Текст книги "Красавчик"

Митька-«плакальщик»

Красавчик поднялся с травы вслед за Митькой и потянулся к куртке, но Митька остановил его.

– Куртку-то оставь!

Красавчик с удивлением посмотрел на него.

– Не поймешь, что ли? – продолжал Мить ка. – Ведь к дачникам мы пойдем, а там и на фараона налететь можно… В куртках идти не годится.

Красавчик недоумевал.

– Да как же идти тогда?

– А так. В сорочках прямо. Это даже лучше: ведь погорельцы мы будем.

– Погорельцы?

Красавчик так и застыл на корточках, протянув руку к курткам, валявшимся под кустами. Лицо его выражало страшное недоумение и стало до того потешным, что Митька звонко расхохотался.

– Ну, да, погорельцы, – сквозь смех пояснил он, – ну значит, после пожара. Папенька с маменькой сгорели в огне, сестра-малолеток тоже, а мы еле выскочили прямо в рубахах… Штаны люди добрые дали, а то бы и вовсе нагишом пришлось по дачам ходить…

Красавчик не мог понять, шутит Митька или говорит серьезно. Шманала то и дело прерывал свою речь смехом, так что под конец Красавчик тоже начал улыбаться.

– Ты не смейся, – заметил Митька, – я ведь всурьез говорю, – и продолжал уже вполне серьезно: – Комедь мы такую сломаем: братья мы с тобой, жили с родителями в деревне Сороки, под Питером. Две недели тому погорели. Три дома сгорело в деревне, ну и наш тоже. Ночью мы из огня выскочили, в чем были, понимаешь?

Красавчик начинал понимать. Он подивился в душе изобретательности приятеля.

– Тятька с год тому помер, – плаксивым тоном заправского нищенки продолжал Митька, – помогите, милостивцы сиротиночкам бедным. Мамка сгорела… Бездомные мы, бесприютные… Одежонки нет ли какой, благодетели?

Митька нараспев вытянул это жалобным голосом в то время, как глаза его лукаво усмехались Красавчику.

– Ну что, здорово? – торжествующе спросил он.

Красавчику Митька напомнил нищенствующую армию Крысы. Юные рабы горбуньи точно таким образом выклянчивали подачку, выдумывая разные небылицы, чтобы разжалобить сердобольного прохожего. Сам Красавчик не прибегал к подобным приемам и поразился, откуда они у Митьки. Ведь Митька презирал «плакальщиков» и всегда промышлял лишь благородным ремеслом «фартового»[15]15
  Фартовый – карманный вор. Это же слово определяет у воров также ловкость и пронырливость.


[Закрыть].

Он не мог скрыть от приятеля своего удивления.

– Где ты наловчился этому? Митька самодовольно улыбнулся.

– Я все смогу. Да и не трудно быть «плакальщиком» – это каждый может. Вот пошманать попробуй! – Митька многозначительно кивнул головой, как бы желая выразить этим движением всю трудность своего ремесла. В нем заговорила своеобразная профессиональная гордость. – Да, пошманай-ка! – не без важности добавил он. – На первом пистончике[16]16
  Пистончик – маленький наружный или жилетный карман.


[Закрыть] заметут…

Митька махнул рукой с солидным видом многоопытного, знающего человека и продолжал с легким презрением в тоне:

– А скулить – это плевое дело. Скулить всякий может…

– А я вот не могу, – тихо и как бы виновато проговорил Красавчик.

– Ну, это ты!

Красавчик покраснел слегка: в голосе Митьки звучало странное безнадежное осуждение. Митька хотя и любил Красавчика но в глубине души таил горькую мысль, что из него ничего «путного» не выйдет.

– Ну, заговорились мы! – спохватился Митька, поднимая глаза к солнцу. – Уж второй час, поди. Снарядимся-ка в путь!

Он выпустил поверх брюк сорочку и опоясался тонким ремешком от штанов.

– Вот так. Валяй-ка и ты.

Грубые холстинные сорочки могли сыграть роль блуз. Красавчик заметил это, и в нем замаячила надежда уговорить Митьку вообще ограничиться таким костюмом: несмотря на наружное равнодушие, ему совсем не улыбалась мысль ходить по дачам, собирая милостыню. Но Митьку трудно было уговорить.

– Сказал тоже! – возразил он. – А это куда денешь?

Он обернулся спиной к приятелю и ткнул себя кулаком между лопаток.

