Текст книги "Лабиринты чувств"

15

На работе и везде, где она постоянно бывала, эти внешние изменения гардероба не прошли не замеченными. Впервые увидев Милу в новом образе, все впадали в легкий ступор, после выхода из которого тетки начинали обсуждать, где это Мила прошла курс омоложения, и какой косметикой стала пользоваться. А мужчины говорили друг другу, что и раньше-то она была сексапильна, а сейчас вообще стала вызывающе, дразняще заманчива.

А Мила по-прежнему не пользовалась никакой косметикой. И не в смене брюк на юбку было дело. Мила подсвечивалась изнутри. И глаза стали блестеть, и губы стали ярче. Движения стали мягче, изысканней.

Мила чувствовала, что внутреннее начинает неконтролируемо проявляться в ее облике. И намеренно старалась вести себя еще суше, еще деловитее, искусственно остужая разгоряченную кожу, сиянье глаз, нетерпенье губ, ожидающих мгновенного слияния плоти.

Но Мила-то знала, что как только она овладеет Петей, то половина красок, так манящих сейчас, померкнет, и потому, нетерпимо желая его, не спешила ускорить их слияние, а расчетливо наслаждалась каждым мгновением своей охоты, одновременно трепеща от мысли, что одно неосторожное движение, взгляд, слово, могут навсегда спугнуть его.

Поэтому она переоделась в «охотничий» костюм, она вышла на «охоту». Но никто не мог и догадаться, что охота началась, и уж тем более – на кого эта охота. Даже ее подружки, зная неуемность, невоздержанность Милы в отношении мужчин, не предполагали, что все перемены в Миле связаны с новым, пока еще не мужчиной – мальчиком.

– Вадим, я у… приезжай.

Мила никогда совсем не интересовалась, где он, и что он сейчас делает. Если у нее появилось желание, то будь добр, приезжай. Когда Мила с ним познакомилась, он был уже владельцем устоявшейся фирмы, а она только-только начинала свой бизнес.

Но она развивалась и выросла, выросла в крепкую, авторитетную, солидную организацию, имеющую и вес и значение. А его фирма так и осталась на том же уровне, на котором они познакомились.

Да, ему хватало денег, чтобы содержать и жену, и семью, и машину, но и только. Даже по работе Мила иногда кое-что делала для него бесплатно. А когда они встречались, то везде расплачивалась только она, безжалостно и властно пресекая его позывы.

Вот и сейчас она сидела в ресторане и ждала его. Ждала, чтобы расслабиться. Ей почему-то было проще отключиться от дел, забот, когда он был рядом. Наверное, он уже для нее был как подруга, как кабинет психотерапевта, только с его появлением голова у нее совсем раскрепощалась от забот, только с его появлением начинался настоящий отдых.

– Милочка, я здесь.

– Как ты долго добирался!

– Я мчался к тебе как ветер.

– От такого ветра даже белье не полощется.

Странные их отношения для них были привычны и для обоих удобны. С того времени, как Мила разрулила все проблемы Вадима, с момента, как она им овладела, он попал в какую-то интересную зависимость от нее, прибегая по первому ее зову.

Надо сказать, что она этим не очень злоупотребляла, и разбавляла близость с Вадимом близостью с другими сменными «друзьями». А она тоже как-то странно попривыкла к нему, странно именно для себя.

Она, так трепетно и так придирчиво относящаяся к телу партнера, почему-то терпела уже поплывшую фигуру Вадима, уже явственный семимесячный его животик, то, что она на дух не терпела у мужчин, говоря, что если мужчина может видеть свое хозяйство только в зеркале, то это уже не мужчина, а беременная лошадь.

– Ласточка, твой муж, он что, до сих пор…

– Наконец-то, а то мне стало уже казаться, что твой животик задавил все твои желания и функции.

– Да что ты, Милочка, я всегда…

– Ладно, ладно, поехали.

С момента расставания с первым Мужем, и как только завелись деньги, Мила всегда снимала для себя квартиру, о которой никто не знал. Нет, конечно, две близких подруги знали об этих съемных квартирах и тоже иногда ими пользовались.

