Текст книги "Мертвые ненасытны"

Леопольд фон Захер-Мазох
Мертвые ненасытны

 
Ты вызволил из гроба меня
Заветными ворожбами,
И страсти жар меня воскресил,
И не унять ее пламя.
 
 
Дыханье людей – как мед! Так пусть
Уста наши станут слитны.
Я жадно выпью душу твою –
Ведь мертвые ненасытны[1]1
  Пер. С. Антонова.


[Закрыть].
 

Гейне.

© В. Ахтырская, перевод, 2016

У нас заводят знакомства легко, без лишних церемоний, в крестьянских хатах нет дверных замков, да частенько и самых дверей, а ворота помещичьих усадеб широко растворены для каждого. Ежели случится гостю подоспеть к вечерней трапезе, на лицах хозяев не появится выражение печали или озабоченности, как бывает в уютной Германии, членам семейства и в голову не придет поодиночке прокрадываться на кухню, дабы там тайком спешно проглатывать скудный ужин, а на праздники, когда издалека приезжают родственники и друзья, хозяева забивают бычков, телят и свиней, режут гусей и уток, вино льется рекой, словно во времена Гомера.

Вот и я однажды запросто, как это водится между сельскими дворянами, заглянул к Бардозоским, а вскоре стал бывать у них всякий вечер. Их усадьба располагалась на невысоком холме, сразу за которым возвышались зеленые отроги Карпат. Атмосфера в этом семействе царила весьма и весьма приятная, тем более что обе дочери уже обзавелись поклонниками, а младшая даже была официально обручена, и потому в их обществе я не только чувствовал себя непринужденно, но даже немного ухаживал за обеими, ибо полячки обыкновенно полагают невежей любого, не оказывающего им знаки внимания; однако я не опасался, что во мне начнут видеть возможного жениха.

Господин Бардозоский был настоящим помещиком, простым в обращении, богобоязненным и гостеприимным, отличался неизменной ровной веселостью, однако не без того спокойного достоинства, которому не нужно никаких внешних проявлений, дабы вызвать уважение. Его супруга, маленькая, пухленькая, до сих пор не утратившая прелести брюнетка, властвовала над ним безраздельно, словно Мария-Казимира – над великим Собеским, но существовали вещи, коими старик шутить не любил, и тогда ему довольно было покрутить длинный ус или в раздражении выпустить из трубки облачко голубого дыма, быстро превращавшееся во внушительную завесу и скрывавшее его подобно отцу богов Зевсу, чтобы никто более не осмеливался ему перечить. Мне ни разу не случилось видеть его без этой турецкой трубки, с головкой красной глины, с длинным чубуком и с янтарным мундштуком, самый вид которой точно говорил попавшему к нам чужеземцу: «Ты не в Европе, друг мой, ты на Востоке, отсюда происходит вся твоя мудрость, из этих неиссякаемых источников не устают черпать вдохновение все твои поэты и мыслители». Бардозоский в 1837 году сражался под знаменами Хлопицкого, а в 1848-м примкнул к войску Бема и был ранен под Шессбургом. В 1863 году он отправил своего единственного сына к повстанцам, в чьих рядах тот и погиб, сраженный казацкой пикой; о сыне в семье никогда не упоминали, и лишь портрет его, обрамленный увядшим венком с запылившимися траурными лентами, висел над постелью старика меж двух скрещенных изогнутых сабель.

Старшая из сестер, Кордула, была, как принято говорить, интересной, высокой и статной, с пышными темными волосами, ровными зубами, серыми глазами, в которых читались проницательность и ум, и лицом, коему и маленький вздернутый носик, и пухлые губки придавали выражение надменной уверенности в себе и даже непреклонности. Младшая, Анеля, напротив, принадлежала к числу тех нежно-белокурых, розовощеких красавиц, что вечно кажутся утомленными, чьи голубые глаза словно видят сны наяву и которые не переводят дыхание, а словно вздыхают. Она-то и носила кольцо, знак помолвки.

