Текст книги "Царица Парфии"

Глава седьмая

 
Здесь лежу распростерт; бей же в шею пятой, беспощадный!
Бог мой, теперь я постиг, как твое бремя нести.
Понял, что жгут твои стрелы. Мне факелы в сердце швыряя,
Ты его не зажжешь. Сердце уж пепел сплошной.
 

Мелеагр. Жестокий Эрот

Карвилий не расстался с Симилой. Но более к ней не входил. Его возникающее желание тут же отравлялось воспоминанием той ночи, запахами страсти, заполнившей спальню. Его терзал ужас в глазах Симилы.

Три дня Симила провела в своей спальне. Наконец Карвилий послал раба позвать жену к обеду. Он полулежал на ложе в таблинии[20]20
  Таблиний – столовая.


[Закрыть] и слушал ее тихие приближающиеся шаги. Сердце его билось сильно и неровно. Он не знал, как он будет себя с ней вести.

Вошла Симила, остановилась у входа. В первое мгновение Карвилию показалось, что она сейчас упадет перед ним на колени и станет целовать его ноги. Если бы Симила повела себя так, он бы простил ее, но свысока, с покровительственно-высокомерным снисхождением. Но Симила не просила прощения. Она стояла, худенькая, бледная, и казалась тростинкой на ветру. Синие глаза женщины смотрели на мужа, но Карвилий не прочел в них ни осознания вины, ни сожаления. Напротив, он почувствовал, что так основательно забыт женой, словно его никогда и не было. Нет, он был, и это он разрушил ее мимолетное счастье. В глазах Симилы навсегда притаилось выражение раненой птицы.

Жизнь внешне потекла по привычному руслу. Супруги продолжали жить вместе, создавая видимость приличной римской семьи. Карвилий надеялся, что со временем острота чувств сотрется. А его холодность будет справедливым наказанием. Он покажет свой характер с тем, чтобы потом простить. И это великодушное прощение заставит женщину быть благодарной. С этими мыслями он не посещал спальню Симилы. Они встречались за трапезой. Вяло разговаривали на отвлеченные темы. Карвилию казалось, что его план хорош и уже видны результаты. Ее нежная, несмелая, виноватая улыбка, ее все увеличивающаяся бледность. Видя, как Симила тает, он уже решил ее простить, и вдруг…

Неожиданный удар был нанесен за ужином. Внесли рыбу. От запаха рыбы Симиле стало плохо.

Первой поняла все Виргиния. Она вместе с дочерью покинула таблиний. Затем в спальню был вызван Карвилий. Встревоженный мужчина остановился на пороге, с беспокойством глядя на бледную Симилу, лежащую с закрытыми глазами.

Радостная Виргиния сообщила новость:

– Симила беременна. Предполагаемый срок два месяца.

И уже по выражению лица мужчины поняла, что это сообщение буквально убило Карвилия. Он отшатнулся, его руки непроизвольно дернулись, защищаясь. Лицо искривила гримаса. Опустив голову, Карвилий вышел. Виргиния заглянула в комнату, где он сидел в одиночестве, но подойти к нему не решилась и, кусая губы, поспешила покинуть печальный дом.

Слуги бесшумно убрали посуду со стола. Загасили факелы. Лишь одинокий светильник мерцал желтым колеблющимся светом. Голова Карвилия кружилась.

«Не мой ребенок. Осквернение крови. По римским законам она однозначно заслуживает смерти…»

Шквал мыслей всколыхнул еще не успокоенные душу и сердце, поднял муть в голове, отмел мысли о доброте и милосердии. Вся горечь и смятение, почти угасшие, вспыхнули вновь. Какая пропасть между желанием и долгом, какое крушение надежд, какая жгучая боль в оскорбленном сердце!

«Мать всегда известна, отец всегда под сомнением», – твердил он про себя расхожую римскую поговорку, то ли с мольбой, то ли с проклятьем.

С этого дня Карвилий почти не видел Симилу. Он не хотел ее видеть. Томился ночами на пустом ложе. Печаль, горчайшая печаль завладела им безраздельно. Обстановка в доме стала еще более напряженной.

