Текст книги "Печенье на солоде"

Мария почувствовала, видимо, что пора взять меня за руку. И как всегда, слишком больно сжала мою ладонь, но сейчас это только обрадовало меня, настолько, что я едва не расплакалась.

Я подняла голову и молча посмотрела на неё.

«Ты же не отпустишь меня туда, ничего не сказав, верно?» – подумала я про себя.

Мария взмахнула своими белёсыми ресницами и, дёрнув за руку, повернула меня к себе. Мама, когда хотела что-нибудь сказать, тоже ставила меня перед собой и нагибалась. Мария, однако, в отличие от неё, не наклонялась, а приседала и оказывалась лицом к лицу со мной.

– В портфельчике лежит завтрак. Когда прозвенит звонок на перемену, разверни и поешь.

Я промолчала. Не могла же она сказать мне только это. Сейчас непременно скажет ещё что-то.

– Поняла?

– Да.

Мария поднялась.

Это всё. Но, может быть, я всё преувеличила.

Через секунду после того, как Мария ушла, я поняла, что отныне и впредь лучше всего полагаться на собственную интуицию.

Школа оказалась намного больше, чем я ожидала.

Если снаружи она ещё производила какое-то впечатление, то внутри всё выглядело гораздо хуже.

Таких девочек, как я, тут собралось человек пятьдесят. Некоторые разговаривали друг с другом и смеялись, другие стояли поодиночке, как и я, замкнувшись в ужасном молчании. И хотя таких молчаливых – Без Языка – оказалось большинство, ясно было, что правы те, другие, и что они возьмут верх, если мы не начнём действовать.

Однако, если говорить обо мне, то я не в силах была шевельнуть даже пальцем ноги. Счастье ещё, что в этот день в школу пришли только ученики первых классов. Если бы я столкнулась тут со всеми другими школьниками, думаю, просто потеряла бы сознание. Я по смотрела на свой белый передник, точно такой же, как у других, и немного успокоилась.

Трижды громко прозвенел звонок, и чей-то голос произнёс:

– Девочки! Постройтесь в линейку, пожалуйста.

Вестибюль оказался настолько просторным, что мы, все пятьдесят, смогли встать в один ряд.

Вот тогда и появилась она, Мать-настоятельница, чьё имя мы так никогда и не узнали. Мать-настоятельница и есть Мать-настоятельница, точка. Громадная, как синьор Паоло, она возвышалась на первой ступеньке лестницы, поднимавшейся за нею. По бокам стояли две монахини, которые по отдельности выглядели бы вполне нормально, но сейчас походили на огромные руки Матери-настоятельницы, свисающие вдоль её гигантского туловища.

За этой чёрной троицей на лестнице веером располагались другие монахини Колледжа. Все со строгими лицами и с одинаковыми тонкими поджатыми губами, шептавшими молитву.

Что все они в каких-то странных, чёрных, до пола сутанах и с такими же чёрными длинными покрывалами на голове, спускавшимися на спину, не очень удивило меня. Накануне вечером папа и мама объяснили, что в школе будут учительницы, после чего я всю ночь пыталась представить себе их. И оттого, что я не спала, а ломала голову, воображение нарисовало мне куда более страшные картины, чем увиденное теперь. А кроме того, мы ведь тоже все в одинаковых белых передниках; так что виделась своя логика в том, что и монахини одеты одинаково в чёрное.

– Добро пожаловать в Колледж Верующих.

Наступила тишина.

– Я – Мать-настоятельница и руковожу этим Колледжем тридцать лет. Рядом со мной сестра Анджелика, – Правая Рука перекрестилась и склонила голову, – и сестра Бенедетта, – Левая Рука перекрестилась и склонила голову, – ваши учительницы.

Более подготовленные к подобной новости девочки похлопали в ладоши. Я и другие спустя мгновение последовали их примеру.

– Спасибо, спасибо, девочки, а теперь тихо.

Наступила тишина.