Познакомился я и с двумя молодыми людьми, завоевавшими сердца столь разных сестер. Поклонником старшей был некий господин Гусецкий, который занимал должность судебного адъюнкта в ближайшем городке. Он отличался серьезностью и усердием в изучении наук, столь свойственными ныне молодому поколению, одевался по французской моде, носил очки и непрестанно поправлял белоснежные манжеты.

Женихом прекрасной Анели был сосед-помещик, некий Манвед Вероский, пригожий молодой человек с ослепительно-белыми зубами под маленькими черными усиками, с коротко стриженными, вьющимися темными волосами и с томным взором. Он неизменно носил белые панталоны, заправленные в высокие черные сапоги, и черную же венгерку. Он курил сигары, любил поговорить о литературе и способен был наизусть продекламировать сотни стихов из «Пана Тадеуша» и «Конрада Валленрода» Мицкевича. Его коронным номером была история Домейки и Довейки, и он умел изобразить поединок сих шляхтичей, разделяемых медвежьей шкурой, с таким обилием драматических деталей, что всякий раз забавлял даже старика-хозяина, с трогательной непосредственностью улыбавшегося в седые усы.

В доме Бардозоских был принят и третий молодой человек, имевший обыкновение вечно опаздывать, и эта привычка превратилась для него в подобие злого рока, ибо он опоздал также покорить сердце панны Анели и довольствовался тем, что непрерывно созерцал ее прекрасный облик, и стоило ей только пошевелиться, как он вскакивал и бросался за самыми разными предметами. И так уж повелось, что, хотя он воображал, будто угадывает ее желания, он вечно приносил скамеечку для ног, когда ей требовались ножницы, или доставлял по воздуху за загривок маленького спаниеля, когда она искала увлажнившимся от слез взором платок. Звали его Мауриций Конопка, он арендовал соседнее имение, где вел хозяйство при помощи выписанных сеялок, веялок, жаток и сенокосилок и вообще, к изумлению крестьян, точно следовал во всем предписаниям ученых агрономов. Он всегда являлся во фраке, белом жилете, лайковых перчатках, ажурных чулках и бальных туфлях. Поскольку сей молодой человек неизменно приходил, когда все были уже в сборе, и, более того, старался войти неслышно, подобно привидению, то обыкновенно его замечали, только когда он неожиданно оказывался посреди покоев, а так как он почитал неприличным предупреждать свое появление громким приветствием или покашливанием, все, завидев его, внезапно вздрагивали, за исключением старого героя, который лишь на мгновение вынимал изо рта трубку, что уже было немало.

Мауриций был необычайно хорошеньким юнцом, из тех, каковым оказывают предпочтение зрелые, опытные красавицы, но каковые едва ли представляют собою идеал юной девы, а посему ему выпала жестокая участь из вечера в вечер (а вечера в Галиции долгие) играть в тарок с господином Бардозоским и серьезным адъюнктом, в то время как мы беседовали с барышнями.

Жених Анели с самого начала расположил меня к себе. Он был превосходным рассказчиком, чем заслужил в глазах многих репутацию враля и бахвала, зато, как правило, единолично развлекал собравшихся, не изменяя при этом скромности, которая делает поляка столь приятным в дамском обществе. Мы близко сошлись, частенько бывали друг у друга и то и дело охотились вместе. Когда ввечеру мы возвращались к нему в имение, усталые и изголодавшиеся – ни дать ни взять семеро швабов, добывшие на охоте одного-единственного зайца, – служанка тотчас вносила самовар, а вышколенный слуга Валентий прибегал стаскивать с нас грязные сапоги. Тут уж, как я ни отказывался, меня, не внемля моим увещеваниям, непременно облачали в один из роскошных халатов Манведа, на ноги мне надевали его сафьяновые домашние туфли, хозяин собственноручно набивал для меня длинную трубку, и мне не оставалось ничего иного, как проводить ночь под его гостеприимным кровом.

По ночам он предавался всевозможным шуткам и проделкам: завернувшись в простыни, бродил по дому, словно привидение, издавая жалобные вздохи и сетуя на судьбу, а заканчивал тем, что вытаскивал за ноги истово молившегося старого Валентия из-под его грубошерстного одеяла, а горничным наводил усы подпаленной на свечке пробкой.