Сердце Симилы также было полно страданий. Все в нем смешалось. И тоска, и уныние, и радость. Режущее отчаяние, боязнь будущего и прислушивание к себе, к зарождению в себе новой жизни.

По вечерам Симила тихо сидела в перистиле, в окружении горшков с цветами. Мягко журчала вода в фонтане. И несмотря на то, что женщина часто плакала, когда она вскидывала на приближающегося мужа взгляд, он был незамутненным и светлым. Лицо Симилы, освещенное закатным солнцем, было такой неземной красоты, что казалось, оно светится изнутри.

Роды Симилы начались в первый день флоралий, ежегодного праздника, посвященного юной богине распускающихся цветов, Флоре. Двери всех домов Рима были украшены гирляндами цветов и венками. Весь день нарядные женщины и девушки предавались веселью и пляскам. И весь день и ночь страдала измученная Симила. Ребенок родился лишь к концу бесконечной ночи. Еще через час Симила умерла.

Карвилий чувствовал себя обманутым. Он не успел проявить великодушие. Он не успел простить жену. Слишком долго копил он свой гнев. Ныне поздно. Больше не обнимет ее, не приникнет к ее груди. Он был так уверен, что гнев его справедлив, но боги забрали ту, к которой он так стремился, значит, он был не прав, затянув наказание.

Теснимый скорбью и раскаянием, Карвилий бродил по дому. Устав, прислонялся к колонне. Холод, идущий от мрамора, казалось, немного остужал его чувства. Он закрывал глаза и словно наяву видел перед собой прелестное лицо Симилы, освещенное лучами заходящего солнца. Все оживало в его памяти с удивительной ясностью. Множество ее черточек, движений рук и тела, ее наряды, ее духи. И невозможно было поверить, что это совершенное создание природы ушло навсегда. Тоска не давала дышать. Он скрипел зубами, не зная, орать ли ему от ярости, биться ли головой о стену.

Паксия принесла и положила к ногам Карвилия новорожденного младенца:

– Девочка. Хорошая, здоровая.

Карвилий задохнулся. Словно на открытую рану сыпанули солью. Младенец, в блуде зачатый. Прочь, прочь с глаз моих!

– Убрать! Убрать! – с ненавистью в голосе закричал он.

Губы его тряслись, искаженное гневом лицо стало страшным. Он вновь нашел виновника своих бед – и вновь не в себе, а в новорожденной девочке, невольной виновнице смерти матери. Она должна умереть!

Разбиты жизни всех участников этих печальных дней. Умерла Симила. Исчез в каменоломнях Алексион. Остался в одиночестве Карвилий.

А что дитя любви и страсти? О ней речь несколько позже. Судьба ее, напротив, так ярка и необычна, что стоит ее узнать.

Паксия подняла ребенка. Накинув на голову край плаща и спрятав под ним младенца, женщина осторожно вышла из дома. Ночь подходила к концу. Дул на редкость холодный ветер, словно и не весна. Возле дверей дома еще никого не было. Женщина быстро пошла вдоль кривой узкой улочки, пробиравшейся между холмами в сторону Коровьего рынка, и далее ее путь лежал в порт Рима. Там за складами находилась самая большая мусорная куча, отбросы порта. Именно там по приказу Карвилия она должна была оставить ребенка.

Теплый комок новой жизни слегка шевелился, прижатый к груди рабыни, иногда нежно мяукал. Его тепло согревало не только тело, но и сердце. Паксия завернула за угол и остановилась. Она представила себе горы мусора, зловонные испарения, воронов, с карканьем кружащих в небе, и стаи голодных бродячих псов. Они моментально растерзают ребенка.

Улицу неторопливо перебежала крыса. Паксию передернуло. Она судорожно прижала младенца к себе. Нет, она не может выбросить дочь своей несчастной доброй госпожи.

Женщина оглянулась. Улица была пуста. Лавки еще не открывались. Никто за ней не следил. Паксия глубоко втянула в себя воздух и, решившись, стремительно направилась в противоположную от порта сторону.

По лестнице в сто ступеней она поднялась на Капитолий. На Капитолийской площади возвышался древнейший храм города – храм Юпитера Сильнейшего Величайшего. На мгновение Паксия подумала, что, возможно, стоит оставить ребенка на ступенях храма, но передумала и пошла дальше. Рассвет приближался. Первые лучи окрасили розовым цветом крыши домов, осветили многочисленные статуи богов и знаменитейших римлян, украшавшие площадь.

