Текст книги "Вторая смена"

Лариса Андреевна Романовская
Вторая смена

Посвящается маме –

Марине Михайловне Горшковой

Примечание от автора:

Улицы Беллинсгаузена в Москве нет. Все остальное – в наличии.

Пролог

15 декабря 2008 года, понедельник

 
На руках у Марты – племянники и мозоли.
За плечами Марты – шаль и полвека жизни.
Под ногами небо, в нем воздух чуть недосолен,
И прочнее почвы – ножной довоенный «Зингер».
 
 
Дозревает каша и планы на послезавтра.
Половицы солнцем укутаны, словно шарфом.
Не проходят годы, не требуются лекарства:
Потому что должен же кто-то работать Мартой.
 
 
У детей племянника внуки – их надо нянчить.
Повернуть года тяжело – словно печку на бок.
И не глядя в глупую правду восьмой задачи,
Марта скажет: «Пиши: Адам съел шестнадцать яблок».
 
 
Не откажет в просьбе – пока не откажет сердце:
«Не помру до завтра – сделаю. Нет – простите».
И пропах мукой и грушами список действий:
«В воскресенье поставить тесто – придет Спаситель».
 

08.02.10

Легче всего в этой ситуации было повеситься, но Ирочка предпочитала другие способы решения проблем. С таблетками получилось бы надежнее. Линька – процесс не сильно приятный. Перерождаться, лежа в теплой, уютной постели, куда удобнее, чем в ванной, в компании обвалившейся вешалки и вывернутых дюбелей. Так что вся надежда оставалась на таблетки. И на неприметную, крайне удачно расположенную квартиру: самый стык двух районов, граница между Марфушиным хозяйством и Лениным. Бывшее общежитие, часть квартир до сих пор коммунальные. Беспокойное место. Люди живут плотно и недружно. Эмоции – в каждой комнате. Очень грязные, тяжелые. На их фоне вся та ненависть, которая полезет из нее во время линьки, будет не сильно заметной. Примерно как еще один окурок на грязной лестнице. Меньше шансов, что найдут.

Квартирой на Беллинсгаузена Ирочка озаботилась еще в начале осени. Брала, честно говоря, для Ростика. Мальчику опять двадцать, у него очередная студенческая жизнь. Шумно. Про покупку Ирочка ничего сыну не говорила, берегла сюрприз на крайний случай. Тем более недвижимость оформлена совсем не на нее, и, при наличии очередной невестки, можно выкрутиться, не хвастаться лишним приданым. Ростя же нормально жить не мог, постоянно тащил в дом своих лимитчиц. Вспомнить хотя бы эту Любочку, что он подцепил в тридцать пятом году. Выкопал из каких-то Сум. Или Сумов? Эта дуреха с ним потом даже в Ташкент сумела прорваться. И теперешняя девка наверняка не лучше.

Но в ноябре Ростя ушел, хлопнул дверью, спасибо не сказав, и от этого стало тошно. Ирочка ухватилась за работу. Заказы шли плотным потоком, сложные и срочные, по двойному тарифу. Она жалела, что переругалась с младшей дочерью: у Ленки, при всем ее чистоплюйстве, способности хорошие. Но толку? Ленка – девица с принципами, не пойдет на такое. Пришлось взять себе в помощницы совсем другую девочку, Марфушу. Старательная, верная, недалекая. Лишних эмоций не испытывает, мирскими проблемами не проникается, весь мир – одна дочка Аня. Тоже, кстати, одаренный ребенок. Даже слишком: начала кое о чем догадываться, задавать вопросы.

Нюх на опасности у Ирочки был превосходный. Выручал всегда, особенно в лихие двадцатые, когда томная Ирэн превратилась в мешочницу Ирку-Бархат, сменившую поэтические посиделки и театральные премьеры на более прозаический мир Марьиной Рощи. Тогда везло, и сейчас тоже повезет.

На квартиру Ирочка собиралась переехать после первых нападений, но замешкалась. А сегодня дура Марфа сказала, что Севастьяныч скоро вернется в Москву. Надо было срочно линять!