На сорочке стояли какие-то черные знаки. Красавчик не умел читать и потому не понял их значения.

– Что это?

– Буквы: пе, те, эм, – пояснил Митька (когда он впервые попал в тюрьму, его там обучили грамоте). – Это значит: петербургская тюрьма малолетних. Понял?

Красавчик кивнул головой.

– Долго находишь в таком костюме-то? – продолжал Митька. Теперь мы пока клеймо землей затрем – ну, на раз сойдет… А потом новые рубахи нужны.

Красавчик молчал, соглашаясь с Митькой. Раз на сорочках имелись клейма, они не могли быть безопасными.

Следуя указаниям друга, он взял горсть земли и принялся натирать ею спину Митьке, пока грязное пятно не закрыло предательских букв.

– Пониже тоже потри, – наставлял Митька, – на лопатке тоже можно – пусть рубаха выглядит грязной, а то одно пятно на спине тоже не ладно.

Потом он собственноручно занялся Красавчиком. Минуту спустя, сорочки мальчиков покрылись слоем грязи, точно друзья целую неделю провалялись в болоте.

– Вот так хорошо! – не без удовольствия заметил Митька, обозревая свою работу. – Ни один леший не додумается теперь, что у нас на спинах было. Ну, возьми котомку и айда!

– А куртки? – вспомнил Красавчик.

– Мы их в кусты запрячем. Тут никто не найдет.

В испачканных рубахах, босиком и без шапок друзья представляли собой довольно печальную картину. Митька понимал это и смеялся, запрятывая куртки в кусты.

– Таким, как мы, обязательно подадут. Барыни – они жалостливые, пожалеют сирот.

А Красавчику не по себе было от этого смеха. Тяжелое давило душу. Им овладела та же тоска, что томила постоянно у Крысы.

Он побрел за Митькой с тем же грустно-покорным видом, с каким каждое утро выходил из логова горбуньи за сбором милостыни. Для него померк как-то сразу ясный день, птицы словно запели тоскливее. А ручей… Красавчику чудилось в его беспокойном ропоте что-то угрюмое и даже зловещее.

Митька, наоборот, вел себя так, словно собрался на веселую потеху. Он шутил, смеялся над своим плачевным видом и сиротством. Вообще он точно переродился. Хмурый, замкнутый у Крысы и в тюрьме, он в лесу вдруг переполнился жизнерадостностью; она так и брызгала из него. Это и радовало и удивляло Красавчика: он был рад перемене в друге, в то же время удивлялся, как можно быть веселым, когда идешь на такое постылое дело, как нищенство. Веселость Митьки поражала еще тем, что он, презиравший «плакальщиков», словно радуется тому, что превратился вдруг в «плакальщика». Этого Красавчик никак не мог понять.

Какая-то узкая быстрая речонка преградила путь. Голубой ленточкой извивалась она в высоких холмистых берегах, то разливаясь тихим прозрачным озерцом, то широкими складками гоня струи воды… В них золотом дрожали солнечные лучи и уродливо расплывались отражения сосен, глядевшихся в воду с уступов берегов.

Нужно было перебраться вброд. Митька уверенно сошел в воду, засучив штаны.

– Мелко тут, – не оборачиваясь, сказал он. – Иди за мной, только не поскользнись – скользкие камни тут.

Течение било в босые ноги. Они скользили на камнях, и на каждом шагу можно было упасть. Митьку даже это забавляло. Он балансировал, сопротивляясь течению, и хохотал.

– Ха-ха! Хорошо бы в одежде искупаться! Тогда бы мокрые мы еще больше настреляли… Верно, Мишка?

Красавчик не выдержал. Веселое настроение приятеля его начинало злить. Последняя шутка вывела из себя.

– И чего ты радуешься-то? – со злобой крикнул он.

Митька в это время выбирался на противоположный берег. Возглас приятеля заставил его обернуться. С лица его не успела сбежать еще веселая улыбка, и в глазах светились лукавые огоньки. Красавчик насупился.

– И чего радуешься-то? – повторил Красавчик. – Рад, что в «плакальщики» записался?

Погасла улыбка на лице Митьки. Что-то хмурое набежало. Он пытливо поглядел на Красавчика, точно желая проникнуть в глубину его души. Вспыхнуло в нем странное чувство; оно обычно появлялось, когда задевали в нем гордость карманщика и тогда Митька был способен на ножовую рас праву.

