вне его. Потому что только в нём я чувствую себя защищённым. И полным уверенности, что я в безопасности. Всё моё остальное время слилось в один бесконечный, угрюмо-постылый сериал, в котором я вынужден участвовать против своей воли. Но сделать ничего нельзя, ведь начальные серии были предопределены и срежиссированы не мной. А дальнейшие просто налипали, как снежный ком, набирая вес, мощность и угрожающую плотность, грозя раздавить меня в случае неповиновения или игры не по правилам. И я рад бы остановить это безумие, но от меня уже на самом деле, мало что зависит.

Я просыпаюсь в одно и то же время, по звонку будильника. В полубессознательном состоянии бреду в ванную, почти на автомате выполняю обычные гигиенические процедуры, и машинально одеваясь, привычно игнорирую слова жены. Как правило, они не несут никакой смысловой нагрузки. Эта женщина говорит всегда, начиная с той самой минуты, когда открывает глаза. И замолкает лишь после погружения в сон. Однажды я непосредственно стал свидетелем того, как она заснула прямо посередине собственной фразы. Супруга моя занимается ведением домашнего хозяйства. Тем не менее, завтрак себе я готовлю сам.

Ставя чайник на заляпанную жиром от вчерашнего ужина плиту, я в очередной раз прихожу к выводу, что у нас совершенно разные представления о том, что включает в себя понятие «ведение домашнего хозяйства». Как, впрочем, и обо всём остальном. Чтобы не видеть её заспанного лица и не слышать шаркающих шагов в комнату сына, которому пора вставать я, оставив на столе надкусанный бутерброд, и практически нетронутый кофе, выхожу из дома. Дверь за мной глухо щёлкает. Поездка в маршрутке и затем движение по улице, среди чёрно-серо-коричневой массы угрюмых, плохо и дёшево одетых, как правило, дурно пахнущих людей, уже не так травмирует меня, как раньше. Я научился погружаться в своё оцепенелое, зыбкое состояние почти повсеместно: когда иду, еду, выслушиваю начальника, смотрю в телефон, во время приёма пищи, составления отчёта или на третьей минуте ничего не значащего, как, собственно, и очень важного разговора. Это умение быть здесь и не здесь одновременно, на самом деле спасает меня. От окончательного безумия, к которому я был так близок ещё сравнительно недавно.

Но как бы я не хотел, время от времени, меня кто-то или что-то выдёргивает из этого спасительного убежища. Какая-нибудь выбивающаяся из бесконечной вереницы однообразно-серых дней новость общегосударственного или личного масштаба. Или более язвительное и колкое, чем обычно, замечание начальника. Или, например, неожиданная реплика недалёкого коллеги, от которого за последние три года кроме примитивных и плоских шуток никто не слышал более ничего. А может вынужденная необходимость принятия срочного решения. Словом, многое… И это изводило меня. Не давало покоя. И с этим необходимо было считаться. Потому что жить, разрываясь между двумя этими полярными мирами, я больше не хотел. Просто не мог. Каждое такое «пробуждение» давалось мне всё мучительнее. И восстанавливался я после этого дольше и тяжелее. Именно это заставило меня записаться на приём к самому лучшему специалисту в этой области. Я ехал после тягуче-нудного рабочего дня в клинику пограничных состояний и ощущал всей кожей, что меня здесь нет. Меня нет нигде… Когда я сидел возле кабинета с красивой табличкой и слегка вычурной золочёной ручкой, пришло сообщение от жены. Она просила купить сливочное масло и хлеб.

– Даже на это её, дуру, не хватает… – с привычной тоской подумалось мне. Вскоре пригласили в кабинет. Глядя в умные и внимательные, профессионально-сочувствующие глаза врача, я начал рассказывать:

– Понимаете, доктор, как только я просыпаюсь, я попадаю в жуткий кошмар… Я вынужден общаться с никчёмными людьми, играть по чьим-то правилам, соответствовать навязанным ожиданиям, отвечать на фальшивые улыбки ещё более лживой и радостной улыбкой, выслушивать бесконечное количество пошлости, унижений и откровенной глупости… Я вынул из кармана большой носовой платок в мелкую, чёрно-зелёную клетку и промокнул вспотевший лоб:

– Признаюсь вам, я на грани… Я больше не могу делать вид, что не замечаю всей этой клоунады… Мне уже не под силу изображать восхищение, имитировать бурную деятельность и аплодировать, когда жалеешь, что не можешь достать из шкафа пулемёт. Я устал… У меня одна надежда на вас и на то, что я хотя бы время от времени могу уходить в другую реальность, кардинально отличную от этой… Приблизив своё лицо к психотерапевту, я добавил:

– Вы знаете… Я никому ещё этого не говорил, но я… не хочу просыпаться…

Я ещё рассказывал что-то, приводил примеры, а потом обессилено замолчал. И меня совсем не волновало, что доктор, который так внимательно слушал, неуловимо и почти ежеминутно менялся. Он становился то непомерно большим и полупрозрачным, как весеннее облако, то превращался в маленького, забавного человечка в красном колпаке, похожим на садового гномика, то вдруг передо мной оказывался важный и осанистый молодой человек, напоминающим испанского кабальеро, с гордым взглядом и тонкими, едва заметными усиками.

– Ну что ж, – размеренно сказал доктор, на этот раз принявший образ крупного белоснежного яка с длинной, волнистой шерстью, очками на носу и пурпурными звёздами на могучих рогах, – вы довольно подробно и хорошо всё описали… Я вас, как мне кажется, понял… Могу сказать только одно, тем более, что ответ здесь очевиден, если вы не хотите просыпаться…

– Да, доктор, – горячо вставил я, – как только приходит время открывать глаза, начинается мой личный, персональный ад…

Як, посверкивая мудрыми, шоколадного цвета глазами поверх тонких, без оправы очков, несколько раз терпеливо кивнул.

– Не хотите просыпаться, так и не просыпайтесь на здоровье! – спокойно проговорил он.

– А так можно? – спросил я неуверенно.

– Помилуйте! Ну конечно… – психотерапевт по-доброму улыбнулся, как умудрённый опытом прошедших лет взрослый, вынужденный объяснять неразумному малышу обыкновенные и простые вещи…

– Вы оглянитесь вокруг, – продолжил он, – посмотрите внимательнее на тех, кто вас окружает… Неужели вы не видите, что все они давно и беспробудно спят?

Я откинулся на спинку кресла и задумался. Затем, почти физически почувствовал, как вытягивается моё лицо. Как у человека, которому предъявили, наконец, неоспоримые доказательства того, о чём он и так давно подозревал. О, боже, – думал я, – а ведь действительно, это так и есть…

Жена, говорившая даже тогда, когда никого не было рядом… Мой, пребывающий в вялотекущем анабиозе сын, мерно покачивающий головой с вечными наушниками в ушах… Бесцветная толпа людей, пустыми глазами уставившихся в экран телефона в общественном транспорте… Начальник и коллеги, выполняющие ежедневно один и тот же ритуал обмена формальной коммуникацией, документооборота и прочих рутинных функций… Я поднял голову и обескуражено посмотрел на доктора. Тот снова мелко кивнул и грустно улыбнулся, словно говоря: «Всё так, всё так, даже не сомневайтесь…»

Белоснежный як вдруг стремительно начал уменьшаться и превратился в серого, очень строгого филина в тёмно-синей шапочке с кистью, который слегка изменившимся голосом, с несколько учительской интонацией, произнёс:

– Полагаю, для вас, как и для множества других людей, это единственный выход… Филин вспорхнул на стол и стальным, блестящим клювом открыл ящик стола.

– Чтобы вам было легче, я мог бы порекомендовать вот это. Он достал что-то когтистой, в грубых продольных и поперечных складках лапой, и пододвинул в мою сторону правым крылом большую алую таблетку.

– Вот… Это проверенное и весьма надёжное средство… Хотя вам оно не так уж и нужно… На мой взгляд, вы полностью готовы… Разве что с целью ускорить процесс перехода…

Я во все глаза смотрел на отливающий сочным багряным цветом выпуклый бок пилюли, и не находил ни одной, заслуживающей внимания причины для того, чтобы этого не делать…