А Мила держала эти квартиры, чтобы не зависеть от времени суток, от мужа, которые то были, то не были; у нее всегда были в ее круге знакомств два-три мужчины, помимо Вадима, готовых по любому свистку примчаться к ней. А ее ненасытность внезапно требовала легкости в доступности постели.

Отметая надоевших мужчин, Мила меняла и квартиры. Вот и сейчас она произвела очередную смену квартиры, но в этот раз уже никто, даже эти две подружки, не узнали о ней. Эту квартиру Мила стала готовить под Петю.

Ах, эти близкие подруги. Говорят, что женской дружбы не бывает. Хотя что и как мы называем этим словом? Возможно, ее и не было, или была? Да и кто вообще это говорит? Просто как-то само собой получилось, что о каких-то вещах, про которые она больше ни с кем не разговаривала, знали они.

И какую-то ее жизнь, не известную даже для самых близких к ней людей, они тоже знали. А с ними все происходило само собой. Друзьями, подругами специально и по заказу вряд ли становятся.

А они знали друг друга еще со школы, чуть ли не с первого класса, но в то время они были еще просто одноклассницы и продолжали оставаться такими еще лет пять после того, как они закончили школу. И первоначально, как ни странно, их сблизило увлечение, борьба за первого ее Мужа. Борьба, которую Мила тогда выиграла.

Выиграла на радость или на горе себе – это уже совсем другой вопрос, но выиграла. И эти подружки гуляли тогда на ее свадьбе, поздравляли ее. А затем они учились в разных институтах, но потому, что у Милы двери дома всегда и для всех были открыты, они встречались, в основном именно у Милы дома, встречались постоянно.

Подружки, уже не претендуя на ее первого Мужа, часто бывали у них. Вместе с ее Мужем встречали ее из роддома, а как она сейчас понимала, это он вместе с ними встречал ее.

А потом начался развод Милы, и начались свадьбы подружек. Они были свидетелями и ее первого развода и последующих браков-разводов. Опять-таки само собой получалось, что и она была на их свадьбах, и они выслушивали горестные речи и сетованья Милы.

Какой бы стойкой она ни была, как она ни владела собой, но любому, даже самому крепкому котлу требуется выпустить пар. И именно подружки были громоотводом, по которому Мила разряжалась. После этих минут слабости Мила, правда, говорила самой себе, что не надо никому доверять, показывать свои неприятности, свое горе, но куда же против природы попрешь.

А подружки хорошо погуливали до своего замужества, и Мила была в курсе всех их приключений, даже участвуя в них, участвуя сторонним наблюдателем, помощником, что давало ей полную информацию об этих загулах. Но ни разу, нигде, никогда она даже намеком не обмолвилась об этой разгульной юности подружек.

И потому они тоже, глядя на нее, трепали языком о чем угодно и сколько угодно, и даже больше, но про Милу, про Милу они как будто ничего не знали, и максимум, что из них можно было выжать, это – спросите у нее самой, мы этого не знаем.

Поэтому Мила и доверяла им знание про свои съемные квартиры, и разрешала им ими пользоваться, но не постоянно, и только по предварительной «записи», она-то держала эти квартиры, чтобы самой не оказаться со своим «другом» на улице, в час, когда уж очень хочется. Конечно, сейчас уже их встречи не были так часты, так интенсивны, как раньше, но все же и сейчас они были постоянны.

Мила два-три раза в неделю обязательно ходила в бассейн. Занимаясь плаванием с раннего детства и добившись хороших результатов, она умудрилась не набить оскомину, как практически все, кто с ней плавал, она сохранила все тоже детское трепетное отношение к воде и по-прежнему наслаждалась ею.

И, в конце концов, вытащила и подружек в бассейн. Они, поначалу сопротивлявшиеся, сопротивлявшиеся потому, что совсем не ощущали вкуса воды, потом сообразили, что это место, где (когда Мила наплавается) можно спокойно, не торопясь, поболтать с ней обо всем, о чем угодно.