– Вас разделят на два класса. Те, чьи имена сейчас перечислю, составят класс «А», по моему вызову подойдут к сестре Анджелике и встанут парами. Все остальные составят класс «Б», подойдут к сестре Бенедетте и тоже встанут парами. Всё ясно? Повторяю последний раз. Те, чьи имена назову, подойдут к сестре Анджелике, те, кого не назову, подойдут к сестре Бенедетте. Все девочки поняли?

Я присоединилась к общему хору «да», надеясь, что и в самом деле поняла.

Мать-настоятельница принялась называть имена и фамилии, и первые девочки шагнули вперёд, как солдатики из песочного теста. Вот и хорошо, по крайней мере, последую их примеру.

Я вся превратилась в слух, но чем больше старалась, тем меньше понимала хоть что-то. Очевидно, усиленное внимание приводит к тому же результату, что и чрезмерная рассеянность. Когда я напрягла все остальные свои чувства, то разобрала только, что Мать-настоятельница произносит имена Викторий, Марий, Камилл и Беатриче.

Меня никто не назвал. Я и оставшиеся двадцать четыре девочки переглянулась, дабы набраться храбрости, и подошли к сестре Бенедетте.

Я осталась довольна, что оказалась в классе «Б». У нас имелось небольшое преимущество перед классом «А». Они не знали наших имён, и если бы захотели узнать, пришлось бы спросить. Мы же в этом не нуждались.

У меня сразу же, ещё в вестибюле Колледжа, сложилось впечатление, будто смысл игры в том, чтобы знать больше других. И мы, из класса «Б», уже знали на целых двадцать четыре имени больше.

Чтобы понять, сколь ничтожно это преимущество, а точнее, что оно ровным счётом ничего не стоит, понадобилось добрых пять лет. Ни одна из девочек класса «А» никогда не заговорит с девочкой из класса «Б», и наоборот.

Вслед за сестрой Бенедеттой мы поднялись по лестнице, выбрав себе пару по росту, как она попросила. Дер жать за руку человека одинакового с тобой роста оказалось удивительно приятно – немного тревожно, но в то же время неожиданно легко и свободно. Одно дело, когда тебя держат за руку, опущенную вдоль тела, и совсем другое, когда её всё время тянут вверх.

– Меня зовут Ноэми, – очень тихо шепнула, прикрыв рукой рот, моя спутница в этой процессии.

– А меня – Леда.

На последней ступеньке лестницы Колледжа Верующих, благодаря нашему почти одинаковому росту, я крепче сжала руку той, кто станет моей лучшей в жизни подругой.

Всё так же благодаря нашему росту – метр и десять сантиметров – мы оказались с ней за одной партой в первом ряду.

Я никогда не встречалась прежде с ровесницами, и оказалось, наш одинаковый возраст имеет значение – я похожа на них. А что он, тем не менее, никак не гарантирует хотя бы отдалённого сходства, я начала понимать очень скоро.

И только я начала радоваться, что школа такая замечательная, как мир, что называется, рухнул на меня. Нет, не сразу, а мучительно медленно, но неумолимо, как всё, что может себе позволить происходить без всякой спешки.

Началось всё с утренней молитвы.

Усадив самых высоких девочек в последний ряд, сестра Бенедетта заняла место за кафедрой и сказала:

– Хорошо, девочки, а теперь, прежде чем начнём урок, поблагодарим все вместе Господа. Отче наш, Иже еси на небесех!..

Вокруг меня зазвучал хор, к которому присоединилась и Ноэми.

– …да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…

Я обернулась и посмотрела назад. Так и думала. Все остальные знали, что следует говорить, и произносили слова так же уверенно, как я повторяла синьору Паоло названия чудовищных созданий в оранжерее.

– …яко на небеси и на земли…

И хотя я ещё понятия не имела о том, что такое демократия, всё же быстро сообразила, что одна против двадцати четырёх проиграю. Это был не лучший способ усидеть на стуле маленького кукольного парламента. Но что я могла сделать?

– … хлеб наш насущный даждь нам днесь …

Я могла лишь открывать рот и подхватывать окончания услышанных слов.

– … остави … нам … олги … ша … яко… же … мы … вляем … жником нашим…

Слов я знала очень много, мои родители всегда употребляли самые разные слова, даже когда повторяли одно и то же. Моя интуиция помогала мне разгадывать простенькие кроссворды, но не годилась для первой парты.