Отпусти меня

Ты прости меня, но мне так нравится наблюдать за тобой, любимый. Это дарит мне иллюзию, что ничего не изменилось. И что мы не изменились. Мы всё та же счастливая, молодая пара, слегка помешанная друг на друге и своей любви. И всё идёт так, как было раньше. В той, прошлой жизни. Я тогда тоже любила наблюдать за тобой, особенно в те моменты, когда ты был страстно увлечён чем-то и не мог этого заметить. Больше всего мне нравилось смотреть, как ты работаешь. Мне приходилось делать это осторожно, украдкой, потому что ты не любил, чтобы твои картины видели до их завершения. Даже если это пока были всего лишь наброски или эскизы. Но я немного хитрила… Я заходила к тебе на минутку под каким-нибудь благовидным предлогом, – как насчёт кусочка недавно испечённого пирога или совместной прогулки после того, как закончишь? А потом, делая вид, что удаляюсь, несколько секунд топталась на месте, изображая постепенно затихающие шаги, тихо разворачивалась и, прижавшись к стене, смотрела, смотрела в оставленную, якобы нечаянно щель, на тебя, мой милый, мой единственный… Затаив дыхание, и боясь шелохнуться, я наблюдала, как стоишь ты в своей любимой позе, наклонив голову набоки скрестив руки на груди, немного раскачиваясь с пятки на носок, и вглядываешься в начальные контуры будущего произведения. Я старалась в тот момент, как можно дальше втиснуться в узенькую нишу между дверным проёмом и холодной, шершавой стеной. Мне хотелось раствориться в ней, стать одним целым. И всё это лишь для того, чтобы видеть твою каштановую, волнистую прядь, упрямо спадающую на напряжённо изогнутую бровь, твой тонкий профиль, белую рубаху с закатанными рукавами и со следами краски, в которой ты любишь работать, твои сильные и нежные руки, длинные пальцы, в задумчивости вращающие карандаш… Иногда мне казалось, что ты догадываешься или даже точно знаешь о моём присутствии. Я понимала это по тому, как двигаются в скрытой, невесомой улыбке твои губы, как слегка подрагивают крылья носа. Но ты не хотел подавать вида, возможно потому, что в глубине души тебе нравилось сознавать, что я рядом, что я здесь, стоит лишь протянуть руку… Каждому из нас это было нужно. Теперь я это знаю точно. Потому что ты откидывал знакомым движением волосы назад, быстро шёл к мольберту и начинал работать. А я просто смотрела на тебя со всей любовью, на которую была способна, впитывала в себя весь твой облик, такой родной, такой любимый и такой бесконечно далёкий теперь. Наверное, я что-то предчувствовала уже тогда, подозревала, что наша встреча – случайный, редкий подарок и времени у нас совсем немного.

Уже тогда во мне зрело, росло и заполняло собой здоровые клетки то, что, в конце концов, полностью изменило меня, преобразовало и растворило почти до неузнаваемости. Ты, заметил, любимый мой, что я намеренно не использую такие слова, как: уничтожило или убило? Потому что это не так. Но ты пока, как и большинство живущих людей этого не знаешь. Я не ушла полностью. Никто и ничто не может исчезнуть без остатка. Конечно, я не могу, как раньше подойти и заговорить с тобою. Я не в состоянии обнять тебя или даже просто прикоснуться. Но я могу видеть тебя, наблюдать за твоей работой, слышать биение твоего сердца. И ещё я могу пролететь невидимым, невесомым облачком рядом с твоей щекой, запутаться весёлым ветерком в твоих волосах или свернуться солнечным зайчиком на твоей подушке, когда ты ещё спишь… А это совсем немало. И я счастлива, что у меня есть это.

Помнишь, родной мой, однажды ты сказал, что очень хотел бы, чтоб у нас был ребёнок? Я только в ответ сжала твою руку и ничего не ответила, но я уже знала, что этого не случится. И не только потому, что мне уже тогда было известно о моей болезни. Мы прожили с тобой счастливые пять лет, но я ни разу даже не подумала о том, чтобы испытать родительское счастье. Потому что я никогда не хотела, чтобы кто-то или что-то стояло между нами. Даже если этот кто-то, был бы продолжением тебя и меня. Он, так или иначе, всё равно отвлекал бы на себя наше внимание. А для меня это было бы невыносимо, ведь я ни с кем не хотела тебя делить.

Между нами всегда была эта невидимая, но прочная, и почти осязаемая связь. Ты помнишь, как мы смеялись, когда кто-то из нас только начинал что-то говорить, а другой тут же подхватывал? Друзья вечно удивлялись, как мы чувствуем друг друга. Даже на расстоянии. И пересказывали, кажущиеся им невероятными истории об этом. А ничего удивительного тут нет. Мы просто всего лишь две половинки одного целого. Нам даже молчать было хорошо и уютно.