Делать то, на что у нее никогда нет времени, но что так необходимо, когда живешь, когда есть те, с кем можно перемолвить слово. И вот они тоже (глядя на Милу и видя, что она вроде бы все та же, но почему-то ощущения от нее уже другие) озабоченно спрашивали ее: слушай, подруга, что-то в тебе не так, надо бы тебе обследоваться. А Мила отвечала: «Да что вы, девчонки. Все в порядке, наверное, просто устала».

16

Петя впервые увидел ее в новом облике. Мила сидела за своим столиком в кафе. Обычный кофе и сигареты. Петя как будто споткнулся у столика. Остался стоять. Покраснел. Молчит. «Так долго нельзя, помрет от желанья и сбежит», – подумала Мила.

– Привет. Садись.

– Привет.

– Расскажи что-нибудь.

Но Петя молчал. Мила нарочно не переходила на французский, чтобы оставить и себя, и прежде всего Петю в этом мире, а не перескочить на поле игры. А Петя, остолбеневший, сам не мог ничего сказать, и стихи и французский, застряли у него, подавленные новым впечатлением.

Почему и как ее новый вид подействовал на него таким образом, совершенно непонятно. Очевидно, он сам уже внутренне был готов к переменам, только еще не чуял, что за перемены ждут его.

Был готов к тому, что на него откроют «охоту», но еще не был готов к тому, что это именно на него будут охотиться, это именно его будут заманивать в западню, именно он будет жертвой, результатом этой охоты, хотя уже и страстно желал этого, еще не зная об этом. И подавлен был именно этим самым неосознанным пониманием, что вот он, жертва, вот он, дичь, дичь, стремящаяся поскорее попасть на жертвенник.

– Извини, я уже ухожу. Пока.

Мила решила не насиловать мальчика своим присутствием, пусть придет в себя.

– Я приду завтра, – не то утвердительно, не то вопросительно выдавил из себя Петя.

И эти слова он произнес помимо своей воли. Они сами произнеслись. Сами сказали: вот он, я. Вот он, я, готовый на заклание. Готовый к тому, что ты захочешь.

Но и завтра, и несколько следующих дней Петя напрасно ждал ее. Он, уже примеривший на себя платье жертвы, одежду добычи, ждал и начинал томиться оттого, что она, охотница, не идет. Не идет свершать жертвоприношение. Уже изнывал в желании скорее, скорее, скорее….

Но и, изнывая, еще не мог четко для себя сформулировать, определить, что это именно Мила виновница томления, что все мучение связано только с ней. И не знал, что мучение-то еще впереди. Оно начнется когда, наконец, он сам опознает: из-за кого и зачем он ходит в кафе это. Из-за кого и зачем он встречается с Милой.

Она же, охотница, сознательно оттягивала их встречу, с тем, чтобы и в Пете тоже зажегся огонь желания, желания именно ее. Сознательно и, в тоже время, природно-естественно, незаметно для себя. И действительно, когда через несколько дней они увиделись, то казалось, что в Пете произошли изменения.

Он как бы вернулся на год назад, к началу их встреч. Тогда, в начале их знакомства, он краснел, робел, молчал. Краснел, выдавливая из себя фразы, и лишь с течением времени, привыкнув к Миле, привыкнув к ее общению, уже стал произносить какие-то слова не связанные со стихами и не по-французски.

А сейчас, казалось, все вернулось вспять. То же косноязычие, те же приливы краски к лицу. И только взгляд, ранее бывший общим, теперь, казалось, стал проникающим, раздевающим и, одновременно, пугающимся своей смелости, пугающимся реакцией самого себя на открывшееся увиденное.

Он неожиданно открывал для себя открывал Милу, открывал, что это к ней он, оказывается, пришел, это на нее он смотрит. Смотрит, уже понимая значение своего взгляда и, поэтому, пугаясь его. Пугаясь и новизны того, что уже видел тысячу раз, и того, что это увиденное будоражило в нем. Пугаясь слов, которые сам и произносил, которые так легко раньше просто изливались из него, а сейчас, ему казалось, раздевающих его.

