Текст книги "Сатья-Юга, день девятый"

–…Знать бы точно, – сказал таксист. – А то голимо получается. Этот говорит, что взятку не давал. А Шишкин…

–Знать бы, кто виноват.

–А? Не, кто тут виноват, люди виноваты…

Ой, подумал я. Неужели мне вот так запросто повезло?

–Спрошу вас, как психолог. Если бы от вашего ответа зависела мировая справедливость…

–Что?

–Мировая справедливость. От вас требовалось бы только назвать виновного во всем, что мешает справедливости установиться. Кого или что вы бы назвали?

–Это у вас тесты такие? Понятия не имею.

–А если подумаете?

–Ха. Руку запада.

–Серьезно?

–Нет. Не знаю.

Почему бы и нет? На стандартный вопрос ответил правильно, вел себя доброжелательно, к тому же его жена когда-то имела со мной дело. Правда, я об этом только сейчас узнал. Остается надеяться, что стихи вышли все-таки хорошие. Хотя кого я обманываю – все равно.

–Человек, сын человека, я, Серафим, призываю вас проникнуться любовью к добру…

…Мы начали прислушиваться только после того, как в зале прогрохотал жуткий бас Самаэля:

–Дрозд, отойди!

Каим быстро отодвинулся, разглаживая смятый воротник. Верхняя пуговица у него была вырвана с мясом – демон машинально пытался ослабить ворот. И не так странно было видеть Каима-дрозда задыхающимся, вспотевшим, с истерзанным воротником, как самого Сатану, Самаэля, бегущего к трибуне обвинителя. И когда он грозно навис над трибуной, опираясь на нее, и объявил:

–Я требую следствия! – вот тогда мы поняли, что происходит нечто серьезное. Настольно серьезное, что мы, пожалуй, успели забыть, что нужно делать. Серьезнее, пожалуй, чем сумма всех наших бесчисленных дел последнего тысячелетия. Может быть, двух или трех тысячелетий.

Заблудшая душа нетвердой походкой удалилась под конвоем двух ангелов. Варахиил хлопал крыльями и жестикулировал так, словно собирался сам себе создать воздушный поток. Он уже знал, что войдет в историю. И все мы знали, что войдем в историю, хотя главное-то мы прослушали: какую ошибку заметил защитник в деле несчастного паренька, к чему придрался, как доказал это самому истцу.

Он мог остановиться на этом. Его носили бы на руках. Но он стал еще что-то кричать высоким от усталости голосом, и вдруг отовсюду грянуло (и мы засветились и встали, и я расправил шесть крыльев своих, и шарахнулось темное, бесформенное, испуганное – то, что было у противоположной стены):

–Варахиил, – и Варахиил замер. – Не волнуйся, – сказал шеф. – Продолжай.

…-проникнуться любовью к добру, постигнуть… – я сообразил, что произносить это вслух не обязательно. И продолжил посвящение уже напрямую: «…знание, данное мне…»

Таксист попался на удивление крепкий. Он даже руль не выпустил. Обычно люди все-таки по-другому реагируют на свалившееся к ним знание о мирах с полным набором галактик, о нашей небесной конторе, о…

А он просто обернулся ко мне:

–Интересно, Серафим. Значит, правильно Таня моя молилась?

–Правильно, – сказал я. – Но молитвы не по моей части. По моей части вдохновение. А теперь еще и расследование.

–Зачем ты мне это все… дал?

–Идет следствие, – сказал я. – Следствие по делу Самаэля. Аримана. Я предлагаю тебе стать свидетелем обвинения, – сказал я. – Ты можешь отказаться. Тогда ты забудешь о нашем разговоре. Ты можешь согласиться. Тогда ты сначала расскажешь о той гадости, что происходит вокруг. А потом забудешь о нашем разговоре. И да, если хочешь, я могу тебя исцелить.

–Я не болею, – нахохлившись, вздохнул он. – Хотя, давай. Ячмень на глазу мне исцели. Я согласен стать свидетелем обвинения.