Квиринал – район садов, парков, богатых особняков. В чистом воздухе нежно пахло листвой и цветами. Сюда, на холм, не доходили зловония мусорок, тяжкие запахи с улиц, расположенных в низинах между холмами и заполненных бедным людом, плебсом.

На улицах стали попадаться первые прохожие, спешащие на утренний прием к своим патронам. Возле большого, знакомого ей особняка Паксия, закутанная с головы до ног в серый плащ, спряталась в тени статуи и стояла, нервно кусая губы, раздумывая, что ее ожидает, когда откроется, что она не выполнила приказ господина. К счастью, ее ожидание длилось недолго. Из ворот вышла кухарка. Толстая розовощекая Дорсия. Она шла неспешно, переваливаясь с ноги на ногу. В ее руках была корзинка.

Паксия вышла из своего укрытия. Ее трясло мелкой дрожью. Она не помнила, что говорила и как ей удалось убедить кухарку взять ребенка. Они положили дитя в корзину, и недовольная кухарка вернулась в особняк. Когда дверь за кухаркой закрылась, Паксия поспешила домой.

А в особняке в это время происходило следующее. Возле поставленной на полу вестибюля корзины с девочкой собрались слуги. Пришел управляющий. Все были в некотором замешательстве.

Ребенок дергал ручками, смотрел невинными голубыми глазами.

– Красавица, – произнесла кормилица Кармиона.

Управляющий посмотрел задумчиво.

– Поверь мне, уж я-то в этом разбираюсь, – добавила Кармиона убежденно.

Это замечание кормилицы и решило судьбу девочки. Управляющий пошел проверять, не пробудилась ли хозяйка, чтобы доложить госпоже о подброшенном ребенке. Рассказывая о происшествии, управляющий употребил именно те слова о красоте девочки, что и кормилица. Заинтересованная хозяйка пошла взглянуть на ребенка, и девочку оставили в доме. У госпожи было две дочери, и красивая здоровая рабыня, подруга их игр, не помешает. Девочку назвали Музой.

Глава восьмая

Все, что дано нам, может быть и отнято.

Луций Анней Сенека

Десять последующих лет Карвилий прожил словно в каком-то сне или болезни. Острая боль от потери жены притупилась, отошла в прошлое, так же как и изнуряющая ревность. Но о чем Карвилий постоянно жалел, так это о поспешно принятом решении выбросить ребенка Симилы. Недаром древние считали гнев кратковременным помешательством. Поспешно, глупо, неоправданно жестоко. Ее ребенок. Он бы жил в доме, наполнял его быстрым топотом детских ног по утрам, веселым смехом, радостью. Малые дети наполнены радостью, счастьем жизни. Без детских голосов любой дом печален и пуст. Он бы вырастил девочку. Ну и кто бы знал, что это не его ребенок, не его дочь? Глупец! С ней у него было бы будущее. А ныне ничего нет. Пустота, бесцельность существования. Для кого он работает, богатеет, кому достанется его состояние? Валенту? Брату-врагу? Валент и так все вьется, кружит рядом – ждет.

При воспоминании о брате что-то злое, неуправляемое шевелилось в Карвилии. Он томился жизнью и не знал, что ему с ней делать. Единственным наслаждением Карвилия стала еда. Он ел много, быстро, неряшливо. Он сильно поправился и уже не ходил по улицам Рима, а путешествовал в носилках. И не было вокруг него ни одного человека, с кем бы он хотел поговорить.

Однажды Карвилий сидел в носилках, облокотившись на колено, пока четыре сильных раба несли его к дому. Занавеска была сдвинута. Сильно поседевшие и поредевшие волосы окружали легким венчиком череп. Крупное, мягко очерченное лицо было белым, одутловатым. Сказывалось обилие вина и отсутствие движения. Как всегда, Карвилий был во власти тоскливых дум.