Савва сразу начнет искать предателя, трясти и вынюхивать. И ведь натрясет, зараза. А еще с Саввы станется повязать своих клятвой: дескать, найдем гада и расстреляем. В смысле – устроим ему показательную Гибель. Чтобы никому другому в голову не пришло губить своих. Ирочка, представив эту душещипательную картинку, хохотала истерически. У Севастьяныча ведь в подчинении молоденькие девочки, лет по сто двадцать, зеленые совсем. Они Савве в рот заглядывают. Даже те, кто постарше, – Зинка-Княжна – родились уже после Темных времен. Они знать не знают, как именно их любезный Севастьяныч торговался с мирскими, по какой цене продавал жизнь своих же братьев и сестер, какую Гибель определил многим честным ведьмам, как своими руками… А так-то Севастьяныч у нас хороший, да. Как и положено тирану-победителю. В общем, из-за него, паршивца, Ирочке сейчас приходится бросать клиентуру, хорошие заказы, приличную квартиру и сматываться в этот клоповник на Беллинсгаузена.

Последний день старой жизни был суматошным. Ирочка с ночи паковала вещи. Все взять было невозможно, но она очень старалась: пусть Старый или его сыскной сморчок поверит, что она подалась далеко, в такие места, где даже забей-травы и квадратных корней не найдешь. Ирочка бы, может, и вправду бы улетела куда подальше, причем не своим ходом, а «боингом», так ведь таможня, леший бы ее побрал! То, что для обычной ведьмы – рабочий инструмент или редкий артефакт, для мирской службы безопасности – либо антиквариат, либо вообще колюще-режущие предметы! А сдавать в багаж цацки XV века дураков нет!

Телефоны – что городской, что мобильный – взрывались короткими очередями звонков: клиентура сулила гонорары, рыдала, умоляла и ругалась. Потом к заказчикам прибавилась Марфа, которой стало, наконец, чудиться что-то неприятное и плохое. Все, теперь к этой овце домой не сунешься, не заберешь незаметно то, что лежит у Марфушки на самом видном месте, притворяясь обычной мирской вещью. Одна надежда – Аня сумеет сберечь Ирочкино добро. Ну или зло, в зависимости от применения. Как бы ей еще объяснить про такое, не раскрывая сути вещей?

Чемодан послушно плыл рядом с ней по размякшему тротуару, вспарывая колесиками ледяную слякоть. Если не приглядываться, то и не поймешь, что Ирочка его не волочет, а придерживает, чтобы не вырвался из рук, не улетел. Грязная иномарка из недорогих сама ткнулась мордой в тротуар. Водитель согласился на крохотную цену, выбрался из-за руля и клацнул багажником:

– Давайте чемоданчик.

– Спасибо большое, я сама. – Из-за мелкого ведьмовства багаж весил не больше воздушного шарика. Если шофер возьмет чемодан – не поймет и перепугается. Глушить водителя равнодушием нельзя, это слишком серьезно. Хорошо, что вообще спохватилась, а то бы так и ехала, оставляя после себя легкий, но ощутимый след. Как пену за кормой.

Чемодан задрожал, потом рванулся вниз – так, словно падал на землю с двадцатого этажа, а не с пятисантиметровой высоты. Ирочка осторожно коснулась теплой пластмассы: погладила вещь, успокоила. Заодно попрощалась с ведьмовством. Может быть, и ненадолго:

– Хотя нет. Помогите, пожалуйста. Только осторожно, он очень тяжелый.

Квартирка была маленькой, какой-то явочной. Прежние владельцы по Ирочкиной просьбе не стали выбрасывать старую тахту. Зато все остальное увезли с собой. Даже дверные ручки из ванной и туалета, даже задвижки с форточек. Не говоря уже про крючки для полотенец. На чем тут вешаться?

В ничейном пространстве каждое движение отзывалось эхом, отталкивалось от лысых обоев. За стеной четко звучали пронзительные злые голоса. Ирочка подобрала хороших соседей: сперва присмотрела именно их, а уже потом квартиру.

– Дрянь, гадина такая! Ты же мне никто, поняла? Ты вообще никто и ничего не стоишь! Вот только посмей мне еще раз возразить, поняла?

– Ты сама никто!

Под этот немудреный аккомпанемент Ирочка разобралась с багажом. Вынула комплект белья, вытащила ночную рубашку, вывернула ее наизнанку, швами наружу. Приличный саван, не хуже, чем у других.

– А зачем ты вообще меня рожала? Ты же всех ненавидишь!

– А не твое дело, зачем! Не твое! Захотела – и родила. Захотела бы – и аборт бы сделала.