И он начинал ощущать себя голым перед ней, сказав лишь пару фраз. Ее же саму он в это время «не видел», он растворялся в ней, и, слушая, не слышал слов, которые она говорила.

Приходя к ней, он просто попадал в чудесный заколдованный замок, а что там происходило, начинал понимать, осознавать лишь много позже, да и то лишь частично. Он начинал чувствовать сладкую порочность своих слов, своих взглядов, своего присутствия рядом с ней.

С другими так никогда не было. И Петя это тоже начинал ощущать. Когда он и обнимал, и целовал, и трогал девчонок, то это было как-то обыденно, весело, приятно, но почему-то привычно-обыкновенно, хотя для него еще рано было говорить об опыте привычки, а, приходя к Миле, он проваливался в дурманящую пропасть еще не желания, а какой-то преступно-порочной откровенности.

А Мила, Мила отлично все это видела и чувствовала. Мальчик уже попробовал наживку, уже прилип одной лапкой к ловушке. Надо бы двигаться дальше к цели, к концу охоты. Но… но Мила-то была и охотницей и теперь уже и жертвой, жертвой, из-за которой она и стала охотницей.

И она уже рассудочно растягивала приближение желанного финала, наслаждаясь каждым мигом. Каждым мигом их встреч и каждым мигом врозь. Островок чувственности, возникший внутри Милы, теперь постоянно излучал дурманящие краски. Они могли быть радостными или горестными, но они были, и сладостная истома теперь все чаще охватывала Милу.

Пьянящее удовольствие наполняло ее и от предчувствия встречи и от послевкусия при расставании. В этой зыбкой нирване теперь непрерывно нежилось ее желание, и продвигать события становилось все трудней. Понимая, что Петя, возможно, уже на крючке, она и сама все больше и больше попадала в ловушку, все глубже, все неотступнее погружаясь в извилистый лабиринт изыскано-непонятных мечтаний.

Она теперь все чаще и чаще начинала замечать, что ее желание Пети совсем не то желание, которое она привычно изливала на мужчин, и совсем может быть и не желание вовсе, а искушение, и эта подмена слов тоже завораживала, манила, демонически тая удовольствие, или страдание, или вместе и то, и другое.

Петя сидел за ее столиком. Если раньше он неотрывно смотрел на нее, а ее взгляд равнодушно и рассеянно скользил по окружающим, лишь на мгновение задерживаясь на нем, то теперь и он смотрел все время в сторону от нее. Казалось бы. Просто даже он почувствовал, что смотрит на Милу хищным, нескромным, взглядом вымогателя, который, несомненно, привлечет внимание всех окружающих.

А ему тоже почему-то не хотелось бы афишировать, раскрывать свои желания. Странно, что он, никогда до сих пор не скрывавший ничего и ни от кого, все свои связи скорее рекламировал, а уж его мать была первой поверенной в его отношениях с девчонками, как и с его друзьями.

Он, считавший вполне нормальным рассказывать про «это», как-то и почему-то ото всех умолчал даже начало своих встреч с Милой, хотя это начало видела его мать, и, собственно, она же их и познакомила. Поэтому, стараясь глядеть в сторону, он только бросал на Милу воровские взгляды. Впрочем, все его старания были тщетны. Он так часто бросал эти взгляды в ее сторону, что видел ее непрерывно.

– Петенька, перестань вертеться, остановись.

Приказывать, убеждать Мила умела. И хотя сказала она это буднично, делово, и Петя подчинился, но и сказала она обнадеживающе, так, что Петя стал ждать продолжения сказанного. Теперь любые их слова, любые точки, любое окончание не было на самом деле окончанием, финалом, а лишь началом чего-то нового, нового желанного, желанного для них обоих.

А Мила поняла, что это место встреч, где все ее знают, где иногда бывает мать Пети, исчерпало себя.