Оксана

В детском саду я влюбилась. Без памяти. Его звали Гриша, он учился в первом классе, а по вечерам забирал из садика некрасивую белобрысую Люську. Люська косолапила и, когда мы играли в трамвай, всегда хотела быть кондуктором. Я страшно ей завидовала, что у нее есть такой шикарный брат. В глубине души я даже надеялась, что Гриша однажды заметит меня и заберет вместо Люськи. Он приходил обычно за полчаса до того, как папа забирал меня. Брал сестру за руку и бубнил что-то вроде «пошли, дармоед». Это было его любимое слово «дармоед». Оно не изменялось по родам, что было особенно восхитительно. Он, она, оно – дармоед. Я этого не понимала, но чувствовала. Прекрасное взрослое слово. Сейчас я думаю, что так называли дома его самого.

Иногда папа приходил пораньше и забирал меня до того, как я видела Гришу. Я старалась не плакать. Любовь была чем-то особенным, о ней нельзя было плакать для всех. Можно было плакать для мамы – очень редко, для Женечки – моей подружки… и для уродины Люськи. Все-таки это был ее брат. Ей можно было иногда поплакать о том, как я люблю Гришу.

Я знала о нем все.

Гриша хотел стать военным моряком, получал пятерки по пению и тройки по арифметике. Он умел писать, но путал «ш» и «щ». Я тоже их путала, но я-то была в подготовишках, а Гриша учился в школе. И у него был друг Борька. Вроде бы, лучший.

Это все мне великодушно рассказала Люська. Я дала ей побыть кондуктором, хотя очередь вообще-то была моя, а она мне за это рассказывала о Грише.

Как сделать так, чтобы Гриша меня заметил, я начала догадываться в декабре. Тогда стало ясно, что у меня будет к утреннику самый лучший костюм: из настоящего театра. Мне готовили костюм Золушки. То есть «готовили», конечно, громко сказано. Мама раздобыла в своей костюмерной детское платье и одолжила у кого-то из коллег по цеху бутафорскую тыкву.

План был прост: одеться неотразимо и потрясти Гришу своей внешностью. Гриша должен был прийти за Люськой раньше, чем папа за мной. Он увидел бы меня-Золушку… а что предполагалось дальше, я не придумала. Виделось что-то сказочное: мы с Гришей танцуем странный, мной самой сочиненный танец, мы с Гришей держимся за руки – как в хороводе, но в хороводе меня обычно держали за руку неинтересные мальчики.

Когда я переоделась в сиреневое платье с оборочками и кружевами, все ахнули. Еще бы им не ахать. Второй (после меня) красавицей была Женечка, снежинка, но на удивление интересная, не бело-тюлево-абажурное чудовище, наподобие снежинки Люськи или снежинки Галки, а изящное существо в тонкой балетной пачке, волшебным образом держащейся всегда плоско, с вышитым узором, в кокошнике со звездочками. Я ее пожалела. Женечка отлично смотрелась в своей снежиночьей пачке. Она была не виновата, что весь зал с первых минут принадлежал мне.

А главное – лампочка! Лампочка, выдернутая из папиного фонарика. Она предназначалась Грише, хотя я подозревала, что не решусь ее подарить. Но лампочку взяла с собой: а вдруг.

Золушка… Я где-то посеяла тыкву, мне за нее влетело дома, причем от папы, которому тыква была совсем чужой. Мама просто объяснила мне, что терять тыкву нехорошо. А на этом балу – а это был бал, какой там утренник – я была Золушкой, настоящей. Дед Мороз в обмен на «Зайку бросила хозяйка, под дождем остался зайка» дал мне коробочку с мандаринами (или апельсинами?), парой «Мишек на севере» и кучей карамелек. А я ждала, когда все закончится и придет Гриша. А Гриша не пришел. Люськины родители долго разговаривали с воспитательницей, потом стали Люську уводить. Ко мне приставали двое глупых мальчиков, Юра и Паша, я им нравилась. И тут Люська догадалась подойти ко мне попрощаться. Точнее, ее мама догадалась сказать: поздравь девочку с Новым Годом. И меня осенило. Я сунула Люське лампочку и тихонько попросила подарить Грише. Жаль, конечно, что я его не увидела, но передать лампочку через сестру – чем не вариант?..

Люська стояла в своем платьице и с лампочкой в руках, как электрическая фея.

–У меня отнимут, – сказала она.

Тогда мы общими усилиями запрятали лампочку куда-то в оборки Люськиных кружев, и сестра моего возлюбленного убежала к своим.