Жизнерадостный смех прервал его раздумья. Справа, на обочине дороги, стояли юные девушки в сопровождении полной няни и девочки-рабыни. Что-то выскальзывало из рук девочки, и это вызывало веселый смех девушек. У девочки-рабыни были густые черные волосы, смуглая кожа, крупные чувственные губы. Она наконец справилась с непослушным свертком, подняла голову, взмахнула своими длинными ресницами, улыбнулась.

И Карвилий на мгновение задохнулся. На него взглянули яркие синие глаза Симилы и ее светлая улыбка. Он был в состоянии, близком к оцепенению. Его словно оглушили ударом по голове. Кто перед ним? Призрак прошлого, безумная мечта, наказание?!

Рабы давно пронесли Карвилия на другую улицу, завернули за угол, а мужчина все не мог прийти в себя. Наконец, опомнившись, крикнул:

– Стойте! Беги, Глабер, найди девочек, что смеялись сейчас рядом с парфюмерной лавкой. Узнай, кто они, где живут.

Застигнутый врасплох, секретарь мгновение топтался на месте, затем со всех ног бросился исполнять поручение.

Прохожие вокруг продолжали толкаться, галдеть, но Карвилий уже ничего не слышал. Стены шумной улицы словно бы отодвинулись, исчезли, и тоскливая осень уступила место радостной весне. Ясно вспомнилась Симила в день свадьбы. Как она стояла на пороге своего нового дома, его дома. В белой тунике, ниспадавшей до пола, в венке из мелких розовых цветов вербены. Тонкий нежный аромат цветов заглушал запах пыли, поднимаемой ногами сопровождающих невесту родственников и зевак, смоляную гарь факелов. А может, так пахло само счастье.

Поверх венка было накинуто покрывало яркого шафранового цвета. Покрывало делало Симилу похожей на весталку. Как она была божественно прекрасна и чиста! Как он, Карвилий, любил ее, в каком был восхищении и радости! С каким умилением смотрели на невесту толпившиеся вокруг родственники, гости, прохожие, рабыня, державшая в руках горшок с оливковым маслом! А Симила, немного растерянная, стесненная всеобщим вниманием, обмакнув ладонь в масло, мазала своей еще детской рукой двери нового дома, надеясь на счастье и благоденствие.

Карвилий закрыл глаза, словно мог этим продлить, остановить мелькнувшее, ускользающее видение. Такое неожиданно яркое и до боли в сердце острое. Где это все? Почему так быстро исчезло и никогда не повторится?

Тишину, окружившую его, что-то настойчиво нарушало. Еще не открыв глаза, Карвилий понял: вернулся секретарь, говорит. Слова. Что в них – утешение, избавление?

Секретарь, пожимая худыми плечами и утирая вспотевшее лицо рукавом туники, торопливо объяснял, что никто на улице и в лавках не знает проходивших мимо девушек. Испуганный тем, что не выполнил поручение господина, и стараясь доказать свою правоту, повторил несколько раз как заклинание:

– Клянусь твоим гением[21]21
  Гений – у римлян сверхъестественное существо, олицетворяющее мужскую силу, жизненную силу. Спутник и дух-покровитель мужчин.


[Закрыть], господин, что все так, как я говорю.

Внешне равнодушно Карвилий слушал спотыкающуюся речь секретаря. Его охватила небывалая усталость и глубочайшая скорбь.

«Ты ушла, юная моя женщина, и забрала с собой целый мир».

Все вновь померкло перед его глазами, все потеряло смысл.

Карвилий так никогда и не узнал, что дочь Симилы осталась жива и жила в Риме в безвкусном, но с претензией на роскошь особняке Ацилия Сисенна.

Глава девятая

Ветры дуют не так, как хотят корабли.

Арабская пословица

Ацилий Сисенна, плотный мужчина средних лет, не блистал ни особым умом, ни знатностью аристократического происхождения. В прошлом он не занимал никакой магистратуры, а таких в сенате было немного. В качестве младших сенаторов они сидели на непрестижных местах, не принимали участие в прениях, а лишь в голосовании, но и в момент голосования их немногочисленная группа была последней.