– А ты-то чего поешь? – начал он медленно и как-то зловеще.

Но вид унылой фигуры приятеля, бредшего по воде, казавшейся несчастной, обездоленной какой-то, подавил злое, готовое вырваться наружу. Сострадание родилось в душе, проснулась хмурая ласка. Митька улыбнулся и протянул руку приятелю.

– Давай пособлю…

А когда Мишка очутился на берегу, он добавил, не выпуская руки друга и глядя куда-то вглубь леса:

– Из-за тебя я «плакальщиком» стал. Без тебя разве пошел бы я стрелять?

И в голосе Шманалы чувствовался ласковый укор; так укорять может только любящий отец или старший брат. Красавчик почувствовал себя виноватым. Ему вдруг жалко стало, что он обидел приятеля.

– Верно, из-за меня, – тихо сознался он. – Не сердись на меня: мне тяжело так…

Митька слегка пожал руку Красавчика и промолвил сочувственно:

– Знаю, у Крысы тебе тоже тяжело было – видал я. Только все, брат, это ерунда. Не унывай. Ведь раз какой-нибудь и пойдем-то… Вот те крест, что больше не пойдем. А смеюсь я потому, что смешно будет околпачивать сердобольных барынь. Сам увидишь, что весело будет… Погорельцы, бедные братья, увинтившие из тюрьмы. Не смешно ли?

Митька снова расхохотался. Смех его подействовал даже на Красавчика: он слегка улыбнулся.

– Ну вот, так-то лучше! – поймал улыбку Митька. – И чего, право, печалиться, когда хорошо так тут!

И верно, хорошо было. Стройные стволы сосен высились кругом, тихо покачивая мохнатыми верхушками. Солнце светило сквозь них, золотым кружевом переливаясь по мягкому слою сухой хвои, устилавшей землю. Справа речка сверкала, извиваясь в зеленых берегах, и шептали о чем-то непонятном ее торопливые воды. Лесной жаворонок задорно сыпал сверху коротенькую трель, словно приглашая веселиться вместе с ним. И только одинокая кукушка где-то далеко-далеко повторяла свой вечный тоскливый вопрос.

Красавчик невольно поднял взор кверху. Раскидистые ветки сосен, казалось, плавали в голубом небе, уходя в его бездонную глубину. Вот с одной из них вспорхнула темная точка, нырнула ввысь, в золотистое солнечное море, и звонкая трель коротенькой песни посыпалась оттуда. Птичка описала круг и снова опустилась на ветку, а где-то в другой стороне ей ответила такая же звонкая веселая песнь.

– Верно, хорошо! – вслух подумал Красавчик и тихий восторг наполнил его… Светлая радость затеплила огоньки в глазах и даже пробилась легким румянцем сквозь щеки. Он засмеялся без всякой причины: стало вдруг радостно и легко.

– Давно бы так! – одобрил Митька. – Хныкать нечего тут. Все хорошо и весело. Споем-ка!

И, не дожидаясь ответа, он затянул звонким альтом:

 
В Петербурге я родился,
Воспитался у родных,
Воровать я научился
С самых малых лет своих…
 

Это была ухарская песня воров, которая больше всего нравилась Митьке. Ее бесшабашный мотив, в котором проскальзывала порой грусть, был как-то не у места среди торжественной лесной обстановки. Красавчик сразу почувствовал это и ему показалось, что эхо, как-то недоумевая, разносит звонкий голос друга:

 
Имел английские отмычки,
Имел я финское перо,
Я не боялся ни с кем стычки,
И мне зарезать все равно…
 

Митька оборвал вдруг песню, словно смутившись чего-то. Последняя нота замерла где-то вдали тоскливым откликом, слившись с далеким криком кукушки. Тоскою повеяло.

– Не выходит что-то песня, – как бы удивился Митька. – С чего бы это? Ведь всегда хорошо выходило…

Он покачал головой и на минуту погрузился в раздумье. Потом поглядел на Красавчика и улыбнулся.

– Не такие тут песни петь надо, – заметил он.

Красавчик молчаливо согласился.

– Другую запоем! – не унывал Митька. Но в памяти вертелись лишь разухабистые воровские мотивы, которые – Митька почувствовал это – не вязались с обстановкой, не «выходят» здесь. Тщетно поискав в памяти подходящую песню, Митька плюнул сердито:

– Ладно! Попоем потом, а теперь скоро и дойдем уж – делом нужно заняться.