Две недели я была абсолютно счастлива. Я представляла, как Гриша смотрит на лампочку и думает обо мне. Или что-то такое. Не помню.

В начале января нашлась тыква. Ее отдала папе уборщица, когда он привел меня в садик. А Люську привела мама, увидела меня, быстро цапнула дочь за руку и начала строго внушать, что со мной дружить нельзя ни в коем случае.

Оказывается (как объяснила Люська через минуту), лампочка разбилась по дороге, порвала платье и чуть-чуть не поцарапала его обладательницу. Родители хватались за голову и добивались ответа: кто дал дочери эту ужасную штуку. Под пытками Люська раскололась.

Я заплакала от обиды. Моя любовь разбилась в кружевных недрах тюлевой снежинки. Дура и уродина Люська узнала о том, кто она. Потом Гриша пришел, но я надежно спряталась за фанерным домиком.

В третьем классе я снова встретила его. Он перешел к нам из сороковой школы. Там его оставляли на второй год, так что мы с Гришей сравнялись в статусе и учились в одном классе. Учился он, что интересно, неплохо, хотя и отставал немного по арифметике. Мы наконец-то познакомились и подружились.

Я была ударницей. В смысле оценок. В музыкальном смысле я была никем, мама с грустью диагностировала у меня полную музыкальную безнадежность.

Смешно сказать – из всех своих школьных лет, до десятого класса, я помню только нашу классную Эллину Аркадьевну. Она преподавала русский язык. И то – может быть, только потому я ее помню, что она пыталась втянуть меня в какую-то самодеятельность.

–Ты же дочь актрисы! – упрекала меня Эллина Аркадьевна. – Почему ты читаешь без выражения?

А я читала с выражением, просто во всех строчках выражение выходило одинаковым.

К тому, что моя мама – актриса, я относилась спокойно. Не знаю, почему, но я не гордилась таким вот происхождением. Скорее всего, потому, что мама играла в непонятном взрослом театре. Когда я выросла, мама ушла из театра. Вдребезги разругалась с режиссером, который не давал ей ролей, хотя все тихо знали, что у мамы с ним роман. Тогда же эта история добралась до папы, и мои родители расстались в первый раз. Но это было потом.

Эллина Аркадьевна всерьез загорелась идеей вовлечь наш (какой? пятый? шестой?) класс во всяческую дополнительную активность. Половина мальчиков (Гриша, кстати, в их числе) была определена в спорт. Это означало, что как личности они абсолютно бесполезны для общества, но чем-то же они должны в жизни гордиться. Вторая половина мальчиков и все девочки должны были гордиться актерским талантом.

Меня призывали в спонтанно созданный драмкружок.

Эллина Аркадьевна критически осмотрела меня и каким-то своим чутьем определила во мне лису. Вороной был Шура Бережкин. Он играл лучше всех. На одну из репетиций Шура притащил отвратительную черную тряпку и треух. Треух он залихватски надел набекрень, в тряпку, отдающую гнилью, завернулся, взгромоздился на ель-стул и укусил Оленьку.

Вошел в образ.

Что заставляет меня с нежностью вспоминать Эллину Аркадьевну – так это то, что она назначила человека на роль сыра. Толстая, неповоротливая и глуповатая Оленька (забыла фамилию) пообещала одеться в желтое и притворяться сыром. Другого от нее не требовалось, да она бы и не смогла ничего другого.

Второй раз в жизни мне искали сценический костюм. Но мама в ту пору уже кантовалась без ролей, у папы был временный кризис в редакции, и мы дружно решили обойтись без затрат. Мама принесла меховой воротник, а хвост мы с папой сделали из тонких ленточек кальки. Когда я пыталась его покрасить оранжевой ленинградской акварелькой, он свалялся, и пришлось хвосту стать воротником, а воротнику, как более убедительному, перейти в хвосты.

На этом создание костюма завершилось.

На второй репетиции я стала спортивным сектором.

–Играй, – воодушевленно втолковывала мне Эллина Аркадьевна. – Не бормочи, Кольцова! Ты хитрая лисичка, разговаривай так, как будто ты уверена, что всех сможешь обмануть!