С таким звуковым сопровождением не захочешь, а отравишься. Только запить лекарство нечем. И после обновления, в первые дни, когда еще зубы толком не прорезались, сильно захочется воды. А принести будет некому.

В квартире не оказалось ни одной чашки. Даже одноразового пластикового стакана. Даже мыльницы. Ведьмачить нельзя, а выходить в сторону неизвестно где находящегося магазина не хотелось. Люди – и на улице, и в магазине – были живые, а она как будто уже нет. После такого культпохода можно и передумать. Ирочка позвонила в дверь соседям.

Первой отозвалась девчонка:

– Мам, да не знаю я, кто это, не ори.

– Соседка, – твердо отозвалась Ирочка и на всякий случай сжала ладони в кулаки: чтобы не ввязываться в работу, не внушать собеседницам, что они давно знают новую жиличку.

– А ну иди в комнату, я сейчас разберусь. Кто там еще?

– Из пятидесятой квартиры.

– Иди к себе, я сказала! И что? Мы мешаем, что ли?

– Не совсем. Откройте, пожалуйста… – Ирочка сжала ладони еще сильнее, до розовых следов на коже. Ничего, шкурка снова сменится, и когти сперва выпадут, потом вырастут.

– А что нужно? – Дверной замок лязгнул неуверенно.

– Пустая банка или пластиковая бутылка. Литра на два, – четко отозвалась Ирочка, а потом добавила: – Пожалуйста.

– Сейчас… – озадачилась невидимая Екатерина Ивановна Мешкова тысяча девятьсот шестьдесят второго года рожде… – Чего стоишь? Иди на кухню, посмотри под мойкой. Женщина, вам с крышкой или без крышки?

– Как угодно. – Ирочка медленно дышала, пытаясь думать о чем-нибудь нерабочем.

«MaÎtre Corbeau sur un arbre perché, tenait en son bec…»[1]1
  Басня «Le Corbeau et le Renard», Лафонтен. Более известна у нас в версии Крылова «Ворона и лисица».


[Закрыть] Дочь вроде тоже Мешкова, девяностого года рождения. Или девяносто пятого? Какая разница? Это неосторожно, опасно. А чей это дом вообще? Марфушкин или Ленкин? Распустехи! Что же они эту бабу никак не могут нормально обработать? Два приступа ей сделать, чтобы языком подавилась, и все. «Maître Renard par l’odeur alléché…»

– Мам, ну я не нашла эту бутылку!

– Не нашла она! Женщина, постойте еще минуту, мы сейчас! Вот кретинка!

Соседка Мешкова и впрямь напоминала мешок. Или тюфяк. Полинявшая, обрюзгшая. Замызганная, вот. Ростинька наверняка бы придумал ей прозвище. Такое, чтобы в одном слове и внешность, и характер. Он талантливый мальчик.

– Вы меня очень выручили. – Ирочка вежливо растянула губы в улыбке.

– Да чего там. Берите на здоровье. А вы сюда насовсем переехали?

– Нет, – честно соврала Ирочка. «Et pour montrer sa belle voix, il ouvre un large bec…» Руки чесались наслать ложную память, внушить элементарную легенду. Навести морок, превратив себя в юную барышню двадцати с небольшим годов. Или помоложе – потому что у Ирочки такая природа, она обновляется очень резко, в полную силу. Не до стандартного ведьмовского совершеннолетия, а лет на шестнадцать. До полного полового созревания, как и полагалось в давние времена.

– Сдавать, что ли, будете? За дорого?

– Сюда переедет моя родственница, она сейчас лечится. После Нового года выпишется из больницы и немного здесь поживет.

– Старая?

– Кто?

– Родственница, кто ж еще-то… – со странной надеждой поинтересовалась соседка.

– Совсем не старая.

– Ну наркоманка, наверное, – сообщила Мешкова, протягивая двухлитровую бутылку из-под пива. Даже с крышкой, хоть и чужеродной. – Молодых так просто в больницу не кладут. А как ее зовут?

– Э-э-э… И-и-и… – называть себя своим старым именем Ирочка не хотела категорически. А удачного нового, на собственную букву, еще не подобрала. В памяти застряла только никчемушная Изадора, долбанутая кошатница, чудом уцелевшая во Второй мировой.

– Ия, что ли? Не расслышала.

– Нет, Иза. Иза…белла.

– Прямо как виноградное вино. А меня Катей зовут. Если чем помочь, полы помыть или в магазин… Вы родственнице передайте, пусть обращается. Я недорого, много не попрошу.