Выбрались на дорогу. Она извивалась между деревьев желтой песчаной полосой, то пропадая на поворотах, то снова появляясь лентой. Глубокие колеи, бороздившие ее, доказывали, что по ней часто ездят. Да и теперь слышался скрип колес где-то позади мальчуганов.

– Эта самая дорога и есть, – сообщил Митька. – Там вот, у озера, и будут дачи.

Он стал совершенно серьезен. Деловитость отразилась на лице. Брови нахмурились слегка, и Митька стал похож на прежнего Шманалу, собравшегося на «работу».

– Ты ничего не говори – лучше будет, – наставлял он. – Слушай, что я буду говорить, и наматывай на ус. Уж это я буду пушку лить[17]17
  Врать.


[Закрыть], а ты молчи. Помни только, что погорельцы мы. Не забудешь?

– Ладно, – согласился Красавчик.

Теперь его начало уже интересовать, как-то Митька справится со своей ролью.

За одним из поворотов дороги лес расступался, дугой обходя обширную поляну. Дорога зазмеилась среди зеленых холмов и стала за метно опускаться. Куча яркой зелени листвен ных деревьев виднелась впереди. Среди нее мелькали красные железные и черепичные кры ши и сверкала какая-то серебряная полоска.

– Вот они – дачи-то, – указал Митька. – А там вон озеро. Вишь, сверкает…

Лошадиный топот, раздавшийся совсем близко, заставил Митьку замолкнуть. Он обернулся.

Из леса вынырнул небольшой, изящный шарабан-двуколка. Гимназист лет 12-ти правил жирной маленькой шведкой[18]18
  Упряжной лошадкой. – Прим. ред.


[Закрыть]. Рядом с ним сидела дама, вся в черном, и длинная полоса крепа развевалась на ее шляпе.

– Ну, Мишка, держи ухо востро, – шепнул Митька. – Сейчас попробуем. Барыня-то вдова, видно, – лучшего случая и не найти.

Шарабан поравнялся с мальчиками, и Мить ка вдруг стал неузнаваем. На лице его изобразилось мигом что-то жалкое, слезливое. Он странно как-то всхлипнул и побежал за экипажем.

– Барыня-благодетельница, – услыхал Красавчик плаксивое причитание, – подай милостыньку Христа ради сиротинкам-погорельцам. Отец помер, а мать на пожаре сгорела. Ба-а-рыня, миленькая… Заставь Богу молить… Изба сгорела, мамка…

Красавчик забыл о своей роли. Вытаращив глаза от удивления, он следил за приятелем. Митька, жалкий, приниженный какой-то бежал возле двуколки, тягучим молящим голосом выпрашивая подачку. Это было так непохоже на Шманалу, что Красавчик не мог прийти в себя от изумления. Незаметный жест Митьки заставил его опомниться: Митька движением руки звал его к себе. Красавчик почувствовал, что кровь хлынула ему в лицо, но все-таки побежал за другом.

С минуту дама и гимназист с любопытством глядели на странную пару. Митька не переставал клянчить, а Красавчик молча бежал рядом с ним, не смея почему-то глаз оторвать от земли. Никогда еще он не собирал милостыни таким необыкновенным способом и весь горел от стыда.

Во взоре дамы отразилось сострадание. Движением руки она велела гимназисту остановить лошадь, и Красавчик ясно услышал фразу, сказанную вполголоса:

– Несчастные дети.

Красавчик еще больше смутился, а Митька воспользовался случаем, чтобы повторить длинный ряд причитаний. В голосе его дрожали слезы, когда он закончил:

– Ни рубашечки, ничего нет у нас, милостивица… Все погорело… Не найдется ли, барыня, у тебя одежонки какой… Холодно так-то ночью в лесу… Голодно и холодно, – вспомнил он любимую фразу Крысиных «плакальщиков».

Дама раскрыла ридикюль и принялась рыться в нем. Острым хищным взглядом скользнул Митька по ридикюлю, но мгновенно же физиономия его приняла страдальческий вид.

Дама протянула монету. Митька взял ее, униженно кланяясь и крестясь:

– Дай Бог тебе доброго здоровья, бла годетельница-барыня. Бог не забудет тебя… Живи на радость деткам… Дай тебе Бог…

Ласковая улыбка осветила лицо дамы. Она еще раз окинула взглядом фигуры юных бродяг:

– Откуда вы, детки?