Шура бесшумно, но наглядно изобразил тошноту от слов Эллины Аркадьевны. Я была благодарна ему за поддержку, но играть все равно не получалось. Как нужно говорить, я прекрасно знала. И взгляд у меня был правильный, лисий, а вот вместо слов все равно выходило монотонное: «иверноангельскийбытьдолженголосокспойсветик…»

А я думала, что Бережкин слишком вытягивает ноги на стуле-дереве, будто он не ворона, а страус. И Катя читает текст от автора, полностью заслоняя меня и нелепо заплетя ноги.

–Кольцова, – грозно сказала Эллина Аркадьевна в ответ на мою попытку обратить на это ее внимание. – Научись играть сама.

–Меня не видно… – робко заметила я.

–А ты говори громче, и все будут на тебя смотреть.

–Но лучше Катя встанет сбоку…

–Так, – Эллина Аркадьевна шутливо съездила меня по затылку. Она часто так делала, и никто не обижался. – Давай-ка ты будешь стараться, и у тебя получится твоя роль. А Катя будет стоять посередине, потому что она от автора.

–Ну и что, что от автора?

–Как что? – драматично зашипел на весь класс Бережкин. – От самого автора! Крылов послал!

И он схлопотал такой же мягкий подзатыльник.

Но однажды Эллина Аркадьевна заболела, и передала бразды правления драмкружком какой-то старшекласснице. Та сказала нам «не шуметь!», повертелась перед зеркалом и ушла целоваться с одноклассником на задний двор.

–Ну, лафа началась, – сказал Шура и закинул свою воронью тряпку на лампу.

И тут я почувствовала, что, пожалуй, Катя могла бы разок и подвинуться к краю условной сцены. Катя пожала плечиками и фыркнула: «вот еще!»

–А Ксанка дело говорит, – по-вороньи каркнул Бережкин. – Катюх, отойди.

В конце концов, я переделала спектакль полностью. Оленька, топтавшаяся возле Шуриного стула, теперь сидела на парте, а Шура стоял над ней, скрестив руки и поглядывая на Оленьку-сыр с гордостью и хищным предвкушением. Катя говорила текст от автора, выходя из глубины сцены и потом снова уходя. А главное – я сама заиграла! «Спой светик, – проникновенно говорила я. – Не стыдись! Что ежели, сестрица, при красоте такой и петь ты мастерица!..»

Все закончилось просто. Эллина Аркадьевна выздоровела и пришла смотреть, не забыли ли мы текст. Был негромкий, но обидный скандал, после которого я вылетела с главной роли на роль голоса от автора, а новоиспеченная лисица Катя стала требовать мой костюм. Эллина Аркадьевна ее поддержала, но я вцепилась в костюм руками и ногами, сказала, что дома его не разрешили никому давать, выслушала обвинения в буржуазных наклонностях своих родителей и сбежала из кружка к спортсменам.

Спортсмены приняли меня дружелюбно, и о своем неудавшемся театральном опыте я больше не вспоминала.

Серафим

-Во-первых, Земля – один из тысячи четырехсот одиннадцати религиозных миров. И это только в вашем измерении, в остальных четырнадцати их от полусотни до миллиарда. Вы это учитывайте. А во-вторых, не факт, что вы просили искренне.

–Конечно, не факт. Но, по-моему, все-таки искренне. Для меня было важно тогда…

–Вам бы поговорить с моим коллегой. Я мог бы вам помочь, если бы у вас были претензии к ушедшему вдохновению. Но стихи писала ваша жена, а не вы.

–Но я верующий человек! И я за всю жизнь единственный раз пошел и помолился по-настоящему, еще при Союзе, меня бы выгнали из комсомола, если бы узнали…

–Ну да, – согласился я. – Комсомол. Как там у того, носатого такого, с выпирающим подбородком… «Пятигранную стелет звезду Коминтерн Молодежи»⁸…

–Это стихи?

–Да, кусок. Не помню все.

–Ладно, – таксист зевнул. – Что тут поделать. Вы не обижайтесь, но жаль, что меня завербовали вы, а не ваш коллега.

Мне стало его жалко.

–К тому же, – продолжал он, – Я не уверен, что вы не банальный гипнотизер. Да, конечно, я все это знаю – и про миры, и про Серафимов, и про Престолы и Власти, и вообще… Но вы же мне это не доказали. Вы же мне это просто перелили в голову. Может, это я в трансе сейчас, а вы продаете мои почки какому-то барыге из Португалии…

–Почему Португалии? – изумился я.