Сестра Бенедетта, старательно скандируя слоги, и особенно те, которых мне не хватало, поднялась и подошла ко мне.

– … и-не-вве-ди-нас-во-и-ску-ше-ни-е-но-из-ба-ви-нас-от-лу-ка-ва-го….

Она положила руки на мою парту, наклонилась и уставилась на меня, открыв рот, словно собиралась проглотить.

– А-минь!

Воцарилась тишина, и я вздохнула.

– Стесняемся, значит, юная синьорина? – поинтересовалась сестра Бенедетта.

В этот момент я не в силах была произнести ни «да» ни «нет». Я просто не представляла, что нужно ответить. Наверное, Мария привезла меня не в ту школу, куда надо.

– Так что же, юная синьорина?

– Я… синьора…

– Синьора?

– Синьооооора?

– Я ошиблась?

– Как тебя зовут, юная синьорина?

Наверное, мне тоже следовало назвать её «юной синьориной». Но не хотелось обижать, и я произнесла «синьора» только из вежливости.

– Леда.

– Хорошо, Леда, после перемены одна прочитаешь «Отче наш».

В классе послышалось лёгкое гудение. Видимо, такое требование – выступить соло – означает что-то очень нехорошее. Конечно, здесь не театр и уж, конечно, не то, что дома, где я всегда могла показать, как хорошо научилась чему-то, а потом мне говорили: «Молодец, Леда, в следующий раз сделаешь это сама» – и угощали чем-нибудь очень вкусным.

Нет, у меня сложилось чёткое представление, что в школе сольное выступление имеет совершенно противоположный смысл.

Сестра Бенедетта не разозлилась, и я, хотя так и не смогла никогда полюбить её, осталась ей благодарна за это.

Она легко, но ощутимо ущипнула меня за щёку и улыбнулась.

– А теперь сделаем перекличку.

Я облегчённо вздохнула. Со временем я, конечно, поняла бы, что это неуместно.

Сестра Бенедетта начала вызывать по именам. Услышав своё имя, девочка вставала – её голова, словно гриб, поднималась над другими – и произносила: «Здесь».

Мария оказалась совершенно права. Любопытство – что женщина… Как только называлось новое имя, все сразу же оборачивались посмотреть на ту, которая отвечала. Никто не мог удержаться от любопытства. Всем нам хотелось знать, как она выглядит и что собой представляет. Поэтому вполне логично, что все повернулись и ко мне, когда сестра Бенедетта назвала моё имя. Я ожидала этого. В алфавитном списке я стояла последней, и это лишь увеличило внимание ко мне, что оказалось неожиданностью.

– Леда Ротко.

Я встала и сказала «Здесь», и класс тотчас отозвался эхом: «Ах!» и «Ох!», чего другим не досталось. Хотя это и показалось мне невероятным, но логика всё же подсказывала, что даже имя моё здесь выглядит неуместным.

Мне было весьма не по себе, но должна признать: я даже отдалённо представить себе не могла, что же такого страшного я способна совершить. Если в жёлтой гостиной я опасалась, что мой едва включившийся в работу разум вот-вот атрофируется, то всё же не сомневалась: пока тело моё недвижно, голова готовится к олимпиадам.

– Тише, девочки…

Воцарилась тишина.

Сестра Бенедетта оказалась лучше Графини. Она предусмотрела будущее и дала все необходимые ответы, чтобы мои одноклассницы посмотрели на меня спокойно.

– Вам следует знать, что папа Леды приехал из России. Поэтому у Леды такая странная фамилия. Папа Леды – скульптор. Когда немного подрастёте, попросим маэстро Ротко показать свои работы… Что скажете, дети?

– Дааааааа.

Странная? А почему моя фамилия должна быть странной? И потом, с чего она взяла, что можно попросить моего отца впустить двадцать четыре незнакомых человека в его мастерскую, если он никогда не пускает туда чужих людей, тем более детей?

Но самое главное, почему остальным девочкам достаточно было произнести «Здесь», и на том всё кончалось, а по моему поводу потребовались такие объяснения? Я ещё ничего такого не сделала, а уже понадобилось столько оправданий.