Темный пластик весело скрипел под напором воды, послушно выпрямлялся, как будто даже разбухал. Ирочка проверила, хорошо ли заперты изнутри все замки. Вошла в темную комнату, поставила бутылку у тахты. Начала переодеваться – на ощупь. Стопка одежды легла на крышку полупустого чемодана, сапоги встали рядом. Мобильник отозвался тоскливым воем – будто предчувствовал долгую разлуку.

– Аня, ты одна сейчас?

– Ага. Мама по району пошла, я с ней не захотела.

– Молодец. Не страшно одной?

– Нет. Мама Ира, а ты чего шепотом? Я тебе звонила, а ты трубку не берешь. А у меня двойная тень от свечки получилась. Целых два раза. Мама думает, это она меня научила.

– Умница.

– Ты мне что-нибудь хорошее за это подаришь?

– Обязательно, только потом…

Сейчас не нужно было ведьмовства. Она и без того чувствовала Анютку. Вроде и не дочка, а все равно родная. Как маленькая Маня. И такие же косички. Анька их всегда на ночь заплетает, а потом мочит – чтобы утром волосы вились. А пижама у Анечки голубая в белые ромашки. Или желтая в бабочку. Они вдвоем выбирали эти пижамы, а заодно праздничные белые колготки. Анютка радовалась, капризничала, задавала вопросы и училась, училась, училась.

– Аня, послушай меня внимательно. Сейчас мы поговорим, потом ты найдешь в телефоне функцию «стереть звонок» и удалишь мой вызов. И никому про него не скажешь. Это у нас такая тайна будет, от мамы…

– А я маме еще про ту тайну так и не сказала. И про эту не скажу.

– Молодец. Анечка, это очень-очень серьезно. Я сегодня уеду, меня начнут искать. У мамы спрашивать, у тебя. Ты не удивляйся. Отвечай на все вопросы.

– Я не хочу отвечать. А зачем ты уедешь?

– Ну, у меня такая работа.

– Мирская или настоящая?

– Настоящая. И у тебя тоже будет задание. Очень важное. Скоро к вам придут… разные гости. Они могут забрать тебя от мамы. Ты не бойся. Помнишь, я тебе подарила бумажную куклу? Вот если тебя из дома заберут, ты возьми ее с собой – прямо в коробочке, той, где фломастеры и маленькие ножнички. Будешь играть, рисовать кукле платья, вырезать. И никому коробку не отдавай. Хорошо?

– А ты ко мне приедешь?

– Нет, Анют. Я тебе позвоню.

– Один раз?

– Нет, часто. Только это тоже будет тайна. Если станет совсем плохо, сделай то, чему я тебя учила. У тебя все получится, поняла меня? А потом я приеду и тебя заберу!

Аня еще говорила, но Ирочка вдавила палец в красную кнопку. Выдохнула. Поняла, что давно стоит возле кровати, босиком на холодном полу. Она забралась под плед. Свинтила колпачок у лекарственного пузырька, запила таблетки. Отмерила новую порцию отравы. Снова потянулась к телефону. «Ростинька, я уехала. Вернусь не скоро. Люблю. Мама». Мобильник хрюкнул, вырубился.

Ирочка почувствовала, как в ушах нарастает первый гул – мягкий, непрочный, сквозь который пробивается все подряд: и шелест лифта на площадке, и гудки машин за окном. И очередная неврастеническая реплика за стеной:

– Ты нарочно, нарочно так делаешь! Ты всю жизнь такая! Вся в отца! Ты же в могилу меня скоро загонишь, Алина!

«Загонит обязательно», – улыбнулась Ирочка плохо гнущимися губами. Откинулась на подушку, стала слушать шум. Он становился громче. Как море, если идти к нему шаг за шагом. Как большая черная волна, с которой уже началась ее очередная новая жизнь.

«Входящий № от 13.02.2009

Хранить до 13.02.2109

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, Панкратов Савва Севастьянович (рабочий псевдоним Старый), 1599 года рождения, исполняющий обязанности руководителя Московского городского Смотрового округа, Смотровой Юго-Юго-Западного (Зюйд-Зюйд-Вест) участка г. Москвы, в настоящий момент по интересующему вопросу имею сообщить следующее.