–Или из Греции… какая разница. Иностранному какому-нибудь барыге.

–Ну уж…

–Да не сердитесь, – он подкрутил радио. – Я же вам все равно верю. Просто доказательств у меня нет…

–Ну, это просто, – с готовностью сказал я. –Primaautemetmanigestiorviaest, quaesumiturexpartemotus⁹…

–Нет-нет, не надо, говорю же – верю. Как тебя зовут? – видимо, я стал достаточно близок ему, чтобы перейти на «ты».

–К чему тебе знать мое имя? Оно чудно¹⁰.

–Ладно. Серафим, вот ты скажи – я в Бога верю, грешу, конечно, но понемножку, не убивал никого, не воровал, жену свою люблю. Мне за это воздастся?

–Конечно, воздастся, – сказал я.

–Всякому по вере?

–Да нет, – я пожал плечами. – Мне как-то все равно, верят в меня, или нет. Добро и зло, уж простите, от веры никаким образом не зависят, они для всех примерно одинаковые.

–Ну, не скажите. Для кого-то съесть врага – добро.

–Мы не занимаемся вопросами гастрономии. Это вы уж сами как-нибудь разберитесь, кто кого должен и не должен есть. А для нас важно – умеете вы отличить друга от врага, или нет, – надеясь, что еще одну банальность шеф вытерпит. Впрочем, разбираться со стилем всегда доверяли мне самому.

–Понятно, – сказал таксист.

Все-то ему было понятно. Он мне уже не нравился. На все-то он был согласен. Второй свидетель обязательно будет интеллектуал, решил я. Обязательно будет интеллектуал и гуманитарий. С ними веселее и приятнее, и можно будет даже предложить ему заранее какую-нибудь маленькую должность, вроде лучника или посыльного, не все же гонять моих охламонов. И когда интеллектуал отдаст концы (не скоро, конечно, по новым-то правилам, но все-таки) я бы лично за него поручился. Я, к своему стыду, еще ни разу ни за кого в своей долгой жизни не ручался, в отличие от одного коллеги, который успел обогатить с полдюжины миров своими протеже. Ни один из них, правда, на Земле не жил.

А этот человек затормозил у самой зебры, и бурая снежно-грязевая жижа взлетела из-под колес, обрызгав женщину в меховой шубе.

Как раз в том момент, когда я, задумавшись, стал прикидывать, мог ли Ариман-Самаэль точно так же завербовать агента. Версия выходила расчудеснейшая, вот только вечная ссылка предусматривала еще и полное лишение всяческой силы. Единственной радостью жизни, отвоеванной у ошалевшего суда, был шарф – хотя какой он шарф… Но, в порядке бреда, вполне могло случиться так, что Ариман Владимирович подвигнул человека к сотрудничеству безо всякой мистики, одним лишь своим умением вдалбливать в человеческие головы все, что ему, Ариману, пожелается. Тут нужно было задать следующий вопрос: и что завербованный homosapiens начнет делать? как он будет нести в мир зло, со своими-то хомосапиенсными возможностями? – но как раз этот вопрос я себе не задал, а задал другой, вслух:

–Вы смотрите, где тормозите?

–Грязь, сука, – печально сказал шофер.

И тут включилась обрызганная женщина.

Чего мы наслушались! Семьдесят два земных демона, да и сам Самаэль, пожалуй, позавидовали в этот момент зеленоглазой шатенке лет тридцати пяти, которая еще не успела стереть с лица брезгливое выражение, явно сопутствующее ей всегда, но уже с неподражаемой интонацией выдала великолепный поток брани, банальных, но метких пожеланий в адрес личной жизни – моей, таксиста, машины, дороги и абстрактной злой силы – невезения.

У нее была прекрасная лисья шуба, и по этой прекрасной шубе стекали комки отвратного месива. Та еще гадость.

Таксист угрюмо посмотрел на женщину и пожал плечами.

И я жутко разозлился на своего первого свидетеля обвинения, обращенного к добру и познавшего тайные механизмы, управляющие мирами. И даже перекосило от жалости к этой зеленоглазой женщине, уже, наверное, почувствовавшей, как это противно – мокрые комки на лисьей шубе.

Не пуская больше в голову ни раздумий, ни здравого смысла, я отпустил до предела стекло, высунулся и закричал женщине:

–Кто виноват?! Кто в этом всем виноват?!