Утро прошло гладко до самой перемены, и я расслабилась.

В течение двух часов сестра Бенедетта требовала от каждой из нас, чтобы мы представлялись и рассказывали о своей семье. Всё в том же алфавитном порядке.

Поскольку в списке я последняя, то смогла услышать рассказы всех одноклассниц и успокоиться – со мной всё хорошо. Рассказав о своей семье, я ничем не буду отличаться от них. Мама, папа, два брата, домработница, собака, дом, сад. Не считая некоторых различий в числе или качестве обслуживающего персонала, братьев и животных, все мы жили примерно в одинаковых условиях.

Я отлично вписывалась в норму. Мне и в голову не приходило, что это удивительное ощущение сопричастности к школьному сообществу необычайно шатко, хуже того – необоснованно.

Впечатление это сложилось лишь потому, что, едва я закончила свой рассказ, прозвенел звонок и никто из девочек не успел задать мне вопросов или прокомментировать мои ответы.

Сестра Бенедетта сказала, что началась перемена, и я, успокоившись, даже почувствовала себя в силах раздавать советы:

– Теперь возьми портфельчик, открой его и съешь завтрак. Ноэми согласно кивнула в ответ.

Ноэми – самая лучшая девочка здесь, это ясно с первого взгляда. И всё же она выглядела такой же поникшей и растерянной, как и я, когда подумала, что меня привезли не в ту школу.

Да, я так думала, потому что теперь, рассказав о своей семье, я совершенно переменила суждение: ясно же, что нахожусь там, где нужно.

А что через несколько минут опять, в который уже раз, поменяю своё мнение, этого я знать не могла.

Как только сестра Бенедетта выпустила нас в огромнейший парк и предоставила свободу под присмотром сестры Миртиллы, которая должна была следить, чтобы с нами ничего не случилось, я обнаружила, что, откусывая своё яблоко, стою в окружении упакованных завтраков.

Что Ноэми рядом, ещё ничего не значило. Не слышно было даже её дыхания.

– Почему твои родители такие старые? – начала самая высокая девочка.

В силу своего физического превосходства она оказалась главной и словно узаконила допрос, после чего остальные долго не раздумывали.

– Почему не знаешь Отче наш?

– Почему у твоих братьев такие странные имена?

– Почему они уже учатся в лицее?

– Почему сегодня утром в школу тебя привезла не мама? А она у тебя вообще-то есть?

– Почему не ешь на завтрак печенье на солоде марки Туччи?

– Почему твой папа не работает?

– Почему ты назвала сестру Бенедетту синьорой?

Если бы я могла поменяться местами с яблоком, которое надкусывала, или спрятаться в нём, я согласилась бы всю жизнь накрывать на стол вместо Марии. Надеяться, что Ноэми скажет что-нибудь, было уж совсем нелепо.

Высказалась зато Людовика. Кроме Ноэми, она оказалась единственной, чьё имя я запомнила.

Это была самая красивая девочка не только из нас двадцати пяти, но из всех пятидесяти и, как я потом убедилась, из двухсот пятидесяти учениц. Она была так хороша, что в свои шесть лет выглядела красивее десятилетних девочек.

Людовика стояла по ту сторону круга и ничего не ела. Её не раскрытый ещё портфельчик лежал на гальке. Если оценить обе странности – её «ничего» и моё яблоко, – то, скорее всего, это она должна была бы оказаться в центре круга, а не я. Но никто из девочек почему-то ни слова не сказал ей. Мне же стоило лишь поднять на неё глаза и увидеть, как она хороша, чтобы понять причину.

Когда человек настолько красив, что тебе хочется снова и снова смотреть на него, чтобы запомнить его облик, когда он намного красивее того, что ты в силах удержать в своей памяти, значит, он может делать всё что угодно. Даже ничего не есть на перемене.

Презирая толпу, не имевшую к ней никакого отношения, Людовика прошла сквозь ограду из инквизиторских завтраков и встала рядом со мной. Посмотрев в лицо каждой из одноклассниц, она строго приказала:

– Уходите.