Неподалеку от имения Манведа на широкой, плоской скале располагался уединенный старинный, полуразрушенный замок Тартаков, о коем ходили в народе престранные, зловещие слухи.

Однажды печальным зимним вечером, когда мороз белоснежными призрачными перстами тихонько постукивал в оконное стекло, ветер выводил в каминной трубе над алым пламенем причудливые мелодии, а издалека доносился волчий вой, Анеля повела речь о заброшенном замке:

– Неужели вы не слышали? Говорят, будто в этих развалинах кто-то поселился.

– Кто же, кроме сов и воронов, может обитать в этих пустующих, полуразвалившихся стенах? – откликнулся господин Гусецкий вполне резонно, как подобает образованному, сведущему в науках молодому человеку.

– Ну, если верить крестьянам, – возразила госпожа Бардозоская, – кого там только нет.

– На скале и в самом деле видели древнего седовласого старца, кажется, исполняющего должность кастеляна, – сказала Анеля, – он облачен в кунтуш вроде тех, что носили в незапамятные времена, наши крестьяне говорят, что ему тысяча лет, не меньше, а в большом, хорошо сохранившемся зале будто бы стоит мраморное изваяние сказочно прекрасной женщины с мертвым белоснежным взором, и крестьяне молвят, что по ночам оно иногда оживает и бродит по мрачным замковым коридорам, сопровождаемое целым сонмом призраков, и что там слышатся странные голоса: не то горестные сетования, не то прельстительные призывы…

– Вздор, вздор, – прервал ее адъюнкт. – Звуки эти издает эолова арфа, я сам ее слыхал…

– Кто знает, ведь здешняя земля кишмя кишит демонами, – произнес Манвед. – В крестьянских хатах шуршит по темным углам Дид[2]2
  Домовой малороссов.


[Закрыть], он тайком помогает доить коров, метет полы, моет посуду, чистит скребницей лошадей и показывается на глаза в обличье маленького, не более аршина ростом, старичка с предлинной седой бородой, только когда суждено умереть хозяину дома. А по берегам прудов и рек, в черной лесной чаще, словно на качелях, качается на ветвях русалка[3]3
  Речная нимфа малороссов.


[Закрыть], напевает и плетет из своих золотистых кудрей путы, кои налагает она на несчастного, околдованного ее красотой, и петлю, коей она его затем душит. А в горных пещерах, забранных позеленевшими от времени решетками, обитают шаловливые сладострастные майки[4]4
  Майка – сильфида галицийских Карпат.


[Закрыть], они разбивают на зеленых высокогорных лугах волшебные сады, окружая их золотыми изгородями, наводят через журчащие потоки жемчужные мосты и танцуют на цветущих лесных полянах, они похищают приглянувшихся им юношей и очаровывают их своими благоуханными локонами, украшенными цветочными венками, и всем своим нежным, стройным обликом. Но их несравненная красота, их сияющие взоры лишены души. Словно волчьи стаи, рыщут по лесам и горам сонмы необузданных фурий, именуемых в народе богинями[5]5
  Бохиньки.


[Закрыть], ужасных «диких баб», похищающих детей и оставляющих вместо них в люльках своих безобразных отродий, готовых защекотать старика, а молодого жестоко удавить после первой брачной ночи. Среди крестьян можно встретить ведуний[6]6
  Ведунья, или видьма, малороссийская ведьма, напоминающая немецкую, но лишенная ее цинизма.


[Закрыть], повелевающих тайными силами природы, знающих свойства целебных трав вплоть до чумного корня и способных излечивать укусы ядовитых змей; им под силу отнять у звезд свет, а у человека – здоровье; пока тела ведуний спят, души покидают их в обличье птицы, а по временам они отправляются верхом на черном коте в Киев и там, высоко в небесах, парят над святым городом, справляя свои шабаши. Что и говорить, у нас даже падучие звезды[7]7
  Летавицы, падучие звезды.