Набериус

Особенно хорош был табак. Он стоил какой-то мизер, смешно сказать, и по всему должен был быть или пересушенным (ибо откуда хорошая упаковка у дешевого табака, откуда, спрашивается, взяться ей?), или пропитанным ароматической смесью, от которой за версту несет химией и горечью. Но смесь «виржинии»¹¹ с черт знает чем давала тонкий хлебно-орехово-фруктовый привкус, который Маркиз быстро классифицировал как охренительный. Помимо охренительного табака был еще аналогичный же коньяк, какой-то молдавский. И тоже не очень дорогой.

В кои-то веки выдалось время по-человечески покурить.

Маркиз покуривал трубку, попивал коньяк, сам над собой издевался за верность штампам и с усердием, какое рождается только большою ленью, заштриховывал белого аиста на этикетке молдавского коньяка черным маркером.

И чьих не обольстит речей нарядной маскою своей?¹² – думал Маркиз. Час уже вертелось в голове это стихотворение.

День был подпорчен сначала щенком-гимназистом, обратившимся с нелепой просьбой: помочь составить письмо-признание к возлюбленной. Маркиз выпроводил его и плюнул вслед.

Мельчаю, подумал он тогда.

Потом звонила Марта. Бедная Марта, которая так и не смогла понять, что сделал и чего не сделал для нее коротко стриженный темноглазый мужчина с благородными чертами лица, но сломанным носом. Марта сама запуталась в том, что требуется говорить в таких случаях; то благодарила за прекрасные минуты, то просила вернуться. Она не плакала, и это уже в который раз вызывало у Маркиза восхищение. Но вернуться он никак не мог, потому что не любил Марту, и только сказал ей:

–Запомни обо мне что-нибудь плохое. Запомни, что я пью, курю и ругаюсь матом.

Он затянулся сигаретой, шумно, так, чтобы Марта слышала, отхлебнул воды (пусть думает, что это что-то спиртное) и выматерился.

Марта некрасиво, трескуче, засмеялась и положила трубку.

Потом канули в сонную пустоту три светлых, дневных часа. Маркиз проснулся в пять, когда снаружи уже темнело, а в комнате за время дневного сна перегорели две лампочки.

Он не любил спать днем, но иногда выключался вот так: от скуки.

Тогда он взял купленный вчера табак, тщательно набил трубку, налил себе коньяку и понял, что все мировое зло таится в мелочах – в гимназистах и звонках от всяческих Март, и справиться с ними можно только трубкой и коньяком, да еще креслом и телевизором (лет сто назад сказал бы – камином), потому что трубка, коньяк, кресло и телевизор вызывают в человеке пренебрежение к мелочи.

И когда позвонил Каим, Маркиз успел полностью перекрасить аиста в черный цвет, докурить, и едва не втянулся в просмотр сорок третьей серии некоей лав стори.

Каим был на взводе, голос его звенел, телефонная трубка дымилась и плавилась вблизи соединения с проводом.

–Старик, – звенел Каим, – я на минутку, меня, кажется, отстранили…

–М-м? – удивился Маркиз. – Тебя? Зачем?

–Ангел, сволочь, цепкий попался, я сам не заметил, где и в чем он меня подловил. Шеф сам вышел к трибуне, старик, ты понимаешь?

–Ого, – Маркиз подул на телефон, чтобы не так накалялся. – Так ты теперь… э… в опале?

–Да тут безумие какое-то! – завопил Каим. – Ты понимаешь: шеф сам вышел! Ладно бы я проиграл дело, ну бывает раз в пятьсот лет, но если шеф выходит, значит что-то совсем плохое, значит…

–Сочувствую, – сказал Маркиз. – Говорил я тебе, не засиживайся в адвокатах. Рано или поздно влипнешь.

–Приходи, – вдруг понизив голос и став почти спокойным, сказал Каим. – Приходи немедленно. После суда полетят головы, но ты не бойся, ты на хорошем счету, несмотря… Мы с Форасом сейчас обзваниваем всех, кто не пришел на заседание… Мелкой шушеры набилась тьма, а из начальства – ну тридцать от силы. Придешь?

–Ни за что, – сказал Маркиз. – Что я там делать буду.

Полчаса спустя позвонил мелкий безымянный дух из третьей сферы.