Ограда мигом разомкнулась и растворилась. Первой поспешила удалиться самая высокая и крупная девочка. Либеро и Фурио всегда говорили: чемпион мира в тяжёлом весе сразу понимает, когда перед ним оказывается человек лёгкого веса, который может его нокаутировать.

Всё равно не очень понятно. Чтобы стать настолько же высокой, насколько красива Людовика, этой большой девочке нужно было бы вырасти ещё метров на десять. По меньшей мере.

– Спасибо, – сказала я, выражая Людовике всю благодарность, какой преисполнилась.

Людовика остановилась передо мной и с превосходством, приводящим в трепет, спокойно приказала:

– Прочитай Аве Мария.

Я растерялась. Не этого я ожидала от моей блистательной спасительницы.

– Я так и думала… – улыбнулась она.

Людовика стала медленно обходить меня, оглядывая с ног до головы и наоборот и при этом сильно вытягивая ступни в балетных туфельках из белого шевро.

– Прочитай мне Ангел Божий, – предложила она, немного подумав. – Славься, Царица?

Только один шанс из миллиона был за то, что она шутит, но я ухватилась за него, подобно моему отцу – он привязывал себя к камню, над которым трудился, стоя на крохотном выступе с дрожащими от напряжения ногами, – и улыбнулась ей.

Людовика остановилась передо мной. Ноги вытянуты в струнку, а ступни так развёрнуты в разные стороны, что, казалось, их неудачно привинтили к пяткам.

Несмотря на странные положения, которые принимало её тело, в движениях Людовики оказалось столько изящества, что ей достаточно было лишь поднять руку, чтобы совершенно загипнотизировать меня.

– Если скажу тебе «Хвала Господу Иисусу Христу», что ответишь?

– Дасвятитсяимяего, – машинально и бесстыдно повторила я слова, которые, едва попав в Колледж, уже много раз слышала от сестёр.

– Ммм…

Если бы меня не трясло от волнения, Людовика, возможно, и не заметила бы, что я схитрила.

– Ладно, это не в счёт. Ты слышала, что говорят сёстры.

Она даже умна оказалась. Красива и умна. Когда же стану красивой и умной я?

– А если я велю тебе…

На какой-то миг я смогла задаться вопросом, отчего позволяю ей так обращаться с собой, и даже едва не взбунтовалась. Потому что она красива – таков был ответ, который мог парализовать меня на всю жизнь. И в таком случае бабушка должна была бы объяснить мне, что красота – это абсолютная власть, а не абсолютное состояние. Если ты красива, это не означает, что ты всё, но это значит, что ты можешь всё. Неплохая разница. Более того, чертовская.

Никто не должен был бы становиться красивым, я хочу сказать – чертовски красивым – до восемнадцати лет. Помещать такую красоту в начальные классы Колледжа – всё равно что провозгласить императором или монархом шестилетнего ребёнка. Учитывая исторический опыт, подобного, по крайней мере, лучше было бы избегать.

– … во имя Отца, Сына?..

– … и Святого Духа.

– Я не тебя спрашиваю!

Ноэми, шагнувшая вперёд, тотчас отступила и повесила нос.

– Ну же, Леда Ротко!

Я не думала, что можно до такой степени утратить дар речи. И решила изобразить полное достоинства молчание.

– Перекрестись!

Я скрестила пальцы, направила их в сторону Людовики, будто изгоняя дьявола, и поняла всю высокопарность своего жеста.

– Моя мама сказала мне, что вы атеисты.

Ноэми посмотрела на меня. Она тоже понятия не имела, что означает это слово.

– Моя мама знакома с твоим папой.

Выходит, Людовика устроила весь этот небольшой спектакль, чтобы сообщить мне, что её мама – подруга моего отца?

– Она знакома и с твоей мамой.

И даже с мамой.

Выходит, мы с Людовикой тоже в каком-то смысле уже подруги. Я снова попыталась улыбнуться ей.

– Моя мама сказала, что вы не верите в Бога.

Ноэми, в отличие от меня, с Богом была знакома очень хорошо. Она шарахнулась от меня так, будто я толкнула её. Я же, напротив, стояла словно каменная скульптура.