– И знаешь, Петя, давай сюда больше не приходи, ты мне мешаешь работать.

– Мила, ты меня изгоняешь?

– Отсюда, да. Если хочешь меня видеть, то по вторникам и четвергам я в бассейне на … с 9-ти.

Петя понял, что его не прогоняют, а скорее наоборот, и восторженно выдал: «Хотела б я свои мечты, желанья тайные и грезы в живые обратить цветы, – но… слишком ярки были б розы!» (М. Лохвицкая)

17

Пожалуй, только с Вадимом Мила была не так требовательна, не так жестка, как со всеми остальными мужчинами. Или чувствуя, что от него не будет никакого сопротивления, или уже так давно зная его, что перевела отношения с ним на другой уровень.

Ведь в самом начале она не то, что была с ним груба и жестка, а нагло-жестока, подавляя всякий зародыш его сопротивления. И неожиданно, она для него тоже стала желанной, он мчался к ней по любому зову, что уж говорила на это его жена, знала ли она об этом, неизвестно.

Но он сам изнывал, не слыша ее приказов, мучился без ее требовательно-наглого тела. При всем этом никогда не звонил ей. С самого начала их отношений Мила запретила ему это делать не по работе. «Только я, только мое желание, только по моей просьбе мы будем встречаться, а иначе – ничего не будет», – так она ему сказала, но ему и не хотелось разрушать это.

И их встречи были почти что регулярными. Раз или два в неделю они уж точно встречались. И с появлением Пети их встречи не прекратились, а возможно даже участились. Теперь, при пробудившейся мечтательности, тело Милы стало еще более требовательным, еще более жаждущим, еще более томящимся.

И неожиданно с Вадимом Мила, и так менее настойчивая, чем с Мужем или другими «друзьями», стала и более нежной. Правда, так же как и со всеми, эта нежность у нее была какой-то изуверской, но с другими-то она нежной и вовсе не была. И как-то странно для себя Мила стала замечать и животик, и уже отвисающие бока Вадима, но совсем без отвращения.

Хотя именно это отвращало ее от мужчин, она считала, что так нельзя распускаться, что так совсем неудобно и неприятно заниматься «этим», для нее эти вещи были просто неприемлемы, как неприемлема для нее была неопрятность. А вот надо же, с Вадимом у нее получалось, и он, его вид совсем не отталкивал ее, хотя и уж сильно не возбуждал, скорее она просто не замечала, не обращала внимания на его вид. Хотя эта ее фраза – «мужчина хорош, если он хорош раздетым» – приводила в восторг ее подруг, и они, при возможности, без устали цитировали ее.

18

Во вторник в 9 часов Мила уже выходила из бассейна. Зная, что Петя наверняка придет, она специально пошла в бассейн раньше, чем обычно, и теперь, наплававшись досыта, направлялась к своей машине.

– Salut, tu vas oй? Tu pars déjà? Et la рiscine? (Привет, ты куда? Уже уходишь? А бассейн?) – догнал ее запыхавшийся Петя.

– Mais je la dйjа fait, ai fini le travail. Si tu veux, je peux t’ammener a l’institut? (Да я уже все, отзанималась. Хочешь, отвезу тебя в институт?)

– Mais tu, as faim apres la piscine? (Но ты, наверное, голодна после воды?)

– J’essuierai. (Потерплю.)

– Non, si tu veux m’ammener on y va, mais on mange d’abord. (Нет, если хочешь меня подвезти, то поедем поедим сначала.)

– D’accord. (Согласна.)

Петя и сам не понимал, почему заговорил про еду. Очевидно, то, что Мила повезет его в институт, было слишком кратким, коротким действием, и подспудно еда, другое попутное занятие, вносило больше смысла и удлиняло это предполагаемое перемещение их от бассейна к институту.

Мила ездила сама, ровно столько же, сколько с шофером. Хотя удовольствия от вождения она не получала, но автомат облегчал вождение, а отсутствие посторонних – водителя – давало ощущение независимости.