Как обидно, всё же, что это так быстро закончилось. Наверное, всё закономерно, такое и не могло длиться слишком долго. Наша любовь, наше счастье были, вероятно, слишком дразнящим, слишком избыточным явлением, и чересчур выходящим за рамки, чтобы позволить ему длиться дольше.

Я знаю, что даже сейчас ты что-то чувствуешь, когда я рядом. И я вижу, что тебе по-прежнему очень больно, хотя после моего ухода прошло уже больше двух лет. Поэтому скажу ещё раз то с чего начала, прости меня, за это… За то, что не могу никак тебя отпустить, хотя вижу, как ты страдаешь… Я ведь всё знаю, любимый мой, и всё понимаю, но не могу… Вернее, не могла… Хотя долгое время наблюдала, как ты всё больше погружаешься в какую-то зыбкую, неверную, сумеречную зону. Страшно сейчас это говорить, но вначале мне было даже необходимо видеть твоё неподдельное горе, в связи с моим уходом. Твои слёзы, твои мучения были для меня живительным бальзамом, который я могла прикладывать к своим кровоточащим ранам, образовавшимся после того, как подлая смерть разлучила нас. И затем ещё долгое время я с каким-то тайным удовлетворением следила за тем, как ты терял сон, забывал о работе и еде, прогонял родных и друзей, и сидел в мастерской неподвижно, лишь повторяя потрескавшимися, бледными губами моё имя. Прости меня и за это, любимый… Пусть послужит мне слабым оправданием, что я так же, как ты, горько, хотя и беззвучно рыдала на твоём плече, когда ты гладил ту самую узенькую нишу между дверным проёмом и холодной, шершавой стеной.

Конечно, мне было безумно жаль тебя. Я видела, что ты совсем не мог работать, а если и подходил к мольберту, то снова рисовал меня. Бедный мой! Около тысячи моих изображений за два года! Я – везде! Я в масляных портретах, в акварелях, в карандашных эскизах, даже в изумительной чеканке и гипсовых статуэтках – тоже я… Ты стал просто одержим, любовь моя, и мне страшно за тебя.

И хотя мне будет плохо настолько, как никто из живущих не может себе даже представить, я решила положить этому конец… Потому что люблю тебя и не могу допустить, чтобы с тобой случилось что-то плохое. А это непременно произойдёт, если я… Если я не отпущу тебя… Окончательно я поняла это вчера ночью, когда ты стоял у окна и смотрел на дождь… А я была с другой стороны и плакала, глядя на твоё пожелтевшее и осунувшееся лицо вместе с дождём… По сути, я и была тем самым дождём… Наверное, ты что-то почувствовал, потому что прижавшись к стеклу лбом, на запотевшем участке окна, ты вдруг написал:

– Отпусти меня, прошу…

Если бы я оставалась человеком, я бы вздрогнула всем телом. Но и того, что я почувствовала и поняла тогда, было более чем достаточно.

Завтра будет ровно семь лет с того самого дня, как мы познакомились. И у меня есть для тебя подарок, любовь моя… Он дорого мне обойдётся, но он того стоит. Я больше никогда не увижу тебя. И больше не смогу пролететь слабым сквознячком мимо твоего лица или устроиться на краешке твоей подушки, притворившись золотым солнечным лучом…

Но я смогу, я выдержу… Я знаю, что когда-нибудь мы всё равно будем вместе… Ведь если я чему-то здесь и научилась, так это бесконечному терпению. А видеть твою боль и твои страдания мне больше не под силу. Это ещё тяжелей. Тем более что ты сам попросил меня…

Оконное стекло со стороны улицы согрето моей бесконечной любовью… Дождь, своей водяной кистью выводит под мою диктовку:

– Я отпускаю тебя, мой любимый… Ты свободен…

И я вижу, как внимательно ты смотришь прямо на меня… Мне кажется, ты заглядываешь прямо в мою бедную, истерзанную душу. В твоих глазах благодарные слёзы, ты прикладываешь свою ладонь к стеклу, и я поступаю точно так же. Ты чувствуешь тепло и улыбаешься. Ещё мгновение и я улечу навсегда, но я знаю, что поступаю правильно. Тем более, ничего не исчезает бесследно… Теперь я это точно знаю… Потому что видела твои глаза, так близко и так ясно, как никогда прежде… Я видела в них такую нежность и такую любовь, что теперь совершенно спокойна. Это не исчезает, и не растворяется…. Это то, что будет жить вечно….