[Закрыть], достигнув земли, принимают человеческий облик и обращаются в вампиров; некоторые могут навести порчу недобрым взглядом; а ночами по воздуху проносятся души некрещеных младенцев и требуют их окрестить. Что же удивительного в том, что у нас существуют всевозможные призраки, а белоснежное тело красавицы, изваянной из хладного мрамора, в полночь теплеет, словно по ее жилам струится живая кровь?

– Безумные фантазии! – воскликнул господин Гусецкий. – Впрочем, вы меня раззадорили, теперь и мне любопытно, какую тайну скрывает старинный замок.

– Я открою вам правду, молодые люди, – произнес старик после небольшой паузы, во время которой панна Кордула успела засыпать тлеющие угли в самоварную трубу, а панна Анеля – взять на пианино маленькими, нежно-розовыми ручками несколько аккордов меланхолического народного напева. Старика постепенно окутало голубое облако дыма.

– А правда в том, – продолжал он, – что в большом зале замка и в самом деле установлена прекрасная статуя, изображающая женщину несравненной красоты. Одни говорят, будто кто-то из рода Тартаковских некогда отправился в Палестину в числе крестоносцев, дабы освободить Гроб Господень, и привез из Византии изваяние Венеры, высеченное рукой греческого скульптора. Другие же утверждают, что это некая дама из семейства Тартаковских, известная своею красотой и своими пороками, приказала изваять себя одному итальянскому мастеру именно так, в наряде, не подверженном веяниям моды, то есть в костюме Евы, каковой носила она в раю, заметьте себе, до грехопадения. По преданию, это происходило во времена Бенвенуто Челлини, а красавица была не кто иная, как старостиха Марина Тартаковская.

И тут, словно из потустороннего мира, донесся негромкий низкий голос:

– Воистину.

Все так и подскочили, Анеля пронзительно вскрикнула и закрыла лицо руками, панна Кордула уронила чашку, вдребезги разбившуюся о пол, словно граната, а один из осколков попал в спаниеля, который тотчас зашелся яростным лаем.

– Господа, прошу прощения, смиренно припадая к ногам вашим, – пролепетал Мауриций Конопка, который в бальных туфлях вновь неслышно приплыл, подобно облаку, и внезапно появился среди нас. – Портрет сей, писанный в полный рост, – тихо продолжал он, – висит в замке, в мрачном, обшитом панелями зале, потолок коего украшает большое панно «Диана превращает в оленя Актеона, заставшего ее за купанием». Старостиха изображена в темном бархатном платье и в польской шапочке с пером цапли. Я видел сей портрет, и, пока я глядел на него, меня не покидало ощущение, будто старостиха не сводит с меня взор, отчего, говоря без обиняков, мне сделалось настолько не по себе, словно мою кожу собрались совершенно варварским образом натянуть на барабан.

– Вполне возможно, – вставил адъюнкт, – в Кракове хранятся различные старинные грамоты, и прелюбопытные, в том числе отчеты о судебных процессах против старостихи Марины, и они свидетельствуют о произволе и жестокости прекрасной вдовы, которая властвовала и вершила расправу в замке Тартаков под стать самодержавной монархине. Однажды ее обвинили в убийстве слуги, а поскольку тот оказался дворянином, в Тартаков для расследования направили королевскую комиссию, но, едва завидев пленительную подозреваемую, судьи были обезоружены, и Правосудие, изгнанное Амуром с розовой ветвью, оставив дознание, вернулось восвояси. Кстати, я слышал, что ныне замок стоит все равно что выморочный.

– Вот как, – откликнулся господин Бардозоский, с удивлением вынимая изо рта янтарный мундштук, – а что же сталось с вдовой последнего владельца, красавицей Зоей Тартаковской?

– В последние годы она жила в Париже, – ответил адъюнкт, – но недавно я слышал, что она умерла.

– Жаль, – пробормотал старик. – Она походила на старостиху Марину, вот только одевалась и причесывалась по нынешней моде, а так была красавица каких поискать.