В декабре 2008 года группой моих сотрудников и коллег (Смотровые, Отладчики, Спутники разных категорий, от учебной седьмой до высшей включительно) в ходе расследования дела о гибели гражданки Израиля Гурвич Изадоры Гедды, временно исполняющей обязанности Смотровой Северо-Восточного (Норд-Ост) участка, было зафиксировано серьезное служебное правонарушение.

Состоящие между собой в сговоре Смотровая Марфа Петровна Нарышкина (рабочий псевдоним Мальва) и Отладчица Ирина Ульяновна Субботина (рабочий псевдоним Бархат) осуществляли регулярное незаконное взимание платы за услуги мирским, реализацию Темных ритуалов, оставление мирских без помощи в заведомо опасной ситуации и другие запрещенные Контрибуцией действия.

21 декабря 2008 года Нарышкина М. П. принесла клятву на камнях мирской женщине в ситуации, не являющейся форс-мажором.

28 декабря 2008 года Нарышкина была взята с поличным, дала изобличающие показания и была приговорена к Казни через ментально-тактильную амнезию. Приговор был приведен в исполнение в ночь с 28 на 29 декабря 2008 года в квартире обвиняемой при пяти свидетелях. Инструмент реализации – кольцо золотое с платиновым напылением, 88 золотников, диаметр 15 мм, французский размер 7, венский 47, снабженное алмазом огранки „груша“ (17 карат).

31 декабря 2008 года Субботина И. У. была объявлена в розыск. 1 января 2009 года на чрезвычайном заседании Московского окружного Сторожевого суда Субботина И. У. была заочно приговорена к смертной Казни через сожжение.

Моим единоличным решением несовершеннолетняя дочь Нарышкиной М. П. Собакина Анна определена на воспитание в семью московской Сторожевой Озерной Евдокии Ольговны (1887 г. р.), Смотровой Северо-Западного (Норд-Вест) участка г. Москвы, и ее актуального супруга, урожденного мирского Зайцева А. В.».

Часть первая

13 февраля 2009 года, пятница

Телефон был дисковый, еще чехословацкий. Когда-то Вера специально просила мастера удлинить провод, чтобы блестящий бежевый аппарат стоял на столе посередине залы. А теперь рука не поднималась выкидывать много чего услыхавшую на своем веку аппаратуру. Казалось, что в этом механизме скопились все ее тайны, просочившиеся в черные дырочки трубки за столько лет. Выставишь вещь на помойку – а кто-то подберет и узнает про все задушевные разговоры.

Про свою тайну-сказку она молчала. Отмахивалась на все предложения Валерки, старшего сына, и невестки Алки, которая за столько лет почти своя уже стала. Хороший Валерка. Заботливый – в своего папашу. А вот младший, Тема, в Веру. Упрямый, цельный, как орех в скорлупе. Что хотел – то и получил: живет в Москве, квартира своя, работа хорошая. Правда, с семьей как-то непонятно, вроде тридцать пять уже Темочке, а холостой… Впрочем, это не Верино дело. Первой Теминой свадьбы, после техникума, хватило за глаза. Главное, чтобы был жив-здоров и наконец-то снял трубку!

– Здрасте! – чирикнул детский голосок.

Вера тихонько охнула. Хотела в Москву позвонить, Темочке, а вместо этого, видимо, набрала Валеркин домашний номер.

– Оленька, ты что, в школу не пошла сегодня? Это баб-Вера. Я попозже позвоню.

Междугородняя, а потом код Москвы. Обычно они с Темой по мобильному разговаривали, хотя бы раз в неделю. Но в последнее время ему некогда было, все торопился, сообщения писал. Вроде и нормально, а неспоко…

– Алло, а вам кого нужно?

– Оленька! Это бабуля…

– Я не Оленька, я Анна, – раздраженно заметила девчушка. – Вы кому звоните?

Вера даже зажмурилась. Неужели взаправду склероз начинается? Но потом сообразила, что в Москве с этими телефонными кодами неладное, может, опять сменили?

– Алло? – хмуро спросила незнакомая Анечка. – Вам кого позвать?

– Артема, – не задумываясь, ответила Вера. В голове что-то щелкнуло: как будто механизм какой отключили. Сейчас всему найдется объяснение…

– А папа уже на работу уехал! – сообщили в трубке.

Надо же, какое забавное совпадение: номером ошиблась, а там тоже Артем живет. Надо будет ребятам рассказать.