Правда

Говорят, в конце концов, правда восторжествует, но это неправда.

Антон Павлович Чехов

Единственная ошибка – это считать, что только с твоей колокольни видна вся правда, глухой всегда считает, что те, кто танцует – сумасшедшие.

Буддийская мудрость

Он искал её долгие годы. Практически всю свою жизнь. Разочаровываясь, проклиная всё на свете, отказываясь от бога и вновь обретая веру. На этом многотрудном пути, он спотыкался, падал, но снова поднимался и продолжал идти вперёд. Его прадед погиб за неё во цвете лет, но так и не встретился с той, кому был так предан. Дед искал её всю жизнь, и когда ему казалось, что он уже нашёл то, что так долго искал, она предала его, посмеялась над его верностью и жестоко наказала, обернувшись ложью, дешёвой фальшивкой, с яркой, заграничной этикеткой. А отец даже не захотел её искать. Он боялся её, как огня, всю жизнь прятался и бежал от неё, как чёрт от ладана. Возможно, ещё и поэтому, его отец и сумел дожить до глубокой старости. И уже перед самой смертью признался ему, что вообще не верит в её существование. И заклинал своего, уже немолодого сына, оставить эти тщетные поиски, пока ещё не слишком поздно. Он уверял, что её нет, говорил, что это блеф, красивая сказка для простаков, наивных романтиков, которым хочется верить во что-то истинное и прекрасное, но которые на самом деле не готовы к встрече с ней. Потому что слабы и потеряны. И потому что утратили веру.

– Я должен её найти, – отвечал его сын… Хотя бы для того, чтобы понять смысл, для чего всё это было нужно… Его старый отец посмотрел на него, как на человека, которому помочь уже ничем невозможно и грустно добавил:

– Даже если ты сможешь её найти, что это даст тебе? Для чего ты её ищешь? Ведь знающие люди говорят, что она весьма неприглядна, жестока и отвратительна. Кроме того, – говорил отец, – кто может гарантировать, выдержишь ли ты, когда узнаешь её? Захочешь ли дальше жить с этим? И что это будет за жизнь? Ты отдаёшь себе отчёт, что твой мир может полностью разрушиться, когда ты встретишься с ней? И вернуться к прошлому ты уже не сможешь никогда…

– Мне всё равно, – твёрдо ответил сын, – Я просто хочу знать, что всё было не зря. Она нужна мне, какой бы не оказалась. И чтобы я от неё не узнал. Я готов к встрече и к любому результату, к которому она приведёт. И поэтому точно знаю, что найду её.

И он продолжал искать. Настойчиво и упорно. Он много чего пережил на пути к ней. Он любил и его любили. Он предавал и его предавали. Он бил первым и очень часто не мог увернуться от ответного удара.

Его дети стали совсем взрослыми и у них появились свои дети. Они смеялись над ним:

– Ты просто жалок, – говорили они ему, – На что ты потратил свою жизнь?! Зачем тебе эти поиски? Ты не стал ни богатым, ни успешным, ни счастливым… Ты ничего не добился, ты никчёмный и беспомощный идеалист, кому нужна та, кого ты так ищешь? Оглянись! Ты один воин в этом безлюдном и мёртвом поле. Кроме тебя, она не требуется больше никому… По меньшей мере, нам, точно. Мы прекрасно жили без неё и надеемся, что и дальше проживём… Напрасно ты не послушался своего отца…

– Нет, – ответил он, – Это не так! Я знаю, что она нужна людям, просто не все даже догадываются об этом, а многие просто отчаялись или боятся. Но она необходима и я уверен, что найду её. У меня теперь есть отличные помощники, – Опыт и Мудрость. И я уже знаю, в какой стороне её искать.

– Что ж, – пожали плечами его дети и внуки, – Прощай, несчастный безумец, нам даже не жаль тебя… Делай, как знаешь, но не говори потом, что мы не предупреждали тебя, и не рассказывай нам о ней, если найдёшь. Мы ничего не желаем знать про неё.