– Смотри же, не слишком-то предавайся восторгам, – остановила его госпожа Бардозоская.

На некоторое время все замолчали, и тут Манвед внезапно вскочил с криком:

– Я должен туда отправиться!

– Куда?

– В замок с привидениями!

– Что за причуды, – возразила госпожа Бардозоская, – вы же слышали, что там творится – страх, да и только.

– Полагаю, если на это решился господин Конопка, у меня тоже достанет мужества, – ответствовал Манвед, покручивая усы.

– Ах! Он же шутит! – чуть слышно пролепетала Анеля.

– Не шучу, моя достойная барышня.

– Манвед, вы не поедете к этой мраморной колдунье! – воскликнула Анеля со всей горячностью, на какую только была способна.

– Поеду, да к тому же ночью, я хочу проверить, в самом ли деле хладная красавица оживает.

– Манвед, – произнесла Анеля ровным, но не допускавшим возражений тоном, – я запрещаю вам ездить в замок.

– Простите, – вполголоса возразил упрямец, – на сей раз я поведу себя негалантно и вас не послушаюсь.

Анеля долго глядела на него, скорее с удивлением, нежели с гневом, потом отвернулась, грудь ее всколыхнулась, дыхание перехватило, а по щекам потекли слезы.

Манвед взял шапку, сухо откланялся и ушел. Спустя минуту мы услышали, как щелкнул кнутом его кучер и зазвенели бубенцы. Анеля зарыдала и выбежала из комнаты.

На следующее утро я побывал у Манведа, намереваясь помирить его с невестой, однако он выказал еще большее упрямство, нежели накануне вечером.

– Дамы у нас все без исключения привыкли тиранствовать! – в запальчивости воскликнул он. – Вот только одни попирают нас ногами, а другие управляют нами, по всякому поводу ударяясь в слезы! Стоит мне на сей раз уступить, и я погиб! Нет, во что бы то ни стало я должен попасть в таинственный замок, и я отправлюсь туда немедленно!

Он поспешно оделся, приказал седлать коня и на крыльце попрощался со мною.

– Так значит, ты и вправду поскачешь в замок?

– Ты сам видишь.

– Что ж, мне любопытно, что из этого получится.

– Мне тоже!

Мы кивнули друг другу, он пришпорил коня, снег заскрипел под копытами, взметнулись блестящие снежинки. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез в белом тумане.

Два вечера Манвед не показывался у Бардозоских, а явившись на третий, был принят довольно холодно. Анеля притворялась, будто не замечает жениха, играла с маленьким спаниелем и довольно громко поддразнивала его, что было у нее не в обычае, а песик радовался столь неожиданному вниманию хозяйки, то ворчал, то поскуливал, то лаял, то припадал на передние лапы, то становился на задние и непрестанно вилял хвостом.

Манвед, против обыкновения, безмолвствовал, на бледном лице его, которое оживлялось лишь пылавшим взором темных глаз, отображалась глубокая задумчивость, а на лбу пролегла угрюмая морщина, словно тень или шрам от сабельного удара.

Наконец хозяин дома нарушил молчание.

– Так побывали вы в замке, господин Вероский? – произнес он, сделав ударение на слове «господин».

Манвед только безмолвно кивнул.

– Что же вы медлите, рассказывайте! – воскликнул адъюнкт, поспешно выправляя белоснежные манжеты из рукавов черного сюртука.

– Мне совершенно безразлично, – вставила Анеля.

– И все же это любопытно, – с достоинством промолвила хозяйка дома. – Выпейте горячего чаю, а потом поведайте нам, что вы пережили.

И Манвед принял из ее рук чашку чаю, ослабил широкий узел своего шелкового галстука и начал рассказывать:

– Если бы я не сидел здесь с вами, не слышал бы совершенно отчетливо, как напевает самовар, как потрескивают дрова в камине и как вздыхает длинная трубка почтенного господина Бардозоского, то полагал бы, что проспал два дня, две ночи и еще целый день и что все это время меня мучили самые странные и зловещие сновидения, какие только можно вообразить, и более того, я полагал бы, что сплю и сейчас, ведь меня отделяет от вас тончайшая, прозрачная дымка, подобная сотканной из лунного света вуали майки, а вдалеке смутно виднеется неясный образ: это женщина, она манит и призывает меня к себе.