– Вы напишите папе на мобильник, – беспечно посоветовала девочка Анечка. – Восемь, девятьсот три, сто три…

Пальцы сами потянулись за отточенным с двух сторон карандашом. Но записывать цифры Вера не стала. Потому что Темочкин мобильный номер помнила наизусть. Она поблагодарила, положила трубку. Снова набрала Тему – словно надеясь, что сейчас, после того как цифры проговорили вслух, случится чудо, и сын окажется в зоне доступа. Но вместо этого полетели мелкие противные гудки. Номер сбрасывают, Валерка тоже так делает, если Вера звонит ему не вовремя на работу. Неладно как, нехорошо. Господи, прости и помилуй…

К религии Вера относилась настороженно, старалась обращаться за помощью к Богу только в крайних случаях, не беспокоить по пустякам. Но сейчас встала из-за стола, нашарила глазами иконку в серванте-хельге, торопливо перекрестилась, выпустив наконец из пальцев ненужный карандаш.

– Это вы опять? – недовольно поинтересовалась Аня.

– Деточка, позови взрослых, хорошо? – назвать незнакомого ребенка «внученькой» Вера не могла. Даже если эта Аня ей теперь и приходится…

– Женька! Тут папу спрашивают, чего им говорить?

В ушах мелко задробилось эхо, отозвалось стуком сердца. «Живый в помощи вышнего, в крови Бога Небесного…»

– Вам Артем нужен? – Голос был ласковым и немного знакомым. Как у советских теледикторш. Тогда телевизор включался не сразу, сперва звук, потом цвет, и Вера научилась угадывать по голосу ведущих программы «Время». А Темочка был маленький, сидел на ручке кресла и отказывался уходить, когда «Спокойной ночи» закончилось…

– Он живой? – неожиданно спросила Вера.

– Конечно. Просто он не слышит ничего. Вы ему можете отправить смс?

Вера вцепилась пальцами в карандаш. Уставилась на лакированные синие грани. Главное, что живой, живой.

– Это мама Темочкина звонит.

– Вера Сергеевна, с Артемом все в порядке. Он вам сейчас напишет, я передам.

– Спасибо. – Вера так переволновалась, что сил удивляться не было. – А вы…

– А я Темина жена, – дикторским голосом представилась трубка.

– Лана? Ты, что ли? – на всякий случай насторожилась Вера.

– Нет, я Женя…

Минуту назад Вера жалела о том, что младший сын холостюет, а теперь как по заказу. Будто волшебной палочкой махнули: и дочка, и супруга. А почему же он молчал?

Вера удивлялась, но лениво, словно ее в сон клонило. Ласковый голос Жени-жены накатывал – как волны на светленький песчаный пляж… Старый аппарат, отзывавшийся обычно кратким длиньканьем, против обыкновения смолчал. Словно и его успокоили.

* * *

По статистике, семьдесят три процента супружеских ссор возникает на бытовой почве. И чаще всего молодожены ссорятся из-за того, кто именно будет заправлять пододеяльник при смене белья. В упор не помню, где я выкопала эту самую статистику. Наверняка в каком-нибудь домохозяечном чтиве, живущем на моей тумбочке. Там поверх журналов стоит фотокарточка. Мой покойный муж Саня Столяров ободряюще смотрит со снимка. Был бы живым – подмигнул бы. Только вот толку…

– Жень, ты чего делаешь?

При виде Аньки я вздрагиваю всеми частями тела, едва не роняю несносный пододеяльник, наступаю на его край домашними туфлями! И вся конструкция из меня, белья, одеяла, ругательств и туфель падает на кровать. Полцарства за горничную! Правда, она в нашем доме спятит, а зла мирским мы причинить не можем, это Контрибуцией запрещено. Придется выпутываться самой.

– Женька, а ты положи, чтобы разрезом к себе, и просунь туда один угол.

Совет срабатывает. Одеяло теперь лежит в тряпичной оболочке – ровно и достойно, как начинка в пироге. Пока Анька его застилала, я топталась рядом и пыталась поблагодарить Марфину дочку, объяснить, что я пододеяльники ненавижу, и они уже много лет отвечают мне взаимностью.