Голос был мягкий, ласковый и печальный. Красавчику никогда не приходилось слышать такого обращения. Голос дамы проник ему в душу и тронул в ней тоскливое что-то, какие-то погибшие мечты… Он поднял голову и встретился на минуту с глазами дамы. Печален был взгляд ее и ласков в то же время.

– Откуда вы, детки?

– Из деревни Сороки, барыня, – беззастенчиво солгал Митька. – Под Петербургом это… Погорели мы… Пол деревни сгорело… Ма-амка… то-оже…

Он даже всхлипнул, словно воспоминание о сгоревшей «мамке» терзало его сердце. Красавчику не по себе стало: ему казалось преступным лгать такой доброй ласковой барыне.

Дама вздохнула. Кинула любящий взгляд на гимназиста, потом снова обернулась к нищенкам:

– Придите ко мне вечером, я вам приготовлю кое-что из платья. Вот адрес мой. Читать умеете?

– Умеем, умеем! – торопливо воскликнул Митька.

– Я живу вон в этих дачах, – продолжала она, указывая белым квадратиком картона на дачи впереди. – Приходите вечером, часов в девять. Ну, а пока прощайте, милые.

Гимназист тронул вожжи, и лошадка бойко побежала по дороге. Митька послал вслед двуколке несколько благодарностей и обернулся к приятелю. Он весь сиял торжеством.

– Что, ловко, брат? Ломыгу[19]19
  Полтинник.


[Закрыть] дала да еще одежу обещала… Что, брат?

Он подпрыгнул даже от избытка чувств и весело рассмеялся.

– Барынь-то этих всегда провести можно. Какую угодно пушку заряди [20]20
  Пушку зарядить – солгать, выдумать что-либо.


[Закрыть] – все сойдет… Не умею я стрелять по-твоему, а? Чего ты опять кислишься?

Красавчик не разделял восторга приятеля. Правда, он был доволен успехом, но в то же время его мучило что-то. Угрызения совести кололи душу. Стыдно было того, что Митька прибег к такому обману, чтобы получить подачку. Ему захотелось сказать об этом другу, но он не умел определить своих чувств и сказал только почти шепотом:

– Нехорошо это, Митя! Митька даже рот раскрыл.

– Что нехорошо?

– А все это… Вот барыня… Ты соврал…

Он путался, сбивался и робко как-то глядел на Митьку, словно боясь, что тот не поймет его.

С минуту Митька недоумевал. Потом сердитый огонек вспыхнул в его глазах.

– Это нехорошо, что я одежу достал и ломыгу?

Он вызывающе глядел на Мишку, и недоброе что-то слышалось в его голосе, угроза какая-то. Красавчик совсем оробел:

– Да не то я, Митя… Не понимаешь ты, – испуганно возразил он. – Не то я хотел сказать…

Митька продолжал смотреть молча. Потом презрение отразилось в его глазах. Он плюнул.

– А ну тебя… Баба несчастная.

И сердито дернувшись, пошел дальше, весь горя негодованием и презрением. В мыслях он продолжал ругать приятеля и приходил к грустному заключению, что с таким «хнычем» им не зажить так, как хотелось ему.

Красавчик виновато брел позади. Тоскливо, неприятно было у него на душе. Он шел понурившись, пришибленный и убитый. Ему было неприятно, что Митька рассердился, не понял его, и в то же время чувствовал вину перед другом. Ведь чуть ли не ради него Митька разыграл комедию с дамой. Ведь не будь его, Шманала иным путем добыл бы себе нужную одежду, не унижаясь до выклянчивания и наглого обмана. И с его, Красавчика, стороны, пожалуй, не хорошо было упрекать приятеля…

Эти мысли растравляли мальчика. К горлу у него начинало подкатываться что-то горькое, и туман застилал глаза. Было так горько, так скверно на душе, что хотелось плакать.

Митька обернулся и приостановился немного.

– Чего ты застрял там? – крикнул он.

И в голосе его звучало еще раздражение, хотя и затихающее, правда. Он подождал товарища и пошел рядом с ним, хмурый, угрюмый. Он не глядел на Красавчика, продолжая еще сердиться, хотя в душе почему-то жалел приятеля: уж больно убитым и огорченным казался он.