Я отправился в путь погожим зимним утром, сияло солнце, его золотые лучи скользили по белому снежному покрову, мягко окутавшему землю, по соснам и елям, черные ветви которых напоминали руки в белых рукавах из снега, по ледяной бахроме сосулек, украсившей соломенные крыши крестьянских изб на северной стороне, по замерзшему пруду, который превратился в некое подобие серебряного луга, и по угольно-черному, отливавшему металлом оперению ворон, что размеренно расхаживали по дороге, со степенной важностью кивали и тяжело, словно с неохотой, взлетали, чтобы вновь опуститься на дорогу или на топорщившуюся блестящими иглами ель. Из всех расщелин и пропастей горы медленно поднимались к небу пепельно-серые струйки испарений, подобные дымку погасших свечей, они затмевали солнце и быстро стелились мне навстречу. В этом влажном, текущем, словно волны, потоке тумана мой конь, казалось, не шел, а плыл, а по временам в кустах или на меже виднелось какое-то затаившееся сказочное существо, иногда окутанное густым покрывалом, иногда с длинной белоснежной бородой, струившейся по ветру.

Однако вскоре небо приобрело сходство с прозрачным алебастром, постепенно оно все более расцвечивалось и в конце концов озарилось пылающим диском, из которого торжествующе выступило солнце. Серые волны сгустились в облака и покатились над лесом. Они приняли розовый оттенок, деревья и кусты внезапно украсились жемчужинами солнечных бликов, а снег заблестел, точно белый атлас. В горах, на фоне безлистного темного леса, неожиданно показались белоснежные, словно меловые, прогалины, а каждую вершину утеса окружил светящийся ореол. Небо окрасилось бледно-зеленым, постепенно переходившим в голубой, пока над головою моей, сколько хватало глаз, не утвердился купол чистейшей лазури, лишь кое-где нарушаемой белыми облачками, похожими на летящих лебедей.

И вот наконец я завидел и серый полуразрушенный утес, увенчанный мрачным замком. Я объехал его кругом и обнаружил пологий склон, по которому простирался заброшенный парк, но и там не нашел ни дороги, ни даже тропинки. Моему коню пришлось с фырканьем прокладывать себе путь по снегу. Наконец я добрался до высоких ворот с заржавевшей обшивкой и стал растерянно озираться в поисках веревки колокольчика или колотушки. И справа, и слева возвышалась угрюмая серая стена, на широких зубцах которой за столетия выросло некое подобие сада. Корни некоторых растений свешивались до земли, переплетаясь с другими, и образовывали причудливые узлы. Над воротами виднелся герб, полустертый непогодой.

Я привстал в стременах и громко крикнул: «Э-ге-гей!» – но не успел мой возглас отразиться эхом от близлежащих скал, как в одной из створок ворот с зловещим скрипом приоткрылась крошечная калитка и мне навстречу, сняв шапку, с глубоким поклоном вышел старик, который почтительно меня приветствовал. Подобный облик встречался мне разве что на старинных портретах да в представляемых на театре пьесах из польской истории. Передо мною как будто возникло обезображенное временем ожившее каменное изваяние, из тех, что с молитвенно сложенными руками покоятся на крышках надгробий наших вельмож, умерших еще в Средневековье. Старик был столь дряхл и немощен, что казалось, он вот-вот рассыплется в прах; иссохшее личико с изжелта-бледными щеками, испещренное бесчисленными морщинами, напоминало древний пергамент, сплошь покрытый загадочными письменами. Облачен он был в старинное польское платье, каковое носили во времена Яна-Казимира, когда татарская мода окончательно вытеснила славянскую. Наряд его составляли высокие сафьяновые, со складчатыми голенищами сапоги некогда зеленого цвета, широкие шаровары и длинный кунтуш, прорезные рукава коего были завязаны на спине, массивный пояс, отделанный стальными бляхами, на перевязи через плечо висела у него кривая сабля, – все это потускнело и сделалось блекло-серым. На лысой его голове вздымался один-единственный клок волос, едва заметно колеблемый ветром, словно старик, следуя той стародавней моде, обрил голову, оставив оселедец, приличествующий ордынскому татарину. Седые усы свисали на самый кунтуш. Он еще раз склонился в изысканно-церемонном поклоне.