Жена Ацилия Гортенсия, высокая, худая, плоскогрудая, с впалыми щеками и горящим взглядом, была крайне недовольна таким положением вещей. Она пилила мужа при каждом удобном и неудобном случае, требовала делать карьеру. Ее очень беспокоило, что Ацилий может не попасть в составляемый цензором список следующих сенаторов. Ацилий вздыхал. Конечно, получить должность квестора престижно. Именно она была низшей ступенью в должностной лестнице, и именно с нее обычно начинали служебную карьеру. Да, неплохо занять должность квестора, заведовать, к примеру, казенной наличностью, выдавать суммы на содержание, следить за поступлениями таможенных пошлин. Но ведь это такая морока, такая ответственность, так утомляет. А он к тому же не в ладу с арифметикой. Гораздо приятнее лежать за обедом в окружении друзей, пить вино, смеяться новым остротам Цицерона, которые передавались в Риме, и радоваться, что они направлены, милостью богов, не против него.

Гортенсия писала мужу речи, требуя выступать с ними в сенате, чтобы благодаря своим выступлениям он смог наконец вынырнуть из общей толпы, обратить на себя внимание. Это были довольно нужные выступления – «Правильный надзор над храмами и священными местами», «Как увеличить поступления в казну» или «Важность соблюдения добрых нравов гражданами города».

Ацилий таращил большие круглые навыкате глаза, соглашался с Гортенсией, даже заучивал речь, спотыкаясь при этом на каждом слове.

Слушая бездарное выступление мужа, Гортенсия с шумом втягивала в себя воздух, нервно сплетала и расплетала пальцы рук, но, стараясь подбодрить Ацилия, каждый раз уверенно говорила:

– Уже очень хорошо. Ты обязательно получишь должность.

Ни одну из приготовленных речей Ацилий так и не произнес. Когда утром он подходил к секретарю сената с тем, чтобы внести свое выступление в повестку дня, ему сразу в глаза бросались такие признанные ораторы, как Вар Публий Квинтилий, Валерий Анциат, Луций Корнелий Бальб. Уверенные в себе, сенаторы неторопливо прохаживались перед зданием сената. Их громоздкие тоги, умело уложенные, сверкали белизной. Их глаза никогда не останавливались на Ацилии. Его для них не было.

Секретарь сената, держа в правой руке стило, смотрел в лицо Ацилия. И сквозь равнодушный взгляд ожидания Ацилию чудилась злорадная насмешка. Что, впрочем, было недалеко от истины.

Ацилий понимал, что секретарь видит его неуверенность, и старательно-принужденно Ацилий делал неопределенный жест рукой и скромно отправлялся на свое место на верхней непрестижной скамье, испытывая при этом огромное облегчение. Нет, трибуна рядом с креслом председателя не для него.

Гортенсия рвала и метала. Ах, почему она не мужчина! Уж она бы сумела подняться по политической лестнице. Как бы блистательно она выступала! Порой довольно яркому воображению Гортенсии рисовалось, что он, Ацилий, просто овца, беспомощная, глупая, а она пастух и палкой, ногой, пинком гонит эту овцу в нужный, но узкий проход. А овца жалобно блеет и, изворачиваясь, все не движется в нужном направлении.

Но когда женщина уж слишком донимала Ацилия своими упреками, он, набравшись храбрости, изрекал непререкаемым тоном, грозно растопыривая глаза, сводя мохнатые брови на переносице и силясь сжать пухлые губы:

– Жена, займись воспитанием дочерей. Политика дело мужское.

Гортенсия действительно несколько пугалась. Сказывалось римское воспитание. В конце концов, она римская матрона и должна быть образцом добродетели. Обиженно передернув плечами, Гортенсия уходила в перистиль, где в тени под колонами две ее дочери, Ацилия Майор и Ацилия Минор, занимались с приставленным к ним наставником-педагогом. Чуть поодаль сидела Муза. Ей позволяли присутствовать при уроках, которые давались сестрам.

Обучали девочек в лучших римских традициях. Развивать способность к тонкому умственному наслаждению считалось излишним. Впрочем, новые времена требовали, даже для женщин, некоторого знакомства с Гомером, Гесиодом, баснями Эзопа, Менандра. И Муза приобрела небольшие познания в греческом и латинском языках, в греческой и латинской литературе, играла на струнных инструментах и изящно танцевала. В доме Музу не обижали, она даже считалась любимицей Гортенсии.