«А и, пусть! – с раздражением думал Митька. – Вперед умнее будет… Для него хлопочешь, а он… Да без тебя стал бы я что ли скулить перед барыней и этим шкетом – синей говядиной?»

Митька сплюнул со злостью. Красавчик кинул на него робкий взгляд. Митька поймал его и больше нахмурился.

Все еще молча вошли в поселок. По обоим сторонам дороги потянулись дачи, но друзья не обращали на них внимания, целиком поглощенные разладом. Митьке и хотелось уже сказать Красавчику какое-нибудь ласковое слово, но мешало что-то. Какое-то упрямство, странное и непонятное. Митька начинал злиться даже на самого себя, но это не только не помогло, а ухудшало дело. Красавчику казалось, что Митька злится на него, и он в свою очередь боялся заговорить с приятелем.

– А вы откуда, посадия?

Друзья вздрогнули услышав этот оклик, и испуганно обернулись: их настигала громадная широкоплечая фигура, туго перетянутая полицейским мундиром.

– Урядник! – меняясь в лице, прошептал Митька.

Он с отчаяньем оглянулся по сторонам. Но поздно было убегать: полицейский был в каких-нибудь пяти шагах.

Урядник вплотную подошел к мальчикам.

– Вы откуда взялись? – повторил он, окидывая строгим взглядом юных бродяг. От него не укрылось замешательство мальчиков, и взгляд его стал подозрительным.

Красавчик совершенно растерялся. Встреча была такой неожиданной, что мальчик никак не мог понять, откуда взялся полицейский. Ужасная мысль, что урядник понял, кто они, невольно заставила задрожать.

Громадная широкоплечая фигура урядника казалась внушительной. Грозный взгляд требовал ответа. Красавчик кинул на товарища отчаянный взгляд.

– Мы… мы, – начал Митька, тщетно надумывая, что бы соврать: он не был подготовлен к подобной встрече, и вся его находчивость пропала, словно смел ее, как мусор метлой, грозный вопрос.

– Что «мы, мы»? – передразнил урядник. – Воровать пришли? Кто вы и откуда?

Положение становилось отчаянным. «Засыпемся» – пронеслось в голове Митьки, и неприятный озноб прошел по его телу. Он кидал кругом отчаянные взгляды, словно стараясь увидеть где-нибудь якорь спасения. И каким заманчивым, каким родным и близким казался ему в эту минуту лес, темной стеной видневшийся позади зеленых холмов.

– Воровать пришли? Ах вы обормоты! Я вам покажу… – Урядник выругался и схватил Митьку за шиворот:

– Отвечай же, посач[21]21
  Посач – плутоватый, дерзкий человек. – Прим. ред.


[Закрыть]!

За пазухой что-то кольнуло. Митька вспомнил вдруг недавнюю встречу и чуть не вскрикнул от радости.

– Никак нет, ваше благородие, – бойко вымолвил он, чувствуя, как обычная самоуверенность возвращается к нему. – Мы не воровать пришли, а идем к барыне.

– К какой это барыне еще?

Вопрос звучал насмешливо, с недоверием. Митька добыл из-за пазухи визитную карточку и протянул уряднику.

Тот повертел карточку перед глазами, прочел и уже с удивлением поглядел на детей.

– К госпоже Шахматовой? Кто это звал вас туда?

Митька заметил, что урядник сбавляет тон, хотя все еще глядит недоверчиво, и стал развязнее.

– А сама барыня. Говорила, чтоб прийти сегодня обязательно. Одежу она обещала дать.

Митька почти нахально глядел в глаза уряднику. Тому объяснения показались удовлетворительными. Он, выпустил Митькину рубаху и возвратил карточку.

– А откуда вы-то?

– Из Петербурга! – выпалил Митька. – Барыня-благодетельница приехать велела а мы пешком пришли лесом – денег не было у мамки на машину-то.

Урядник пригрозил пальцем:

– Ну-ну, смотрите! Чтобы к завтраму и духу вашего тут не было… Увижу если, так плохо будет.

И он нерешительно как-то пошел, оставив мальчуганов. Пройдя несколько шагов, обернулся и снова погрозил пальцем. У него был такой вид, словно он сожалел о добыче, вырвавшейся из рук.

– Ну, пронесло! – облегченно вздохнул Митька, когда урядник скрылся в каком-то проулке. – Нанесло же, проклятого!