И он продолжал поиски и двигался дальше по своему жизненному пути и всюду искал её. Всюду, где только мог: в больших городах и маленьких посёлках, на морском побережье и в горах, на многолюдных площадях и забытых богом окраинах. В лесу и степях, будучи один или вдвоём, в узком кругу или в шумной компании, среди единомышленников или оппонентов, находясь среди друзей или в лагере врагов, он искал её… Правду… И однажды всё-таки нашёл.

Это была сгорбленная, уродливая старуха. Она сидела в жалких лохмотьях у огня в какой-то лачуге и протягивала к холодному огню свои узловатые, костлявые руки.

Она даже не обернулась на входящего. Ей это было не нужно.

– Правда! – воскликнул он, – Я столько лет искал тебя! И как же счастлив, что, наконец, нашёл! Ответь же, что мне сказать людям, которые так же, как и я ищут тебя и не могут найти?… Хотят узнать тебя и боятся это сделать?

Правда медленно повернулась к нему и ему стало отчётливо видно её жутко измождённое, изрезанное чудовищными морщинами, дряхлое лицо. Правда засмеялась скрипучим, зловещим смехом:

– Для начала сообщи им, что я молода и красива… – произнесла она, и снова засмеялась тем леденящим, царапающим душу хохотком, который потом ещё долгое время отзывался пророчащим эхом-насмешкой в его ушах…

Хочу выйти замуж за Василия Петровича

– Я сразу поняла, что влюбилась, – говорит Настя, улыбаясь. От этой улыбки её лицо словно освещается невидимым, внутренним светом.

– Сразу, – повторяет она и как бы в подтверждении своих слов, кивает несколько раз головой, – А там ошибиться невозможно было, так голову снесло, – смеётся она, откидываясь на больничную подушку, – в восемнадцать-то лет!

Мы познакомились с Анастасией всего несколько дней назад, проходя лечение в терапевтическом отделении дневного стационара. Глядя на Настю, на её простое, лишённое косметики лицо, подсвеченное обаятельной улыбкой, я подумала, что таким людям желательно не просто чаще улыбаться. Несомненная польза будет, если рекомендовать её в профилактических целях, в местах массового скопления негатива. Например, возле больничной регистратуры, в конторах ЖКХ, в очереди из уставших и раздражённых мамочек в детской поликлинике, да мало ли ещё где пригодится такое открытое, бесхитростное лицо, с солнечной и доверчивой улыбкой, которая сама по себе терапевтична.

А ещё я подумала, что действительно, самые задушевные и искренние разговоры случаются вот в таких вот палатах, когда лежишь, мечтательно наблюдая за пузырьками в капельнице, и малознакомая женщина напротив неожиданно становится не только самым благодарным слушателем, но и на какое-то время, очень близкой, а может даже лучшей подругой. Нечто похожее встречается ещё, пожалуй, только в поездах дальнего следования да в роддомах.

Настя, между тем, продолжала историю о том, как встретила своего мужа, как выяснилось, свою судьбу.

В то время я, – рассказывала женщина, – училась в Питере, в техникуме. И вот на втором году обучения, появляется у нас новый преподаватель – Василий Петрович. Лет тридцати, не больше, умный, строгий, всегда подтянутый и сдержанный. Когда он в учебный класс вошёл только, я почувствовала, как сердце моё лихорадочно забилось, выскочило из груди, поскакало по столам, скатилось на пол и остановилось только у самых носков лакированных туфель Василия Петровича. Я сидела бездыханная, оглушённая и ослеплённая его великолепием. Рассматривала костюм, старалась впитать в себя его голос, запомнить каждую чёрточку лица. О боже, как он говорил! Каким царственным жестом снимал в начале лекции часы и клал их на стол, чтобы следить за временем… Как изредка вскидывал на нас из-под тёмных, размашистых бровей внимательный и глубокий взгляд своих серых глаз…