Так что, даже приехав на машине с водителем к себе на работу, она всегда отсылала его за своей машиной. И часто бывало так, что Мила и на работу и с работы приезжала на машине с водителем, а он, привезя ее, ехал и за ее машиной, пригоняя ее то к работе, то к дому.

Сели в машину. Впервые они оказались наедине. Привычно-знакомое окружение собственной машины успокаивало внезапную тревогу оттого, что он шел за ней, оттого, что он сел рядом, оттого, что рядом никого не было. Но его ли или все же ее тревожное напряжение влекло своей неопределенностью их обоих.

– Tu finis toujours tôt avec ta piscine? (Ты всегда так рано заканчиваешь с бассейном?)

– Mais non, de fois a fois. (Да нет. Когда как.) – Мила тронула машину в сторону ближайшего ресторана, благо начинается время lunch-time, можно поесть спокойно, пока еще никого нет.

Петя разболтался. Была отвлеченная, независимая, благодатная тема – автомобили. Петя восторженно пел дифирамбы ее машине, одновременно обсуждая достоинства и недостатки других автомобилей.

А Мила думала: «Что дальше? Вот он рядом, наедине, пусть и в машине. Что-то новое? Нет. Такой же ни к чему не обязывающий треп. Только еще более раскованный и свободный, но это только прикрытие возникшей напряженности, неловкости. – Они наедине, рядом». Мила так глубоко ушла в свои рассуждения, что уже не слышала, что он говорил.

Внезапный ожог. Его рука коснулась ее колена. Мила едва удержала машину. Вся взмокла. Прилила краска к лицу. Затвердела грудь. Сладко онемели ноги.

– Петя, tu est fou ou quoi? (ты, что обалдел?) – его пальцы медленно двинулись, но не привычно для Милы вверх от колена, а вниз, к голени. – Arrête tout de suite! (Сейчас же прекрати!)

– Je fais quelques choses pas bon? (Я что-то не так делаю?)

– Tu dois pas faire comme ça! (Ты вообще так не должен делать!)

– Pourquoi? (Почему?)

Его пальцы легко скользили по икре, по голени, то чуть останавливаясь, то делая замысловатые зигзаги, едва касаясь ее кожи, как нежное дуновение ветерка, как рассвет, трогающий золотистыми лучами еще темные от сна края облаков, и уж совсем не так, как привыкла Мила, как делают похотливые мужчины.

Его прикосновения были похожи на игру котенка с конфетным фантиком – легкие, быстрые и в тоже время вкрадчиво нежные. Мила совсем не знала таких прикосновений, и они были для нее пугающе-говорящими, пробуждающими то, чего она ранее и не знала и не ведала, и даже не догадывалась, что так может быть, что так могут дрожать ноги, так прерываться голос, так неосторожно страдать.

– Eh, arrêtte, je t’en prie! (Ну, перестань, я прошу тебя!) – впервые в голосе Милы прозвучала просьба, впервые, наверное, в жизни, – никогда раньше, даже когда о чем-то просила, не звучала у нее мольба, а всегда подспудно присутствовал приказ, жесткая требовательность. Сейчас же Мила изнемогла от его прикосновений. Охваченная истомой, она облегченно вздохнула, когда он наконец-то убрал руку от ее ноги.

– Ne fais jamais comme ça! (Никогда так больше не делай!)

– Мила!

– Jamais! (Никогда!)

Ей казалось, что она твердо и жестко произнесла эти слова. А на самом деле за железной несгибаемостью их произнесения чувствовался аромат призыва, поощрения и желания. Но этот чувственный окрас был уже независим от осознанного желания Милы прекратить это сладкое мучение, начавшееся от его прикосновений.

Они молча вышли из машины, молча зашли в ресторан, молча поели. И лишь когда она подвезла его к институту, он сказал: «Мила, je voulais pas te faire mal». (я совсем не хотел тебя обидеть.)

– Je le sais, (Я это знаю.) Петя. Salut. (Пока.)

– A bientôt, (До встречи.) Мила.