«Ты, верно, удивлен, старичок, увидеть здесь незнакомца?» – произнес я со всей деланной небрежностью, на какую только был способен.

Он покачал головой.

«Я ожидал вас», – ответил он, и его окаменевшие черты осветились ласковой улыбкой.

«Надень же шапку!» – настоял я.

Он кивнул, надел шапку, заломив ее на левое ухо, отворил ворота, а когда я въехал во двор, снова закрыл и запер их за мною. Огромный ключ жалобно пропел в проржавевшем замке.

«Что же, покажешь мне свои сокровища, старичок?» – начал было я, спешившись и бросив ему поводья.

«Почту за великую честь, – ответствовал он голосом, напоминавшим скрип ржавых ворот, – а зовут меня, с позволения вашей милости, Якуб, ясновельможный пан».

Пока он отводил моего коня в стойло, я успел оглядеться в замковом дворе. Передо мною возвышалось некое подобие дворца под свинцово-серой крышей, из-под которой драконья голова готова была извергнуть мощную струю дождевой воды, с балконом, покоившимся на каменных плечах нагих турок, и роскошным парадным крыльцом. В глубокой нише в стене виднелись безобразная голова и закованные в цепи руки монгольского князя, высеченного из мрамора. Посреди мощенного булыжником и покрытого тонким снежным ковром двора был выложен камнем вместительный бассейн, а над ним простирала голые ветви большая липа; две вороны, примостившиеся на ее ветвях, время от времени издавали пронзительные крики радости, словно стремясь достойно приветствовать незнакомца. Повсюду лежали щебень и осколки кирпичей, высились беспорядочные груды камней.

Старик вернулся, поманил меня и стал отворять решетку, закрывавшую парадное крыльцо. Двигался он неслышно, ходил бесшумно, напоминая бестелесную тень, и если бы показалось солнце, думаю, оно просветило бы его насквозь. Только тут я заметил, что за ним повсюду следует большой ворон – важный, исполненный достоинства.

Старик медленно провел меня по парадному крыльцу, отпер причудливо украшенную дверь, и я переступил порог про́клятого, зловещего замка. Мы поднимались и спускались по широким мраморным и потайным винтовым лестницам, двигались по замковым переходам, то широким и просторным, как аллеи, то узким и душным, словно подземные штреки на руднике. Отворялись и вновь запирались, пропустив нас, высокие тяжелые двери светло-коричневого дерева, иногда, повинуясь едва заметному нажиму пальца, расступались, давая нам дорогу, целые стены, и сквозь анфилады залов сопровождали нас тени прошедших столетий. Здесь черные доспехи с белыми страусовыми перьями, захваченные на поле брани турецкие знамена, старинные фанфары, татарские колчаны с отравленными стрелами висели на стенах покоев, а гобелены на них, представлявшие сцены из Ветхого Завета, поблекли и пострадали от хищной моли, которая при легчайшем прикосновении роями вылетала из своих укрытий и принималась порхать на свету; там, стоило пройти еще один коридор, царила капризная грация красавицы эпохи рококо: открывались взору прелестные, отделанные потускневшим голубым атласом или пожелтевшим белым муслином будуары с массивными каминами, на полках которых восседали толстобрюхие фарфоровые китайцы, с туалетными столиками, приютившими зеркала в серебряных рамах и всевозможные безделушки той эпохи.