История стала моим любимым предметом, снова улыбаясь, сказала она. Мне очень хотелось произвести на Василия Петровича благоприятное впечатление. Стала пользоваться косметикой, всю стипендию тратила на обновки. Не спала ночами, могла целыми днями ничего не есть. Но чем больше я прилагала усилий, тем хуже был результат. Я совершенно терялась в его присутствии. И даже, когда знала материал прекрасно, – путалась, краснела и заикалась. А Василий Петрович оставался холоден и невозмутим. Меня же эта любовь затягивала всё глубже, уводила всё дальше. Ни о чём другом я и думать не могла. Не знаю, было ли у вас такое, когда встаёшь после бессонной ночи с мыслями о человеке и ложишься, пытаясь заснуть, с его именем на губах? Здорово меня это чувство измотало… Любила я, как тяжёлую работу делала. Но силы были уже на исходе, а ничего не происходило. Василий Петрович глядел на меня совершенно равнодушно, в точности, как и на всех остальных, и лишь иногда после моего ответа советовал быть более внимательной к историческим датам. На этом, собственно, наше общение заканчивалось. А я поняла, что если так будет продолжаться, то я, наверное, просто тихо умру. Истаю, как свечка… Я это прямо чувствовала… И вот тогда я подумала, будь, что будет, напишу ему письмо. Ну, знаете, как Татьяна Ларина… Хуже всё равно уже быть не может, а так всё-таки, какая-никакая определённость. И написала… Всё, как есть, мол, люблю вас, уважаемый Василий Петрович, так, что сил моих нет просто… Жизни своей без вас не представляю… И никто-никто в целом мире не нужен мне кроме вас… И на всё пойду ради любви своей, только скажите… Настя грустно усмехнулась и продолжала:

– Словом, всё в таком вот духе… Потом дождалась письменной работы, Василий Петрович регулярно устраивал для нас исторические диктанты, вложила письмо в тетрадь и сдала! Настя выдохнула: медленно, тяжело и прерывисто, словно заново ощущала всё то, что переживала тогда.

– И что?! – не выдержала я. Женщина посмотрела куда-то сквозь меня и каким-то глухим голосом не сразу, но ответила:

– А ничего… Следующее занятие Василий Петрович провёл, как ни в чём ни бывало. Точно так же, как всегда: со знанием дела, с чувством, с толком, с расстановкой… Я сидела ни жива, ни мертва и полыхала лицом, как маков цвет… Глаз на него боялась поднять… Мне казалось, что я в них сразу прочту ответ, который может прозвучать для меня, как приговор. Прозвенел звонок, мы начали выходить, и уже в самом конце, Василий Петрович, как бы нехотя, говорит, обращаясь ко мне:

– Да, чуть не забыл, Кузнецова, задержись-ка…

Мы стояли одни в классе! Боже мой! Сколько раз я мечтала об этом… Как только не представляла…

– Послушай, Кузнецова, – говорит он, – что это такое?! И показывает мне моё же письмо.

– Ты что творишь? – продолжает, – А если я отнесу это сейчас в учебную часть?! Я стояла, опустив голову, даже не замечая стекающих по щекам слёз и мелко-мелко вздрагивала. Он, видя моё состояние, немного, видно, смягчился и сказал:

– Вот что, Анастасия, сделаем так: ты ничего не писала, я ничего не читал… Будем считать это твоей ошибкой молодости, поняла?! И больше, чтоб ничего подобного не было, иначе разговаривать будем уже по-другому… А сейчас иди, и больше думай об учёбе, а… не о всяких пустяках… Настя вздохнула и грустно улыбнулась:

– Так, по-моему, он закончил, я не очень хорошо слышала его последние слова, потому что выскочила из жуткого того кабинета, из проклятого техникума и понеслась куда-то не разбирая дороги. Бродила по городу до самого вечера: одинокая, несчастная, потерянная… Самый главный ужас заключался в том, что чувство моё никуда не делось, а стало, кажется, ещё больше… Оно не вмещалось во мне, пульсировало в висках, рвалось из груди, отдавалось печальным набатом где-то в желудке.

Измученная и больная, я вернулась в общежитие, и повалилась в одежде на свою кровать. К ночи поднялась высокая температура. Меня трясло, как в лихорадке, мне было то нестерпимо жарко, то зубы стучали от холода. Я закрывала глаза и тут же начинала падать в какой-то огненный, бесконечный колодец. Мне не было страшно, только хотелось, чтобы это поскорее закончилось. В этом бреду чей-то голос, очень похожий на голос моего любимого Василия Петровича, несколько раз говорил что-то про церковь. Провалялась я так пару дней, и в глубине души была этому даже рада. Я просто не представляла, как смогу теперь, после такого позора переступить порог техникума.