Но она никогда не знала материнской ласки. Лишь мечтала, грезила порой наяву, что неведомая мать сажает ее к себе на колени, нежно прижимает к груди, целует и ласково шепчет: «Чтоб ты не знала, Муза, слез и огорчений».

К четырнадцати годам девочка расцвела подобно цветку, как любят выражаться поэты. У нее была гладкая смуглая кожа, темные густые волосы и яркие синие глаза. На щеках играл легкий румянец. Тело было стройным и гибким.

Хозяйка, видя, насколько ее дочери уступают Музе в красоте и привлекательности, занервничала. Мало того что, находясь рядом, безродная рабыня затмевает привлекательностью своих благородных хозяек, так она еще будет постоянным соблазном для их мужей. И Гортенсия решает, что от девочки необходимо избавиться. Ее затейливый ум напрягался недолго, и одним действием хитрой женщине удалось решить сразу две проблемы. Получить для мужа приличную должность и удалить из дома ставшую опасной рабыню.

Застолье всегда является способом наладить связи в обществе, поддержать добрые отношения с важной персоной, и Гортенсия уговаривает Ацилия пригласить на обед Гая Цильния Мецената.

Ацилий, услышав, на какие вершины надумала взобраться жена, испугался.

– Гортенсия, ты явно бредишь. Кто мы и кто Меценат! Он любимец Цезаря Августа, его друг и советник.

– Ну, теперь у него несколько иные отношения с Цезарем. В их отношениях наметился холодок и отчуждение. Они так и не поделили женщину. Ну право, не знаю, что они в ней нашли, в этой Теренции. Рассказывают, что из-за любовных переживаний Меценат полностью потерял сон. И, мучимый бессонницей, лишь может дремать в саду под журчание фонтана.

Гортенсия говорила о том, о чем трезвонил весь Рим, о том, что Теренция, жена Мецената, является любовницей принцепса.

– Да, вот что может сделать с хорошим человеком капризная жена. И все же род Мецената восходит к этрусским царям, – благоговейно сказал Ацилий.

– К неведомым этрусским царям, – желчно парировала Гортесия. – Притворись и ты, что род твой знатен.

– Опять, Гортенсия, ты судишь о вещах, в которых ничего не понимаешь.

– В свидетели беру богов, человека ценят, как сам он себя ценит. Я не пала духом, не потеряла, подобно тебе, надежду. Меценат склонен к благодеяниям и щедр, скорее окажет услугу, чем потребует награду за нее.

– Очнись, Гортенсия! Я не поэт, и двух я строк не сочиню в рифме.

– И не надо. Выучи чужие. Вот хоть Вергилия. Нет, лучше Горация. Вот эти строчки подойдут.

И Гортенсия, вскинув вперед и вверх руку, продекламировала:

 
Славный внук, Меценат, праотцев царственных,
О отрада моя, честь и прибежище!
 

Ацилий вздохнул. Гортенсия немного сникла, но все же Меценат был приглашен.

Гортенсия сидела перед зеркалом возле туалетного столика. Одна из рабынь колдовала над ее вечерним гримом. На жаровне грелись щипцы для завивки. Именно сюда была вызвана Муза. Девочка вошла, разгоряченная быстрым движением. Гортенсия оглядела ее неприязненным взглядом. Смерила со свежего личика до тонких коленок. Муза видела неприязненное отношение к себе и не могла понять, почему так резко изменилось отношение хозяйки. Ведь раньше она относилась к ней иначе. Была доброжелательна, даже порой ласкова. А вот с недавнего времени хозяйку словно поменяли. В чем же она, Муза, виновата, что она натворила?

– Вы звали меня, госпожа?

– Сегодня у нас очень важный обед. Нас почтит своим присутствием Гай Цильний Меценат. Надеюсь, это имя тебе известно?

Муза кивнула. Да, она знала это имя.

– Значит, тебе не надо объяснять, насколько важен этот визит.

– Да, госпожа.

– Ты будешь прислуживать нашему важному гостю.

У Музы испуганно округлились глаза. Гортенсия усмехнулась.