Из величественных залов с причудливыми лепными потолками и огромными фресками мы переходили в спальни, где располагались роскошные постели под балдахинами. Я заметил стоявшую на мраморном пьедестале вазу, создать которую было под силу только воображению эллина или итальянца, а в следующем покое обнаружился резной шкаф во всю стену, с забавной стеклянной и глиняной посудой, яркой, расписанной грубоватыми изречениями, отвечавшими своеобразному вкусу немцев пятнадцатого-шестнадцатого веков. В дорогих, почерневших от времени панелях шуршал древоточец, оконные стекла по большей части уже не пропускали свет, а краски на старинных картинах, украшавших все стены, со временем потемнели настолько, что смелых рыцарей, пышных старост и дам в богатых нарядах, казалось, объемлет тень, и лишь кое-где из мрака ночи проступал прекрасный облик. Все вокруг было запущено, пришло в упадок, покрылось пепельно-серой пылью и густой паутиной, в залах царил запах тления, да и мой провожатый, как мне внезапно показалось, тоже словно подернулся плесенью.

Наконец мы добрались до средних размеров покоя четырехугольной формы, отделанного темным деревом и совершенно пустого: в нем не было ни мебели, ни утвари. Лишь на стене прямо перед нами висела картина в закопченной золотой раме, прикрытая зеленым занавесом.

Старик жестом велел мне остановиться; во время нашего странствия он не проронил ни слова, да и теперь изъяснялся со мною лишь знаками и взглядом. На цыпочках приблизился он к зеленому занавесу и потянул потайной шнур.

Тотчас поднялась пыль, но облако ее быстро осело и моему взору предстало изображение женщины редкого очарования. Запечатленная на полотне была высокого роста; гибкая, точно змея, и стройная, она была облачена в темный бархат и обращала к созерцателю лицо, обрамленное темными локонами, которые придавали ей что-то демоническое и которые украшала изящно и кокетливо заломленная польская шапочка; я не назвал бы ее лицо прекрасным, но счел незабываемым благодаря сдержанному озорству и веселой меланхолии. Ее большие темные огненные глаза, казалось, светились в полумраке, а взор их словно продолжал преследовать меня, когда я отошел от картины.

Не знаю, что именно, но что-то непостижимое было свойственно этому взору, от него у меня перехватило дыхание, сердце бешено забилось в груди и подкосились колени.

«Поразительное сходство», – прошептал старик.

Я в ужасе взглянул на него, как обыкновенно глядят на человека, внезапно обнаружив, что он спятил. Думаю, он правильно истолковал мое замешательство, пожал плечами и опустил занавес перед портретом. В это мгновение мой указательный палец опоясала резкая боль. Это кольцо, полученное мною в дар от невесты, врезалось в мою плоть впервые с того дня, как я его надел.

«Ну что ж, пан Якуб, – спросил я, – покажете мне и мраморную красавицу?»

Он слабо взмахнул рукой, едва видневшейся из рукава кунтуша, – ни дать ни взять взметнулся сухой увядший лист, – и скрипучим голосом вымолвил: «Знаю, знаю, для того ясновельможный пан сюда и приехал, но время еще не пришло. Приезжайте завтра, ясновельможный пан, как раз будет полнолуние, когда оживают мертвые».

«Ты, верно, помешался?» – в страхе выдохнул я.

«Нет-нет, я в своем уме, ясновельможный пан, – ответствовал он с улыбкой, тронувшей его седые усы наподобие солнечного луча, проскользнувшего во тьму, – я ведаю, что говорю. Сходство поразительное, да и мертвый камень передает ее черты, я ведь ее знаю, кому, как не мне, ее знать, если я еще качал ее на коленях, Господь свидетель!»

В безумных речах старика звучала такая убежденность, что меня невольно охватил ужас; я поспешно сунул ему золотой, который он с почтением принял, торопливо сбежал во двор, вывел коня и поскакал вниз по склону с намерением никогда более и близко не подходить к таинственному замку и его помешанному обитателю.

Однако мое доброе намерение разделило судьбу большинства добрых намерений. На следующее же утро я выбранил себя трусом, в полдень прочел сам себе лекцию о вреде суеверий, а с наступлением вечера оседлал коня, дабы нанести визит коварному изваянию.