– Моя мама сказала, что я не должна разговаривать с тобой.

Сделав пируэт на кончиках пальцев, она удалилась вольной походкой, светлые волнистые волосы колыхались на спине.

Своё «спасибо» я вполне могла бы оставить при себе.

Ноэми подняла яблоко, покатившееся следом за Людовикой, и сунула мне в руку.

– Это правда, что ты не веришь в Бога? – спросила она, опустив глаза.

Впервые за весь день мне тоже наконец удалось задать вопрос. Подумать только, ведь если послушать Марию, так я слишком часто делала это.

– А кто такой Бог?

Ноэми подняла на меня глаза и слегка вздрогнула:

– Как это – кто такой Бог?

– Ну да. Кто такой Бог?

– Но не спрашивают, кто такой Бог!

– Почему?

– Потому что Бог – это… Бог!

– А…

Мы помолчали.

– Так кто же он всё-таки? – снова попыталась выяснить я.

Ноэми немного подумала.

– Не знаю. Но верю в него. А ты?

Я тоже немного подумала.

– Не знаю.

– Подумай как следует.

Я подумала.

– Не знаю.

Ноэми смирилась:

– Ладно. Но завтра скажешь. Иначе я тоже, наверное, не смогу с тобой разговаривать.

Час от часу не легче.

Удастся ли мне за один день познакомиться с этим Богом? Насколько я поняла, он жил где-то очень далеко. Я не знала где, но уж точно ещё дальше дедушки и бабушки.

– Почему ты осталась со мной, а не ушла с остальными? – спросила я Ноэми, немного подумав.

– Потому что боюсь их.

Мне, конечно, куда приятнее было бы услышать другое: осталась, потому что я славная, милая, весёлая или хотя бы «не так боюсь, как их», даже просто «не знаю почему».

Конечно, меня огорчил такой подход: она всего лишь не боялась меня. А это означало, что Ноэми – трусиха. И я тоже. Кого ещё мог не бояться трусливый человек, как не другого такого же труса?

Но мне некогда было придираться к мелочам, я решила примириться с таким ответом и поблагодарила её.

– Я тоже не боюсь тебя, Ноэми.

Прозвенел первый звонок. Перемена окончилась. Сестра Бенедетта чётко и ясно объяснила нам, что после первого звонка у нас есть ещё пять минут, чтобы вернуться в класс. После второго звонка мы все должны стоять за нашими партами.

Хотя я и не знала точно, сколько это – пять минут, но понимала, что очень мало. И уж точно недостаточно, чтобы выучить молитву Отче наш.

Будучи трусихой, я поступила, как в детстве, когда оказывалась в безвыходном положении: не в силах заплакать, я до предела задержала дыхание и упала без сознания.

* * *

Мой первый день в школе оказался очень недолгим. В Колледже Верующих занятия начинались в половине девятого и заканчивались в половине пятого. А я уже в одиннадцать вернулась домой. Если не считать тридцати минут на дорогу, то я пробыла в школе всего два часа. Рекорд, которым можно гордиться.

Я просидела дома целую неделю. После того, как обняла у калитки маму, температура у меня подскочила до сорока.

Пришёл врач, который не обнаружил ни простуды, ни кашля, ни особых симптомов, вообще ни единого признака какого-либо заболевания, но тем не менее я болела.

Повышенная температура, которая держалась ещё несколько дней, служила единственным способом, каким моё тело могло защитить того абстрактного жильца, что появился в нём с недавних пор и в данный момент оказался в довольно трудном положении.

Уже на следующее утро, по правде говоря, я чувствовала себя лучше. Спускаясь по лестнице в кухню, чтобы позавтракать, я услышала, как разговаривают у камина мама и Мария.

К сожалению, папу в это время, видимо, особенно переполняло творческое вдохновение, потому что грохот от его молотка стоял во всём доме. Я плохо слышала разговор, но смысл его всё-таки поняла.

Когда Мария везла меня из школы домой, она сказала, что не ожидала от меня подобного поведения. Стыдно устраивать такую сцену, словно я – грудной младенец.