…Просторный триклиний был щедро украшен гирляндами цветов. Под ними скрылись расписанные неудачными фресками стены. Лилась приятная негромкая мелодия. Слухи о пирах, устраиваемых Меценатом в вилле на Эксвилинских холмах с безумной роскошью и расточительностью, ходили по Риму, вызывая осуждение одних и зависть других. «Зависть – наилучшая пища для возмущения». Богат, очень богат этот жизнелюб, гурман, эпикуреец. И Гортенсия, поначалу получив от Мецената благосклонное согласие прибыть на обед, попыталась придумать нечто необычное и удивить гостя. Но, к счастью, быстро опомнилась. Чем она сможет удивить? Да и разве найдутся у нее нужные для такого удивления средства? И Гортенсия решила, что ее обед будет выдержан в прежних скромных римских традициях. Небольшой круг избранных приглашенных. Несколько красивых дам, сидящих на стульях рядом с ложами. Негромкая музыка, чтение стихов в исполнении рабов-декламаторов. Поэтический вечер, столь модный в нынешние времена в Риме, когда все, как выразился поэт, «кропают поэмы». Изысканность и приличие.

Меценат прибыл к дому Ацилия в нарядных открытых носилках, которые несли шестеро слуг. Это был крупный, крепко сбитый, но уже полнеющий мужчина с решительным и независимым лицом. У него был высокий выпуклый лоб, благородный, орлиной формы нос и старательно завитые напомаженные волосы. Одетый в красную тогу – намек на царские корни, он неспешно и величественно проследовал по расположенному периметром портику с двумя рядами колонн и статуй, благосклонно окинул взглядом фонтан, окруженный цветами. В его глазах промелькнула легкая, почти незаметная снисходительность.

В голубой греческой тунике из тонкой шерсти, доходящей до колен, Муза стояла с прочими слугами у стены и внимательно следила за гостем, к которому была прикреплена. А гость возлежал за столом с добродушным выражением на мясистом лице. Он отлично понимал, с какой целью его, друга принцепса, пригласили. Не просто пригласили, а умоляли почтить своим присутствием их скромный дом. Не знал он лишь того, о чем будут просить хозяева. Взяв кубок, Меценат несколько отвел руку, унизанную перстнями, в сторону, чтобы раб наполнил кубок вином.

Меценату подали для вина кубок из мурры[22]22
  Мурра – полупрозрачный минерал, высоко ценившийся в Риме. Очень дорогой.


[Закрыть], желая показать, что хозяева коллекционеры, понимают в искусстве и красоте, и тем повысить свой имущественный и культурный статус. Как хочется выглядеть утонченным, изысканным, оригинальным, способным к переживаниям, недоступным толпе! Престиж, одним словом.

Муза неслышно скользнула к мужчине и старательно наполнила кубок. Но она так нервничала, что не удержала кувшин, и он слегка стукнул о край кубка. Девочка замерла от ужаса. Меценат повернул голову и, увидев девочку, оглядел ее с ног до головы, затем доброжелательно улыбнулся.

– Как тебя зовут, милое дитя? – спросил он.

– Муза, – голос от волнения дрогнул, колени, дрожа, стукались друг о друга, и она была не в силах их удержать.

Меценат видел и испуг девочки, и ее волнение, и ее очарование. Благожелательно улыбаясь, он кивнул головой.

– Ты держишь глаза скромно потупленными, научись же поднимать их. Поднимай их ровно настолько, насколько заслуживает твоего внимания то, что предстает твоему взору, – продекламировал он слова Вергилия и кивнул, отпуская Музу.

Та отошла к стене.

Гортенсия сидела на стуле и внимательно следила за всем происходящим. И конечно, от нее не укрылось внимание Мецената и то, что девочка ему понравилась.

«Да-да, именно на это я и рассчитывала», – подумала женщина удовлетворенно и, обворожительно улыбаясь, неспешно вышла из столовой – мало ли забот у хозяйки дома.

Она прошла в перистиль и вызвала мужа.

Ацилий, уже немного опьяневший, грузно ступая (не так-то просто нести такой объемный живот), вышел к жене:

– Ну что еще, Гортенсия?

Ацилий был недоволен. Оторвать его от обеда. Его влажные красные губы морщились.

– Ацилий, послушай меня. Сейчас ты можешь достичь очень многого. Сделай Меценату приятный ему подарок.