–Шефа загнали в угол, – оживленно сообщил он. – Каима отпаивают суккубы. Приказано собрать все дворянство, и вас, Ваша Светлость.

–Как вы мне надоели. Собирайте ваше дворянство.

–А вы…

–А я человек. Так и передай Каиму, когда придет в себя, и всем прочим.

Больше его не беспокоили.

Телефон превратился в лужицу пластика, которую Маркиз оставил на столе: хоть несколько дней прожить без звонков. Работа предвиделась скучная: восстановить доброе имя мелкому дельцу из Прибалтики, и, что особенно противно, две встречи по литературной части, обе не на Земле. Первого графомана из захолустного мирка Маркиз помнил и презирал, второго предстояло увидеть впервые, и особого рвения Маркиз также не испытывал.

– Душа, сестра моя, мимо нас

Проносится цвет и шум,

И долог век, и неровен час,

И я ничего не прошу.

–Плохо, – сказал Маркиз. – Набор слов.

– А если следует быть любви,

Давай же следовать за

Любовью, слепой белизной лавин,

Заглядывавшей в глаза.

И только в далекий и черный год

Тебя попрошу, сестра,

Спаси от творящего зло и от

Желающего добра.

–А вот это получше. Концовку прочитай еще раз.

–И только в далекий и черный год…

–А, ага, я вот этого не расслышал. Слушай, это ведь не ты написала.

–Конечно, не я, – сказала Марта. – Я это переписала. Ехала в автобусе, а там на окне было написано вот это.

–На стекле?

–Да. Оно постоянно запотевало, и на нем проступали буквы. Я дышала на него, чтобы лучше разглядеть. Думала, ты знаешь, чьи стихи…

–Не знаю, – Маркиз уставился в пустоту. – Нет, не знаю.

–Жалко, – сказала Марта. – В интернете не нашла.

Маркиз кивнул и принялся размешивать сахар в чашке.

–Что-то случилось?

–Все хорошо! Прекрасная маркиза! – сделав страшные глаза, пропел он. Голос у него был хриплый, сорванный давным-давно, и любая песня звучала по-пиратски.

А ведь и правда, что случилось, подумал Маркиз. Дышится, как через марлю… И отчего-то до сих пор болит обожженный вчера палец. («Не играй со спичками, – сказала ему тогда дочь. – Хотя ты бы и зажигалкой обжегся…», и они принялись шутить по этому поводу.)

–Все-таки ты мне очень нравишься, – Марта посмотрела на него сквозь стакан. – И шутовство твое, и голос твой, и глаза, и вообще. И то, что ты меня Мартой называешь. Очень-очень жаль, что ты меня разлюбил.

–Страсть как жаль, – кивнул Маркиз. – Но когда я посмотрел на себя в зеркало, то понял – у меня нет шансов.

–Дурак, – сказала Марта. – Хочешь, я уйду в монастырь?

Правый уголок маркизова рта искривился.

–Не знаю. Скорее нет, чем да. Я хочу, чтобы ты была счастлива. Со мной – не вариант, а с кем другим – прости, не знаю.

–Сотрудника себе склею, – заявила она с решимостью, которая показалась бы искренней любому, не знакомому с Мартой. – Знаешь, какой у меня сотрудник? В профиль – вылитый Габен. Интересный такой…

–Тот очкарик?

Марта расхохоталась. Она умела смеяться всегда, и всегда неожиданно. И почти никогда не плакала.

–Не-ет, Габена ты не видел. Когда он пришел к нам, ты меня уже с работы не встречал…

–А. Вот как. Ну что ж.

Встречаться с Мартой впредь он не собирался. Надо было понять тогда, раньше, когда она сказала «я люблю тебя», глядя в глаза, – констатировала. Поставила перед фактом. Делай что хочешь, Маркиз, но знай. А он обрадовался, дурак; такая женщина; много крови, много песней…

Марта. Она никакая не Марта, не Мария и даже не Маргарита. Она Евгения Мартынец. Но прозвище прилипло крепко, как и все прозвища, которые давал людям Маркиз. Хотя назвать его самого Маркизом новая подруга отказалась, заявив, что это пародия, вселенское некомильфо и т.д. Миронова в «Достоянии республики» звали Маркиз, вот это было то, а называть так любовника – совсем не то.