– Ты же обещала, что больше не будешь вести себя так, выходит, твоё слово ничего не стоит… Пустые обещания! – заключила она, и мне стало ещё хуже. Я ведь никому не собиралась сделать ничего дурного, я только хотела, чтобы не делали плохого мне.

Конечно, я знала, что мама всегда в ужас приходит, когда я падаю в обморок. Поэтому я давно перестала прибегать к нему, хоть он и служил самым действенным средством добиться своего. И в тот день применила, не по думав.

В ту минуту, в панике, мне и в голову не пришло, что где-то очень далеко от школы, занятая своими делами, может быть даже слушая в гостиной запись Мадам Баттерфляй, мама может разволноваться.

– Я не подумала об этом, Мария, – уточнила я, когда она остановила машину в аллее у гаража.

– Плохо, – ответила она. – Всегда нужно думать, прежде чем делаешь что-то.

До приезда домой она больше не разговаривала со мной, поэтому у меня не нашлось возможности переубедить её.

И всё же, сидя на ступеньке лестницы и уткнув голову между балясинами, я слышала, как она сказала маме, что я ещё очень большой молодец, если всё обошлось только обмороком. Потому что это же чистое безумие – без всякой подготовки выставить ребёнка за калитку, а уж определить девочку в школу к монахиням – вообще сумасшествие. Ничего мне не объяснив предварительно. И если у вас самый большой сад в городе – это ещё не повод, чтобы отправить в религиозный Колледж девочку, которая даже понятия не имеет, кто такой Бог. Проводить целые дни на воздухе в моём возрасте – это очень важно, кто бы спорил, как похвально и то, что мой отец не пожелал объяснить мне, во что верить, а во что нет.

– В самом деле, в самом деле, – говорила она. – Однако… Свобода тоже должна быть ограничена, чтобы ею располагать.

Разговор несколько усложнился, и мама отняла руки от лица.

– Леда ведь могла умереть… – произнесла она.

– Да ладно… Будет вам, синьора!

– И в этом была бы виновата только я…

– Синьора, прекратите наконец… Сейчас у нас проблемы посерьёзнее!

Мама тяжело вздохнула.

– Сколько раз я вам говорила? Кому суждено сломать шею, тот найдёт тёмную лестницу.

– Да, ты права, Мария.

– Ну вот и слава богу. Не будем преувеличивать. Град ещё не означает неурожай.

Мария если уж начинала, то могла говорить без конца, а мне во что бы то ни стало требовалось немедленно выяснить одну вещь. Ещё со вчерашнего дня мучил меня этот вопрос.

– Мама… – позвала я из-за балясин.

Она подняла голову, и лицо её осветила улыбка, она подошла к лестнице, и наши глаза оказались на одном уровне.

– Вы с папой старые? – наконец спросила я.

Мама растерялась и даже как-то выпрямилась, стоя внизу.

Мы так и смотрели друг на друга. Глаза в глаза. Очень серьёзно.

Потом Мария недовольно фыркнула и вновь принялась яростно махать своей метёлкой.

– Тебе в школе это сказали, да? – спросила она.

Я молча кивнула.

– Не сомневаюсь. Мне тоже так говорили.

Я надеялась получить какое-то толковое объяснение, но и представить себе не могла, что оно окажется таким, какое я услышала.

– Я – последний ребёнок в семье. У меня было ещё семь братьев. Первый на двадцать лет старше меня.

Я не понимала, при чём тут эта история про братьев. Но под конец её рассказа кое-что для меня всё-таки прояснилось.

Мои родители не старые. Просто у них имелись ещё и другие дети, которые родились на десять лет раньше меня.

Я с облегчением вздохнула и широко улыбнулась Марии и маме. Плохо, конечно, если Мария сказала неправду и мои родители в самом деле старые, но в любом случае это уже не моя вина. Виноваты Либеро и Фурио.

* * *

Время, которое я провела дома, а не в школе, заполнилось множеством событий. Невысокая температура, ещё державшаяся, не создавала мне проблем. Разве что я ощущала некоторую слабость, впрочем приятную, и тепло, которое словно окутывало и вроде бы притупляло чувства.