Телефон ожил длинным сигналом межгорода. Анька опередила, цапнула трубку. Я думала, что это Ленка, а там какая-то мирская номером ошиблась. Быстро отключилась, я ей даже тревогу снять не успела. Анька не ушла из комнаты, пялилась по сторонам. Поэтому на второй и третий звонок тоже она ответила. Я к тому моменту уже сообразила, кто там. Ух ты, у меня свекровь теперь есть! Настоящая! А главное – живет почти в тысяче километров от нас. Но вслух про такое не скажешь, особенно когда под боком крутится ребенок…

– Анют. – Я опускаю трубку и срочно вгрызаюсь во вспомненную тему для разговора: – У тебя в школе все нормально?

– У меня лицей. Все. – Анечка кивает так утвердительно, что у нее подпрыгивают тонюсенькие, несовременные косицы.

– Никто не обижает? – Все-таки дети, они… Вот если бы мы не с двадцати одного года обновлялись, а прямо с рождения – это ж мне каждую молодость приходилось бы заново образование получать? Да еще по всяким экспериментальным программам?!

– Нет, конечно. Пусть только попробуют.

– Если тебе надо помочь…

– Все нормально. – У нее сейчас голос, как у матери. Интонации, паузы между слов… Только у Марфы голос был глубокий, а у Аньки писклявый – ей всего восемь лет.

– Женька! Ты мне больше ключи на шею не вешай! Я их на брелочке носить буду! – Анютка выволакивает из кармана пластмассовое сердечко. Абсолютно не рабочее, обычная безделушка из ларька. Хорошо хоть, что «я тебя люблю» по-английски без ошибок написано, а то вот в моей прошлой жизни, помнится, был такой случай…

Я интересуюсь, где именно Аня откопала этот, pardonnez-moi, аксессуар.

– Папа в ларьке купил. Я попросила – он сразу купил, – торжественно хвастается Анечка. Я бормочу себе под нос очередное дежурное «здорово» и думаю, что до наступления настоящей женской красоты Анютке еще расти и расти.

– Женька, а это кто? – интересуется она, заглядывая под кровать. И я дергаюсь, предположив, что у нас завелась морская мышь или мирские клопы. Она держит в руках тот самый фотоснимок. Свалился Саня все-таки. И когда успел?

– Это Саня, мой бывший муж, – откликаюсь я и еле сдерживаюсь, чтобы не продолжить: «Санька, знакомься, это Анютка, моя приемная дочка. Помнишь, ты дочку хотел?»

– Красивый, – вежливо говорит Аня и пробует засунуть снимок обратно в рамочку. – Это в прошлой жизни было?

– В позапрошлой. Дай сюда, я сама. – Я забираю фотокарточку. И чуть не заталкиваю ее в рамку изнанкой наружу. Прямо надписью «Еве от Сани. Навсегда».

– Он уже умер, да?

– Он давно умер. Еще на войне…

– На той, где папа воевал? – интересуется Анька. У Артемчика в анамнезе и вправду горячая точка. И он, оказывается, ребенку уже успел рассказать! Ну чем он думал? Анютка и без того травмированная, а он про свою мясорубку ей басни травил.

– Нет, Анют, на другой, которая с фашистами была… Меня там тоже убили.

Анечка молчит. А я уже настроилась рассказать ей про свою позапрошлую жизнь. Хоть про мужа Саню, хоть про войну. Мне кажется, что Анечка такие вещи поймет.

– А у тебя моей мамы фотографии есть? – Аня при мне первый раз про мать вспомнила. Я не знаю, то ли это она стесняется, то ли все свое горе Старому и Гуньке отплакала, пока у них жила.

– А у тебя нету?

Аня мотает головой. Ну правильно: Марфа ее просто на зимние каникулы из дома увезла. Они с собой в Инкубатор почти ничего из вещей не взяли, какие там фотографии! Марфа же не знала, что погибнет. Или знала?

– Я попробую поискать.

– Хорошо, – откликается Аня без какого-либо интереса. – Женька, а у нас что на обед?

– Еда, – морщусь я.

У Ленки могут быть снимки с того вечера, когда мы ее провожали в светлый путь. А может, у Зины или Таньки. Там все бегали с фотоаппаратами наперевес. Мы не так уж часто собираемся не по работе, а просто оттянуться. И, собравшись, фотки тоже делаем – все честь по чести, как и полагается на любой рабочей пьянке. Может, у Афанасия спросить? Стоп. Марфа-то еще живая. Пусть хуже безумной или покойной, но тело на месте. Возьму с собой на дежурство «мыльницу», и никаких проблем.