– О чем это ты? – муж непонимающе уставился на жену.

– Великие боги, какой ты непонятливый и невнимательный. Ему понравилась Муза. Подари ее ему.

Ацилий захлопал глазами. На его лице, с трудом пробиваясь сквозь винные пары, последовательно отражались одолевавшие его мысли. Недоумение сменилось удивлением, затем раздражением. Ноздри крупного носа вздрагивали под тяжелым дыханием.

«Ну разумеется, не нравится ему такой совет, – ехидно думала Гортенсия, безошибочно считывая с лица мужа его мысли. – Сам на эту девчонку глаз положил. Не будет этого».

Уже глубокой ночью, когда разошлись и разъехались гости, уставшая Муза прошла в маленькую спальню, которую она делила с няней Кармионой и горничной Сабиной. Аккуратно сложив одежду, девочка успокоенно – кончился сложный вечер – легла на постель и мгновенно заснула. Но оказалось…

Рано утром ее подняли, и вокруг нее началась суета. Музу выкупали, натерли душистым маслом, и горничная хозяйки Сабина начала завивать и укладывать волосы девочки. Ей ничего не объясняли, а она, хотя вся эта суета вокруг нее очень волновала и пугала, ничего не спрашивала, разумно рассудив, что все, что ей будет нужно знать, ей скажут.

Когда горничная заканчивала прическу, пришла Гортенсия. Она оглядела девочку и, удовлетворенная результатами, сказала:

– Муза, сегодня ты покидаешь наш дом.

Женщина замолчала, ожидая реакции девочки.

Муза с трудом сглотнула застрявший в горле комок, спросила ровным, бесцветным голосом:

– Меня продали?

– Нет. Нет. Мы тебя дарим, – произнесла Гортенсия таким торжественным тоном, словно подарок делался Музе. Сказала и вновь сделала паузу, ожидая вопроса, по ее мнению естественного.

Девочка молчала. Не дождавшись вопроса, Гортенсия произнесла излишне громко:

– Гаю Цильнию Меценату.

Улыбаясь, Гортенсия смотрела на девочку. Чего она ждала – что девочка подпрыгнет от радости или, напротив, зальется слезами, умоляя не отдавать ее? Наверное, Гортенсия в глубине души ожидала именно второго. Нежелания расстаться с ней, с ее домом. Слез, мольбы. На этот счет она даже приготовила несколько снисходительных фраз. Но, увы, их не было возможности произнести. Муза молчала.

«О, бессмертные боги! Какая бесчувственность, какое отсутствие привязанности! Ни один мускул не дрогнул на лице этой маленькой дряни».

Но Гортенсия была несправедлива. У Музы с детства было достаточно оснований для задумчивости. Она долго переживала каждую несправедливость, каждое, пусть порой и непреднамеренное, унижение, каждую насмешку. Трудная жизнь – неплохой воспитатель. Особенность бедняков и рабов – преждевременная зрелость.

Когда Муза услышала слова, решавшие ее судьбу, ее сердце, исполненное страха, забилось учащенно и сильно. Но плакать, молить она не стала. Во-первых, зная, что хозяйка своих решений не меняет. Во-вторых, она была достаточна умна, чтобы предполагать и такое развитие своей судьбы. Она знала смысл отношений между мужчиной и женщиной. Ацилу Майор и Ацилу Минор готовили к замужеству. Она сидела рядом, слушая объяснения Гортенсии и няни Кармионы.

Впрочем, сообразно с древней традицией, секс между супругами определялся исключительно потребностью в продолжении рода. Супружеское ложе предназначалось для зачатия. Девочек обучали правилам соития, объясняли, как вычислять по фазам луны правильное для зачатия время. Объясняли, что телесная любовь призвана способствовать соединению супругов. То есть их готовили быть благодетельными матронами.

Но Муза вращалась среди слуг, спала в одной комнате с прочими рабынями и слышала порой довольно грубые шутки и откровенные речи. Ее не стеснялись. У нее не было матери, которая могла бы оградить ее детский ум и впечатлительность. Так что она с детских лет знала, что существуют приличные дамы – матроны, матери семейств – и куртизанки. И вполне понимала различия между ними.