– Да-а, – протянул Красавчик, ощущая еще неприятную дрожь, – ведь замести мог…

– Мог, – убежденно подтвердил Митька. – Ну в другой-то раз мы не попадемся. Ишь ведь, фараон несчастный.

Пережитая опасность развязала языки. Друзья забыли о недавней размолвке и долго толковали о случае.

– Да, на счастье барыню на нас нанесло, – говорил Митька, – без карточки трудно было бы выпутаться… Хорошо, что я вспомнил о ней.

– Верно, хорошо, – согласился Красавчик, чувствуя искреннюю признательность к даме в трауре. – А что было бы, если замели нас?

– Фьють! – Митька сделал выразительный жест рукой, и Красавчика даже холодом обдало.

– В тюрьму снова? – упавшим голосом спросил он.

Митька язвительно сощурился:

– Нет, во дворец!

Друзья проходили мимо небольшой, но красивой дачи, тонувшей в густом саду. Громадные кусты сирени окаймляли почти непроницаемой для глаза стеной узорную чугунную решетку. Сочные гроздья белых и лиловых цветов свешивались на улицу и нежный аромат окружал дачу. В просвете между кустами виднелись дорожки, усыпанные красным гравием, и клумбы, полные цветов. Несколько статуэток выглядывало из густой зелени…

Дачу почти не было видно за листвой. Сквозь плющ проглядывало несколько колонок и крыша с башенками и балкончиками. Даже на крыше были растения: через резные перила балкончиков и зубцы башенок свешивались лапчатые и перистые листья тепличных растений; несколько пальм горделиво покачивали раскидистыми верхушками.

Красавчик остановился, восхищенный:

– Красиво как! Митя, посмотри-ка: и на крыше сад!

Митька окинул дачу снисходительным взглядом человека, повидавшего на своем веку много чудесного.

– Да, – согласился он. – Богатые верно живут.

Красавчику дача казалась каким-то сказочным дворцом. Он устремил взгляд вглубь сада, в надежде увидеть кого-нибудь из счастливых обитателей дачи, словно это должны были быть не обыкновенные люди, а феи какие-то или, по меньшей мере, принцы. Но в саду было пусто. Только птички щебетали в кустах. Вздох вырвался из груди мальчугана.

– Вот пожить бы там! – мечтательно прошептал он.

Ему казалось, что жизнь в такой даче и есть та новая, чудная жизнь, к которой он стремился. Там, в этой красивой постройке, все должно быть по иному, чем везде. Красавчик не мог определить ясно, что именно должно быть в ней по-иному. Красивая уютная дача очаровала его и в воображении он населил ее людьми, на которых должна была лежать светлая печать обособлен ности.

«И я… мы с Митькой тоже так заживем», – подумал он и кивнул головой с таким видом, точно осуществление этого плана не вызывало никаких сомнений.

– Тут бы стрельнуть можно! – вывело его из задумчивости практическое замечание Митьки.

Красавчик улыбнулся. Ему странной показалась даже самая мысль, что здесь можно «стрельнуть». На него отдачи веяло чем-то таким, что заставляло забывать и о «ломыгах», и об одежде. Казалось, ничто мелкое, житейское не должно было проникать за узорную решетку сада.

С сожалением в душе отошел Красавчик от дачи. И несколько раз оглядывался на нее: ему жалко было расставаться с чудесным домом, как бы воплотившим его мечты о новой светлой жизни.

До вечера приятели бродили по поселку. Митька ухитрился разжалобить еще нескольких сердобольных барынь и в результате около двух рублей мелким серебром бренчало у него в кармане. Он был в самом веселом настроении и болтал без умолку.

– Теперь, брат, мы долго можем жить припеваючи, – говорил он. – Завтра утречком переберемся в пещеру на озере, о которой говорил я. Только не на этом озере она, а в той стороне, в лесу. Рыбу там будем удить…

Он засмеялся, вспомнив о том, как удил рыбу на озере в прошлом году.

– Там рыбаки есть, – пояснил он, – так они снасти расставляют под рыбу: ну, ночью можно пошарить по снастям – большие рыбины попадают… Увидишь вот.

– А поймают если?

– Вздуют, понятно. Меня чуть не поймали раз… Удрал только. Рыбак там, старый такой, здорово ругался. Потешно так. По-чухонски лаялся…

Митька изобразил ругающегося старого финна. Вышло довольно забавно. Красавчик так и покатился со смеху.