– Ты знаешь, я вспомнила! Есть фотографии у одной моей знакомой! Я с ней договорюсь и тебе принесу. Анют, я сейчас буду забей-траву сеять. Поможешь?

– У меня уроков много.

Я подкалываю волосы старорежимными шпильками и начинаю разрабатывать руки. На них целая стая заусенцев, царапины какие-то идиотские и даже маленький ожог – тяжкие увечья, полученные на фронтах кухонных и прочих домашних работ.

Как же жалко, что Анька не ведьмачит, а то помогла бы: мы же сами себя вылечить не можем, не дано нам это. Вся надежда – на свою сестру или брата. Придется обойтись мирскими средствами, подрезать всю эту жуть. Где у меня маникюрный набор? В сумочке целая куча барахла откопалась, а банальных ножниц след простыл. А ведь я их видела недавно, буквально вот перед глазами мелькали.

Я наворачиваю круги по спальне, огибаю стаю пакетов, набитых неведомо чем. Со съемной квартиры сюда все перевезла, а разобрать руки не дошли. Надо Аньке банку ее жестяную отдать – она как раз поверху отсвечивает. На крышке домики узорчатые и прочий сусально-святочный пейзаж, внутри бумажная куколка, куча одежды к ней, дюжина фломастеров и ножнички, чтобы нарисованные шмотки вырезать.

Ворох бумажных нарядов подозрительно шуршит, когда я вытаскиваю из него блестящий инструмент. Он заточен хорошо. Все лохмушки состригаются на раз. Даже чересчур – я себя все-таки задела слегка, поцарапала палец. Слизываю капельку крови и с недоверием гляжу на ножнички. Какая хозяйка, такой и инструмент. Анька меня сама цапнуть готова.

– Анька! Передумаешь – приходи. Я на кухне добро готовлю!

Если по-правильному, то у нормальной ведьмы должно стоять две плиты: одна – бытовая, вторая – для рабочего варева. Но в коммунально-общинные времена с ведьмовской готовкой большие сложности были. Ведь всей квартире вот так, за здорово живешь, глаза отвести невозможно. Потому что отвод – он субъективного значения. Каждый мирской, глядя на мою законную кастрюлю, в которой чинно булькают наструганные квадратные корни с двумя пригоршнями кошачьих слезок, увидит то кушанье, которое уважает конкретно он. Одному кажется, что у меня сейчас борщ убежит, другой интересуется, из чего я в марте месяце земляничное варенье варю, третий вообще все за самогонку примет. И если они это одновременно озвучат, то я рассекречусь за три секунды. Приходилось заготавливать общую обманку: дескать, белье кипячу, ничего интересного. В крайнем случае, если дело больно серьезное, говорила, что вещи перекрашиваю. Запах подобрать несложно, а для отвода глаз практически в любое варево можно сунуть тряпицу. На многие зелья побочная начинка не влияет. Наоборот, если в омолаживающем чулки полчаса прокипятить, то на них петли сами собой подымутся. Надеюсь, это Анютке не пригодится никогда, но я все равно расскажу.

С этого года я работаю в две смены, за себя и за Марфу. Езжу по ночам на ее участок. Обычно меня туда подкидывает Темчик: наша свежеиспеченная семья стала обрастать традициями – как полочка в ванной моей парфюмерной стеклотарой.

– Женя, осторожнее. Там скользко. Если что, вызываешь меня. «Решетка» и две двойки. Помнишь?

– Угу! – Я снимаю с себя бусы и браслетки, ссыпаю все галантерейное богатство в недра сумочки, кидаю ее под ноги и тянусь к дверце.

– Женя, ты баллончик забыла!

– Спасибо, зай… – Я забираю на фиг ненужную пшикалку и улыбаюсь.

Марфин район я не особенно люблю, и он отвечает мне безразличием. Несмотря на то что работа у Смотровых одинаковая, и мирские на всех участках одного и того же пошиба, ведьмовство у нас разное. Примерно как почерк.

Навесить на школы и прочие казенные дома заклятие-«сборник» – это как пододвинуть ведро под подтекающую раковину. Только в него попадают не капли воды, а дурные мысли и намерения. Его надо периодически сливать, а то злость будет вонять. Этой гадостью я и занимаюсь. Один садик, второй, третий, потом школа-интернат, там вообще плохих эмоций не ведро получается, а целый общественный сортир – типа дощатого сарая на три десятка «очков». Очень пыльная работенка.