Надо было понять, что не судьба, и уйти красиво. А он связался.

–А, черт, минутку, – Маркиз погрузил руку в недра куртки в поисках зазвонившего телефона. На звонке у него стояла «Финская полька».

Телефон зашипел в руке и обжег пальцы.

–Где тебя носит, едрить твою, Нобе…

–Стоп! – крикнул Маркиз в трубку и отключил громкую связь. Марта одобрительно посмотрела на телефон.

–Что у тебя со стационарным?

–Сгорел, – угрюмо сообщил Маркиз, перехватывая пальцами раскаляющийся аппарат. – Откуда у тебя мой мобильный?

–Еле раздобыл. Через наших-то бюрократов… – голос Каима сложился в улыбку.

–Тебя не уволили?

–Хм, да, скорее, наоборот. Я тут что-то вроде начальника. Старик, ты свободен сейчас?

Маркиз покосился на даму.

–Сейчас не совсем.

–Ну так освобождайся, освобождайся давай. Есть работа.

–Что?

–Работа, – почти весело сказал Каим. – Работа, старик.

–Ты что, – Маркиз почти физически ощутил кренящееся под ногами мироздание, – нашел мне клиента?

–Почти угадал. Я сам, в некотором роде, твой клиент. Эй, ты жив?

Марта с искренним интересом осматривала поперхнувшегося Маркиза. «Постучать?» – беззвучно спросила она. – Маркиз помотал головой, и мартина рука, уже занесенная для хлопка по спине, убралась.

–Я загляну сегодня, – сказал Каим, переждав кашель. – Ты на Земле?

–Вечером нет. Вечером у меня встреча. Созвонимся.

Тем временем

К вечеру пошел снег, и окна «Респекта» затянуло глухой белой занавесью. Кот уставился в это бесформенное снежное пространство, словно видел в нем что-то свое, кошачье, важное. Всеволод дернул его за хвост, но кот, едва шевельнув ухом, снова погрузился в наблюдение; ему было плевать на Всеволода, и даже, кажется, на свой хвост.

Женя с Ариманом Владимировичем без интереса обсуждали новости фигурного катания, которым Ариман Владимирович не интересовался, но вежливо выслушивал Женину критику в адрес Белогорова и Любшиной, а Женя это чувствовала, но другой темы придумать не могла.

–Никто не придет, – зевнул Всеволод. – Кому в такую метель понадобятся сигареты, кофе и кошельки?

–Мне, – Ариман Владимирович теребил краешек шарфа.

–У вас это все и так есть.

–Как раз-таки нет. Я этим не владею. Я это продаю.

–Ну так купите у себя самого, – Всеволод протирал запотевшее окно.

–Извращение какое-то, – хохотнул Ариман Владимирович, поглаживая шарф. Шарф сонно шевелился под рукой.

–Предлагаю расходиться, – сказала Женя. – А то и нас тут заметет.

–По самую крышу, – согласился Всеволод. – Не раскопаемся. Лопаты у нас нет.

–Зато у нас есть ножи, – подмигнул Ариман Владимирович, направив указующий перст на полку с сувенирными кортиками и складными ножами китайского производства.

–А заодно сигареты, кофе и ремни.

–Зажженными сигаретами мы растопим снег… – серьезно сказал Женя.

–…Кофе насыплем как соль, чтобы быстрее таяло, – радостно подхватил Всеволод, – ножами расколем лед, а на ремнях…

–Вытащим кота, – Ариман Владимирович поднялся. Потревоженный шарф содрогнулся в возмущении.

–Лично я ухожу, – сообщил Всеволод.

–Поддерживаю, – кивнул Ариман Владимирович.

Он выглядел постаревшим и чуть растерянным, как показалось Жене – после визита Огнева. Что-то давнее и неприятное вспоминали они, так что Ариман Владимирович до сих пор не оправился.

Неуловимая перемена случилась в мире с неделю назад. Накатила гнетущая серость, прорвало канализацию, в Женином доме появились давно вытравленные тараканы, у подруги украли сумочку, о чем она поспешила рассказать Жене (трехчасовой монолог по телефону, как голова не треснула); и все это родилось в мире внезапно, единой силой двинулось на Женю с одною целью: вогнать продавщицу кошельков в тщательно избегаемую и подавляемую зимнюю грусть.