В ночных похождениях за чужой рыбой была доля какой-то особенной, таинственной прелести. Это совсем не походило на кражу или на «стреляние» и казалось даже заманчивым. Красавчик слушал рассказы Митьки и в глазах его горели искорки восхищения.

Настала пора идти за обещанным платьем. Митька прекрасно знал поселок и без труда отыскал нужную дачу. Это был скромный двухэтажный дом, весь укрытый широкой листвою раскидистых каштанов. Стоял он на берегу озера и садом соприкасался с самой водой. Дом был красивый, просторный, но Красавчику он не понравился. Невольно он сравнил его с тем чудесным домом и нашел почти жалким. Сад был, правда, большой и полон цветов, но и ему было далеко до уютного садика той дачи.

– Дом как дом, – вслух выразил он свою мысль и вызвал ею удивление приятеля:

– А тебе какого же надо?

– Да не мне… Так это я.

Красавчику почему-то не захотелось посвящать друга в свои мысли и он уклонился от прямого ответа.

Митька покачал головой:

– Не знаю, что с тобой делается. То ты как человек, а то вдруг точно спишь и сны видишь.

Митька, сам того не ожидая, попал в цель. Красавчик удивленно поглядел на него: сны наяву – это действительно было так похоже на данное состояние Красавчика.

В саду и на крытой террасе никого не было видно. Друзья обошли дом и остановились возле высоких тесовых ворот. Со двора доносился чей-то голос; кто-то напевал песню о Мальвине, как ее снаряжали к венцу. Приятели переглянулись.

– Постучать в калитку? – нерешительно спросил Митька.

– А вдруг да не эта дача?

– Ну так что ж? Не воровать идем…

Митька взялся за щеколду и стукнул ею.

Красавчик робко встал поодаль.

В ответ на стук загремела цепь и раздался хриплый простуженный какой-то лай. Митька невольно отступил на шаг:

– Собака…

Пение на дворе смолкло. Послышался шум шагов по деревянным мосткам, и тот же голос, что пел, говорил собаке:

– Тише, Фараон, цыц!

Скрипнула калитка, и в ней показался седобородый мужчина в фуражке и фартуке. Мутные голубые глаза с любопытством скользнули взглядом по фигурам детей.

– Вам чего, братцы?

В мягком старческом голосе звучали добродушные нотки. Лицо старика тоже казалось добрым и простым и походило на какую-то икону.

– Барыню нам повидать, – переминаясь с ноги на ногу, сказал Митька.

– Барыню?

Снова старик окинул взглядом ребят и добавил неторопливо:

– А почто?

– Да говорила она, чтобы прийти нам, – смущаясь почему-то, пояснил Митька. – Барыня Шахматова.

Старик кивнул толовой.

– Барыня Шахматова точно здесь. Ну, коль сказывала сама, то ступайте.

Он медленно отодвинулся от входа и рукой поманил детей.

– Ступайте. Вона крылечко в углу… На кухню пройдете, там кухарка будет. Ступайте.

Громадная лохматая собака со злобным лаем кинулась из угла. Друзья в страхе попятились. Старик тихо рассмеялся:

– Испугались? Не бойтесь, на цепи он. Цыц ты, Фараон, дурной пес: не видишь нешто, что ребятенки пришли. Эх, дуралей старый!

Он добродушно бранил собаку, и та, точно поняв его, смущенно съежившись, убралась в будку. Только черные глаза, сверкавшие из-под лохматой шерсти, проводили друзей до самого крыльца кухни.

Плотная толстая женщина встретила мальчиков на пороге кухни. Сперва она как будто удивилась, однако не успел Митька рта раскрыть, как она заговорила.

– Это вы, сиротиночки несчастные? Идите, идите в кухню-то… Барыне я скажу сейчас… Сейчас… сейчас…

Кухарка неуклюже засуетилась, выдвигая из угла две табуретки.

– Присядьте вот, сердечные… А я сейчас барыне скажу… Ах вы бесталанные!

И в словах и во взглядах, которыми награждала она ребят, было много искреннего, неподдельного участья. Жирное красное лицо ее выражало столько жалости, что, казалось, вот-вот из оплывших жиром глаз брызнут слезы. Видимо, она уже знала о «бедных погорельцах» со слов барыни.

Кухарка скрылась в комнатах. Митька кинул на друга предостерегающий взгляд.