Я стала чуть слабее слышать, поменьше разговаривать и немного хуже видеть. Словно плавала в чём-то. Всё казалось мне более мягким и сглаженным, будто по ночам кто-то специально шлифовал острые углы. Поэтому, когда мне сказали, что Бог – это не человек, а Бог, и всё тут, впечатление от такого объяснения оказалось не сильнее, чем взрыв бомбы для глухого.

Права Ноэми.

Бог был, и всё тут. Если ты верила, что он существует, – значит существует. А не верила – значит, его нет. Если верила, что существует, – он помогал тебе. А не верила – он занимался своими делами. Справедливо.

Бабушка верила в Бога, по-своему, но верила; отец совершенно не верил в подобные вещи. Мама верила, когда была маленькой, из-за бабушки, но сейчас больше не верила, из-за моего отца. Либеро и Фурио – тоже мне! Мария верила, но не доверяла. Ватту не разрешалось верить.

Сёстры в Колледже так сильно верили в Бога, что повенчались с ним, как мама с папой. Только сделали это в церкви, а мои родители – в мэрии. Мэрия – это церковь, где нет цветов и музыки и где венчают бесплатно.

Вот так и проходили дни. Я спрашивала, и все отвечали мне и объясняли. По очереди, на диване у камина. Каждый по-своему.

Отец, вытирая руки тряпкой, когда выходил из своей мастерской и поднимался наверх, в спальню.

Бабушка, сидя у каминного экрана, – профиль освещён жёлтым пламенем.

Мария, опершись на ручку огромной метлы или размахивая разноцветной метёлочкой из перьев.

Только мама ничего не говорила. Она приносила мне апельсиновый сок и, ожидая, пока выпью его, гладила по голове.

В течение недели я собрала достаточно сведений, необходимых, чтобы выжить в Колледже Верующих. Помимо того, что я узнала, кто такой Бог, что делают и о чём думают сёстры, что создание скульптуры – это работа и почему девочки не ели яблоки на завтрак, я отлично научилась креститься и читать Отче наш, Аве Мария, Славься, Царица, Ангел Божий. Этому меня научила бабушка, постепенно, день за днём.

Хотя бабушка, бесспорно, самый пожилой человек в нашей семье, она оказалась единственной, кто любое дело совершал, словно впервые в жизни. С ней мне всегда бывало невероятно весело, и никакого труда не составляло выучить молитвы. Она обучила меня им так же, как рассказывала по вечерам, когда оставалась у нас ужинать, историю Мадам Баттерфляй.

Хотя мне и сказали, что Бог есть, говорить тут больше не о чем, и что не имеет никакого значения, как он выглядит, всё же, заучивая наизусть молитвы, мне хотелось знать, худой он или толстый, высокий или низкорослый, светлые у него волосы или тёмные. Не так уж и многое меня интересовало, но хотелось бы знать, по крайней мере, носил ли он шляпу или нет.

Монархическое представление о Боге и всех остальных из его окружения, какое преподала мне бабушка, увлекло меня, подобно истории Пинкертона и Чио-Чио-сан[7]7
  Главные персонажи оперы Джакомо Пуччини «Мадам Баттерфляй».


[Закрыть]. После обеда я забиралась на стул возле окна и высматривала бабушкину машину на аллее у гаража, сколько бы времени ни приходилось ждать.

Стоило бабушке напомнить мне, что Бог – это царь, Мадонна – царица, а Иисус – принц, как у меня, словно у верноподданного, тотчас рождалось в душе настоятельное желание обожать их. Эта история так взволновала меня, что даже захотелось на какой-то момент поступить подобно монахиням, – обвенчаться с Принцем.

Я почувствовала себя немного виноватой из-за того, что плохо подумала о Боге.

По счастью, если он и в самом деле такой, как рассказывала бабушка, он не придаст этому значения. Я оправдала и родителей, о которых так плохо думала, возвращаясь в машине в то утро из школы.

Идея отправить меня в Колледж Верующих – не наказание. Почему они это сделали, я, по правде говоря, так и не поняла, зато мне стало ясно, что существуют какие-то различия, как между красками, и что я сама могу решить, что мне больше нравится.